Текст книги "Комики, напуганные воины"

Автор книги: Стефано Бенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Я купил тебя в шестьдесят втором в магазине синьора Павлини. Вручая мне тебя, он сказал: теперь и перевал Стельвио покажется вам канавой.

– Учитель, милый! Как же вы помолодели!

Они отправляются на прогулку. Сумка с футбольными принадлежностями болтается на руле. Вскоре они попадают в незнакомый район. Рядом пролегает Главная Артерия, вокруг транспортные развязки с надземными виадуками в виде парабол, луна-парки, кладбища Фиатов-слонов и ржавые черепа Фиатов-буйволов. Лучолеоне останавливается поглядеть, как убегают за город телеграфные столбы. Краем глаза он замечает, что пружинистой походкой к ним приближаются два пижона.

– Ну, Вела, мы пропали.

И в самом деле, один хватает его за плечо.

– Лучше кошелек берите, только не велосипед, поимейте уважение хотя бы к моим сединам! – выпаливает учитель.

– Леоне, ты что, выпил?

Лучолеоне оборачивается – и кого же видит? Ни больше ни меньше как Слона и Рака в юношеском варианте. Двадцатилетний Слон тянет уже килограммов на девяносто, прыщи сверкают, волосы бобриком. Рак худощав, обе руки пока целы, он щеголяет майкой с надписью «Peace now»[11]11
  «Мир сейчас же» (англ.).


[Закрыть].

– Наконец-то ты отыскался, – говорит Слон. – Стало быть, сделал ноги с матча?

– Ага…

– Ну и правильно, – одобряет Рак, – я бы тоже на твоем месте… Человек – не ветчина, чтоб его вот так продавать. Он по крайней мере должен был тебя предупредить. И потом, знаешь, сколько из этих десяти миллионов Лис отдаст тебе? Хорошо, если сотню тысяч…

– Футбол – это джунгли, – отвечает Лучолеоне.

– Но теперь за игру тебе платить не будут и Термит тебя уволил, как же ты собираешься жить? – спрашивает Рак.

– А пенсия на что…

Слон и Рак недоуменно переглядываются.

– Леоне, что с тобой?

– У меня тут кое-что сместилось.

(Кто-кто, а учитель это знает.)

– Слушай, Леоне, мы поняли, что у тебя сдвиг по фазе, но возьми себя в руки, надо еще купить подарок Лючии. Ведь у нее завтра день рождения. Так что давай… у меня четыре куска.

– Куска чего?

– Остряк, четыре тысячи лир, у Ракушки – две.

– У кого?

– У Ракушки, у кого ж еще? Так что четыре куска моих плюс два ракушечьих – итого шесть тысяч. Сам-то ты небось на мели…

– Угадал…

– Большого ума не надо: у тебя вечно ни гроша. А что купишь на шесть тысяч? Шесть порций мороженого?

Лучолеоне сглатывает слюну.

– Лючия вроде хотела комнатный лимон, верно? – говорит Рак. – Ну вот, я пробежался по магазинам, дешевле чем за полсотни нету.

– Так что придется нам сейчас рвануть, – объявляет Заслон.

– Рванем, – соглашается Леоне.

Они садятся в Фиат-птеродактиль, каких больше не производят, и вскоре подъезжают к лучезарному собору, шестиэтажной чаше, полной всякой всячины, – универмагу «Панта», где можно найти все – от бигуди до компьютера и обратно.

– Стало быть, ребята, загружаемся, – командует Ракушка, – каждому по этажу – хапай кто что сможет. Кого застукает надзиратель – хрен с ним, остальные его не знают. Lesgo![12]12
  Пошли! (искаж. англ.)


[Закрыть]

Боже, думает Лучолеоне, я – соучастник кражи! Они расходятся, и он остается один между гигантскими стенами благосостояния. Авторадио – диски-стерео хай-фай[13]13
  От high fidelity (англ.) – высокое качество воспроизведения.


[Закрыть] – пленкожоры – кассетодеры. Незнакомые мелодии будоражат его душу. Он симулирует раскованность. Тут же к нему подходит заподозривший неладное продавец.

– Что угодно?

– Можно мне послушать вот этот? – Он указывает диск.

– Нельзя, он запечатан. Если вас интересует, это альбом Брюса Спрингстина «Born to run»[14]14
  «Рожденный бежать» (англ.).


[Закрыть], по случаю распродажи шестнадцать тысяч лир.

– Да? – говорит Лучолеоне. – А дирижирует кто?

И тут же осознает свою оплошность. Потихоньку удаляется, но надзиратель следует за ним по пятам. Это Сандри, на нем черный мундир, патронташ и кокарда с орлом. Лучолеоне прохаживается по отделам парфюмерии и предметов обстановки, где с видом знатока рассматривает паласы. Надзиратель по-прежнему не отстает от него, продавцы провожают его взглядами. В отделе школьно-письменных товаров он упивается знакомым древесным запахом новеньких карандашей; вдалеке появляются Слон и Рак. Судя по тому, как их разнесло, поживились они на славу. Нельзя, чтобы они застали его с пустыми руками. Он молниеносно сует в карман красно-синий карандаш.

– Ага! – вопит Сандри. – Вот я тебя и застукал!

На него наваливаются сразу шесть продавцов. Заслон и Ракушка смываются.

– Попался, бандюга! – не унимается Сандри. – Я сразу понял, что он пришел на дело!

– Боже мой, такой молоденький, как можно! – восклицает продавщица Пьерина Дикообразина.

– Мне семьдесят лет, я учитель на пенсии! – протестует Лучолеоне.

– Все равно ты вор. Сейчас мы вызовем карабинеров!

На гамбургере прилетают шестеро карабинеров, командует ими человек с торчащими из ноздрей пучками волос.

– Ну, и что же вы, молодой человек, можете сказать из своего оправдания?

– Не из своего оправдания, а в свое оправдание! – выкрикивает Лучолеоне и синим карандашом ставит на рукаве комиссара отметку. – Узнаю тебя, Порцио, ты был первый тупица в классе!

– Не смейте повышать на меня голос, я должностное лицо, и вы рискуете получить приговор гораздо более суровее, чем вам ожидает за ограбленние.

– Неуч, «более суровее» не говорят. «Вас» ожидает, а не «вам». «Ограбление» – с одним «н», помечаю синим, но называют так лишь кражу со взломом или применением силы, помечаю красным! – Лучолеоне испещрил пометками всего комиссара. – Неуд! – кричит он и при всеобщем замешательстве прошибает стену банок с пивом, выскакивая наружу, как Франкенштейн.

Вот он уже на улице. Ну и жизнь у Леоне Весельчака! Но нужно двигаться вперед. Лишившись Велы, он направляется к «Бессико» – своей цели – пешком. А как же подарок Лючии?

– Эй, шеф!

Он поворачивает голову. Кенар Карузо зовет его из клетушки довольно роскошного магазина.

– Ваша пернатость! Какими судьбами?

– Что же мне прикажешь, на балконе с голоду помирать? Тебя нет уже неделю.

– Ты прав. А что ты там делаешь?

– Я тут заместо mascotte[15]15
  Амулета (франц.).


[Закрыть]. Роскошная boutique[16]16
  Лавка (франц.).


[Закрыть], цветы, экзотические растения, садовая мебель. Хозяйка – богачка, зовут Чинция Аистиха. Заходи.

– Не могу. Мне надо в «Бессико».

– У них тут и комнатные лимоны есть…

Лучолеоне с оглядкой заходит. И впрямь, чего тут только нет: герань для аттика, орхидеи, похожие на халаты, деревья на японских транзисторах. Хоть устраивай висячий сад, как в Вавилоне. Есть даже базилик. Зеленый!

– Что ты ищешь, паренек?

Появляется Чинция Аистиха с развевающимися светлыми волосами и нежными коровьими глазами; на ней что-то шелковое в крупных ромашках.

– Я…

– Здесь все стоит недешево. Чтобы растения жили, им требуются вода, кислород. Иначе они умрут. За ними уход нужен. А о тебе-то кто же позаботится, бедный заблудившийся щенок?

– Это вы мне?

– Да. Ну скажи, я слишком для тебя стара?

– Синьора Аистиха, – говорит Лучолеоне, – сочетание шаловливой девической чувственности с профессиональной серьезностью и жизненным опытом делает вас идеальной подругой как для неопытного юноши, так и для пожилого учителя.

– Как хорошо вы говорите. Где научились-то?

– В школе…

– Здорово… а теперь я вас поучу… что вам известно о размножении растений?

– Ничего, – лжет учитель (ему хорошо известно, что, когда, оставшись вдвоем в оранжерее, мужчина и женщина говорят о размножении растений, это, как правило, кончается одинаково и в книжках, и в снах, а иногда и в жизни).

Спустя несколько мгновений они принимаются друг друга опылять; Карузо тем временем напевает «О, этот жар любви»; Аистиха сверху, ее белокурые локоны щекочут голую грудь учителя, наполняя ее страстным трепетом, заставляя акробатически изгибаться и в конце концов давая выход рвущейся наружу мужественности.

– Вам хорошо, профессор?

– Как в раю, моя прелесть, – отзывается Лучо и открывает глаза.

Аистиха в белом халате смотрит на него недоуменно. Ее наметанный глаз уже подметил, что простыни увлажнились.

– Ну, профессор, теперь-то вы не станете утверждать, что вам снился Вергилий…

– Нет, – отвечает учитель, посылая ей воздушный поцелуй, – но что мне снилось – не скажу.

Воскресным утром колокольный звон созывает слуг божьих, которые, однако, исполнившись мирской суеты, отправляются к морю, тоже, впрочем, сотворенному Богом, равно как меланин, кальмары и ватерлиния, позже добавлены только тенты. Так думает Волчонок, запертый в комнате Башни номер Шесть в компании большущей мухи-авиатора. После недавних ночных розысков родители держат его под замком, и он ничего не ведает ни о событиях во внешнем мире, ни о рыцаре Лучо, ни о Леоне. Вид у него грустный и запущенный: траурная кайма под ногтями стала еще шире. Перед ним множество книг, но – в подтверждение теории Медведя – учиться ему неохота. Тянутся минуты под аккомпанемент гудливого кружения мухи и голоса, настойчиво зовущего на улицу некую Роберту. Температура – тридцать шесть; из антуража XX века неожиданно вырисовывается фигура Кардуччи. Волчонок представляет, как поэт безжалостно вырезает себя из страницы перочинным ножом. Дальше в учебнике – Пасколи: он тяготеет к земле, к нехитрому крестьянскому быту, вот он в деревне собирает куриный помет. Леопарди полон горечи. Фосколо – пламенной страсти. Д’Аннунцио – декадент. Верга – верист. Пиранделло опередил свою эпоху. Волчонок приступает к сочинению, заданному на каникулы. Тема такова:

Рельефно вырисовывающийся на фоне итальянской поэзии XX века образ Кардуччи, который, продолжая и развивая великие классические традиции, пропущенные сквозь призму его недюжинной натуры, одновременно испытывает влияние европейской поэзии, глубоко переосмысленное им с позиций современности, намечая тем самым пути обновления итальянской поэзии вплоть до наших дней.

Прочитав данную формулировку, Волчонок выводит в тетради:

Сочинение

В общем и целом я с вами согласен, учитель.

После чего он растягивается на полу. Колокола уже отзвонили, у мухи тоже кончилось горючее. Скрежещут мощные щеколды. Появляется отец Волчонка, Иезекииль. Он отлично поохотился; на мизинце у него висит добыча. Каждое воскресенье он непременно отправляется в кондитерскую и лично избирает свой парламент пирожных. Зимой относительное большинство составляют эклеры, летом возрастает число мест, занимаемых фруктовыми пирожными. Иезекииль откупоривает дверь, и оттуда, точно кот из холодильника, выскакивает Волчонок.

– Сын мой, ты занимался?

– Да. Можно мне на улицу, папа?

– А разве неделя прошла?

– Прошла, папа.

– Нет. Неделя наказания истекает завтра, в понедельник.

– Нет. Она кончается сегодня, в воскресенье.

– С математикой, сын, у тебя нелады.

– Просто у нас в школе по-другому считают.

– Это как сказать, – заключает Иезекииль.

Волчонок, может, и продолжил бы спор, но, выглянув в окно, решает, что должен уйти сейчас же и бесповоротно. Дверь закрыта. Но вот балкон…

Он пользуется тем, что родители вступают в дебаты относительно парламентской квоты. Мать заявляет протест по поводу того, что ее вотум в пользу безе вновь не нашел отражения в реальном представительстве. Волчонок, прихватив мяч, меняет свой балкон на сопредельный. Оттуда влетает в гостиную Гусаков, их соседей. Там одна лишь бабулька в кресле – в полудреме-полукоме ждет, пока чересчур горячий кофе остынет, чтобы опять его разогреть, а потом остудить.

Встрепенувшись, старушка видит беглеца.

– Ты не соседский ли сынок?

– Да, синьора.

– А что ты здесь делаешь?

– Пришел спросить, как у вас насчет сахара.

– Ох, молодец, помощник растет. – И она снова засыпает.

Волчонок в два счета минует владения Гусаков и, прикрыв за собою дверь, исчезает.

– Мария! – зовет Гусак-отец.

– Да! – откликается Гусыня-мать.

– У нас дети есть?

– Дочь двадцати шести лет, живет с мужем в Швейцарии.

– Хм, однако…

– Что?

– Ничего, ничего, – говорит Гусак-отец и возвращается к починке велосипеда.

А лестничный водоворот уже стремит Волчонка навстречу полному опасностей воскресенью.

Совсем как в блюзах: возможны смены ладов, мелодические или меланхолические вариации, но всякий раз происходит возврат к отправной точке, откуда начался рассказ. Вот так и дни Лючии состоят из вариаций на тему Леоне. Кажется, нет сегодня человека, который был бы одинок. Мчатся на мотороллерах влюбленные, стайки детишек то сходятся, то рассыпаются в танце на роликовых коньках. Сливаются голоса двух старушек, мелко сплетничающих на высоком уровне подоконников. Квартет стариков собирается вкруг бутыли с вином. Кажется, сегодня одиноки все. Вот бородач, наблюдает за ребятами на роликах. Одинокая женщина ждет у окна прекрасного принца, но согласилась бы и на продавца энциклопедий. В баре оцепенело сидит слепой старик. Солдаты за четвертой кружкой пива, собаки без ошейника, потасканные особи обоих полов, художники-фаллократы, несчастные девчонки, ожидающие телефонного звонка, несчастные мужчины, не знающие, с каким счетом сыгран очередной матч чемпионата, – все одиноки.

Ты не одна, Лючия, хватит тебе грустить. Я знаю, но ведь был на свете человек, которого все – кто больше, кто меньше – любили. Нет, его невозможно забыть. И довольно об этом, Роза.

– Я скучаю по нему, – говорит Лючия.

– Я тоже, – отвечает Роза.

– Он мне так нравился.

– Мне тоже.

– Ты никогда не говорила мне.

– Подруга есть подруга.

– Неужели ты…

– Никогда. Только взгляды. Лишь однажды, еще до тебя, один поцелуй.

Роза не уточняет, что длился он с трех часов дня до полуночи всего с тремя перерывами по случаю остановки дыхания. Они подходят к бару. Лючия молча футболит по тротуару грохочущую консервную банку.

– Ну ладно, не заводись опять, – говорит Роза. – Думаешь, на виа Бессико он пошел к любовнице?

– Может, к привратнице, – смеется Лючия.

Они переходят улицу. Мойщик машин, глядя на них, насвистывает игривый мотивчик. Перед таверной стоят несколько скакунов, ишачок-мопед, в глаза бросается красный «Макарамото». Четверо наездников, в том числе Жираф, играют в сквере в шары. Кассирша Алиса, увидав Лючию, в знак солидарности угощает ее вишней в шоколаде.

Вперед выступает Кочет из блатных с намасленным хохлом и в псевдогавайской рубахе.

– Выпьете чего-нибудь, куколки?

– Нет, спасибо.

(Куколки-то говорящие!)

– Эй, Роза, – вопрошает Кочет, – дашь мне на галстук твою мини-юбку?

– Эй, Кочет, дашь мне твою рубашку – обтянуть диван?

Кочет гордо топочет в своих сапожках на каблуках и прихлебывает то и дело какой-то кровавый напиток.

– Ну что про твоего слышно? – обращается он к Лючии.

– Про Леоне?

– Про Леоне. Он ведь был твой дружок, верно?

– Мне ничего не слышно. Говорят, что следствие ведется негласно.

– Видишь ли, крошка, – вещает Кочет, – кто-кто, а уж я-то с этой публикой знаком. Темная это история. Уж не знаю, что за делишки там обтяпывал твой парень…

– Он не делец.

– Ну-ну, не мечи икру. Я хочу сказать, что ни с того ни с сего за двадцать километров от дома не оказываются и в чужой дом нечаянно не заходят. Пойми, когда я говорю «делишки», я не имею в виду обязательно грабеж, шантаж или что-то капитальное… Но, судя по тому, что говорят мои друзья…

– Кто?

– Друзья. Глотните-ка чего-нибудь, а я вам расскажу.

– Нас жажда не мучит.

– Ладно, если хочешь знать, в полиции скажут, что, мол, дело обстояло так: твой Леоне проник в дом, чтобы взять то, что плохо лежит, и сумка при нем была… там уже случались кражи, еще бы, ведь среди жильцов одни киты. Ну вот и таскали по мелочам, машины обчищали… и потом кто-то – может, и не из этого дома – заплатил сторожу… сами понимаете, за что… а то просто кто-нибудь с катушек сошел, возьми да и пальни…

– Но ведь они, наверно, искали, прочесывали…

– Можно, милочка, искать, чтоб найти, а можно и чтобы скрыть, – ухмыляется Кочет. – Если они до сих пор все держат в такой тайне, стало быть, вовек тебе не узнать, кто убил твоего Леоне. Кого интересует какой-то отщепенец… и не говори, что твой Леоне был сама порядочность. Тебе и невдомек, как мало надо, чтобы кто-то вдруг вспомнил, как ходил на дело вместе с Леоне. В наши времена всякий что угодно вспомнит…

Лючию пробирает дрожь. Кочет наклоняется к ней с заговорщическим видом.

– Слушай, крошка, а может, ты кого подозреваешь?.. Тогда нет проблем: у меня дружки что надо, все будет в лучшем виде. Скажи словцо, мы подловим кого-нибудь из того дома да так отделаем – ни одна больница не примет.

– Ишь ты, – вставляет Роза.

– Ну так промочите горло, и займемся этим вопросом… конечно, это стоит недешево, но для вас…

– Пошел ты кой-куда.

– Чего-о? – У Кочета багровеет бородка.

– Я говорю, пошел ты в одно место вместе со своими дружками.

– Эй, фифочка, советую со мной быть повежливей понятно?

– Не трепыхайся, – отвечает Роза, – а то вспотеешь и гребешок не будет стоять.

Кочет в бешенстве колотит шпорами. Он уже готов дать волю рукам, но тут замечает, что к ним, угрожающе раскачиваясь, приближается громадина Слон. Говорят, что схлопотать от него затрещину – все равно что получить по башке с размаху створкой церковных ворот.

– Чтоб больше ноги вашей тут не было, попадитесь мне только… – шипит Кочет и, чтобы придать своим словам больший вес, ретируется.

Слон провожает его взглядом, напоминающим прожектор финансовой инспекции. Потом, осклабившись, говорит девушкам:

– Могу я вас чем-нибудь угостить?

– Спасибо. Мне мятный, – говорит Роза и облокачивается о стойку.

Локти и грудь она выставила вперед, а мягкое место в противовес им оттопыривается назад, так что получается синусоида (хотя этот термин впечатления совсем не передает). Слон и рад бы сделать какой-нибудь очаровательный комплимент, но, будучи более искушен в галантине, нежели в галантности, ограничивается вздохом. Почуяв, что он беседует с куколками, со всех концов джунглей собираются хищники. Рак прибывает из рассадника мороженого, где клевал носом, Крот по пути опрокидывает две чашечки кофе, Жираф в спешке даже прихватил с площадки шар.

– А это что такое? – спрашивает Рак.

– Это вам, синьорина, – говорит Жираф, протягивая шар Лючии.

Начинаются возлияния. Изумленный бармен ставит шесть мятных ликеров на столик, за которым обычно процентное содержание алкоголя примерно то же, что в Москве субботним вечером. Слон рассказывает три анекдота, вполне soft-core[17]17
  Здесь: безобидных (англ.).


[Закрыть]. Подходят другие клиенты – кто с дворнягой-бедолагой на поводке, кто с сигарой. Роза, хохоча, закидывает ногу в юго-восточном направлении, другая тем временем указует на юго-запад, провоцируя тем самым у присутствующих мерцательную аритмию и самые неестественные позы.

Рак произносит тост:

– В зеленом море этого бокала я вижу двух прекрасных сирен. Они плывут впереди, а за ними, скрипя, движется наша старая лодка. Слегка на взводе, однако твердо стоя на ногах, я предлагаю выпить за Розу и Лючию, которые озарили нашу одинокую старость.

Аплодисменты.

– Предлагаешь, так пей, – говорит Слонище.

Рак без особого трепета смотрит на зеленую цикуту. Потом, зажмурившись, опрокидывает ее одним махом.

– Раз в год можно, – комментирует он. – Как выражаются латиняне, semel in anno licet… – (Нужное слово не приходит на ум.) – Эх, был бы здесь Лучо!

Веселья как не бывало. Лучо болен. Почему? Потому что стар. Леоне мертв. Почему? Нет ответа. Имеются в государстве вопросы и поважней.

Если б не пошел он в тот сад…

Если б не пошел он туда в тот вечер, в его-то годы…

Если б они сидели на месте и не высовывались.

Если б народ не открывал рта, а предоставил говорить комикам, делающим «шах вперед».

Если б не выходили люди на площадь да не действовали властям на нервы.

Если б подчинялись беспрекословно, чтобы не надо было их всякий раз запугивать.

Если б вообще никакого народа не было.

Народ – вот главная помеха современной демократии.

– Этого вы, конечно, не скажете в своей предвыборной речи, депутат Сорока.

– Не скажу, но подумаю.

– У этого Сороки на морде так и написано: «Не пойман – не вор», прямо душа радуется, – говорит Жираф, читая в «Демократе» про то, как мэр с блеском открыл Салон Бесплатных Макарон.

– Если б Леоне не пошел туда в тот день? – смущенно повторяет Рак: после мятного ликера он выдул еще шесть пива.

– Неужели вам никогда не случалось идти куда-нибудь, не зная толком – зачем? – спрашивает Жираф.

– Ну как же! Вот несколько лет назад… – начинает рассказывать Крот. – Проснулся я как-то утром и подумал: нет, так дальше жить невозможно! Корабли космические по галактике шастают, а я тут кирпичи кладу. Взял и ушел. По ночам стал в бинокль смотреть, не приземляется ли кто. Стою однажды ночью у футбольного поля, гляжу – садится небольшой такой звездолет, ну до того красивая штука – вроде зеленой окарины. Вылезают двое таких же, как мы, только без ушей и глаза побольше. Представляются: очень приятно, Брум с Бухвоста, Бунт с Бухвоста, рад познакомиться, Крот, как добрались, да везде заторы – в общем, все, что обычно говорится при «близких контактах третьего вида»[18]18
  Имеется в виду известный фантастический фильм С. Спилберга.


[Закрыть]. Они мне: тут у нас загвоздка – карбюратор чихает.

– Так прямо и сказали?

– Ну да. Только, разумеется, пользовались ядерной терминологией. К вашим услугам, говорю, это мы мигом, а там у них, оказывается, фюзеляж пробило, и туда попадал межгалактический воздух, вот карбюратор и заклинило. Ну, я дыру зашпаклевал известкой, сколько, говорят, мы вам должны, да что вы, отвечаю, рад был помочь, а они: ну что ж, если вдруг будете случайно в наших краях… да уж и не знаю, говорю, супруга моя каждый год все в Римини да в Римини. Тогда Брум мне и говорит: дайте хоть по-бухвостовски пожать вам руку. Они когда жмут руку – будто током бьет, так у меня после этого сразу прошли и радикулит, и печенка, три года я был как огурчик, потому что их рукопожатие действует как раз три года. Я им на прощанье подарил герань, там она считается деликатесом, они готовят из нее подливку для бухвостели – это ихние макароны. А Брум мне и говорит: «Позволь дать тебе напоследок один полезный совет: когда идешь, смотри не только вперед, но также вниз и вверх. Больше увидишь». С тем и улетели.

Всем рассказ Крота понравился, только Слон выражает недоверие.

Тут откуда ни возьмись появляется Волчонок, вид у него таинственный; пожалуй, впервые в истории секретный агент вооружен мячом.

– Где Лючия?

– Только что ушла. Может, еще догонишь.

– Бегу.

– Погоди-ка, – останавливает его Слон. – Ты знаешь, что такое бухвостель?

– Макароны с дырками, как на дудках, их едят на Бухвосте с подливкой из герани.

На подходе к клинике Лючия и Волчонок замечают какую-то необычную суматоху. Четыре «пантеры», масса репортеров, огромный мотокентавр, перегородивший им дорогу. Все они сопровождают синий Фиат-кашалот с пуленепробиваемыми стеклами и ростральными дворниками.

– Это депутат Сорока, будущий мэр. Приехал в клинику с визитом.

Атмосфера в Святой Урсуле накалена. Опорожняются утки, меняются простыни, дезодорируются больные. Самые запущенные палаты закрыты, а пациентов согнали в маленький холл и посадили перед телевизором. Джильберто Филин бегает туда-сюда, передвигая шкафчики для медикаментов, поправляя шапочки, выслушивая раковины умывальников. Повсюду развешивают добавочные распятия, изымая их с груди сестер милосердия. Совершает добровольный крестный путь санитар – несет внушительное дубовое распятие. На обеденных подносах рядом с манной кашей появляются неправдоподобные ломти сыра и простыни ветчины. С одним из больных при виде банана случился обморок.

Вот уже демократический гул возвещает о том, что по ступеням восходит Сорока, и скоро глухие услышат, а слепые прозреют и обретут право голоса.

ЗАЛ ОЖИДАНИЯ

– Мы идем навестить больного, – говорит Лючия, – из сто девятой палаты.

– Нельзя, пока не завершится визит депутата, – отвечает цербер.

– И сколько же он продлится?

Страж разводит руками: амплитуда – два метра пятнадцать сантиметров.

– Так что же нам делать, здесь подождать?

– Вы родственники?

– Да, – врет Лючия.

– Я – нет, – чистосердечно признается Волчонок. – Я только друг.

Страж кривится.

– Вот как? И сколько же лет твоему другу?

– Семьдесят.

– И ты, пацан, дружишь с семидесятилетним?

– А вам бы не хотелось подружиться с малышкой лет восемнадцати?

– Ну, то дело другое.

– Это как сказать.

– Что-что?

– Ничего. Так вы меня пропустите?

– Нет. Только родственники.

– А друзьям нельзя?

– Ты что, оглох? Я же сказал: только родственники.

– Нет, тогда б я был не здесь, а у оттоларинголога.

– Отоларинголога, с одним «т».

– Как мотороллер?

– Да.

– А не как оттоманка?

– Нет. Чего ты мне мозги пудришь?

– А вы мне?..

– Ну хватит, парень, ты мне уже осточертел, понятно? И прекрати гонять этот мяч.

– А что, нельзя?

– Нет. Иди на стоянку. Именно здесь тебе приспичило играть?

Вмешивается Лючия, и цербер отстает. Но как только появляется процессия без пяти минут первого гражданина, мстительный Волчонок выпускает из рук мяч. Дзико, прикинувшись адской машинкой, медленно катится под ноги депутату. Из-за этого инцидента визит задерживается на добрых две минуты.

СТО ДЕВЯТАЯ ПАЛАТА

На третьем этаже мучается Лучо Ящерица, но оказать ему помощь никто не спешит. Еще хуже Камбале. Его перевели на другую кровать и посадили, чтобы депутату было лучше видно. Дышит он как турбина. В довершение всего снова выключили телевизор.

Чинция и Оресте – в коридоре, вытянулись по стойке «смирно», в то время как Джильберто Филин нервно проверяет пульс часов. Сороки все нет как нет. Но наконец он появляется на лестничной площадке – моська в золотых очечках и черных остроносых ботинках. Эскортируют его охранник и сестра милосердия, оба при усах. Сорока чмокает Филина. Скарлатина в пижаме подносит ему зловонные лилии. Санитары улыбаются – кто во что горазд. И тут раздается крик Лучо из сто девятой:

– Камбала концы отдает!

Джильберто Филин ложится на крыло. Он ведет депутата осматривать современное немецкое оборудование, позволяющее контролировать сердцебиение пловца на десять километров. Сороке это явно ни к чему, но он приговаривает: «Великолепно, великолепно» – и соглашается измерить давление. Оно у него немного понижено.

– Лучше низкое, чем высокое, – замечает он.

Присутствующие оценивают его познания в медицине одобрительными кивками.

Чинция Аистиха, внезапно дезертировав с торжественной церемонии, мчится в сто девятую, к уже синюшному Камбале. Она дает ему кислородную подушку и возвращает в лежачее положение. Лучо Ящерица стоя гордо демонстрирует сквозь прореху в штанах остатки греховности. В этой позе и застает его без пяти минут мэр.

– Видите? – изрекает Филин. – Некоторые больные, когда им становится лучше, сами на ноги встают.

Лучо Ящерица тут же ныряет в постель.

Депутат, заложив руки за спину, подходит к нему поближе.

– Ну что, получше вам, получше?

Лучо демонстративно щупает причинное место.

Его ограждают дополнительными простынями. Смущенный Сорока перепархивает к койке Джанторквато Крысы, который лежа пытается изобразить почтительный поклон, отчего принимает форму банана.

– Ну что, получше вам, получше?

– Даст бог…

– Конечно, даст. – Депутат делает знак сестре милосердия, дескать, напомните мне, я потом лично переговорю с этим богом. – Ну, как самочувствие, как самочувствие?..

– Хорошо! Доктор так заботливо о нас заботится… Так можно сказать – два раза?

– Конечно! А когда вас выпишут, знаете, а, знаете?

– Может быть, уже через неделю, – вклинивается Филин.

– А этот синьор, а вот этот синьор? – спрашивает Сорока, указуя на Камбалу.

– Этого выписываем завтра.

– А-а, – говорит Сорока. – Ну, вы довольны, вы довольны?

Молчание.

– Ну, – повторяет Сорока, – вы довольны, вы довольны?

(Упорство – основное качество политика.)

– Ну, – повторяет Сорока, – вы довольны, вы довольны?

Чинция что-то шепчет доктору на ухо. Доктор что-то шепчет на ухо депутату. Замешательство. Произошло прискорбное недоразумение. Камбала испустил дух.

– Неожиданное осложнение, – приносит свои извинения доктор.

– Именно! – ревет Лучо. – Это осложнение – вы и ваш поганый депутат. Пошли вон отсюда!

Голос ему изменяет. Дурной знак. Перед глазами все плывет. Сорока следует дальше, к грыжам.

ЗАЛ ОЖИДАНИЯ

Пока Волчонок играет на стоянке, выворачивая зеркала заднего обзора, Лючия терпеливо ждет момента, когда Сорока наконец обойдет инфекционное и спустится вниз, ибо его персону ждут еще в двух клиниках и травматологическом институте. В зал ожидания входит Пьерина Дикообразина с торчащим из сумки гигантским стволом сельдерея.

– Никаких передач с продуктами, – сразу предупреждает страж.

– Да нет, – успокаивает его привратница, – это все на суп, мне ж сюда на двух автобусах добираться – сперва на двадцать третьем, а потом, чтоб на шестой пересесть, надобно выйти у рынка, вот я и зашла, ведь на обратном пути…

– Ясно, – обрывает ее страж.

Привратница и Лючия узнают друг друга.

– Вы – привратница из «Бессико».

– А вы – журналистка с радио Чугам. Боже, ну и деньки были! Слава богу, теперь все наладилось, жизнь пошла своим чередом. Только Сандри еще злей стал, два зуба ему пришлось вставить, а он и раньше-то был не красавец. Порцио пару раз приходил, этот собой хорош, только видали, какие у него волосья в носу, вопросы мне задавал, все те же, но я сразу поняла, как неохота ему в этом копаться, я его кофейком угостила, ох и образованный человек, и говорит по-ученому, и растения все что ни есть в саду знает, за садом-то я ухаживаю, гортензии посадила, земляничный георгин, ей-богу, даже тот лимон, что вы себе взяли, высокий, красивый растет, при таком-то климате – чудеса, да и только, а вы, синьорина, что-то бледненькая, глядите, как бы в больницу не угодить, я шучу, что вы, грех жаловаться, мой-то уж три месяца здесь лежит, может, нынче выпишут, да-а, – глубокий вздох, – вон он, Сорока этот, спускается. Росточком вроде еще ниже, чем в телевизоре, ну да, по телевизору-то ведь ног не показывают. А знаете, кого мы раз в нашем СоОружении живьем видели?.. В «Видеостар» шел… Ну, того душку комика, который говорит «шах вперед»… Весь в морщинах, что твоя черепаха, вот тебе и на, видно, перед выступлениями штукатурится дай боже. Вон поглядеть на Варци с четвертого, у нее ночной столик… клянусь, своими глазами видала, батюшки, сплошь бутылочки, баночки, кремы, составы, кубы перегонные, часами растя-а-агивает, разгла-а-аживает, выли-и-изывает свою физиономию, так-то и я бы выглядела, в ее годы как раз и незачем, а вот мне… вы только гляньте на мои руки, ведь я их «Венерой» не мажу, а повозилась бы она столько, Варци-то эта, спускается как-то разряженная, – глубокий вздох, – расфуфыренная, размалеванная, будто кукла расписная, ну сущий винегрет, дает мне ключи, право слово, в масло их, что ли, окунала, и каркает, как ворона: синьоррра Пьерррина, сколько же у вас седины, ну что ж вы в вашем возрррасте совсем не кррраситесь, боже мой, Пьерррина: вам на вид все восемьдесят, вы уж покрррасьтесь, а то станут говорррить, пррриврратница-то у нас старррая ррразвалина, вот что выдала мне эта курица, вы меня простите, одно слово – достала: вы меня поняли, синьоррра, а я молчу как дура, хотела ей сказать: да что там седина, синьора, вот вы бы не марафет там наводили, а покопались бы тут, в земле, да по домофону этому проклятому поотвечали, так у вас не только седина – короста бы пошла и волосы бы все повылезли, а потом, уж кто бы говорил, ведь у нее семьи-то нет, кому она нужна такая, целый день перед зеркалом вертится, вы себе представьте: пойдем, дорогая, минутку, дорогой, я приведу себя в порядок, да ты мозги свои в порядок приведи, прости господи, тьфу, а то еще этот ноль без палочки, Сандри неотесанный, все корчит из себя важную птицу, вчера идет, а тут мой кот Симоне, я же и не говорю, что он сама воспитанность, ну, короче, входит Сандри и заявляет: тут воняет кошками, а я ему: да это я здесь рыбу готовлю, вы же знаете, аммиаком ее обрабатывают, теперь повсюду добавляют консерванты, надо бы и в эту Варци добавить, ах ты Господи, ну сорвалось с языка… так о чем бишь я, – глубокий вздох, – ах да, вот Сандри и говорит: нет, это кошка тут нагадила, и чего заладил: кошка, когда мерлан, а он: кошка, а я: мерлан, так и спорили, а потом он говорит: я вас предупреждаю, синьора, в этом СоОружении кошек вообще держать нельзя, а я, дура, молчу, хотела сказать: а как же ваша-то собака, этот ваш Бронсон, ему, значит, можно за собой пудинги оставлять, и все потому, что у Бронсона родословная, а у Симоне нету, да на кой хрен мне его родословная, хотела я сказать, ведь… а? Вы нам? Смотрите, синьорина, этот сторож нам машет, видать, уже можно идти в палаты, слава богу, вам, синьорина, на какой этаж, на четвертый, мне тоже, тогда пойдемте вместе, знаете, у них тут те еще лифты, ни дать ни взять гробы, может, в них и в самом деле возят иной раз покойников, вот у нас лифт – это да, представьте, как-то раз он сломался, мы на четвертый, спасибо, так вот, как-то он сломался, приходит Варци и заявляет мне: лифт, мол, не работает, я говорю, не я его ломала, и еще хотела добавить, что мне недосуг по ночам перепиливать тросы, а она: ну, надо все-таки следить, а я молчу как дура, вызываю, значит, электрика, для профилактического ремонта, а он говорит: это балансир, вот спасибочко, просветил, по-вашему, я знаю, что такое балан… – Улетучивается вверх.