Текст книги "Комики, напуганные воины"

Автор книги: Стефано Бенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

И вот он наконец на тихой незнакомой улице. По обеим сторонам ее растут деревья вида Bagurolopys palmata, дающие густую тень и образующие у него над головой большую зеленую галерею. Плакат уведомляет: световые эффекты в этой растительной галерее рассчитаны Моне. В конце улицы на скамейке учитель видит свою жену. В руках у нее книга. Жена улыбается.

– Все-таки ты ее написал…

Она показывает книгу изумленному учителю. На сером, под цвет классного журнала, переплете написано: «Оригинальная концепция одного из самых противоречивых современных мыслителей Лучо Ящерицы». И красными буквами – название: «Завершающее начало, или Пролегомены к теории окончательного ухода».

От гордости у него пылают щеки.

– Ты прочла ее?

– Как и все, что ты написал, – отвечает жена.

Затем наступает вечер, и картина резко меняется. Заходит солнце, учитель решает присесть на скамейку. Взглядывает на часы: полдень. Солнце передумало. Против течения мчат на велосипедах две белокурые птички. Они смотрят на него с любопытством. Портки, что ли, расстегнуты? – думает учитель. Девушки все таращатся, и одна, хихикая, говорит что-то другой. И тут он замечает, что на нем джинсы и кроссовки. Ну и видок! Вот в чем дело-то!

На мотороллере едет бывший его ученик, притормаживает, останавливается рядом.

– Добрый вечер, Газелли, – произносит учитель. – Вы выбрали то направление исследований, которое рекомендовал вам я?

– Ты что, Леоне, сбрендил? – откликается Газелли. – Отчего не играл сегодня?

Лучо Ящерица в замешательстве проводит рукой по волосам и вместо карстовой плеши обнаруживает рыжую гриву. Боже мой, Леоне – это он! К тому же сегодня – тот роковой день. Значит, мне удастся все раскрыть, все восстановить… прежде всего надо немедленно найти…

– Семь тысяч лир.

– Что?

– Семь тысяч, синьор. Пять за проезд и две за ночной вызов, – объясняет таксист.

Они на виа Бессико, в сотне метров от СоОружения.

В свете фар «пантеры» возникает солидный Олля, застигнутый за чтением романа Тоцци. Комиссар Порцио, поглядев на это сквозь пальцы, шагает по траве; не часто он бывает так разъярен.

– Ребята, не дремать! Министры трезвонят. Ублюдок Сандри всем раструбил, будто мы тут лодыря гоняем. Даю вам еще двоих в подкрепление. Осведомитель полчаса назад видел того психа в «Затейливом лете». К сожалению, этой ночью все без перемен.

– Понял вас, комиссар! – отвечает Олля вслух, а про себя: чтоб ты провалился, мать твою так.

– В этакой духоте разве задремлешь, – лицемерит Пинотти.

Порцио не отвечает, чертыхаясь, он осматривает Большой сортир. Как туда можно пробраться – неясно, похоже, у этого ненормального есть крылья, в любом случае надо брать его сейчас же, иначе мирные граждане лишатся сна, впрочем, кто их знает, отчего они не спят, да может, кто и не знает, а я-то знаю отчего. Треклятая река, перевешать бы всех этих эритрейцев с их фронтом освобождения, а жилища их сровнять с землей. Манкузо!

– Я!

– Поехали, тут все спокойно.

«Пантера» умчалась. Ночь лунная, и глаза ищеек обследуют все закоулки. Хотите знать, где Ли? Пожалуйста. На дереве. К услугам тех, кто перелезает через забор с восточной стороны, одно-единственное более или менее высокое дерево – магнолия, туземка здешнего парка. Ли вскарабкался на вершину. Вот он привязывает к ветке веревку. Немного раскачавшись, отталкивается. Пинотти, свернувший за угол с целью обхода противоположной стены, не видит, как Ли перелетает на балкон второго этажа и отпускает веревку, исчезающую в листве.

Внутрь он входит без труда: балконная дверь приотворена. Эдгардо все время ее закрывает, дрожа от страха, а супруга тут же открывает, изнывая от жары. Тень бесшумно проникает в гостиную. Оглядевшись, приступает к тщательным поискам. Роется в ящиках и среди газет.

– Пина.

– Ммммм.

– Там какой-то шум.

– Спи, не приставай.

– Говорят тебе, там кто-то есть…

– Собака бы залаяла.

(Собака с трех часов дня занята любовными делами, а никто и не заметил.)

Ли застыл посреди комнаты, сердце бьется почти ровно. Пока он не нашел то, что ищет. Но, как всегда во сне, найдет непременно. Он замечает, что один из подлокотников кресла грязнее другого, левый светло-желтый, правый потемнее. Что эти Клещи, однорукие? Он не спеша раздевает кресло, а там… да, ничего себе!

– Пина!

– Мммммм…

– Проснись, говорю тебе, тут какой-то шум.

– Небось полиция.

– Да нет, у нас в квартире.

– Отстань.

– Пойти взглянуть?

– Мммммм.

Сидя на кровати, Эдгардо ловит каждый скрип – предвестник краха. Жена опять задает храпака, Эдгардо тычет ей в спину, в ответ она ревет, как тюлень. Ли это слышит. Теперь он знает, что они не спят. Но дело сделано: последним усилием он разламывает подлокотник.

– Ты слышала?

– Да уж теперь как не услышать!

В подлокотнике спрятаны четыре пакета хорошо знакомого Ли белого порошка.

По-крупному работает господин, думает Ли.

В этот момент появляется сам господин, в одной майке, дрожащий как лист – призрак, да и только, если б не оголенные трясущиеся прелести. Он мужественно кусает губы, чтоб не заорать.

– Положите на место, и мы столкуемся.

Усмехнувшись, Ли зубами вскрывает пакет и рассыпает порошок по всей комнате. Эдгардо вопит. Выскакивает жена с бандерильей (сувенир из Испании) и мечет ее в Ли, заливается победным лаем собака, ей ответствует пес Сандри, Варци подает сигнал тревоги мощным контральто, Пьерина молится, Федери, вылетая на террасу с бейсбольной битой, опрокидывает солидного Олля. Голосят кто во что горазд. Ли, выйдя на балкон с пакетами, устраивает в парке снегопад, Пинотти с криком «Стой, ни с места» целится в него из пистолета, сбегаются жильцы, в окнах по очереди вспыхивают огни – так красиво, как будто вдруг наступает день в механических Христовых яслях. Пинотти орет «Стой, стрелять буду», а сам уж выстрелил – так бывает; Ли перепрыгивает на соседний балкон, ногой высаживает стекло, внутри горит свет, и на незваного гостя тут же набрасывается доберман Бронсон Сандри, Ли шарахает ему стулом в морду, воют сирены, хлопают двери, и появляются еще два Сандри – папаша при черном маузере (с таким на носорога ходить) и старший сын, патриот, вооруженный «береттой». Они стреляют в унисон, сынок укладывает собаку, папашина пуля клюет в плечо Ли, но тот не останавливается, а, примерившись, дает ему пинка в физиономию, и Сандри, словно из катапульты, плюхается в тележку с бутылками ликера, делая коктейль, сын вдобавок приканчивает лампочку и тоже получает пинок – спокойной ночи! Перешагнув через него, Ли принимается потрошить все, что есть в этой квартире, – мебель, двери, окна, он больше ничего не слышит, никаких звуков, будто все совершается под водой, не слышит, как поднимаются по лестнице фараоны, в голове у него только одно: он, Леоне и Лючия под портиками, он взламывает гардероб, оттуда сыплются винтовки, одна с оптическим прицелом, летят, разбиваясь, бокалы, валится одежда, Ли крушит стулья, разносит вдребезги телевизор, первым появляется Ло Пепе, но не стреляет, а только смотрит, столбенея, на такое буйство, наконец Ли подпрыгивает, разбивает ногой лампу и падает, чтобы больше не подняться.

Ло Пепе и Сантини, подоспев, берут его под прицел автоматов.

– Ранен, – говорит Сантини. – Теперь уж не встанет.

Ли не глядит на них. Он едва дышит.

Его сносят вниз на носилках. Там, на глазах десятков полуголых зрителей разворачивается светозвуковое действо с участием аж четверки карет «Скорой помощи». В одной из них Сандри с раздувшейся, баклажанного цвета челюстью; более всего он удручен тем, что не может заорать. Сандри-младший сделал под себя и распространяет запах не слишком bon ton. С Пьериной Дикообразиной приключился коллапс, и она исторгает из себя перцы в количестве, которое санитар оценивает как немыслимое для женщин такого возраста и комплекции.

В центре сцены трясет головой комиссар Порцио. Хамелеон настойчиво тычет ему пакетики с героином, пока комиссар не вырывает их у него из рук. Пресса и полиция обмениваются крепкими выражениями. Откуда ни возьмись в толпу, прорвав кордон, врезается Лучо. Увидев, что Ли в крови, он начинает орать как оглашенный:

– Довольно! Преступники! Банда душегубов!

– Это что еще за придурок? – горланит Порцио.

Синьору Варци тоже рвет.

– А леший его знает! – вопит Олля. – Он явился вместе с этим вот шпингалетом, который меня лупит по ногам.

– Это не дом, а клоака! – надрывается Лучо. – И вы, комиссар, чем обвинять Леоне в воровстве, лучше расскажите про то, как Сандри оружием торговал, как они с сыночком в людей стреляли. И про то, как тут наркотиками промышляют.

Супругу Эдгардо рвет лапшой и транквилизаторами.

– Про это вы молчок! Нападаете только на всяких бедолаг! Ну скажите, Леоне виноват или те, кто его убили?

– Синьор, – невозмутимо произносит Порцио, – здесь только что произошло новое нападение, в СоОружение проник психически ненормальный. А я обязан утверждать, что повинны жильцы?

– Как это «новое»?! – выкрикивает Лучо. – Интересно, что вы считаете старым? – В голове у него будто гудит реактивный двигатель.

Сандри, поднявшись, угрожающе тычет в него пальцем. И – ни звука. Без крика говорить он не способен. Садится обратно.

– А ну, прочь с дороги! – говорит Пинотти и отпихивает Лучо.

– Осторожней, ведь он старик, – предупреждает Хамелеон, вспомнив боевитость учителя.

– Старик, а не уйду отсюда! – горланит Лучо.

– Молодец! – несется из темноты крик Волчонка.

– Комиссар, мы установили личность мальчишки. Это сорванец, который сегодня утром исчез из дома.

Хоть что-то кончилось благополучно, думает привратница.

– Комиссар, – громко произносит Хамелеон, – а как вы объясните этот град из героина?

– Объясним, – отвечает Порцио.

– Черта лысого! Ну, объясните! Прямо сейчас объясните! Немедленно! – атакует Лучо. – Гражданин имеет право знать правду!

Комиссар такие вещи слышит двадцать лет, этим его не проймешь.

– Всем разойтись, очистить территорию!

– Никуда мы не уйдем! – выкрикивает Лучо и неожиданно валится наземь.

– Ушел, – подводит итог санитар.

– Вы с ним повнимательнее, – просит Волчонок, – давайте ему кислород.

Кислород старику и впрямь нужен. Голоса вокруг него замирают. Дверца захлопывается. Пляшут светозарные бактерии… В небесах летает Слон… две «скорые» стартуют вместе. На перекрестке они разъезжаются: одна везет Лучо в больницу, другая – Ли туда, где он останется навечно.

Ритм третий. Лучолеоне

С предыдущей страницы миновала неделя. Событиями она выдалась небогата. Уложили тысчонку из оружия различного калибра, правительство призывает граждан соблюдать законность, «Интер» уцелел едва-едва, интеллектуалы провели горячие дебаты на тему «Войдут ли снова в обиход подтяжки», прекрасное итальянское море испоганили водоросли, рухнула плотина, шлепнули еще одного полицейского комиссара.

Местные известия: насчет Леоне больше ни звука, зато:

1) городская футбольная команда разбила кремонцев;

2) через неделю будет избран новый мэр;

3) Лучо Ящерицу водворили в клинику Святой Урсулы (ей нужны от Бога дела, а не посулы), которой заведует профессор Джильберто Филин, в отделение кардиологии, сто девятую палату.

Палата помещается в третьем клине клиники, и оттуда можно насладиться несравненной панорамой автостоянки. Три комфортабельные койки, к каждой в придачу полная бутылка минеральной и пустая утка либо наоборот. Довершают обстановку три вены с глюкозой да графинчик маргариток в собственном соку. Центром притяжения в палате служит предмет, полученный одним из пациентов от родственников. Это переносной телевизор с антеннами-усами, как у сверчка, скрашивающий досуг больных часов по двадцать в сутки, на зависть остальным палатам. Сегодня экипаж сто девятой выглядит так: на левой койке – малость исхудавший Лучо Ящерица; у изголовья его сидит, зажав под мышкой сверток, Рак в белоснежной рубахе; на средней возлежит в лазоревой пижаме супруг привратницы Пьерины Джанторквато Крыса; справа в глубине – почти сокрытый простынями счастливый обладатель телевизора. Хворая уже не первый год, он усвоил привычку смотреть его лежа, вследствие чего у него развился дефект глазных яблок: они выкатились на лоб и сблизились. Отсюда и прозвище пациента – Камбала. Притаившись в глубине, Камбала уже девяносто два дня держит под контролем телевидение. Родные, после того как принесли телевизор, навещать его перестали, но он жив, говорят, даже скоро выпишется. В палату входят два санитара – Оресте Белый Медведь и Чинция Аистиха, они пришли делать больным назначенные процедуры. Перевернув Серджо Камбалу, Оресте присаливает его тальком (пролежни все равно есть), вместо специй вставляет в задницу свечу от геморроя и – гопля! – переворачивает обратно, теперь хоть на сковородку. Далее санитар принимается облегчать муки привратника.

– Ну как дела?

(Вздох.)

– Не падайте духом, сейчас Чинция сделает вам укольчик.

Улыбаясь, Аистиха воздевает клюв шприца. Рука у нее легкая, как ветерок. Говорят, от ее уколов спящие даже не просыпаются.

– Мы готовы? – спрашивает она.

– Только чтоб не больно!

– Ну-ка, ну-ка, расслабились! – (Никто, как Аистиха, не умеет беседовать с задами.)

 
Слева вчера, сегодня справа,
Незачем так напрягаться, право,
Что волноваться, кряхтеть без толку —
Я вам без боли введу иголку.
 

– Ну вот и все!

Тем временем Белый Медведь переходит к учителю; к нему он проникся особой симпатией после ночной дискуссии, в результате которой они сошлись в мнениях по следующим трем пунктам:

1) здоровье столь же недостижимо, как и вечное движение;

2) жизнь – это сплошные противопоказания;

3) привратник – кретин.

– Неплохо выглядите, профессор, – улыбается Медведь. – Видели хорошие сны?

– Пророческие, – отвечает тот.

Оресте с пристрастием оглядывает Рака: сразу видно, он из тех, кто ради друга готов на все.

– Что там у вас под мышкой?

– Ливерная колбаска, – ответствует Рак.

Вскрытие показывает, что данная колбаска представляет собой торпеду, начиненную четырьмя кило свиного джема.

– Прикончить его задумали? Он же на диете!

Жаркие дебаты на тему «Свиньи и здоровье» завершается заключением договора: два ломтя – Лучо, четыре – Медведю. Торжественно прибывает на скрипучей тележке завтрак. Камбала впервые подает голос со своей телекойки:

– Что там сегодня?

– У каждого особое меню, – разъясняет Аистиха.

Стол А: макарончики и филе окуня из озера Омодео;

истощенная страсбурская утка с картофелем à lа Roscoff;

тропические фрукты местного происхождения; карибский кофе «Мрак».

Стол Б: манная каша – отварная свекла – печеное яблоко.

Серджо Камбала, хоть он и приучен к телевизионному плюрализму и каскадам юмора, в данном случае его не улавливает.

– Я выбираю меню Б, – заявляет Лучо. – А то вчерашний вепрь до сих пор у меня в желудке ревет.

Смеются все, кроме Камбалы, который, вращая глазными яблоками, хнычет:

– А мне вепря не дали…

Персонал выходит. После десяти часов непрерывной работы телевизору наряду с манной кашей дают остыть. Грохот ложек, скребущих тарелки, эпичен. Зажмуриться, думает Лучо, и ты опять как будто в убежище или в траншее.

Вот скрючился на койке старый больной зверь, жующий просто потому, что есть надо. Но спустя миг спина его горделиво распрямляется, словно он следует в экипаже, а по обеим сторонам дороги его приветствует ликующая толпа. Именно таким манером приступает он к печеному яблоку. Пища поглощается почти бесшумно, если не считать стука тележек и тарелок в коридоре да насоса, звук которого напоминает глотательные движения Камбалы, не меняющего горизонтальной позы.

Смотрит Рак на Лучо и думает: вот бедняга. От досады он чуть не плачет, а что поделаешь?!

– Ну и гадость эта каша, – изрекает он. – Небось те, кто в частных клиниках лежат и сами за себя платят, жуют сейчас пироги.

(Кардиопатию Рак сопрягает с идеологией.)

– И доктор уж три дня к тебе не заглядывает. Может… – Рак прикусывает язык.

– Вон сколько у него больных, – замечает Крыса, – ничего не попишешь…

– Ну да, вы все проглотить готовы! – возражает Рак. – Вам дай хоть марлю с ватой на обед – вы и ту скушаете да скажете: ничего не попишешь…

– Голодному вздыхается, а сытому рыгается, – изрекает Крыса, который и не так может сказануть.

– Вы меня, конечно, извините, – говорит Лучо Ящерица, – но тут я согласиться никак не могу. Общественный договор гарантирует соблюдение элементарных прав, хоть мы и почитаем их теперь за роскошь. Возьмем такой пример: вы ведь дышите, правда?

Крыса вынужден признать за собой такую слабость.

– Тогда вы знаете, что максимум доступного нам, старикам, чистого, свежего воздуха – это скверик, который мы делим с собаками, и горшок с геранью – наша Амазония. Города нас не любят, окраины потихоньку выживают, деревни обрекают на одиночество. Многие из нас вместо того, чтобы купить себе виллу у моря, вкладывают деньги в вино. Только и удовольствия, что в отместку этой враждебной бронхитоносной среде осквернишь ее мокротой. А ведь чем старше становишься, тем больше нуждаешься в кислороде…

– И не только в кислороде, – вставляет Рак, который, дай ему волю, в один присест заглотил бы все девяносто два элемента таблицы Менделеева.

– Вон у вас над головой кислородная трубка. Будете при смерти – надышитесь до отвала. Но не раньше, а то еще войдете во вкус. Поняли меня?

Мнения Камбалы спрашивать бесполезно. Передают прогноз погоды, а он помешан на антициклонах.

– Я в этих вещах не смыслю, – говорит Крыса. – И не привык критиковать то, чего не знаю. Это все равно как если б я, привратник, стал обсуждать дела моих жильцов…

– Скажете, вы и к атомной бомбе никакого касательства не имеете? – в нарушение всякой логики встревает Рак.

– Конечно, ведь не я ее делал.

(Это под сомнение не ставит никто.)

– Значит, – кипятится Рак, терзая колбасу, – когда тебя пинают в зад, рвут в клочья, а станешь совсем никуда не годным – вышвыривают вон, надо быть благодарным за то, что ты еще жив, так? Да вы просто… вы…

– Я хочу вернуться домой.

– В тот чудный дом, где стреляют из окон?

– А зачем вы туда входили? Я, как привратник, хотел бы вас спросить: что вам там понадобилось?

– Но, я надеюсь, стрелять в него вы бы не стали, – произносит Лучо Ящерица; оттопырив мизинец, он прихлебывает воображаемый кофе.

Затрудняясь с ответом, Крыса тихонько пускает ветры.

– Вы должны понимать, что это не ответ, – говорит Лучо.

Тут входит Аистиха и торжественно возвещает:

– Доктор!

Никто не аплодирует.

– Доктор идет!

– Да поняли мы! Что же теперь, нам встать по стойке «смирно»? – вопит Рак.

Аистиха на десять минут выдворяет Рака в коридор. С минуту все смотрят на пустой дверной проем. Затем слышатся мягкие шаги, и появляется доктор Филин в сопровождении двух дипломников – брюнета и блондинки.

– Тут у нас три весьма любопытных случая. Выключите телевизор, – приказывает Филин.

Камбала испускает хрип.

– К примеру, этот пациент, – указует Филин на Камбалу, – страдает синдромом Анхиза. Синдром проявляется у стариков в виде отложений гравия в артериях и суставах, ослабления болтов, крепящих остов, и засорения котла, что затрудняет движения. Перемещение возможно лишь с опорой на клюку. Если клюка non sufficit[10]10
  Здесь: не дает необходимого результата (лат.).


[Закрыть], требуется операция. Иными словами, подгонка клюки. Так и тянется до тех пор, пока пациент полностью не утрачивает способность держаться на ногах. Когда он требует ухода, как грудной ребенок, смердит и покрывается так называемыми пролежнями, тут уж остается только дожидаться фатального исхода.

– Тем лучше, – вздыхает Камбала.

– А какое рекомендуется лечение? – осведомляется брюнет.

– Для суставов – нефть, «Кардиобофингер» внутривенно либо концентрированный «Корасон» в свечах или в гранулах, злаковая диета, витамины и тому подобное. Но в таком возрасте особого успеха ждать не приходится. Каждый день – подарок. Уф! Переходим ко второму случаю, к нашему синьору Крысе. Здесь мы имеем классический синдром гиперфагии Саварэна. От немыслимой диеты стенки его артерий покрылись пластом слоеного теста, и это затрудняет кровообращение. Печень у него как камень, почки задубели, от селезенки одни остатки, в поджелудочной ералаш, желудок – пустой звук.

Ученики сдержанно хлопают в ладоши.

– И что же нам делать с этим ходячим триглицеридом? А ничего! Не сегодня завтра ему будет определена строжайшая диета на веки вечные.

– Браво! – горланит Торквато Крыса.

– И как же вы его лечили? – вопрошает блондинка.

– Почти полное голодание, «Кардиостеноверитрол» внутривенно или в таблетках, лечебная гимнастика, женьшень, биопсия. А что еще делать с такой древностью? Я каждый раз, как его вижу, просто диву даюсь. Ну, так, теперь черед синьора Лучо Ящерицы. Этот случай, пожалуй, самый простой. Жив он лишь чудом.

– Стараюсь.

– У синьора Лучо Ящерицы синдром завершающего начала, или Хуанцзе. Он просто-напросто не справляется с жизнедеятельностью. Внутри у него все износилось – в чем душа держится! Пульс – два удара в минуту, и то спасибо, печенка с куриный желудок, от почек не осталось и следа, кишки сузились до диаметра макарон, поэтому стул по конфигурации и объему напоминает заячий. Двигается пациент как в замедленной съемке, мышечный тонус сошел на нет, и пальцы даже неспособны сложиться в фигу. Однако же, как вы можете судить по контурам одеяла, при виде синьорины Бонфильи у синьора Ящерицы в данный момент наблюдается эрекция.

– Боже! – вскрикивает блондинка.

– К тому же мозг этого субъекта возмутительно активен, зрение позволяет ему читать, слух – наслаждаться музыкой, язычок – выражать протест. Синьор Ящерица – противоречие во плоти, свидетельство того, как неверно порой движется к цели природа, вынуждая медицину применяться к ее безумствам. Ну можно ли снова сделать гармоничным тело этого монстра, половина которого мертва, а другая знать об этом не желает?

– Значит, медицина бессильна? – осведомляется Бонфильи.

– Абсолютно. Тут все решает природа. И поскольку пациенту восьмой десяток, ее решение будет однозначно. Ему не выкарабкаться.

– Природа – великая вещь, – замечает Крыса.

– Можете идти, – отпускает доктор учеников. – Синьор Ящерица, теперь, когда моя практикантка ушла, вы, может быть, сложите оружие?

– Сердцу не прикажешь, – отвечает тот.

– Так-так, мои дорогие, – произносит Филин, – какой у вас тут славненький телевизор. Посижу-ка я немножко с вами, чтоб потом не говорили, будто я не бываю у больных.

– Пообедайте с нами, доктор, – приглашает Крыса.

Вежливо отказавшись, доктор присаживается на его койку; Крыса, подвигаясь, едва не грохается на пол.

– Включите телевизор, – разрешает Филин, – там сейчас новости.

Краски вновь расцвечивают экран и лицо Камбалы.

Но вместо новостей дня прилизанный комик рекламирует средство для мытья посуды, комик въедливый – порошок для чистки раковин, и, наконец, сияющий комик рекомендует пасту для надраивания кастрюль.

– Вам известно, что мыло в избыточных количествах токсично? – строго комментирует доктор Филин.

– Я вообще его в рот не беру, – откликается Лучо Ящерица.

Филин трясет головой – то ли от смеха, то ли от тика, то ли от возмущения. Внезапно, вскочив на ноги, он принимается зондировать почву:

– Скажите, вы бы предпочли, чтоб мэром стал Кармело Ворон или Чезаре Сорока?

– Мне лично оба кажутся достойными людьми, – ответствует Крыса (не знающий ни того, ни другого).

Голос, поданный Камбалой, как слишком тихий, не засчитывается. Таким образом, решающим становится мнение учителя.

– Ну, так за кого вы?

– А что бы вы предпочли: рак печени или злокачественные метастазы в печеночной области?

– Но ведь это од…

Поняв свой промах, Филин обиженно удаляется; халат у него сзади вздернулся, но он этого не замечает.

– Ну и озорник же вы, – замечает Чинция Аистиха, – подняли доктора на смех. И меня заодно.

– Нет, вас – нет, – отвечает Ящерица, – вы хорошая, добрая и стимулируете сердечную деятельность.

Аистиха краснеет. Возвращается Рак, но, увидев этот любовный дуэт, поворачивает обратно.

– Если мне сегодня ночью станет плохо, – говорит Лучо, – обещайте, что придете вы. Медведь, конечно, славный, но вы – это совсем другое…

– Сегодня дежурство Медведя. А завтра, честное слово, всю ночь буду носиться с вами как курица с яйцом. Только окажите мне маленькую любезность…

– Просите что угодно.

– Отдайте мне колбаску, которую вы спрятали под подушку…

– Только не обижайте ее.

Вновь появившийся на пороге Рак со скорбью наблюдает за конфискацией.

– Ну, Лучо, я пошел… завтра приду.

– Будет время – приходи, нет – ничего страшного. Приносите мне вести о Леоне.

– Говорю тебе, в газетах ни строчки. Но завтра Лючия обещала прийти.

Лючия. Стоит учителю услышать это имя, как ему делается лучше. Он ложится, дыхание несколько участилось, но оно есть – это главное. Закрывает глаза. Может быть, настало время сна-откровения, сна, который раскроет тайны. Музыка из телевизора все больше отдаляется. Разобрать трудно, возможно, это «Самсон и Далила». Мелодию ведут скрипки. Лучо принимается вполне к месту напевать:

 
Открылася душа…
 

Над ним нависает тень Медведя.

– Профессор, тут у нас кардиология. Психиатрия – в другом отделении.

– Вы не любите оперу, Оресте?

– Я ее почти не знаю. «Фигаро – я здесь, Фигаро – я там» – и все.

– А какая музыка вам нравится?

– Только не смейтесь. Рок-н-ролл.

– Я не смеюсь.

– Знаете, профессор… – Оресте вдруг садится на койку Крысы, отчего тот подскакивает кверху на полтора метра, – это я сейчас такой толстый, а десяток лет назад играл в футбол и недурно танцевал.

– Ну-ка, расскажите.

– А потом вы – про бактерии.

– Идет!

– И еще про того, кто так сгруппировал животных, будто сам видел их сотворение, человека отнес к четвероногим, а хорька назвал «смердючиус зловониус».

– Про Линнея?

– Точно. Понимаете, профессор, в молодости было не до учебы, а теперь вот хочу все наверстать.

– Часто оглядываясь, далеко не уйдешь, – вздыхает Лучо.

– Но, понимаете, стоит мне задуматься, в голове начинается сущий кавардак.

– Все верно. Вселенная возникла и развивается среди хаоса, но нет-нет да и появится в ней маленькая стройная и очень сложная организация. Я имею в виду нашу крохотную периферийную планету. Скажем, миллиарды лет тому назад некий скачок атома водорода предрешил наш с вами разговор.

Оресте глядит на него недоверчиво, но не без гордости.

– Значит, в момент сотворения мира я уже был?

– Да.

Оресте вопросительно кивает на дремлющего Крысу.

– И Крыса тоже, – говорит учитель. – Понимаете, Бог сотворил мир в одно мгновение, может быть, лишь в этот миг он и существовал. Огненное облако, бэмс – и все воздвигнуто на миллионы лет. И тут уж, конечно, ничего не поделаешь из-за одного Крысы, который, согласитесь, никому не мешает.

– Да ради бога, душа человек, – признает Оресте. – Но вы-то, профессор, как выучились всем этим премудростям?

– Следовал или, наоборот, не следовал советам. Не упускал возможности повеселиться до упаду. Ну, и хорошие примеры. Из тех, что годны и на год, и на два, и на десять.

– Книги, что ли?

– Да, это как раз пример хорошего примера.

– Скажите, а что мне изучать?

– Вы знаете гораздо больше, чем предполагаете. Я наблюдал, как вы шутите с больными, какие слова подбираете. В вас есть чуткость и даже артистизм.

– Ну уж это вы загнули, но слышать приятно. А знаете, я всегда мечтал написать книгу. И назвал бы ее так: «Если бы вовремя скорая помощь»…

– И о чем же?

– Понимаете, мне всегда казалось, что герои книг умирают на самом деле. И, право слово, смерть некоторых вызывает у меня ужасную досаду. Я стал думать, что средствами современной медицины кое-кого из героев можно было бы спасти и дописать их истории. Умирает, к примеру, госпожа Бовари, а тут «скорая» из токсикологического центра, так что через два дня она уже вне опасности. И можно писать продолжение…

– Скажите пожалуйста! И вы серьезно изучили этот вопрос?

– А как же! Случаи бывают разные. Вот у госпожи Бовари образцовое отравление мышьяком – впечатляет, конечно. Флобер в этом деле знал толк! Еще мне нравится, как умирает Гектор в «Илиаде», правда, с копьем в горле столько не поговоришь. А вот кончина Дон Кихота неубедительна. Слишком уж туманно: шесть дней был в лихорадке. А температура, а пульс? На мой взгляд, его можно было спасти.

– Вы так считаете?

– И Гамлета тоже – промыванием желудка. Я понимаю, это звучит парадоксально. А вот с Патроклом дело было дрянь. И с Ромео и Джульеттой просто скандал: наркоз надо давать с оглядкой. О самих писателях и говорить не стоит. Кто их лечил, спрашивается? Я даже список составил. Вот послушайте. Катулл загнулся в тридцать три года, Байрон – в тридцать шесть, Оскар Уайльд – в сорок шесть, Аполлинер – в тридцать восемь, от гриппа, боже ты мой! Маяковский – в тридцать семь лет…

– Покончил с собой.

– Тогда исключаю. Пойдем дальше… Кафке едва стукнуло сорок, недолеченный туберкулез, в наше время мог бы еще играть в футбол. Леопарди – тридцать девять, Ньево – тридцать, Лорке – тридцать восемь.

– Его расстреляли.

– Вычеркиваю… Рембо – тридцать семь, Вийону, кажется, тридцать четыре…

– Вашé – двадцать три, Лотреамону – двадцать четыре, Лафоргу – двадцать семь, Китсу – двадцать шесть, Траклю – двадцать семь, Марло – двадцать девять, Есенину – тридцать, Корбьеру – тридцать, Шелли – тридцать, Риго – тридцать, Жарри – тридцать три, Праге – тридцать шесть, Томасу – тридцать девять, Плату – тридцать один, Мэнсфилд – тридцать пять, Домалю – тридцать шесть, Сэнжу – тридцать восемь, Эрнандесу – тридцать два…

– Страсть сколько вы их знаете!

– Я включил сюда самоубийц, утопленников, алкоголиков…

– А Мандзони прожил восемьдесят восемь…

– Он не виноват, бедняга. Ну, теперь очередь за вами, Оресте.

– И что же мне вам рассказать?

– Как умереть на ногах.

– Помню одного такого, только он повесился.

– Это в мои планы не входит.

– Тогда, боюсь, вам придется самому придумывать.

– Пожалуй, ты прав, Оресте. А теперь иди.

– И впрямь. Болтаю тут с вами, а вы спать должны.

– Нет. Я должен закончить кое-какие изыскания.

– A-а! Ну, спокойной ночи, профессор.

– Спокойной ночи.

Оресте исчезает, но появляется вновь.

– Скажите, профессор, а Д’Аннунцио?

– Стыд и срам! «Приди, возлюбленная смерть» – и после этого протянул до семидесяти пяти!

Оресте качает головой и исчезает, теперь уже окончательно.

Учитель засыпает.

Первое, что видит во сне Леоне Ящерица, – стоящая у стенки Вела. Он вскакивает на нее.

– На помощь, держите вора! – голосит Вела.

– Дурочка! Ты что, меня не узнаешь?

– Учитель, помогите! Похищают!

– Ну-ка давай без сцен. Я и есть учитель, а происходит все во сне.

– Докажите!

– На той неделе у тебя соскочила цепь.

– Ну, это и случайно можно угадать.