Текст книги "Комики, напуганные воины"

Автор книги: Стефано Бенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Жить подобно ящерице, лазать по стенам, нагретым на солнце, валяться кверху лапами на лугу и думать, что неба не существует, а просто на глаза наброшен голубой платок.

Хочу удирать из школы и бегать опять в библиотеку под портиками – читать те книги, которые мне читать не полагалось, чьим авторам я благодарен.

Хочу снова видеть бушующие площади и иногда проводить вечера просто так на ступенях. В такие вечера ты проникался ощущением, что человек, застреленный в далекой стране, ничем не отличался от тебя.

Хочу увидеть всех, кого любил, даже если они того не стоили. И всех своих друзей в одном ряду.

Хочу выучиться играть на саксофоне, врачевать людей, хочу встретиться с марсианами. Это минимум для семидесяти лет.

Хочу почувствовать одновременно все узы, связывавшие меня с миром каждый раз, когда моя жизнь пересекалась с другой жизнью. И повалиться наземь под тяжестью этой счастливой неразберихи.

Может быть, я не знал счастья, но того, что выпало мне за прожитые годы, я не променял бы ни на что. Вы меня на тот Ковчег не затянете вовек.

И пускай не все понимают, почему некоторые старые комики вдруг становятся такими серьезными посреди фильма. Что неясно – вырезайте, вставляйте рекламу.

Да, унылые исповедники слов, тайком я содеял грех длиною в семьдесят лет. Вот вырасту, и со мною будет «тогда я обнял ее», знаешь, ты лысеешь, кое-кто из моих друзей ушел из жизни в семьдесят. Что? Я сказал – в семьдесят, поднимайте его на четвертый, будем надеяться на лучшее, дзинь, звонок, нет-нет! Нет, сидите на местах, подождите здесь со мной, но, учитель, на дворе солнце, понимаю, тогда пишите на стенах: хороший человек ценнее тысячи воинов, да, так сказал один покойный поэт, в программу мы включаем лишь поэтов, которых уже нет на свете, слишком уж мы завистливы, так и напишите на стенах, дзинь, занятия окончились, и я сказал ей:

вместе,

все время вместе, любимая, и вот теперь, во сне, мы вновь проделаем этот путь и на сей раз познаем истину, все будет не так, как прежде, и постепенно она откроется нам, несмотря на то что теперь мне так худо, лангусты, рассеченные пополам, попадают в два огромных рая, как мое тело сейчас, я… я, всего одна буква… это голос ревущего зверя.

(Потолок, поворачиваясь, медленно раскрывается, словно крыша обсерватории. Руки Лучо, поднявшись, рисуют линии среди звезд и пятен на стенах.) Эта китайская грамота расскажет вам о моей избыточно богатой событиями жизни и о недостаточном благородстве моих манер. Вы различите там обломки оружия и обиходные инструменты. Мою кофеварку – модель атомной станции. Все они жили на сорока квадратных метрах – ели, спали, умирали. Они общались меж собой посредством слов, одно слово, иногда два, выражало суть индивидуальности, личности, это были имя и прозвище, потом шли фамилия, отчество, класс, подкласс. Имена эти для них звучали как музыка, позволявшая старым животным узнавать друг друга.

И когда все отлично, и когда не везет – в любую погоду круглый год.

Там, на дворе, – солнце!

Вот этот, положивший голову на парту, – никогда не знаешь, думает он или спит.

Пятнадцать лет, господин учитель.

Не смейтесь. Пятьдесят пять лет назад.

Incipit vita nova[23]23
  Начинается новая жизнь (лат.).


[Закрыть].

С мячом.

Слушай.

Дзинь.

Лючия выходит из полутемной палаты и, закрывая дверь, еще раз бросает взгляд на седую голову на подушке. Дверью навсегда перерезало нить, ее и Лучо разметало в разные стороны на тысячи километров. Слон плюс сандалии и Рак плюс гостинец тут же набрасываются с расспросами.

– Потерял сознание, – отвечает Лючия, – но говорят, что, может быть, еще придет в себя. Сегодня утром он передавал вам привет…

– А нам к нему нельзя?

– Думаю, нет.

Рак несколько обижен. Слон при всей своей простоте относится с пониманием. Лючия убегает.

– Плакала, – говорит Рак.

– Нет. Глаза у нее красные от усталости.

– Плакала.

– Ну, может, немного.

– Значит, жизнь Ящерицы и в самом деле на волоске. Consommé[24]24
  Исчах (франц.).


[Закрыть], как говорят латиняне.

– Потерял сознание – не значит, что крышка, – произносит Слон, противясь ходу событий и правилам синтаксиса. – Надо расспросить какого-нибудь врача.

Они принимаются искать такового глазами – один направо, другой налево.

– Которые врачи, а которые санитары? – спрашивает Рак.

– Может, врачи – мужчины, а санитары – женщины? – предполагает неукоснительный приверженец патриархата Слон.

Проходят двое в белом, вид у них уверенный и профессиональный.

– Извините, доктора…

– Мы не доктора, мы носильщики.

Они исчезают, оставив наших героев в сомнениях. Проходит волосатый парень, везущий тележку с лекарствами. Белоснежная монахиня ростом семьдесят сантиметров. Высокий бледный человек в наполеоновском халате. Черная монахиня. Санитар, цокающий белыми сабо-копытами и фыркающий, как конь. Никаких докторов.

Наконец идет Джильберто Филин в штатском, а рядом с ним некто в синем. До Рака долетает обрывок их разговора.

– Вечером увидимся на торжестве у Сороки, доктор? – говорит тот, что в синем.

– Я припоздаю – мороки по горло, – отвечает Филин.

Больше Раку ничего и не нужно. Поднявшись, он кричит:

– Доктор!

Оба оборачиваются.

– Чего горланите? – оскаливается разоблаченный Филин. – Вы же не на рынке! Тут у нас больные.

– Вот мы как раз и хотели справиться об одном из них. Рад познакомиться, Артуро Рак. Как себя чувствует пациент из сто девятой палаты?

Филин, будучи первым лицом в клинике, не скрывает досады и нежелания заниматься второстепенными вопросами. А наши герои не скрывают, что они это понимают, но им плевать. Слон даже принимается по обыкновению согласно покачивать головой, хотя Филин еще и рта не раскрыл. Наконец раскрывает:

– Больной из сто девятой – это старый преподаватель?

– Лучо Ящерица.

– Совершенно верно. – Пауза. – Ну, видите ли, семьдесят лет есть семьдесят лет.

– Но на ноги-то он встанет? – спрашивает Рак.

– Мы обыкновенные люди, а не ясновидцы, – нетерпеливо заявляет Филин. – Состояние сердечно-сосудистой системы вызывает опасения, да и вообще организм истощен. Ну на что можно рассчитывать в семьдесят лет?

– Отец мой в восемьдесят два… – Слон хотел было показать правой рукой, какая жизненная сила была у его отца, но передумал, решив, что его вклад в анамнез вряд ли будет оценен.

Филин в самом деле разворачивается и уходит.

– Миляга, верно? – замечает Слон.

– Просто душка! Чтоб на него свалилось столько хворей, сколько он перевидал больных.

Оба прыскают. Грустнеют. Не уходят. Остаются сторожить у закрытой двери, как псы. Сменяются санитары, а они по-прежнему там и домой не собираются. Наконец Слон говорит:

– Слушай, Рак, а крем-карамель еще при тебе?

– Конечно.

Оба думают об одном и том же, но вслух сказать не решаются.

– Так он, наверно, уже испортился.

– Ну почему, нет.

– Думаю, все же немного испортился.

– Сейчас открою – сам увидишь.

Драгоценный дар на месте – подрагивающий слиток в карамельном озерце. Они переглядываются.

– Лучо бы только порадовался, – говорит Слон.

– Наверняка, – отзывается Рак. – Но ведь не из миски же лакать…

Слон, взвившись как газель, в мгновение ока достиг тележки с едой, схватил ложку, поблагодарил и вернулся назад.

Проходящая по коридору Чинция Аистиха замечает, как два верзилы что есть мочи уминают сладкое. Рака она узнала, но не подает виду. Филин же, раздраженный, торопящийся на торжество к Сороке, вновь наткнувшись на них, орет:

– Как, вы еще здесь?! Время посещений истекло!

Слон с перепугу роняет миску, на лету ее подхватывает, но сладкий моллюск низвергается прямо под нос ботинку главного врача.

– Это еще что?

– Мы не успели сказать вам, доктор, – заявляет Рак, – мой друг все время харкает вот этим. Бывает, в день килограммов по десять, по двадцать, если кашель нападет.

Слон представляет доказательство. Он икает, и на полу оказывается еще один сгусток крема-карамели.

– Да что ж это такое! – восклицает Филин.

– Ничего не поделаешь – семьдесят лет. Еще у него выпадает кишка. Вы бы видели, иногда на улице сеет такие лепешки, что иначе как автобуксиром их с места не сдвинешь.

– Что за чертовщина! – бледнеет Филин.

В этот миг у Рака отстегивается протез и со зловещим стуком валится на пол.

– Какого хрена! – ухает Филин.

– Возраст, доктор.

Филин, ловя воздух ртом, садится. Не дожидаясь, пока он опомнится, наш дуэт покидает клинику и отправляется восвояси по городу, где все переменилось: наступила эра Сороки.

В тот вечер Лючия поняла: что-то кончилось, Леоне действительно больше нет. Не увидеть ей уже и своего учителя, старого-престарого Лучо Ящерицу. Скоро весь город погрузится в море. Не апокалипсис – курортный сезон. Все вновь вошло в норму, трава в саду при СоОружении приведена в порядок, больничная койка застелена, окно в самом дальнем корпусе – отделении психиатрии – закрыто. Может, надо было бы смириться – столько дел, а вечером вернется с моря Роза с массой всяческих историй. Но это лишь половина правды. И потому Лючия, взяв сумку, едет на автобусе к «Бессико». Она проезжает мимо закрывающихся магазинов, мимо выставленных на время отпусков табличек со словами «До свидания в сентябре», мимо длинных верениц опущенных жалюзи, представляет, как туфли тоже складывают пожитки и парами, будто шершни, летят к морю. Позади остаются взмокшие люди, светящиеся вывески, огоньки машин, руки, торчащие из открытых окошек, приемники, водители в томных позах, рекламная синева неба, сосуществующие солнце и луна. Сойдя на виа Бессико, она проходит среди опустевших особняков и видит, как загораются окна, слышит ласковые или сердитые разговоры тех немногих, кто уцелел. Перед СоОружением – белая стена, и Лючия садится у этой стены дожидаться момента, когда на улице не останется никого, ни единой живой души.

Полчаса спустя на улице и в самом деле все разошлись по домам смотреть финальную панораму. Из СоОружения «Бессико» на празднество к Сороке приглашены представители трех семейств. Рэмбо-Сандри в полном составе. Мужчины в смокингах цвета слоновой кости и черного дерева – пингвинья изысканность, магия кроссвордов. Кавалерша разодета под торт-мороженое, цукаты – из южноафриканских копей. Кавалер сует в карман бесценное сокровище – сверхплоский немецкий револьвер, боевую камбалу, которая, не деформируя костюма, запросто продырявит голову. Сыновняя же «беретта» превращает смокинг в неэстетичный мешок. Мамаша шлепком приводит его в порядок.

Еще одна приглашенная, Варци, за работой с шести часов. В семьдесят лет уже ничего не поделаешь, но в шестьдесят, если потребуется, время и морщины мы остановим любой ценой. Стоически раскрашивает она себя спереди и в профиль, потом улыбается, и – крак! – проступает злодейка морщина, вот еще одна, подтяжка за правым ухом провисла, и кажется, что – трак! – отвалилась нижняя челюсть, потом – трак, трак! – падают груди, рушатся одно на другое ребра, точно сломанные жалюзи, отскакивает, ударившись об пол, коленная чашечка, еще скрип, стон, и Варци растворяется, как Дракула, на полу только горсть румян.

Последний из приглашенных – Летучая Мышь. Циничный и усатый, облачившись в серебристый, как чешуя кривозуба, пиджак, он усмехается, воображая, сколько будет оторопелых улыбок, сколько именитых граждан при виде его почувствуют себя голенькими, но не знает Летучая Мышь, что у одного из них в кармане черно-бело-гнусные снимки, где запечатлен он сам; знал бы каждый человек, сколько людей его ежедневно разоблачают, думает со вздохом пес Эдгардо Клеща, вот уже неделю счастливо и бездомно обитающий в квартале. Среди тех, кто не зван на торжество, – синьора Клещ, нашедшая убежище в Швейцарии. Лемур испарился, типы из «Видеостар» рвут и мечут: у Сороки будет куча актрис, которых, может, удалось бы уговорить, а они не сумели раздобыть приглашение, но часа в три ночи позвонит один дружок, и можно будет всем кагалом куда-нибудь завалиться, похаять там место, где были до того, потом отправиться в другое, и так до зари.

Пьерина Дикообразина, дабы поскорей поставить мужа на ноги, приготовила ему протозойскую слякоть из протертых капустки и сардельки, каковую Крыса поглощает бешеными темпами. Федери занимается самоудовлетворением, несмотря на неурочный час (дело молодое). Тем временем в другом, более древнем и столь же благородном квартале комиссар Порцио перед зеркалом любуется своим синим костюмом оттенка каморры, надетым по случаю предстоящего знакомства с кланом Сороки. Довершают его наряд:

1. (по горизонтали) Ее курили Черчилль и Фидель Кастро.

12. (по вертикали) Им машет тот, кто уезжает.

16. (по горизонтали) Она порхает… по рубашке.

Что касается его подчиненных, все они либо в отпуске, либо при исполнении, за исключением солидного Олля, который отправился с невестой смотреть «Семь самураев».

Карло Хамелеон заряжает камеру и собирается в дорогу: поскольку ему надо поразмыслить, он хочет уйти под воду, поделиться своими сомнениями с морскими окунями; главное – забраться как можно дальше, может быть, в те клубы для отпускников, где, если не будешь развлекаться, тебя просто побьют. Главный Тормозила, наоборот, занят работой («мой отпуск – это моя работа»), а именно: осмыслением первого исторического шага сорочьей администрации – отныне хлебопекам вменяется в обязанность носить сеточку для волос.

О ночь в городе, лежащем на большой равнине, раскинувшейся в стране, которая плавает в море, о чувство головокружения, вызванное не множеством бесполезных звезд, но распространением по всему миру ярлыка «Made in Italy» уже не в виде неотесанных эмигрантов, а в безмолвном обличье прекрасных одеяний; воздушный бег шелковых призраков, грандиозный полет италийского ума, вот они, наши идеи – уже не по поводу свободы, а в применении к хлопку, легкому и приятному, как стиль модной коллекции (пусть они ею подавятся, говорит печальный и задумчивый Слон, сидящий в кресле и ничего не берущий в рот, как ни соблазняет его Слониха семью вуалями струганины). В соседней башне пьет и пьянеет Рак; у него тоже включен телевизор, где разглагольствует Великий Свинтус, – так прочь же отсюда, на свежий воздух! Выселенный Жираф подкрепляется один в закусочной только для жирафов – такие высоченные там стаканы. Крот подходит к окну: вечер выдался идеальный для звездолетов. Смертельно усталый Волчонок слышит сквозь полудрему, что мир ежедневно лишается драгоценной частицы, которой необходимо как можно скорее найти замену. Роза возвращается с моря. Лючия открывает свою таинственную сумку.

Именно в этот момент Лучо еще один знаменательный раз погружается в сон и попадает на виа Бессико. Одно за другим оглядывает он окна, и на мгновенье ему становится страшно, но он набирается мужества и ждет. Сейчас он узнает, кто это сделал, но сообщить уже не сможет; и все-таки он должен, подобно Леоне, подать хороший пример. За стеклами вырисовывается длинная тень. Слышно, как щелкает затвор заряжаемого ружья. Сколько же звезд! Стремительно растворяется окно.

Веет свежий ветерок – впервые за столько знойных дней. Оресте накрывает учителя простыней. На ночном столике для него приготовлен сверток. Внутри – книги, а сверху красивыми буквами выведено его имя – ОРЕСТЕ.

– Как же он ухитрился? – удивляется молодой доктор, осматривая пакет. – Ведь уже и не дышал.

– Браво, учитель! – говорит Оресте.

Он подходит к окну. Высовывается, как на китайской картине, и видит мальчишку, играющего в мяч. Как на картине, мальчишка смотрит вверх и машет рукой.

В эту ночь в квартале у реки никто не спит. Все наслаждаются доисторической свежестью. Огни, горящие в баре, освещают старых животных, звезды освещают саванну. Слон исполняет на фужере додекакобокалофонический концерт. Жираф возлежит на бильярде – ответственный подход к проблеме жилья. Глянцево-черный Моттарелло дремлет, завернувшись в скатерти, похожий на повелителя волхвов.

– Сегодня особенно много звездолетов, – замечает Рак.

– Это точно. Они хоть и похожи на звезды, на самом деле совсем-совсем другие, – отвечает Крот.

– Тут нужен наметанный глаз.

Некоторое время они безмолвствуют. Но разве это безмолвие? Это гудение далеких грузовиков, беседы марсиан, кошачьи шаги, шорох занавесок, за которыми – мир снов.

Моттарелло, проснувшись, мурлычет заунывно-убаюкивающий мотив своих родных мест.

– Абдул, – спрашивает Рак, – по-твоему, сегодня вечером холодно или жарко?

– Нормально, – отвечает Моттарелло и мурлычет дальше.

– О чем поешь?

– Это песня моей земли, Эритреи. Про льва с реки Магиб. Но на ваш язык не переводится, в нем нет таких слов.

– Учитель бы перевел, – говорит Рак. – Он все знает. Он тебе бы с ходу сказал, чем занят каждый китаец.

– Межпланетный корабль! – орет Крот. – Я видел, как он приземлился у бензоколонки на автостраде.

– Правильно сделал, только она сейчас и открыта, – замечает Рак.

Из-под покрывала ночи возникают две ослепительные жемчужины – Лючия и Роза.

– Вы откуда?

В это утро обитатели виа Бессико, проснувшись, увидели на фасаде СоОружения выведенное двухметровыми красными буквами имя ЛЕОНЕ. Все, кто проходят мимо, после недолгого раздумья вспоминают, что так звали убитого здесь парня.

Волчонок, услышав об этом, подскочил. Схожу потом посмотрю, думает он. А сотрут – буду писать снова и снова. Может, и не двухметровыми буквами – докуда дотянусь. Только сначала надо в клинику. А то вдруг Лучо выглянет и не увидит меня с мячом. Правда, сегодня играть что-то неохота, но раз ему приятно… Ради друга можно. Пускай когда-нибудь скажут, что эти животные были способны на великую солидарность. Выйдя на улицу, Волчонок видит, как на лужайке гоняются друг за дружкой четыре льва. Забавляются они или рассержены – неизвестно. То один, то другой, запыхавшись, останавливаются, переводят дух и вновь пускаются бегом.

В учебнике для начальной школы на картинке, изображающей ту давнюю эпоху, маленький доисторический герой шагает посреди миниатюрного пейзажа между домами и папоротниками; все цвета, наверно, такие и были, во всяком случае, вещественные свидетельства, дошедшие до нас через века, окрашены в цвета, благодаря которым мы полюбили этот пейзаж. Которые радуют нас и поныне – по-разному в каждую пору.