Текст книги "Бездомные"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

На душе у него было тяжело, скверно, он был в отчаянии, но не только потому, что не было Иоаси. Тысячи мучительных ощущений врывались в его сердце. Некоторые картины и звуки, казалось, поглощали тоску по Иоасе, пожирали ее своими гигантскими глотками, оставалось лишь слабее, затерявшееся эхо, отдающееся в их гомоне.

Так действовал крик, настоящий крик шахтного колокола, раздающийся всякий раз в ответ, когда из наземных сооружений вырывались огромные клубы пара и блоки на вышках пускались в свое неутомимое движение. Так действовал грохот вагонеток с углем, мчашихся по земле в выдолбленных углублениях.

Медленно шагая, Юдым то и дело натыкался на рельсы, пересекающие шоссе. Возле одной из таких поперечных дорог он, словно сквозь сон, увидел состарившегося черного человека, который сидел в будке, наполовину вросшей в землю, и мутными, почти ослепшими глазами надзирал за порядком. Подальше, на рельсах, ведущих прямо на территорию шахты, где непрестанно двигались большие, груженные углем вагонетки, трудился другой человек. Одетый в черную баранью шапку, сам похожий на движущуюся кучу угля, он, когда ему нужно было остановить вагонетку, нагруженную черными глыбами, окропленными сверху известью, садился на рычаг, прикрепленный к тормозу, и, поджав ноги, всей силой и тяжестью своего тела останавливал мчащиеся колеса. В душе Юдыма при встрече с этими людьми рождались слова привета, которые не в силах были выговорить уста.

Молча он проходил мимо них. Грудь его трепетала, и сердце трепетало в груди. Все самое заветное, самое трепетное, что вмещала его душа, склонялось перед ними, приветствуя в этих темных фигурах родного отца, родную мать.

– Это мой отец, это моя мать… – шептали его губы.

У длинного деревянного дома его остановил какой-то человек.

– Господин инженер просит.

Юдым вошел в дом и сразу столкнулся с Кожецким.

Огромная комната, освещенная электрическими лампочками, уставленная какими-то бочками, была перегорожена, как в волостных правлениях, барьером. За барьером стоял стол, у стола сидели старший штейгер и надзиратель. Читали список рабочих, спускающихся в шахту. Перекличка производилась по номерам. Дюжий пожилой немец, безукоризненно ругавшийся по-польски, выкликал номера. Стоящие вокруг черные фигуры называли в ответ фамилии тех из товарищей, которые отсутствовали. Надзиратель, сам бывший рабочий, ежеминутно орал:

– Тише! Молчать! Что за шум! Тут вам не кабак!

В другом конце зала раздавали хлеб. Время от времени входил новый шахтер, набожно опускался на колени посреди комнаты и, обратясь лицом к столу, читал молитву, словно поклонялся штейгерскому величию.

Минутами из-под век, как бы из темной бездны, поблескивали белки глаз. И это было единственное выражение на этих лицах, похожих на лица негров. Гнев, радость, улыбка – все скрывалось под плотной маской угольной пыли.

– Нельзя ли мне осмотреть шахту? – спросил Юдым Кожецкого.

– Э, уже сегодня? На что это вам?

– То есть как это – на что?

– Закройте глаза и увидите совершенно то же самое, что там.

– Значит, нельзя?

– Да почему нельзя – можно. Я только не думал, что вам уже приспичило. Но раз вы хотите… Значит, хотите спуститься?

– Хочу, хочу…

– Була, – обратился инженер к кому-то в толпе, – иди-ка приготовь две лампочки, сапоги для господина доктора, куртку и шляпу.

Вскоре они вышли во двор, и при виде сортировки, при виде блестящих цилиндров со спиральной нарезкой, которые крутились, словно ввинчиваясь в свои опоры, Юдымом вновь овладело чувство, испытанное вчера. Вагонетки с углем, выбрасываемые клетью из глубины шахты, становились на маленькие рельсы и в нужном месте, толкаемые сильными руками, опрокидывали свой груз на решетку. Отсюда крупные глыбы падали на нижние решета, а угольная пыль и мелкие кусочки угля сыпались в сита, которые выбрасывали их на край откоса.

Железные сита на гнутых ножках, напоминающие обычное решето, перетряхивали мелкий уголь, образуя как бы русла двух рек. Реки эти лениво, беспрерывно текут к выходу над вагонами железной дороги.

В помещении рядом с шахтой Юдым рассматривал паровой двигатель, который вращал два верхних блока. На них накручиваются стальные канаты, поддерживающие клети, из которых одна спускается в ствол, в то время как другая поднимается вверх. Глядя на блестящие цилиндры, в которых работали поршни, Юдым, собственно, искал лишь скрытый где-то колокол…

Одетые в грубые сапоги и в кожаные куртки, застегнутые на крючки, держа в руках медные лампочки, в которых горел пропитанный маслом фитиль, они пошли в клеть.

В первое мгновенье, когда доски клети дрогнули, Юдыму показалось, что кто-то сжал ему горло. Однако вскоре он пришел в себя, ощущая лишь шум в ушах и легкий страх. Черные бревна, которыми был выложен ствол, мелькали в глазах, словно ступени какой-то бесконечной лестницы. Когда клеть остановилась, они вышли в коридор, сухой и освещенный электрическими лампочками. Здесь сновало множество народу, приходили и уходили вереницы вагонеток, влекомых специально приученными лошадьми.

Из этих первых, светлых галерей они по извилистым штрекам дошли до машин, откачивающих воду. Здесь кончалось электрическое освещение. Единственным источником света теперь были ручные лампочки. Место было ровное. По дну штрека тянулись рельсы. По ним лошади непрестанно тащили вагонетки с углем.

Невидимые в темноте двери, установленные кое-где, чтобы воздух проходил в эти коридоры, где «не светит», открывались таинственными руками дряхлых стариков, которые доживали свои дни в должности привратников. Проходя мимо дверей, инженер бросал:

– Глюкауф!

– Глюкауф! – отвечала тьма.

От этого звука сжималось сердце. В мозгу запечатлевался образ этих стариков, они, как черные глыбы, были едва различимы во мраке. Еще при жизни обитают они в могиле, дремлют в ней на склоне своих лет, как пауки, терпеливо ожидая мгновения, когда навсегда сойдут в землю, когда вступят в ее холодное лоно на вечную «вахту». Черная нищета цепью приковывает их к месту. В старческой дремоте они, верно, грезят о теплом весеннем солнце и сияющих лугах, усыпанных цветами…

Галереи мало отличались одна от другой. Одни из них были пробиты прямо в угле, стены других были кирпичные, цементированные, – чтобы задерживать распространение огня и мокрого подвижного песка, называемого «плывунами». Обыкновенный ход с полукруглым сводом постепенно превращался в коридор с крепежными стойками, на которых лежали балки, поддерживающие своды.

Эти коридоры привели к выработке, идущей вниз вместе с падением пласта. По одной ее стороне спускался деревянный желоб, по которому сталкивали крепежный лес. Рядом виднелся стальной или железный трос, который втаскивал наверх вагонетки.

Тьму, густую от кислого угара, временами рассеивал лишь далекий огонек, который нес кто-то невидимый в темноте. Кое-где были лестницы, вернее перекладины, прибитые к доскам; в других местах приходилось идти по осклизлой доске. На дне шахты, глубиной в двести пятьдесят метров, по подземному коридору полз холодный и сырой сквозняк. Здесь была целая сеть ходов, попав в которые, пришлый человек испытывал мучительную тревогу, какую, должно быть, испытывает рыба, когда наталкивается на частые ячейки невода. Штреки шли, казалось, вправо, они вели в круто поднимающееся подземелье, заканчивающееся слепой штольней. Вскоре им пришлось согнуться: кровля была так низка, что здесь едва могла двигаться вагонетка с углем. Где-то далеко, словно на вершине горы, виднелись перебегающие с места на место светло-желтые огоньки. Они вдруг очутились перед углублением в стене, было слышно, как там работают несколько человек.

– Глюкауф! – сказал Кожецкий.

Ему ответил хор дружелюбных голосов, которые произвели на Юдыма странное и глубокое впечатление.

«Глюкауф, глюкауф…» – говорил им в глубине души и он.

И тут словно прорвал плотину новый источник тоски по Иоасе, тоски мучительной, более мучительной, чем в момент прощания…

Шахтеры в своих черных шляпах и «бергледерах»[99]99
  Шахтерская кожаная одежда (нем).


[Закрыть] набивали крупным, как кукурузные зерна, динамитом длинные бумажные гильзы. Отверстия в надлежащих местах были пробурены длинными бурами, с концами, похожими на наконечники пик. Когда патроны были заложены, фитили вставлены и отверстия плотно забиты обломками, утрамбованы, как заряд в орудийном стволе, – один рабочий зажег два запальника, второй два и третий два. Во тьме, густой от пыли и дыма, показались как бы голубые струи жидкости, сочащейся сверху. Огоньки добежали до стены и исчезли.

Тогда лестницы были поспешно убраны, и все торопливо ушли в соседнюю штольню. Там они секунд десять ожидали, пока раздался первый взрыв. Взрывная волна ринулась в соседние галереи и тупики, неся с собой резкий запах пороха. Глыбы угля с грохотом обрушивались за соседней колонной, и повсюду в стенах что-то сыпалось, потрескивало и шуршало, казалось, будто за обивкой бегают стаи крыс. Затем последовал второй взрыв, третий и четвертый. Дым наполнил галереи и тянулся в переходы, где «светилось». Вдали слышался гул динамитных взрывов и чувствовался их сладковатый запах.

Вдруг Кожецкий окликнул кого-то по имени и оставил его с Юдымом, а сам ушел. Ему нужно было осмотреть работы в другом месте. Доктор остался в потемках, наедине с призраком, державшим лампу. Поблизости от них десятка полтора рабочих крепили кровлю. Некоторое время они с шахтером стояли рядом, не разговаривая. Наконец Юдым поднял лампу вверх и увидел почерневшее лицо старика, седые волосы которого выбивались из-под шляпы.

– Что здесь делают, отец? – спросил он.

– А вот, выбираем породу между штольнями.

– Породу?

– Ну да, колонны выбираем. Берем один участок в длину и ширину, подпираем потолок стойками – и дальше. По сторонам ставятся органы… Прошу прощения… Вы, может, и незнакомы с шахтой.

– Ну да. Впервые вижу.

– Вот оно что…

– Что же это за «органы»?

– А это такие колоды, поставленные стоймя, вроде как стенка. В начале, со стороны штольни, и в конце тоже строятся такие стенки и оставляется пустое место вроде будто двери. А как выработается вся штольня, как закончим очистку, тогда эти столбы начнем вынимать, а то и топором подрубать. И как работающий шахтер услышит в страшной тишине первый, пусть едва слышный толчок, так хватай кирку в лапу и давай ходу оттуда! В этом месте земля обрушится и все похоронит под обвалом. Даже наверху, на горе, обвал втягивает землю в пропасть, как воронка какая…

Юдым поднял вверх свою лампу и рассматривал стены. На их гладкой или шероховатой поверхности то тут, то там виднелись следы острого железа, словно стены были трудолюбиво исчерчены какой-то клинописью, и, медленно идя вдоль стен, он словно читал ее. Из неуклюжих знаков, торчащих во все стороны, слагалась история этих подземелий.

Ему казалось, что он стоит в чудесном лесу, в предвечной чаще, никем не сеянной, в чаще, куда еще не ступала нога человека. Вокруг росли гигантские папоротники со стволами в три обхвата, хвощи, величиной с деревья, диковинные мхи и другие, невиданной формы, мистически прекрасные или чудовищно уродливые растения, какие-то сигиллярии, одонтоптериды, лепидодендроны… Эти огромные чудища, которые переплели и соединили между собой цепи лиан, росли на пухлой трясине, где диковинные мхи и неописуемые цветы благоухали в черной жаре вечного полумрака. Сладостные, знойные лета вытягивали из земли до самых туч эти стволы и ветви, доступные лишь взору и птицам, сырые, дождливые зимы насыщали почву на века. Свободные вихри, рожденные в далеких степях среди снеговых гор, прилетали бить и трепать пущу, рыча, как львята. И тогда из ее лона исторгалась песнь, подобная рокоту океана. Как часто бил в нее гром, топтал, рвал и гнул ураган! Дикие тучи красной искрой поджигали ее певучие глубины. И тогда она горела, как огромный костер. Но когда дожди проходили, приходила вечно юная весна, с лилейными плечами, словно молоденькая девушка, ищущая возлюбленного. Шаловливыми устами сдувала она пыльцу с растений на размокшую землю, которая грезила о прохладной тени Еетвей. Новое море зелени разливалось по земле, по которой промчались кременные копыта огня и колеса его колесницы, быстрые, как вихрь.

И снова в тишину чащи молодого бора врывался неожиданный боевой клич ягуара, снова ее раздирал возвещающий смерть крик беспощадного орла.

И вот безбрежные моря, что сонно нежились в глубине континентов, вырвались из своих берегов и выпустили безумные течения, которые вырвали с корнями необозримые леса, понесли их на своей пенистой поверхности, словно разбитый вдребезги флот, и столкнули в эти глубокие впадины. Сюда они свалили их огромной массой, будто в могилу. Прикрыли слоями земли, сорванными с гор. В телах этих растений, на ветвях которых вили себе гнезда бесчисленные птицы, прекратилась жизнь и начался таинственный тысячелетний процесс разложения. Огромное давление опустившихся пластов, наплывы воды и веками идущее время делали под землей свое дело: создавалась вода из кислорода и водорода этих огромных замерших тел, извлекались из них углекислота и кислородные соединения. Остался один лишь уголь в огромном избытке, не имеющий с чем соединиться, словно одинокий дух тьмы. Его ужасающее тело мертвело, застывало и умирало в себе самом тысячелетиями. В мучениях оно срасталось с собой самим, сжималось в самом себе, как преданное проклятью бытие. В прежнем его строении время не пощадило ничего. Остался лишь – словно единственный отзвук, доносящийся из утраченной отчизны, где все цвело, росло и благоденствовало под небесами, – едва различимый рисунок древесных слоев или отпечаток легкого листка на черном, траурном камне.

Посредством кратковременного, хитрого и облегченного труда человек присваивает, как свою добычу, долгие труды природы, ее действия и противодействия, которые нельзя охватить мыслью. В эти священные бездны он приходит с бледным огоньком и короткой киркой. Силой своих жалких рук он выносит то, что спрятал здесь океан. Он берет весь залегающий пласт сверху донизу и выдает на-гора. И оставляет лишь террикон наверху да пустоту в глубине.

Земля не отдает без борьбы своего труда, всего, ею нажитого. Простая и равнодушная, как дитя, она учится коварству у человека. С глыбами, которые он сдвинул с места, она подстерегает его, чтобы в самый неожиданный момент обрушить их ему на голову. Она наполняет смертельными газами штольни, вырытые человеком, и подстерегает – словно в ней бьется сердце тигра, царя вымерших джунглей. Она изливает потайные, невидимые воды, спускает целые озера, скопленные веками, капля за каплей, озера, дремлющие на холодном граните. Она открывает подземные бассейны плывунов, сдвинутых обвалами, и заполняет глинистым илом галереи, пробитые человеком.

– Не схватил вас «хозяин»? – внезапно окликнул их Кожецкий, появляясь из мрака.

Они двинулись по длинному переходу. Вблизи и вдали лошади тянули вереницы вагонеток. Так эти труженики тащили за собой проклятые вагонетки долгие годы. Минуя во тьме встречных, они отворачивали в сторону головы: желтый свет шахтерской лампочки резал им глаза.

Наконец они пришли к подъемной машине, которая должна была поднять их на сто метров вверх. Вода лилась здесь струями, капала в клеть, стекала по деревянной обшивке стен. Они стали в мокрую клеть, среди крикливых, промокших людей с сердитыми лицам«, И через мгновение были вынесены на верхнюю платформу. Оттуда пришлось идти темным, бесконечно длинным коридором. В нем было холодно и сыро. То тут, то там своды, обрушившись, прогнули крепление. Могильной черноты не освещали даже шахтерские огоньки. Лишь изредка слышался отдаленный шум колес и крик коногона. И опять из мрака появлялся конь-шахтер, снова отводил свои печальные, тоскующие, безнадежные глаза, словно ему отвратителен был вид человека, – и исчезал в вечной могиле.

Вдруг Юдым услышал впереди себя в потемках разговор, вернее монолог. Кто-то громким, внятным голосом говорил:

– Говорю тебе, Фукс, не соскочила!

После недолгого молчания тот же голос еще настойчивей повторял:

– Не соскочила, Фукс! Раз уж я говорю не соскочила, значит не соскочила…

Кожецкий потянул Юдыма к стене и шепотом объяснил ему, что это означает:

– Иногда колеса одной из сцепленных между собой вагонеток соскакивают с рельс. Тогда конь, по кличке Фукс, останавливается, у него не хватает сил сдвинуть вагонетку с места, да к тому же и другие вагонетки тотчас сходят с рельс. Коногон должен тогда приподнять и поставить вагонетку на рельсы. Сделав это, он кричит лошади, что уже выполнил эту работу. Но иногда он прицепляет одной вагонеткой больше, и тогда лошадь тоже останавливается, полагая, что это вагонетка соскочила. Коногон криком заверяет ее, что «не соскочила», но лошадь, слегка дернув, не трогается с места, ибо чувствует большую тяжесть, чем следует. Тогда коногону приходится убеждать ее: он идет вдоль вагонеток в самый конец и оттуда еще раз торжественно заверяет: «Фукс, не соскочила»1 И бедная лошадь мирится с мыслью, что ее эксплуатируют, собирается с силами и продолжает влачить в темноте свою злую долю. Быть может, даже она начинает сознавать, что это такое, быть может даже потихоньку вздыхает или стискивает зубы, но принуждена мириться с таким порядком, ибо если бы она предалась мечтаниям или в знак протеста, скажем, остановилась, то коногон отлупил бы ее кнутом, – тем и кончились бы попытки улучшить условия труда.

– Да, но вы должны запретить… – сказал Юдым.

Инженер поднял повыше свою лампу и сказал с уничтожающей, издевательской улыбкой:

– А я и запрещаю, строжайше запрещаю…

Мгновение спустя он прибавил:

– Запрещаю, от всей души запрещаю, но у меня уже нет сил…

Странник

В один из последующих дней Юдым в обществе Кожецкого отправился к самому Калиновичу. Это была хитрая махинация, достойный инженера ход, предпринятый Кожецким, чтобы познакомить Юдыма с крупной фигурой.

– Кто же такой этот Калинович? – спрашивал Юдым, шагая по улице, ведущей к квартире одного из могущественнейших людей угольного бассейна.

– Вы не знаете! Не знаете таких элементарых вещей! Ну конечно, он инженер, – но великий!

– Вот как… Почему же мы должны идти к нeй непременно сегодня?

– Потому что так повелевает хитрость, а также ловкость.

– Гроза будет. Парит, как в пекле, – сказал Юдым. Мгновение спустя он прибавил: – Я бы предпочел, чтобы меня тетка Пелагия кнутом отстегала, чем идти сегодня с этим визитом.

– Идите, идите быстрее, а то гроза будет.

Они стояли на холме. Внизу лежал город – ряд домов, одинаковых, черных, закопченных. Невдалеке от него из домен, как из вулканов, вырывалось пламя. Вихрь отрывал от него клочья, подхватывал их и как будто хотел швырнуть в город.

Деревья, засыпанные пылью и сажей, были похожи на рабочих. Зелень травы затянулась траурным покровом.

За лесом, за цепью холмов простерлась на горизонте стальная туча, изрытая темными ямами. Она двигалась медленно. От нее веяло холодным ветром, который по временам вдруг затихал. Ветер крался вдоль стен, скользил под забором, заглядывал в сточные канавы и задерживался на деревьях, тревожно трепещущих от страха. Иногда он галопом несся по безлюдным улицам, свистя и шумя, как авангард надвигающихся издали чужеземных полчищ.

Кругом виднелись бесконечные ряды фабричных труб. Из них горизонтальными столбами валил дым, разрываемый ветром.

С пересохших луж, заполнявших улицы во всю их длину и ширину, ежеминутно вздымались клубы темной пыли, неслись над постройками, над причудливыми ретортами фабрик и обрушивались на человеческое жилье. Эта летучая грязь поминутно заслоняла город, печальный, странный, запутанный и холодный, как денежная афера.

За городом, несколько выше, стоял в тенистом саду «дворец» директора. Когда они подымались по узкой, устланной ковром лестнице, Кожецкий, идя подчеркнуто сторонкой, чтобы как-нибудь нечаянно не ступить на этот ковер, вполголоса говорил:

– Ну, теперь соберите все силы, ибо наступило время испытания…

Лакей ввел их в квартиру, и они очутились в гостиной, окна которой выходили в город. Мягкий, пушистый ковер заглушал шаги. Колесики кресел, обитых атласом, утопали в нем и катились беззвучно. На стенах висели картины и гравюры в невероятно массивных и сказочно богатых рамах.

Кожецкий скромно уселся в кресло и, придав лицу набожное выражение, глазами указывал Юдыму на потолок и обои. Невольно следуя за его взглядом, Юдым увидел изображение какого-то пейзажа с руинами и пастушком.

Но не успел он еще рассмотреть обои, как в дверях раздался голос хозяина:

– Уважаемому инженеру, приятному и редкому гостю…

Кожецкий поздоровался с вошедшим и тотчас подчеркнуто-почтительным тоном произнес фамилию своего спутника:

– Доктор Юдым.

Хозяин пожал протянутую руку Юдыма и поклонился, что, принимая во внимание его полноту, далось ему, конечно, не без труда. Они уселись на атлас, погрузили ноги в мягкий ковер и повели разговор de nihilo,[100]100
  Ни о чем (лат.).


[Закрыть] то есть о вещах, не имеющих никакого значения. Разговаривали об общем облике этой местности, о климатических и гигиенических условиях бассейна и тому подобной беллетристике. Хозяин был представительный, тучный господин, с голым, блестящим, мощным черепом. На такой голове можно было бы носить шлем. Шли бы ему и буйные закрученные усы. Прямой нос, большие строгие глаза под лохматыми бровями знаменовали шляхетскую кровь, энергично пульсирующую в жилах. Учтивое обхождение, мягкие движения, казалось, были затруднительны для этой мощной фигуры. Не вязался со всем его обликом и превосходный костюм из дорогого сукна, который облегал его туловище и ноги, производя впечатление случайно накинутого платья.

Кожецкий, почтительно оглядывая гостиную, наклонился к хозяину и шепнул:

– Я вижу кое-что новое…

– Что же?

– Небольшая вещица, но прямо-таки глаз не оторвешь.

– Вон те часы?

– Вот-вот!

– Я купил их, – сказал директор с тщательно скрываемым удовлетворением, – в Мюнхене. Совсем за бесценок.

И, помолчав, повторил:

– За бесценок!

Вскоре он встал, давая, таким образом, гостям возможность приблизиться к часам «ампир», стоящим под стеклянным колпаком на консоли. Прелесть этой вещицы была в простоте линий и наивности форм.

– Ну, а Уде вставлен в раму? – живо спросил Кожецкий.

– Как же, как же, и замечательно, доложу вам, коллега! Может, хотите посмотреть?

– Разумеется, если вы будете любезны…

– Тогда сюда, сюда пожалуйте.

– А как панна Елена? Все еще занята Ропсом?

– А, да, она своим Ропсом… Сюда, пожалуйста, господа.

Все трое вошли в роскошно обставленный кабинет. Он был устлан ковром и заставлен множеством вещей, над которыми как бы царило великолепное бюро. Канделябры, статуэтки, фотографии в стоячих рамках, пресс-папье и множество книг громоздились на бюро. Стены были увешаны картинами и рисунками, а книжный шкаф с искусной резьбой по дереву сверкал от золоченых переплетов.

– Видели вы этот пустячок?

Кожецкий прищурился и с выражением величайшего интереса на лице изучал картинку, на которую указал ему хозяин.

– Я купил эту штучку в Милане, в этом, знаете, монастыре, где находится «Тайная вечеря» Леонардо… Так вот, забрел я туда. Жара была. Слышу, за окном какой-то офицерик муштрует отряд этих самых рыцарей, которых потом разметет, как мусор, какой-нибудь Менелик… И вижу, копирует «Вечерю» этакий молодой итальянчик. Красив, бестия, как чудеснейшая картина! Волосы на лбу в беспорядке, нос, знаете, губы, глаза, как у ястреба… И пишет, пишет… Подскочит к своему мольберту, да так и пойдет мазать кистью, в полном значении этого слова – мазать! Вижу – сделал всего одну фигурку, а остальное едва-едва намечено. И так меня это, знаете, господа, поразило, – в тысячу раз больше, чем оригинал. Что за лицо, что за выражение! Как эти глаза смотрят! Ведь это же апостол… И не только апостол, но и человек, который со скорбью вопрошает: «Я предам ли тебя, мой господин и учитель?» Ну, просто выдержать невозможно; я ему и говорю, этому художнику: «Signore pittore, quanto за эту cadro?»[101]101
  Господин художник, что за эту картину? (итал.)


[Закрыть] Он глянул на меня и пробормотал что, мол, картина еще не дописана. Толкую ему, как умею, что мне все равно, показываю ему пальцем на этого апостола и кричу, что хочу, мол, его получить в таком виде. А он сверкнул только на меня глазами, что твой волк, и продолжает писать. Я опять к нему, он тявкнул: «Mille lire…»[102]102
  Тысяча лир (итал.).


[Закрыть] – «О, говорю, signore pittore, это немного molto».[103]103
  Много (итал.).


[Закрыть] Ну, наконец, сторговались, сунул я этой бестии шестьсот франков и забрал едва намалеванную картину. А тут, дома, мы с дочерью вырезали только нашего апостола, а остальное выбросили. Но что за физиономия! Правда?

– О да, действительно, это нечто, нечто…

Кожецкий наклонился к Юдыму и шепнул ему на ухо так, чтобы хозяин расслышал каждое слово:

– Не правда ли, с каким вкусом обставлена квартира?

Улыбка скользнула под усами директора.

– Э, со вкусом, – сказал он. – Вы мне льстите… Так, кое-что, самая малость… Нельзя же жить по-нашему, по-сарматски.

Ободренный словами Кожецкого, он повел гостей еще в одну гостиную, которую назвал своей рабочей комнатой.

– Но ведь вы хотели показать нам Уде! – напомнил льстец.

– Вот как раз там… в рабочей комнате.

Когда они вошли туда, из-за широкого стола поднялась им навстречу молодая девушка лет девятнадцати, в розовом платье, таком легком, что оно позволяло если не видеть, то угадывать ее прелестные формы. Волосы у нее были светлые, почти белые, с блестящим отливом свежевыструганного пихтового дерева, глаза голубые, как у отца, только строгости и холодности не было в них. Издали она произвела на Юдыма впечатление едва-едва распустившейся розы. Она писала или рисовала что-то. Неожиданное появление чужих мужчин немного смутило ее. В правой руке она растерянно сжимала карандаш и, лишь когда здоровалась с гостями, бросила его на стол. Встреча с ней освободила Юдыма и Кожецкого от посещения остальных апартаментов.

Они вернулись в первую гостиную. Панна Елена шла, непринужденно и дружелюбно разговаривая с Кожецким.

Ее лицо, красивое, округлое, расцветающее то появляющимся, то исчезающим румянцем, поминутно обращалось к нему, и светлые беспокойные глаза с настойчивым любопытством всматривались в его лицо. Кожецкий в ее присутствии помрачнел, словно вдруг состарился. Он говорил холодным голосом, без сарказма и язвительности. Смотрел на нее в задумчивости, с некоторой неприязнью. Юдым слушал с притворным вниманием суждения директора о развитии промышленности в Домбровском бассейне и вместе с тем прислушивался к разговору тех двоих. Несколько раз его слуха коснулись фамилии: Рескин, Метерлинк…

Однако прежде чем ему удалось уловить смысл их разговора, в гостиную вошел юноша лет двадцати с лишним и приветствовал Кожецкого, сильно тряхнув его правую руку.

Мгновение спустя он представился Юдыму:

– Калинович.

«Вероятно, сын…» – подумал доктор.

Молодой человек обратился к Кожецкому и с явным удовольствием вступил с ним в разговор. Панна Елена также прислушивалась к нему, и даже старик директор вскоре пододвинул к ним свой стул. Юдым, смущенный и исполненный странной печали, прислушивался к звукам разговора, но мысли его были далеко. Ему казалось, что он слышит дивное красивое пение, словно одну из песен Грига, отдающуюся в высоких горах и – странное дело! – в одной местности на Риги, у одинокой вершины Доссен, где он был всего один раз в жизни.

«Кто это поет и почему именно это?» – грезил он, как можно изящнее ставя ноги на пушистом ковре.

– Я и не думаю признавать себя побежденным! – кричал молодой человек. – Ни капельки! Этого вы не дождетесь! Наверняка существуют критерии добра и зла.

– Ну, раз существуют… – тихо говорил Кожецкий.

– Мы же знаем, что рабство – это форма жизни, к которой не следует возвращаться. Вы это знаете так же, как я и как всякий человек.

– Ну, и что же из этого?

– Наше сознание – это уже критерий. Общественное благо…

– Вот именно: общественное благо! Мы всегда это говорим и знаем, что такое благо и счастье общества, но нас никогда не интересует счастье личности.

– Вот-вот! Счастье отдельного человека, счастье личности… – вмешался директор, махая рукой.

– Счастье личности должно быть подчинено счастью всего общества.

– Вот это и есть выражение насилия над человеческой душой… – говорил Кожецкий, переглядываясь с директором. Сатанинская усмешка, словно блеск электрической искры, вспыхнула в его глазах, промелькнула на губах. – Скольких людей святейшая инквизиция сожгла на костре во имя этого принципа, этого критерия!

– Святейшая инквизиция! – выходил из себя юноша. – Черт знает что вы такое вытаскиваете! А что такое счастье отдельной личности? Ну-ка, ответьте мне на этот вопрос! Я этого не понимаю.

– Действительно, это нечто столь далекое нам, что вы этого даже не понимаете. Нечто нам совсем неизвестное. То, о чем говорил Леопарди: «не только надежда увидеть его милый призрак, но и жажда увидеть его исчезла»… Это светлый луг, устланный цветами, где душа человеческая может сбросить оковы… Возможность действовать, говорить, мыслить или по крайней мере чувствовать по своей воле. Поиски удовлетворения…

– Понимаю: hedoné.[104]104
  Наслаждение (греч.).


[Закрыть]

– Ну вот, на тебе, опять какое-то hedoné!

– Разумеется. Но одно только замечание. Душевнобольной, одержимый манией преследования – или, еще лучше, манией самоубийства, – ищет удовлетворения в том, что стремится, скажем, выколупнуть себе глаза. Имеем ли мы право разрешить ему добиваться этого удовлетворения?

– Душевнобольной человек подчиняется роковой силе, которая, ясное дело, переворачивает вверх ногами его мысли и чувства, которая… Но, милостивый государь, это очень плохой пример!

– Почему?

– Вспомните-ка того врача, который первый снял оковы с ног умалишенных. Не знаю, впрочем, известно ли вам, что некогда «критерий» повелевал держать больного в цепях. Потом ему надевали смирительную рубашку и запирали в камере. В настоящее время придерживаются принципа: не стеснять. Я надеюсь, что когда-нибудь в сумасшедшем доме перестанут стеснять свободу больного и бедная больная голова будет беспрепятственно предаваться своим грезам.

– Ну, я не разбираюсь в этих тонкостях. Но возьмем другой пример: воспитание детей. Величайшее удовлетворение, когда я был в школе, давал мне побег с уроков, почти наслаждение приносил хитрый обман учителя, какое-нибудь там «списывание»…

– Да, да… Воспитание. Еще недавно Винцентий Поль, а равно и его читатели, сочувственно вздыхали над методом воспитания взрослых Бенедиктов Винницких[105]105
  Основным методом «обучения» Бенедикта, героя поэмы В. Поля «Приключения ясновельможного пана Бенедикта Винницкого», была порка.


[Закрыть] поркой, когда им всыпали pro memoria[106]106
  Для памяти (лат.).


[Закрыть] на ковре. А вы бы небось уже не согласились на систему пана Винцентия?…