Текст книги "Бездомные"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Ленивой походкой побрел он своей дорогой к деревне, расположенной по другую сторону долины. Когда он достиг вершины холма, солнце прорвалось сквозь тучи над далекими лесами. Душа Юдыма стремилась навстречу этому свету, как гигант, чьи плечи достигают неба.

Он остановился и посреди грязной дороги увидел следы маленьких башмачков панны Иоаси. Взгляд его упал на изящные углубления и в восхитительном видении он увидел ноги, которые здесь касались песка, увидел стройное тело, хрупкое и прекрасное, вызвавшее наслаждение, которое пронеслось над ним.

Закрыв глаза, он заглянул в глубину своей души.

В этот момент к нему приблизилось тихое знание, веселый шепот мучительной разгадки, простое, как чистая правда, разрешение трудного вопроса. Он приветствовал его радостным смехом.

«Ну да! Разумеется! Это ведь моя жена».

В дороге

В начале июня Юдымова получила письмо от мужа из Швейцарии – письмо, зовущее приехать. Он писал, что зарабатывает на заводе больше, чем в Варшаве, но ему приходится много тратить на себя, так как он столуется в кафе, и что швейцарская пища ему не идет впрок. Он перечислял такие блюда, как суп из швейцарского сыра, картофельные салаты, такие напитки, как сидр, и привел всех в изумление странностью тамошнего стола.

У его жены не было другого выхода. Заработать на дом, детей и тетку ей одной было не под силу. Притом она опасалась, что муж может бросить ее и сгинуть где-нибудь на другом конце света. Раз он хотел, раз требовал ее приезда – ничего другого ей не оставалось делать.

Она распродала рухлядь и, получив паспорт, пустилась в путь. Кто-то из знакомых сказал ей, что через германскую границу запрещен провоз готовых платьев, поэтому все, что у нее было получше, она распорола, обмоталась всяческим тряпьем и с зеленым деревянным сундучком в руке уехала. На вокзале собралось несколько друзей Виктора. Тетка рыдала… Дети сперва были совершенно счастливы. Сама ока, отвыкнув от безделья, все время дремала в вагоне. Билет она купила до Вены, где ее должен был встретить на вокзале товарищ, говорящий по-польски.

Юдымова не знала ни одного иностранного слова. Ее выучили словам: вассер, брот, цвай, драй[85]85
  Вода, хлеб, два, три (нем.).


[Закрыть] и т. д. Но и они перепутались в голове.

Переехали границу, уже близилась ночь, а в вагоне все еще говорили по-польски. Юдымова была полна бодрости. Какая это заграница! Ведь она превосходно может здесь объясняться с людьми… Немного вроде иначе говорят, но все-таки по-нашему.

Она уложила возле себя детей, свернулась клубочком. Нервы ее, привыкшие к вечной настороженности, воспользовались спокойной минутой. Она погрузилась в сон, сон в вагоне третьего класса – странное состояние полусна, полубодрствования, когда слышишь все шумы, грохот, толчки, сознаешь все и вместе с тем находишься за тысячу миль…

Поезд летел во тьме. Часто в окна вагона врывались станционные огни и тут же исчезали, словно унесенные куда-то свистком локомотива. Когда поезд останавливался, слышалось дребезжание электрических звонков. Будто скулила какая-то зловещая фраза, расколотая на тысячу дрожащих звуков.

Юдымова чувствовала это в сонных грезах. То на нее отовсюду наступал большеглазый страх, то сон превращался в приятные видения, в разговоры с близкими людьми или чудился обыденный, знакомый, опротивевший цех на папиросной фабрике. Чувства, как рабочие лошади, привыкшие к душной жаре, грохоту, шуму и мукам, теперь выходили на какие-то неведомые просторы. У нее было сладкое, трусливо-победоносное ощущение своего превосходства над всем, что осталось в Варшаве, что теперь трудится в грязи.

А она едет в широкий, широкий мир, в Вену… Когда-нибудь она снова появится в Варшаве и тогда уже не позволит тетке навязываться с советами, пригодными на все случаи жизни. Что вы, тетушка, знаете? Что вы можете знать? Были вы, например, хотя бы в Вене? Видели свет? Европу?

И в сонном видении она видит старуху тут же, возле себя. Заплаканная тетка сидит на сундучке у окна. Где это? В старой квартире на Теплой или еще где-нибудь? Какая-то квартирка в мансарде или в подвале… По углам притаились тьма, сырость и печаль. Лишь на одну щеку тетки Пелагеи и на ее худую сжатую в кулак руку падает из окна бледный свет. Старуха ничего не говорит, и заранее известно, что не заговорит. Уперлась. Ревела, по своему обыкновению, всю ночь, а теперь молчит и смотрит исподлобья холодными глазами. Минутами по ее стиснутым губам скользнет бледная, болезненная, мгновенная усмешка. Но хоть бы вздохнула… Хоть бы перемолвилась словом с человеком… Она-то все знает – хо-хо!.. От нее ничего не укроется. Что бы ни случилось, она через три месяца скажет, что было тогда-то и тогда-то, в котором часу было брошено такое-то слово или взгляд. Юдымова чувствует какую-то глупую нестерпимую обиду. Ей хочется обратиться к тетке, хочется крикнуть:

– И какого черта вы, тетушка, сидите, как Коперник на колонне? Чего вам надо? Что мы, украли что-нибудь или подожгли кого?

Но не то, не то! Совсем не то хотела она ей сказать… На такие слова у тетки нашелся бы не один, а сто ответов. Тут дело в другом. Ведь она должна была уехать, должна была идти за мужем, куда он ей велел. Так пусть же тетка скажет, что она поступила дурно! Ладно, теперь она раз навсегда отделается от старухи… Но вот только одно… Как тяжело! Она не может смотреть на старуху, так та опротивела ей, а вместе с тем не может от нее глаз оторвать!

Вдруг что-то толкнуло и прижало ее к стене. В дремоте она наклонилась и оперлась плечом о человека, сидящего рядом на скамье. Это был высокий, плечистый мужчина с трубкой в зубах. Он смерил ее сердитым взглядом и что-то пробормотал. Лицо у него было большое, темное, нос орлиный. Он вошел в вагон, когда она уже заснула. При скудном вагонном освещении Юдымова украдкой рассмотрела этого нового пассажира и несколько других, наполнивших отделение вагона. Это были какие-то новые люди. Видимо, они сели уже довольно давно, потому что успели уснуть. Кто-то из них громко храпел. Напротив покачивался какой-то мужчина в круглой, жесткой шляпе. Видна была только эта шляпа, так как голова свесилась на грудь, а лицо скрывалось в поднятом воротнике пальто. Шляпа склонялась все ниже, и туловище все смешнее наклонялось вниз. Казалось, оно вот-вот рухнет на Каролю, спавшую в углу противоположной скамьи. Хочется крикнуть, но странный испуг пронизывает дрожью. В углу спит кто-то другой, худощавое лицо, прислонившись к стене, трясется вместе с ней и со стуком бьется об нее. Из широко разинутого рта этого спящего человека вырывается судорожный храп.

Юдымова испугалась чего-то, глядя на этих людей. Она выглянула в окно и стала удивленно разглядывать пейзаж. Короткая весенняя ночь вот-вот должна была рассеяться. Серый простор далекой равнины маячил перед глазами, и от этого зрелища болезненно сжалось сердце.

«Это уж, должно быть, чужая земля…» – подумала Юдымова.

И она с великим страхом и смиренным уважением пригляделась к лицам спящих в вагоне людей.

Поезд мчался, местность становилась все населенней. В чистом поле виднелись красноватые заводы. Всюду мелькали дома, церкви…

Был уже день, когда показались большая река и ряды черных закопченных стен.

Вскоре поезд остановился. Все покидали вагон. Видя это, тронулась с места и Юдымова. Дети были заспаны, утомлены, бледны, сама она едва держалась на ногах. Когда она остановилась на широком перроне, к ней приблизился какой-то бедно одетый человек и заговорил по-польски:

– Сейчас же узнал вас.

Юдымова всмотрелась в черты незнакомца и вспомнила их. Тот взял ее вещи и велел идти за собой. Они вышли в город и долго шагали по разным улицам. Житель Вены говорил охотно и много. Это был хороший знакомый Виктора. Снова они встретились с ним здесь в Вене. Виктор писал ему, чтобы он занялся его женой, когда она будет проезжать через Вену, и отправил ее дальше. И вот он не пошел сегодня на завод, потому что хотел как следует заняться ими. Ведь устали? Шутка ли, проделать такой путь. Прямо из Варшавы! Ну, и что слышно в Варшаве? Приятный городишко эта Варшава, ничего не скажешь, хоть с Веной ни в какое сравнение не идет… Юдымова отвечала односложно. Она стеснялась незнакомца. И еще – ей хотелось как можно скорее отдохнуть…

Они дошли до квартала победней, вскарабкались на четвертый этаж большого дома и очутились в обыкновенной, тесной рабочей квартирке. Приятель Юдыма был женат на венке, которая ни слова не понимала по-польски, но все же щебетала какие-то смешные слова, задавала тысячи вопросов детям и Юдымовой, смеялась, отирала глаза… После завтрака на большом диване были постланы перины и подушки, и Юдымова склонила на них свою усталую голову. Но, несмотря на усталость, она не могла сомкнуть глаз. Час за часом протекал в раздумье, как ехать дальше?

Лишь теперь она поняла, что находится среди чужих. Товарищ Юдыма, говоривший по-польски, стал для нее дорогим и близким, как родной брат. Стоило ему выйти из комнаты, как она уже трепетала при мысли, что он ушел и не вернется.

Под вечер они отправились на вокзал. Покровитель посадил их в большой битком набитый людьми перевозочный фургон и доставил на «Вест-бан».[86]86
  Западный вокзал (нем.).


[Закрыть] Там он купил Юдымовой билеты до самого Винтертура в Швейцарии и, пока она дожидалась второго звонка, наскоро учил ее разным немецким словам. В первую голову велел ей запомнить два: umsteigen и Amstetten. Вперяя в нее свои выпуклые, белесые глаза и шевеля кадыком, он беспрестанно говорил:

– Амштеттен – это станция, на которой вам надо пересаживаться на цуг в Зальцбург, а умштейген значит – пересадка. Все время спрашивайте кондуктора: Амштеттен, Амштеттен? Когда кивнет головой или скажет «да», тогда пересаживайтесь на цуг Зальцбург – умштейген! Понимаете?

Он начал учить ее еще нескольким необходимым словам, как вдруг прозвучал второй звонок. Толпа людей ввалилась в двери вагонов.

Товарищ Кинцель нашел удобное место и отвоевал его для своих протеже не без труда. Ему пришлось вступить в спор с каким-то толстяком, который норовил усесться как раз на эту скамью. Юдымова, конечно, не понимала, в чем дело, но по тону разговора догадалась, что грозит скандал. Она стала просить своего провожатого уступить, она боялась теперь всего. И товарищ Кинцель смягчился. Он разместил детей, положил багаж на верхнюю полку и снова принялся учить Юдымову. Но вот, как короткий злобный крик, раздался третий звонок, и товарищ Кинцель исчез в узких дверях.

Вагон был полон народу. Было шумно.

Юдымову охватило отчаяние. Вслушиваясь изо всех сил в разговор, она не улавливала ни одного понятного ей слова.

«Амштеттен, умштейген, Амштеттен, умштейген», – слышался шепот товарища, хотя его самого давно уже не было.

Поезд медленно тронулся. Через каждые несколько минут снаружи к окнам вагона подскакивали пламенные белые фонари, наподобие каких-то огненных морд, которые, казалось, охотились за этим движущимся человеческим гнездом. Сверкнул последний фонарь, и поезд рухнул во тьму, словно сорвался в пропасть и убежал от огней. Дети капризничали. Кароля ревела во весь голос, Франек спорил с ней из-за какого-то пустяка.

Юдымову терзала и душила неуверенность. Она была в том страшном плену чувств, когда человек не владеет собой, когда в нем что-то готово взорваться, как пороховой заряд, когда слепые поступки швыряют его куда им угодно. У нее сжималось горло. Смятение, смятение… Тихонько сидела она на скамье, не зная, не вскочит ли мгновение спустя, не распахнет ли дверь и не побежит ли рядом с поездом куда-то вперед, в глухую, страшную, безбрежную тьму…

Она не знала, сколько это длилось.

Вдруг дверь распахнулась, и прямо в глаза ей блеснул фонарь кондуктора. Юдымова вынула и подала ему свои билеты. Тот тщательно осмотрел их, проколол и, отдав ей, монотонным голосом промолвил:

– Амштеттен, умштейген…

Эти слова прозвучали в ушах Юдымовой как нежнейшее утешение. Может, бог даст, она и все будет понимать так же, как эти слова? Слава господу богу… Да святится имя его…

Фонарь кондуктора блеснул и исчез в дверях. В вагоне настал полумрак. Еще слышался говор, из противоположного угла ежеминутно доносились крики и смех каких-то отвратительных баб, – но все это уже было не так мучительно.

Поезд грохочет, грохочет… А если хорошенько вслушаться, можно уловить какие-то слова не слова, которые наплывают из-под колес. Ах нет, это не слова… Это то преображение, которое песня производит в человеческой душе. Это неведомое копье музыки, которое, как некое жало, оставляет в душе человеческой глубокие, святые следы. Это влияние и отзвук мелодии, которая соответствует словам покаянных псалмов, раздающихся под высокими, до неба, сводами собора святого Яна:

 
Завеса разодралась пополам,
Дрожит земля, и валится скала.
 

Песнь эта возвышает человека, уносит его от настоящих, минувших и будущих мук жизни, вырывает из клещей всяческого рабства, отрывает без боли от мужа, велит забыть родителей, освобождает от любви и ненависти, даже от Франека и Кароли, от всего чуждого, холодного… И влечет за собой куда-то далеко-далеко, на святое поле, устланное светлой травушкой-муравушкой. Жемчужные росы блестят на цветах. Кому эти воды, белее снега, омоют босые, окровавленные ноги, – тот снова становится человеком, самим собой, цельной, одинокой, свободной душой. Кроткие слезы стекают в сердце, как чудотворное лекарство, утоляющее жжение каждой раны. Не то холодное спокойствие, не то благоуханный ветер овевает усталое чело.

Минутами еще охватывает отчаяние… Минутами смертельный страх так обостряет взор, что человек видит неотступный и ужасающий призрак несчастья. Но все это постепенно затихает, затихает…

Послышался шорох тихого дождя. Обитатели вагона все менялись. Входили простые люди, крестьяне в коротких куртках, с трубками в зубах, проезжали две-три станции и высаживались, уступая место другим. Воздух был ужасен – так ужасен, что маленькую Каролю стошнило. Когда она немного утихла и заснула, Юдымова села возле нее в углу и проспала возгласы «Амштеттен», раздавшиеся за окном.

Большинство ее спутников за это время вышли, вошли совсем другие, а она ничего не слышала. Очнулась она, когда было уже совсем светло. Вагон был почти пуст. Из окон виднелась холмистая и какая-то удивительно зеленая страна. Чудесные луга тянулись между холмами. Около полудня вагон остановился, и все пассажиры вышли.

«Да ведь это, должно быть, Амштеттен…» – думала Юдымова. Она стащила с верхней полки вещи, собрала их и вышла из вагона. Дрожа, прочла на здании вокзала другое название. И тут ее снова охватил страх, не случилось ли что дурное?…

Это была небольшая станция. Поезд, в котором она приехала, перевели на другие рельсы, отцепили локомотив. Он стоял теперь сиротливо, как телега без лошадей, пассажиры разошлись, даже носильщики исчезли с перрона. Юдымова не знала, что теперь делать. Она стояла возле своих вещей, со страхом озираясь вокруг. Ей казалось, что в этом ожидании чего-то неведомого прошли целые часы.

Наконец из станционной канцелярии вышел железнодорожный служащий, приблизился к ней и что-то спросил по-немецки.

Разумеется, она ни слова не поняла. И лишь спустя некоторое время ей удалось боязливо спросить:

– Амштеттен?

Железнодорожник с улыбкой взглянул на нее, задал один-другой вопрос, но, не получив никакого ответа, отошел. Спустя мгновение вернулся и снова стал о чем-то спрашивать. Видя, что она ничего не понимает, он взял ее за руку, вывел с перрона на площадь и жестом показал какой-то город, расположенный вдали. Тут она поняла, что произошло что-то дурное. Она вытащила из кармана билет и показала железнодорожнику. Тот прочел, что в нем было написано, вытаращил на нее глаза, пожал несколько раз плечами, отдал ей билет и снова стал, как можно отчетливее выговаривая слова и размахивая руками, что-то ей втолковывать. Наконец он хрипло и резко пробормотал Несколько слов и ушел. Она ждала, не трогаясь с места, надеясь, что, быть может, он вернется и поможет ей, но тщетно.

Больше он не появлялся. Между тем на площадь стали съезжаться грузовые телеги, извозчичьи пролетки, кареты. Когда она хотела снова выйти на перрон, ей преградил дорогу служитель и, вдоволь наговорившись, отвел ее обратно за станцию.

Было жарко. Дети, голодные и исстрадавшиеся от жажды, скулили. Больная Кароля шаталась и жаловалась на головную боль. Нужно было достать где-нибудь немного чая, которого ребенок со слезами просил. Юдымова, неся вещи в руках и на спине, потащилась по направлению к городу. Она шла по пустому, залитому солнцем шоссе, по которому в клубах пыли катились огромные фургоны. Она была измучена, обессилена, в душе у нее было пусто. Ее бы совсем не удивило, если бы кто-нибудь столкнул ее с дороги в ров и стал пинать ногами. Глаза ее видели тянущиеся одну за другой брички, дома в отдалении, силуэты высоких башен, фабричных труб, но, кроме того, ежеминутно замечали какие-то небывалые вещи. Казалось, что изогнутый забор, побеленный известью, предназначен здесь для чего-то другого. Из огорода, засаженною свеклой, струилось нечто невидимое, страшное, отвратительное. Она видела все это в испарениях, дрожащих над землей. Она ощутила страшный взгляд этого «нечто» в своей груди, во всех членах, в сердце, в корнях волос, в одеревеневших пальцах. Это сам лукавый шел из-за забора, на гибких, вросших в землю ногах. Он задыхался от смеха… Расширялся, трясся, удлинялся, кривлялся. У него были такие длинные руки, а глаза, – глаза, что кусают, как песья пасть…

– Спаситель, спаситель милостивый…

Она обтирала руками пот с лица и терла глаза, чтобы отогнать призрак, но не могла освободиться от него… Страх опутывал ее, словно широкая сеть, которую кто-то обвивает вокруг нее. И этот тихий шепот, этот знакомый шепот, памятный еще с детства…

Франек шел впереди и вскоре нашел себе забаву. Он подбирал камни и швырял их в сады. Швырнул так раз, другой, третий. В четвертый – где-то далеко звякнуло разбитое стекло. Юдымова, услышав этот звук, поняла, что Франек разбил где-то окно, и вдруг почувствовала к мальчику страшную неприязнь.

Она подумала:

«Вот возьму да и задушу этого пса! А то меня еще начнут таскать за это окно. Того и гляди сбегутся…»

Она шла по дороге и диким взглядом смотрела на Франека, который посвистывал и, засунув руки в карманы, озирался вокруг. Ежеминутно она принуждена была останавливаться, опирать свои вещи о пирамиды битого камня или же класть их на землю. Она обливалась потом, каждый шов врезался в тело. Отяжелевшие и словно раздувшиеся ноги, казалось, кровоточили. Маленькая Кароля тащилась рядом с матерью, и ей чудилось, будто это не ее ребенок, дорогое и милое существо, а тяжелое ведро воды, от которого немеет рука.

Так они дотащились до моста над глубоким оврагом, по дну которого струилась светло-голубая вода.

На мосту было шумно. Стук колес, каждый удар лошадиных копыт вызывали долго не смолкающий гул. У входа на мост Юдымова присела в полном изнеможении и смотрела на город, сияющий по другую сторону реки в солнечных лучах… Короткое мгновение она ощущала в себе какие-то чистые и спокойные мысли. Казалось, они звали на светлый луг, увещевали ее мудрыми словами. Но этого луга она уже не могла увидеть в сердце своем. Словно горный вихрь, в нее ударило отчаяние.

«Зачем же я туда иду?» – спрашивала она себя, содрогаясь от внутренних рыданий.

– Ведь это же не Винтертур и не Амштеттен… Что это может быть за город такой! – восклицала она вслух, глядя на него сухими глазами.

Так она сидела, глупая и бессильная, как занесенная неведомо куда ветром полова.

Дети сошли с тротуара и забавлялись тем, что бросали камни в овраг. Они могли свалиться вниз, но она не заметила бы и этого.

Из оцепенения ее вывел какой-то голос. Над ней стоял высокий полицейский в мундире и каске и что-то говорил, указывая глазами на вещи и детей. Она мимолетно взглянула ему в глаза и громко сказала по-польски:

– А бреши себе, пес, хоть весь день! Мне все одно.

Полицейский повторил свое громче.

Юдымова со злостью сказала:

– Как называется этот город?

Немец вытаращил глаза и снова начал что-то говорить. Когда она ничего ему не ответила и даже не обратила внимания на его слова, он схватил в руки ее вещи и жестом приказал взвалить их на плечи. Все в ней дышало не то что желанием, а прямо-таки физической потребностью плюнуть ему в глаза, и она лишь силой воли удержалась от этого. Несколько десятков шагов она прошла назад, будто неживая. Сквозь сковавшее ее онемение постепенно проступал какой-то неясный план. У нее не было сил понять его. Остатками мыслей она ловила это смутное подсознательное желание, силясь узнать, что же это такое, и тотчас выполнить…

Полицейского уже не было. Поэтому она снова оперла вещи о железные перила и так стояла на месте, озираясь невидящими глазами. Она чувствовала теперь только тяжесть, жгущую ей спину, да еще это коварное желание, дающее надежду на покой.

Она стояла там очень долго, словно железными винтами привинченная к гравию тротуара и к перилам.

Серединой улицы, по круглому булыжнику катились по направлению к вокзалу омнибусы и коляски. Вдруг взгляд Юдымовой задержался на запряженной парой извозчичьей пролетке и на сидевших в ней людях. Это были молодые, красивые, изысканно одетые господа. Дама в скромной соломенной шляпке защищала светлым зонтиком от солнца молодого мужчину. Оба чему-то смеялись и бросали вокруг счастливые, веселые взгляды.

Юдымова вздрогнула, словно что-то подтолкнуло ее вперед. Она позвала детей и пошла за этой коляской. На ходу она говорила вслух:

– Такие счастливые люди, такие счастливые… Может, помогут мне… Спаситель, спаситель милостивый…

Пролетка ехала медленно, и Юдымова, которая бежала изо всех сил, все время не теряла ее из виду. Головы едущих ежеминутно склонялись друг к другу. Расстояние от моста до вокзала Юдымова прошла вдвое скорее, чем шла оттуда.

Перед вокзалом она очутилась почти одновременно с извозчиком. Молодые господа уже вышли из коляски и стояли возле, носильщик принимал у извозчика два чемодана. Юдымова сама не знала, что она будет делать, но ждала мгновения, чтобы заговорить с этими людьми. Почему именно с ними – она не знала. Все ее существо обратилось теперь в один порыв воли: заговорить!..

Вдруг молодая дама сказала своему спутнику по-польски:

– Возьми у него номер и пойдем в зал.

У Юдымовой ноги подкосились. В глазах у нее потемнело. Она, шатаясь как пьяная, приблизилась к этой даме и залепетала слова, перемежающиеся смехом, криком и рыданиями:

– Пани! Пани! О, моя раскрасавица!.. Пани, пани моя ангельская!

Незнакомые с доброжелательной улыбкой обратились к ней. Обмениваясь немногими французскими словами, они живо и сочувственно выслушали беспорядочную историю ее приключений. С особым интересом расспрашивала обо всем молодая женщина.

Юдымова показала им билет, и это окончательно их убедило, что перед ними не нищая и не обманщица. По приказанию этой дамы носильщик взял вещи из рук Юдымовой и отнес их в зал вместе с ее саквояжами. Дети получили по кружке молока. И лишь тогда Юдымова смогла заплакать. У «ангельской» барыни на миг и у самой навернулись слезы на глаза. Господин пошел с билетом в кассу, пробыл там довольно долго и вернулся с сообщением, что все хорошо и что благодаря его заявлению Юдымова вернется в Амштеттен и оттуда уже поедет по надлежащей дороге, в то время как они пересядут на поезд, идущий в Италию. Одно упоминание о том, что с ними придется расстаться, проняло Юдымову дрожью. Оба успокоили ее, уверив, что теперь они не дадут ей пропасть, что обяжут кондукторов и железнодорожные власти доставить ее на место в Винтертур.

Молодая дама стала живо расспрашивать обо всем. Между прочим она сказала:

– Вы едете из Варшавы?

– Да, из Варшавы.

– А как ваша фамилия?

– Фамилия моя – Юдымова.

– Как Юдымова? – с недоумением спросила красивая дама, широко раскрывая свои прелестные голубые глаза.

– Такая, знаете, фамилия, – сказала Юдымова.

– То есть фамилия вашего мужа… как же?… Юдым?

– Да, Юдым.

– В самом деле? – шепнула она с любопытством. – А, может, доктор Юдым, Томаш Юдым, родственник вашего мужа?

– Родной брат мужа! Родной брат! – воскликнула Юдымова. – Так вы, значит, знаете деверя?

– Немножко знаю, – сказала пани Наталия.

И, обратившись к мужу, шепнула:

– Слышишь?

– Оказывается, у тебя были поклонники из всех слоев общества… – сказал пан Карбовский.

– Интересно бы увидеть сейчас нашего самолюбивого доктора…

– Это и вправду было бы интересно! Как он встретил бы своих родственников, путешествующих столь оригинальным образом…

Зал стал наполняться людьми. Раздались звонки, подошел к перрону поезд, и Юдымова была усажена в третьем классе. Карбовские ехали в первом.

Вечерело.

На станциях, где поезд задерживался по нескольку минут, молодые супруги выходили из своего вагона и, прогуливаясь по перрону, болтали с Юдымовой и детьми. Пани Наталия интересовалась здоровьем маленькой Кароли, которая беспокойно спала на руках матери. Она приносила ей то вина, то чего-нибудь поесть, то какое-нибудь подкрепляющее лекарство. Подарила ей букет слегка увядших цветов, полфлакончика духов, свой веер, а мальчику – разные изящные мелочи.

Когда они появлялись на перроне и прохаживались вместе, оживленно разговаривая, лаская друг друга взглядами, каждым словом, Юдымова не спускала с них глаз. Губы ее шептали нежные слова, любовные, простонародные, ласкательные, из души изливалось благословение этим удивительным, дивно красивым людям.

– Чтобы ты вечно была так желанна мужу, как сейчас… – шептала она. – Чтобы всегда была ему мила… Чтобы он любил тебя до самой смерти… Чтобы у вас были красивые, большие, здоровые, умные дети… Чтобы ты их без мук рожала… Чтобы по ночам над ними много слез не лила…

Букет роз она прижимала к губам и упивалась его запахом. Духи нюхала блаженно и с благоговением к этой сиятельной даме. Этот аромат еще сильней возбуждал ее благодарность, превращая ее в грустный восторг. Каждое движение пани Наталии Юдымова пожирала глазами, следила за ней, и она стояла у нее перед глазами даже тогда, когда поезд трогался и несся среди холмов, позолоченных заходящим солнцем.

Ночью, в Амштеттене, господа Карбовские расстались со своей землячкой. Однако, еще прежде чем это случилось, кондуктор поезда, направляющегося в Инсбрук, занялся ею с таким неимоверным усердием, что сама эта неистовая заботливость свидетельствовала о «memento»[87]87
  Напоминании (лат.).


[Закрыть] размером по крайней мере гульденов в пять. Путешествующая семья была помещена в отдельном купе, запирающемся на ключ.

Юдымова была до того утомлена, что всю ночь не могла сомкнуть глаз.

Она лежала на жесткой скамье и, напрягая зрение, смотрела в окно.

Ночь была светлая, лунная. Широкий горизонт к утру заслонили горы. Цепи их, сперва пологие, округлые, все более выщерблялись и устремлялись вверх. Юдымова видела горы впервые в жизни. Этот вид, столь невероятный для жителя равнин и города, был словно продолжением кошмаров минувшего дня. В душе ее этот пейзаж и события отражались, словно в воде, и образовывали там удивительнейшую картину. Глядя в окно, она видела не горы, а эту картину в глубине своей души. Сердце ее дрожало, и она внутренним взором впивалась в это чудесное нагромождение неведомых вещей.

«Что это за земля? И земля ли это?

Кто эти дивно красивые люди, которых она увидела там, в этом страшном городе?

И люди ли это? Кто ей подсказал, чтобы она шла за ними? И?…»

Перед этим вопросом сердце ее обмирало и утопало в слезах. И в несказанном страхе она спрашивала пучину ночи, горные хребты и это святое отражение в самой себе, отражение в чем-то нежном и зыбком, словно в море слез:

– Кто их послал?

Высокие вершины были теперь словно посеребрены сиянием месяца. У их острых зубьев было теперь мягкое, человеческое выражение. Казалось, они думают, думают и смотрят каменными глазами в безоблачную лазурь, усеянную звездами. И еще казалось, что так же, как человек, – они не могут увидеть…

Время от времени взгляд Юдымовой падал в бездну, когда поезд несся по скалистым карнизам Арль-бергской дороги. Где-то в глубине, в пропасти, в бездонных расселинах клубилась по сонным, скользким, черным камням белая, зеленоватая пена вод Инна.

Ничто не удивляло Юдымову. Сердце ее принимало все и тихо, осторожно, заботливо, словно драгоценное сокровище, складывало в себя. Минутами вагон охватывала глухая тьма, наполненная дымом и грохотом. Юдымова не знала, что это такое, но не пугалась. Она в эту ночь словно поднялась над слабостью своего тела и волнениями своей души.

Потом настала минута, когда серебряные края вершин погасли, словно кто-то снял их с высоты. Все отчетливей выступали из тени серые очертания и грани скал, разрывая тьму, залегшую внизу. Это спускалось с высот горное утро.

Они ехали еще день и еще ночь. Дети от усталости словно одеревенели. На губач у них от жажды образовались струпья. Все трое кашляли и метались во сне.

В Буксе австрийский кондуктор передал Юдымову швейцарскому кондуктору, который окинул этих путешественников ироническим взглядом. Их багаж осмотрели, после чего они снова были заперты в вагоне, и поезд опять тронулся.

В сиянии нового дня появилось нечто неземное, нечто такое, что Юдымова глазам своим не поверила: это было лазурное, холодное, таинственное озеро Валлензее. Первый луч, упавший из-за вершин в низину, скользил по волнам, которые колыхались еще в холодном мраке. Эта прозрачная глубина, нисходящая в темную бездну, заставила сердце Юдымовой снова затрепетать. Ей показалось, что она уже видела во сне эти воды, с наслаждением шла по ним и что там, на их каменистом дне, лежит священная тайна…

Между тем берег озера быстро изогнулся и скрыл от глаз лазурную воду. Поезд выбежал на широкие луга. Горы исчезли, и лишь стены пихт замыкали даль. Тянулись луга, белые от медуницы, среди которых стояли фруктовые деревья, образуя один необозримый сад.

Около одиннадцати утра поезд остановился в Винтертуре. Услышав это название, Юдымова испугалась и не смела тронуться с места. Кондуктор открыл дверь и знаком показал, чтобы она покинула вагон. Когда, таща свои вещи и детишек, она спускалась со ступенек, то увидела протискивающегося сквозь толпу и ищущего их глазами Виктора. И тотчас же она обозлилась. Когда он, завидев семью, подбежал, она сразу зачастила:

– И где только у тебя, человек, ум был, чтобы нас в этакую даль!.. О Исусе, Исусе…

– Да что я тебе приказывал, что ли? Не хотела, могла и не ехать. Поглядите только на нее! Супружеская встреча! Вот уже три дня я как дурак прибегаю к каждому поезду…