Текст книги "Генерал Краснов. Как стать генералом"

Автор книги: Станислав Зверев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Эти примеры показывают, насколько бессмысленно пристрастное использование материалов военной истории для политических обвинений и партийной агитации. Изучение истории войн важно, но на основании ошибок или недоработок в узкой области воинского искусства невозможно возводить приговор системе, ибо так можно приговорить любой политический строй.

Гораздо более прискорбно наблюдение Е. С. Боткина, в письме жене:

« Ляоян, 16 мая 1904 г., воскресенье.

…Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и не потому только, что мы столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога…».Краснов в «Русском инвалиде» писал: «Все было сделано для тела солдата и ничего для души» [61].

В мае военный корреспондент Краснов участвовал в боях на Феншуйлинском перевале, после чего переводится в штаб генерал-адъютанта Е. И. Алексеева, где в то время решается вопрос о том, следует ли армии идти на выручку начинающейся осаде Порт-Артура или это слишком опасно, как возражал Куропаткин Стесселю. Спор был представлен на арбитраж Государя. «При этом выяснилось, что, хотя состав Манчжурской армии и возрос к этому времени до 108 батальонов, а через неделю должен был достигнуть 117 батальонов, и в то же время не имелось никаких серьезных признаков решительного наступления значительных сил противника со стороны Феншуйлина, – ген. Куропаткин все-таки не признавал возможным назначить для наступления к Артуру единовременно более 32-х батальонов. Находя такие силы недостаточными для столь серьезной операции, а дальнейшие пререкания с ген. Куропаткиным напрасною тратою времени, г.-а. Алексеев обо всем этом всеподданнейше донес Государю Императору. В ответ он удостоился получить указания: 1) что участь П.-Артура, действительно, возбуждает серьезные опасения, 2) что для отвлечения от него удара нужно принять самые решительные меры, и 3) что переход Манчжурской армии к активной деятельности является вопросом вполне назревшим. Предоставляя определение необходимых средств и способов к осуществлению этого власти ген. – адъют. Алексеева, как главнокомандующего, Государь Император Высочайше повелел передать в то же время ген. – адъют. Куропаткину, что ответственность за участь П. Артура, возлагается им всецело на него»[1].

Вопреки Высочайшим указаниям, Куропаткин отправил только 32 батальона во главе со Штакельбергом, поручив тому не вступать в решительный бой, но оттянуть на себя побольше сил противника. Краснов проделал с ними путь до Вафангоу, где 1–2 июня произошло столкновение с генералом Оку. Потери достигли 3 500 чел., и Штакельберг отступил.

В воскресенье 11 июля Государь отметил в дневнике качество труда Краснова за все предыдущее и самое недавнее время: «За чаем по обыкновению читал вслух интересные статьи Краснова в «Рус. инвалиде».Ценность приведенного отзыва заключается не только в том, что его дал Император, но и безотносительно к личности сего читателя – в немногочисленности известных мнений всех остальных читателей о часто просматриваемых ими статьях Краснова.

A. C. Гершельман в эмиграции вспоминал, как в его семье «газетные сообщения из армии читались вслух по вечерам и слушались нами с жадным интересом. Особенно любили мы корреспонденции П. Н. Краснова. Во время русско-японской войны он был военным корреспондентом, талантливо и живо описывал бои и переживания его участников. Несколько его очерков были посвящены боевой деятельности моего отца, генерала С. К. Гершельмана. Его дети гордились справедливыми характеристиками Краснова стойкости войск и достоинств военачальника» [ «Верная гвардия» М.: Посев, 2008, с.458].

К мемуарам А. И. Деникина можно добавить воспоминания Б. А. Энгельгардта. «С Красновым я познакомился еще в молодые годы, когда он еще не брал пера в руки.

Мы вместе участвовали в конных состязаниях».Сразу требуется поправка: Борис Александрович родился в 1877 г., в силу чего никак не мог познакомиться с Красновым до его первых писательских опытов и публикаций.

«Когда я лежал раненый в Ляоянском госпитале, Краснов зашел навестить меня. Как раз в этот день мне попался в руки номер «Русского инвалида» со статьей Краснова, в которой он описывал небольшую стычку на Феншуйлин-ском перевале. Я принимал в ней непосредственное участие и, пожалуй, лучше, чем кто-либо знал все ее подробности, так как оставался на поле боя с самого его начала до поздней ночи, в то время когда наш отряд после внезапного нападения японцев на наш бивак отошел на 10–12 км. Между тем Краснов описывал эту стычку чуть ли не как блестящую победу.

У нас с ним завязался по этому поводу литературный спор: я находил, что писать нужно только чистую правду, приводя заветы Льва Толстого: «Герой же мой, который всегда есть и будет прекраснее – Правда…» (Севастопольские рассказы). Краснов утверждал, что газетные статьи – не роман, что они имеют агитационное значение и в них нужно преподносить публике лишь то, что может ободрить, поднять дух»[ «Вопросы истории», 2008, № 7, с.70].

Сразу бросается в глаза близость поднимаемой Энгельгардтом проблемы с главным из записанного Деникиным о Краснове в 1904 г.

«Путь русского офицера» впервые был издан в Нью-Йорке в 1953 г., и Энгельгардт, закончивший свои записи к марту 1953 г. не мог успеть их прочесть. И едва ли смог сделать это позднее – начальник Отдела пропаганды Добровольческой Армии эмигрировал с белыми, но с установлением Советской власти в Латвии оказался арестован и остался в СССР, где доступ к книгам Деникина мало у кого имелся. Устанавливаемая независимость очень похожих суждений Деникина и Энгельгардта заставляет серьезно отнестись к записям последнего и, при сравнении, убедиться в силе неприязни Деникина, заставившей его в США написать о Краснове хуже, чем в СССР – Энгельгардт.

Корреспондент Краснов тоже участвовал в боях на том перевале и имел право рассказать свою правду войны. Проблема не в поэтическом вымысле – Краснов и не думает о нем, споря с Энгельгардтом о «чистоте» преподносимой правды – ведь она у каждого своя. Разные люди, с непохожими убеждениями и системами ценностей, увидят разное в одном и том же событии. Беря упомянутого JLH. Толстого – ведь по скольким конкретным историческим событиям, прижизненным ему, Толстой предлагал «правду», несхожую с пониманием значения происшествия его современниками. П. Н. Краснов не принадлежал к типу либеральных офицеров вроде Апушкина, чьей «правдой» чаще оказывались бесконечные разоблачения, осуждения [11], и, говоря уже о интеллигентской манере вообще, – неудачи, провалы и поражения, преступления и халатности. Краснов видел свое военное задание не в подрыве, а поднятии духа, укреплении чувства долга, понятий о Вере, Царе и Отечестве. То есть, Краснов видел и целенаправленно решал проблемы, замеченные Е. С. Боткиным в Ляояне.

Кстати говоря, верноподданный доктор Боткин, после революции оставивший своих родных ради Царской Семьи, упоминается в романе «Погром», он определенно виделся с П. Н. Красновым на войне [99, с. 205].

О нахождении у следующей горячей точки войны – Даши-чао, рассказал спустя год другой военный корреспондент, В. А. Апушкин, будущий генерал, как и Краснов.

«Год назад. 18 июля 1904 г. Памяти графа Ф. Э. Келлера (из записной книжки военного корреспондента).

Это был жаркий день – в прямом и переносном смысле. Манчжурское лето было в полном разгаре. С бездонного ясного, сверкающего неба на наши головы, словно расплавленное золото, лились потоки солнечных лучей… Было жарко, душно, знойно…

А мы с П. Н. Красновым еще накануне вечером решили в этот день ехать на аванпосты…

–  Доедем до самого передового поста и постараемся взглянуть на Дашичао, где еще не так давно мы были хозяевами, – говорили мы, прощаясь.

И утром этого злополучного дня, воскресенья, ставшего для многих и во главе их для графа Келлера воскресеньем в жизнь новую, вечную, – съехались <…>. Мы выехали бодрые, веселые. Долго ехали мы, мирно беседуя о злобах дня вдоль полотна железной дороги, стальной лентой уходящей в то запретное уже для нас Дашичао…

Слева, где-то в горах, погромыхивало.

Хотя боя и ждали мы ото дня на день, но это грохотанье мы приняли за раскаты грома грозы небесной… и мы ее благословляли. Уж очень было знойно и душно!..»

Апушкин после 16 ч. получил солнечный удар и потерял сознание. Где-то вблизи и в то же время солнечный удар под Дашичао получил и Дмитрий Гурко [17].

Самое время сопоставить достоверную запись о Петре Николаевиче с запоздалыми вымыслами его противников. Князь Авалов в эмиграции написал: «П. Н. Краснова я знаю давно, еще в японскую войну, в начале 1904 г., когда я лежал раненый в окопе у дер. Саймадзы, генерал, в то время подъесаул, в качестве военного корреспондента, для удобства – в сопровождении своей жены, объезжал тыловую полосу, заносил в свою корреспондентскую книжку заметки и посылал их по разным газетам. По-видимому, еще тогда генерал предпочитал проливать чернила, а не кровь. Помню – его называли за все вольные и невольные писания «краснобаем»» [Авалов П.М. В борьбе с большевизмом. Гамбург, 1925, с. 422].

Право, не знаю в каком окопе лежал раненый Авалов, но суждения его не отличаются ни правотой, ни логикой. Спрашивается, если Авалов лежал в окопе на линии фронта, то как он мог познакомиться с Красновым в тыловой полосе? Достоверно известно, что Лидия Федоровна не сопровождала мужа, это и немыслимо, зная какие опасные участки боев занимал военный корреспондент Петр Краснов. Авалов, как видно, не читал заметок Краснова. Отсылались статьи в одну газету – «Русский инвалид», откуда перепечатывались другими газетами без участия автора. Пустое многословное красноречие такого не заслужило бы.

Любопытство вызывает лишь оговорка о невольных писаниях Краснова – явный намек на выполнение ведомственных заданий.

Апушкин узнал, как очнулся: «То, что мы с П. Н. Красновым принимали за грозу небесную, было грозою земною.

Японцы по всему фронту перешли в наступление, и везде, кроме 1-го корпуса, шел горячий ожесточенный бой…

Как и что – еще было не ясно, но шепотом уже передавали друг другу зловещий слух:

– Начальник восточного отряда, граф Келлер, убит.

Это была страшная, печальная новость.

Не скажу, чтобы граф пользовался большим авторитетом как полководец – дела под Хояном 21 июня и 4 июля не способствовали его упрочнению<…>, но графа все любили как человека и начальника <…>. Войска видели его везде и всегда: на биваке – рядом с собою, среди коновязей и палаток; на походе – среди колонн, на коне; в бою – под огнем. Его несомненное личное мужество еще больше подчиняло его обаянию людей».Гордо шедший впереди отряда, он попал под разорвавшийся снаряд. Осколками было нанесено более 30 ран. (Вл. Апушкин в Р. инв. [88, 3 августа 1905 г. № 4127]).

Граф Ф. Э. Келлер ушел на войну добровольцем. Узнав, что Япония напала на Россию, он оставил должность генерал-губернатора Екатеринославской губернии, чтобы, не дожив полмесяца до 55-летия, геройски пасть под Даши-чао. Другой граф, погибший вблизи от П. Н. Краснова, тоже был добровольцем – 17-летнего графа Канкрина никто бы на фронт не мобилизовал (призывали тогда с 21 года), а он тоже погиб, в качестве ординарца при бароне Маннергейме в Мукденском сражении. Других 17-летних добровольцев, не графов, задерживали на железной дороге по пути на восток и отправляли домой.

И в то время, как герои отдавали жизни за Отечество, другие пользовались тем, что силы Империи направлены на внешнего врага, и наносили удары по России изнутри. Бывший министр финансов Витте распространял сплетни о «Безобразовых» и в июле 1904 г. считал: «Как политик я боюсь быстрых и блестящих русских успехов; они бы сделали бы руководящие с. – петербургские круги слишком заносчивыми… России следует испытать еще несколько военных неудач».Одними словами желание неудач России не ограничивалось: 3 июня был застрелен финляндский генерал-губернатор Н. И. Бобриков; 15 июля, незадолго до генерал-лейтенанта Келлера, был убит террористом министр Плеве. В портфеле Плеве был найден доклад с выдержками из частной переписки о том, «что Витте состоит в самом тесном общении с русскими и заграничными революционными кругами», но кроме общения и высказываний враждебности по отношению к Царю, у Плеве никаких серьезных доказательств не было. Коковцов пишет: «Не подлежит, однако, никакому сомнению, что Плеве отлично знал, как отзывается Витте о Государе, какие питает к нему чувства и насколько не стесняется входить в общение с явно враждебно настроенными к Государю общественными кругами. Но, вероятно, в его распоряжении не было неопровержимых доказательств действий Витте определенно тенденциозного характера. Плеве воспользовался бы своим влиятельным положением, для того чтобы обезвредить Витте или по крайней мере раскрыть государю глаза на него, ведь он знал лучше всех, как велико было нерасположение государя к Витте» [33]. И даже при таком раскладе Государь пренебрегал личным нерасположением, пока Витте оставался полезным для государства. С августа 1903 г. Витте был председателем Комитета министров.

Дневник Императора: «30-го июля. Пятница. Незабвенный, великий для нас день, в кот. так явно посетила нас милость Божья. В 1 ¹/ ₄дня у Алике родился сын, кот. при молитве нарекли Алексеем. Все произошло замечательно скоро – для меня по крайней мере. Утром побывал как всегда у Мама, затем принял доклад Коковцова и раненного при Вафангоу арт. офицера Клепикова и пошел к Алике, чтобы позавтракать. Она уже была наверху и полчаса спустя произошло это счастливое событие. Нет слов, чтобы уметь достаточно благодарить Бога за ниспосланное нам утешение в эту годину трудных испытаний!»Кроме милостей, дарованных манифестом назавтра всей России, в самый День 30 июля Император назначил Цесаревича Шефом 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

Суббота, 14 августа 1904 г. «Иркутские губернские ведомости», № 3813:

«Корреспондент «Русск. инв.» Пл. [настоящая опечатка] Краснов набрасывает картину положения дел в японской армии за последние месяцы борьбы.

Что делалось в японской армии в эти вторые два месяца кампании – май и июнь – мы точно не можем сказать, однако, как те дырочки в занавеси, в которые, как балетные корифейки на публику, заглядывала наша кавалерия, давали возможность полагать, что у японцев не все было хорошо.

Среди пленных, раненых и убитых японцев попадались мальчишки 14–16 лет и старики: государство ставило последние резервы. Японцы, отчаянно лезшие на русских первое время, наступавшие в образцовом порядке, как на параде, отступавшие с полным хладнокровием – стали нервнее относиться к огню, стали выпускать зря массу патронов и снарядов и при малейшей неудаче стали бегать.

22-го июня наша конница (3 эскадрона приморского драгунского полка и 1 сотня пограничной стражи) была двинута к городу Сеньючену. Японцы заняли сильную позицию, действовали пулеметами, но под напором наших бросили ее, оставив первое время даже и пулеметы и в беспорядке бежали. Только прибытие подкреплений к ним не дало нашим драгунам забрать пулеметы. Мы потеряли двух лошадей убитыми, 1 драгуна убитым и 4-х ранеными, 1 драгуна японского 4-го кавалерийского полка взяли в плен живым, другого раненым.

Этого раньше не было.

После дела под Пуландяном, где казаки впервые работали пиками, японцы прониклись страшной ненавистью к казакам и раненым казакам приходилось плохо. Одного раненого казака японцы, взяв за ноги и за голову, раскачивали и ударяли спиной о скалу, пока он не умер. Многие раненые под Вафангоу были найдены с пробитыми камнями головами. Японское правительство официально заявило, что это слухи, распускаемые русскими нарочно, чтобы вооружить против Японии европейские державы. Однако изуродованные и израненные японцами трупы были на позиции под Вафангоу сфотографированы, и фотографии эти хранятся у начальника санитарной части армии генерала Трепова [Ф.Ф. Трепов-мл., старший сын генерала Ф. Ф. Трепова, в которого стреляла одна знаменитая террористка]; кроме того, там же, под Вафангоу, был об этом составлен протокол, под которым подписались английский и французский военные агенты.

Этого тоже в начале войны не было.

После Вафангоуской битвы в армии Оку замечается постоянное передвижение с места на место. Сеньючен чуть не ежедневно переходит из рук в руки. Разъезды часто бывают сбиты с толка приходом и быстрым уходом японцев из деревни. Входя на место японских биваков и квартир, наши разведчики находили отхожие бивачные места и некоторые фанзы залитыми кровью – дизентерия охватывала все более и более японскую армию.

Хвастливые донесения японских генералов о победах над русскими стали скромнее, – они начали отдавать должное стойкости нашей армии, указывать на трудности доставшейся победы, самые действия становились менее решительными.

А у нас в это время солдаты говорили: «Что ж он! Его бить можно свободно, кабы под Вафанговым приказ не вышел отступить – он бы бежал. Палит зря – только пужает».

Артиллеристы, освоившиеся со скорострельной пушкой, познали, что она много выше японской по своим баллистическим качествам, и брались теперь «заклевать» шрапнелями любую японскую батарею. Жаждали хорошего боя под руководством командующего армией и были уверены в победе…

И эта уверенность явилась после вафангоуского боя, ославленного, как победа японцев, после занятия Далинского перевала и приближения японских небольших отрядов к Мукдену и Ляояну!..»

В пятидневном генеральном сражении под Ляояном, начавшемся в середине августа, П. Краснов принимал участие в составе X армейского корпуса генерала Случевского.

Хотя теперь Русская Армия обладала численным преимуществом и принесла противнику более тяжелые потери, чем понесла сама, из-за нерешительности и ошибок командования последовало очередное отступление – к Мукдену. В XII главе Ч. 2 романа «От Двуглавого Орла к красному знамени» Красновым дается краткий пересказ кампании от самого начала до Ляояна включительно – пересказ издалека, напротив тому, как писал Краснов-корреспондент, Краснов-очевидец. Дело в том, что его главный герой Саблин не поехал на войну, по настоянию супруги. Пересказ этот интересен, характеристичен и не бесспорен…

Чудная манчжурская осень встречала отступающую армию красками неба, звезд и полей. Корреспондент Краснов с увлечением описывает природу, некогда восхищавшую Пржевальского, порядок отхода, разработанный офицерами Генерального штаба, столь нелюбимыми в те дни Армией, считавшей ненужным этот тяжелый фланговый марш отступления, оставление Ляояна. Точно к первым холодным сентябрьским дням и холодному северному ветру в Армию прибыли подарки солдатам и офицерам от Государыни, которые совпали также со службой молебнов в полках и объявлением предстоящего наступления.

«Становилось холодно. Цыганский пот давно прошибал меня. Я сел на лошадь и поехал домой. И у нас получили подарки. Товарищ мой, Капитон Капитонович, уже одел фланелевую рубаху. Легкомысленный человек – он встретил холодную манчжурскую осень без теплой одежды. И многим-многим эти подарки Государыни Императрицы Александры Феодоровны пришлись как нельзя более кстати. Кто не запасся теплым платьем, веруя в южную широту Манчжурии, кто надеялся, что война окончится до холодов, кто потерял свои вещи, когда под напором японцев отходил с передовых застав, а тут подкрались холода. Так незаметно и решительно подошли они. Еще третьего дня мне странно было думать о теплой одежде, а сейчас поздней ночью я пишу эти строки, и рука с пером коченеет, и ноги застыли и болезненно ноют.

В офицерском мешке помещались – мягкая фланелевая рубашка, марлевый бинт, 3 носовых платка, чулки, 1 фунт чая, 1 фунт сахара, коробка печенья, кофе или табак (в одних кофе, в других – табак), русско-японский толмач, карандаш, бумага, конверты, клюквенный экстракт и лимонная кислота. Где бы все это офицеру достать? Экономическое общество гвардейского корпуса – благодетель Манчжурской армии, но вагоны его стоят в Мукдени и их штурмом не возьмешь – нужна правильная осада и подвигаться к ним нужно тихой сапой, а для этого надо много времени <…>. Но главное и тут было в том, что это Царицыны подарки. Я видел старых капитанов, которые, стоя на коленях в низенькой палатке, благоговейно разглаживали рубашку. А сколько раз мне предлагали скромные товарищи табачку Царского и, узнав, что я не курящий, угощали Царским чаем…» [39].

Как говорил П. Н. Краснов исполняющему обязанности главного полевого интенданта действующей армии генерал-майору К. П. Губеру, офицеры не получали отдельного казенного пайка и питались вместе с солдатами. В анонимной книге Апушкина еще упоминается П.Н.К. с рассказом об оставлении реки и станции Хайчен 18 июля после совещания Куропаткина с Штакельбергом [11, с. 86, 100].

В 1936 г. Краснов вспоминал, как осенью 1904 г. при штабе X армейского корпуса перед сражением на реке Шахе ветер дважды вырывал карту из рук и уносил с позиции. Генерал Случевский решил зайти в сарай. Где потише. Едва они сделали 200 шагов, как в место, где перед этим стояли, угодили 4 шимозы. Это спасение от смерти Краснов не считал случайностью, т. к. до того места ветра не было (П. Н. Краснов «О чуде (личные переживания)» с. 4).

Сражение на реке Шахе длилось с 22 сентября до 4 октября, его остановил только ливень. А. Н. Куропаткин, по новому требованию Императора, начал наступление против армии маршала Ойямы (170 000) для помощи осажденному Порт-Артуру. У Куропаткина 100 тысяч из 200 оставались в резерве. Стороны понесли большие потери, и сражение закончилось установлением позиционного фронта на 60 км. Данные о потерях разнятся, обычно указывается 42 тысячи наших раненых и убитых и 20 у островитян (Деникин пишет о равных потерях по 40 тысяч, Апушкин – по 59 тысяч). Краснов это сражение провел, как и другие, под пулями и снарядами, а этот бой был самым ожесточенным из всех предыдущих. Краснов записал и его не с позиций расположения войск, числа и тактики, а как фронтовой корреспондент, передающий России, как выносил русский солдат эту войну. Все то, о чем давно рассказывал ротный командир Кольдевин про самоотверженность воина, спасение солдатами из-под пуль раненых офицеров, преодоление страха смерти – все это Краснов теперь видел своими глазами и писал о жизнях, честно отданных за Веру, Царя и Отечество.

Перелом в войне не настал, желанной победы не достигли после многих суток беспрерывных боев. Позиционная война на какое-то время заставила скучать. «Привезут газеты недели за две, в разбивку, скачками. Сначала схватятся, начнут читать. Читать при свете огарка, часто лучины, в тесном кружке, за занавесью из палатки, прислушиваясь к тому, что делается впереди, на передовых постах и в секретах. В землянке дымно, угарно, за занавесью мороз уже сковывает сырую землю. Там слышен сдержанный говор. Люди собираются к походной кухне на обед. Все сидят за свечою, теснятся друг к другу и читают. И вдруг статья «О победимости России». Какой-нибудь публицист доказывает, что Россия может быть побеждена – ну хотя бы Японией.

– Господа, что же это? – скажет кто-нибудь и улыбнется сквозь слезы…

– Охота вам возмущаться, Семен Николаевич! – один напишет, что Россия победима оттого, что она велика, другой подсчитает наши финансы и скажет, что эта война будет длиться тридцать лет и нам нужно завоевать Корею, Манчжурию, Шантунг и Сандвичевы острова, третий, напротив, напишет, что нам ничего не нужно. Сидеть бы за Уралом и не «рипаться» не в свое дело…»

Краснов имеет в виду полемику между гр. Л. Л. Толстым и М. О. Меньшиковым: первый в связи с этой войной замахивался на всемирное владычество России (в 1854 г. А. Ф. Тютчевой оно тоже померещилось [84]) в будущем, ибо созданием Империи Русские доказали: они сильнее всех народов планеты и потому Россия непобедима. Однако Меньшиков парировал, что Россия не только победима, но даже «есть самая победимая из стран»!Оказывается, «свирепствующая» русская цензура позволяла не только публиковать во время войны такие выводы, но и обосновывать их тем, будто русский народ «нищий, невежественный, одичавший до равнодушия», недоедающий и перепивающий, больной и безземельный! В сентябре 1904 г. редактор и литературный критик Р. И. Сементковский спокойно заметил, что оба неправы в бесплодных философствованиях [92, № 3, стлб. 333–336]. В отчете 1906 г. Куропаткин не прошел мимо статей, во время войны подрывавших доверие к офицерам и особенно выделил Меньшикова. Офицеры, которых огульно обвиняли в отсутствии совести, пьянстве, разгильдяйстве и лени, не щадя жизни отдавали свои жизни, защищая Россию. Процент потерь офицеров к их среднему наличному числу был на 10 % выше, чем тот же показатель у нижних чинов. Нравственный уровень, недостойный Русского офицера с ноября 1904 г. по сентябрь 1905 г. показали всего 19 человек и были удалены из действующей Армии [52].

Клевета желала убедить в обратном.

«– А мы читай! – возмутился Семен Николаевич. – Мы люди простые. Привыкли уважать печатное слово. Мы ему верим. Мы по газете учимся. Вот ведь что!»

Действительно, вот ведь… как воздействует печать на сознание, приемы информационной войны интеллигенции против Отечества не поменялись даже с наступлением настоящего врага, который убивает не словом. Мало того, они вступили с этим врагом России во взаимовыгодное сотрудничество! Полковник Матоир Акаши вошел в связь с террористкой В. Засулич и через нее с В. Лениным, считавшим что «дело русской свободы и борьба русского пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия». В мае 1904 г. В. Д. Бонч-Бруевич попросил помощи у японской социалистической газеты «Хэймин Симбун» для переправки с.-д. агитационных материалов русским военнопленным. Японская газета опубликовала предложение Бонч-Бруевича, а в начале 1905 г. предоставляла для пленных «меню» в 50 различных брошюр и прокламаций. Воспользовавшись «удачным моментом» нападения Японии на Россию, РСДРП значительно усилила антимонархическую агитацию: выпустила более 200 отдельных изданий против войны тиражом в 1,2 млн экз. 1/ ₃из них – доля «Искры» (до конца 1904 г.). Они сеяли ветер, а буря настигла всех. Пока правил Государь, Россия была единой и неделимой, и только немногие террористы-революционеры меняли верность Отечеству на преступления и измены. И они хотели, чтобы такими же революционерами стали все – все народы Российской Империи. Когда им это удалось, Краснов и его соратники по Японской войне ощутили последствия на себе или становились их причиной.

В. А. Апушкин, получивший солнечный удар под Даши-чао, в марте 1917-го сделался главным военным прокурором русской армии, членом ЧСК Временного правительства по расследованию действий министров, устроителем демократизации армии: отмены военно-полевых судов и смертной казни, – участник печально известной Пол ивановской комиссии; вступил в Красную армию и остался в СССР, где преследовался с 1930 г. и умер в заключении в 1937-м. Генерал: П. И. Мищенко, которого высоко оценивали Краснов и Деникин, выдающийся военачальник Русско-японской войны наряду со Штакельбергом, Самсоновым и Ренненкампфом, в 1917 г. демократическим правительством был отстранен от командования корпусом, но сохранил веру в превосходные качества русского солдата до 1918 г., покончил с собой в Дагестане, когда большевики при обыске отобрали у него погоны и награды. Ренненкампф в том же году будет убит красными. Не один поезд с Деникиным, целая Россия была отмечена роком предательства через революцию.

Войска с наступившими холодами закопались в землянки. После прошедших боев наступило время отдыха и награждений отличившихся из тех, кто выжил. Краснов заслужил орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. На время прекращения военных действий (японцы обходились как по расписанию, вечерними обстрелами, наши редко отвечали на этот бесполезный огонь) Краснов взял отпуск и вернулся в Петербург. Проезжая через Харбин, столицу Манчжурии и будущую столицу русской эмиграции в Китае, Петр Николаевич не оставляет труд военного корреспондента. Сделанный им очерк в доработанном виде войдет в Т.2 «Года войны» относительно декабря 1904 г., а в «Иркутские губернские ведомости» – 4 марта 1905 г., № 4003. Раздел «Наша печать»:

«Талантливый корреспондент «Р. инв.» г. Краснов описывает Харбин и его жизнь в последнее время.

Перед вокзалом – площадь и череда электрических фонарей, уходящих в туманную даль. Там раскиданы по широким улицам широко задуманного города то маленькие одноэтажные постройки железнодорожного поселка, то громадные дворцы правления восточно-китайской дороги, штаба пограничной стражи, торговые ряды и дома местных крезов. Но больше пустырей, по которым то прокатится «российский» извозчик на паре с пристяжкой, то проедет китаец на тяжелой, безалаберно запряженной арбе. Все у основателей Харбина, его устроителей и хозяев было задумано по петербургскому образцу, и одного им не хватило в рецепте изготовления маньчжурского Петербурга – это гения Петра.

То – кучки больших многоэтажных домов, первоклассный ресторан и гостиница, то – полуземлянки-полубараки госпиталей, то – казарма за каменным и железным забором, то – лачуги, то – просто пустырь, неогороженный даже забором. В это военное время сотни госпиталей всевозможных общин и отрядов ютились рядом с зимним садом Колхидой, цирком Боровского, опереткой, драмой и просто кабаками. Святые сестры веселились рядом с куртизанками самого веселого пошиба, и один и тот же поезд привозил часто одних умирать и страдать от ран, других веселиться, памятуя девиз: «Мертвый мирно спи во гробе, жизнью пользуйся живущий!» И от этого происходило много эпизодов, полных грусти и смеха, разыгрывавшихся то в драму, то в водевиль. Молоденькую и хорошенькую жену офицера, приехавшую к своему смертельно раненному мужу, принимали то за певичку из Колхиды и разбивали двери гостиницы, в которой она остановилась, а некрасивую и пожилую куртизанку считали за «порядочную» и сторонились от нее и долго она не могла найти клиентов.

Бродишь по Харбину, присматриваешься к его жизни и понять не можешь, что это такое… Точно «пир во время чумы». Вот небольшая, разношерстная команда запасных с ружьями построилась у госпитальной часовни, в которой виднеются два просто заколоченных гроба, а мимо несется с дикими вскриками компания в енотовых папахах, извозчики нахлестывали лошадей, и накрашенные девицы, рыжая и черная, визжат на всю улицу. Эти встретили утро и мчатся куда-нибудь сорвать тоску и усмирить разгоревшиеся страсти…