Текст книги "Золотаюшка"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
А Панна, обхватив руками крест-накрест грудь, сверлила молодоженов пылающими черным пламенем глазами, а однажды, рыдающе всхлипывая, презрительно сказала, горячо дыша в лицо Ивану:
– Что же ты, а? Как же ты, а, герой!.. Эх!..
Он помнил, что тогда усмехнулся ей в ответ и сказал, словно оправдываясь:
– Судьба…
И уехал не один, с женой на всю жизнь, с Натальей.
…Стук колес жестко отдавался в ушах, окна вагона сумасшедше меняли зелено-белые картины гор и леса, до красот которых он был равнодушен, только в душе и сердце толкалась какая-то неловкость, словно он сделал в жизни что-то нехорошее и до отчаяния непоправимое. Да и то сказать, все холостяки ищут себе жену, единственную из всех женщин страны: кто она, какая… И он нашел. Вот она, Наталья, и везет он ее в целости и сохранности, а на душе тревога и страх перед тем, что ждет его в Реченске.
Наталья встала рядом и проникновенно вгляделась в его глаза:
– Уже подъезжаем. Ты что такой?
Он оглядел ее белый круглый лоб, милые мягкие брови над родными просящими глазами, ее алые открытые губы, положил руку на плечо и подбадривающе обнял:
– Идем собираться.
3
Черный заиндевевший по бревнам дом под голубой шапкой снега, с аккуратным забором из штакетника, над которым, как железные прутья, растопырились голые ветви яблони, насторожил их своим молчанием.
На крыше из снега высоко вырастал розовый столб дыма, будто согревая синее морозное небо – значит, дома кто-то есть.
Когда они заскрипели калиткой, их встретил мохнатый, с облачками пара над мордой Джек и бросился им под ноги, зазвенел веселой цепочкой и простуженно залаял, по-собачьи радуясь и жалуясь: вот, мол, все его совсем забыли.
Кто-то прильнул лицом к окну кухни и отшатнулся.
«Теща!» – определил Иван и стукнул ногой в дверь. Она распахнулась и, ударившись о выступ стены, пропустила их в темную прихожую.
Пылаев крикнул молодецки: «Принимай гостей!» – и с грохотом опустил чемоданы. Где-то задвигались звеня ключи, железно щелкнули засовы, и дом, пахнув в лицо запахом топленого молока и печеного хлеба, принял их.
Дородная, испуганная их неожиданным приездом теща, Мария Андреевна, привалилась к печи и растерянно стояла перед ними, вытирая полотенцем руки и часто моргая глазами. Мелкие капли слез текли по ее румяным большим щекам, и она, тяжело вздымая полную грудь, причитала:
– Да миленькие вы мои, сироты ненаглядные! Да как же это вы надумали! О господи, хотя бы оповестили!
Рядом с нею на широких жестяных листах важно покоились румяные пироги.
«Во, гульнем!» – отметил Пылаев и встретился глазами с тестем.
Филипп Васильевич сидел перед столиком в большом кресле, опершись рукой на клюку, сердито молчал, разглядывая обоих, и ожидал, наверное, когда закончатся «охи» шумной хозяйки. Другая рука, положенная на широкие листы «За рубежом» и «Экономической газеты», подрагивала. Он был похож на седого нахохлившегося ястреба. Когда Иван встретился с ним глазами, он поднялся, высокий, в длинной полотняной куртке, и, словно ничего не произошло, произнес домашним скрипучим голосом:
– Ну, здравствуйте, хорошие… Кхм! Кхм!
Иван обрадованно засмеялся в ответ: он-то боялся, что тесть вместо привета возьмет да и погладит клюкой за милую душу, приговаривая: «Что же это ты, сукин сын, женился, дочь мою увез, и ни слуху от вас и ни духу! Даже о приезде не известил!»
Филипп Васильевич разгладил усы, протянул руку.
«Поусох малость. Стареет», – определил Иван. Наталья повисла у отца на шее, расцеловала его, а он легонько оттолкнул ее, стесняясь открыто показать свою радость.
– Ну, ну… Дай-ка на тебя погляжу. – Разглядывали вместе с Марией Андреевной. Наталья стояла перед ними, сияя счастливыми черными глазами, в сером модном платье, в темных сапожках, и ловила их оценивающие взгляды. Отец смотрел ей в глаза, мать же осматривала ее всю, с головы до ног.
Услышав грустный голос отца: «Ничего. Кхм! Справная», – Наталья бросилась деловито показывать многочисленные подарки. Иван помогал ей и все поглядывал на Филиппа Васильевича.
Бывший главный бухгалтер завода, теперь пенсионер, стоял, как на смотру, домашним главнокомандующим, и равнодушно разглядывал разложенное добро, словно все это было в порядке вещей и удивляться тут нечему! И лишь при виде толстых пачек флотского табака его глаза сверкнули, потеплели, и он добродушно крякнул:
– Вот это угодил! Как по сердцу погладил! Ну будет, будет! Мать, накрывай на стол!
Среди возгласов и суматохи Иван, недоумевая, поглядывал по сторонам: почему это не видно Панны в доме и о ней никто не вспоминает, ни тесть, ни теща. Спрашивать было неудобно, и он только ждал, прислушиваясь, в надежде услышать ее голос, смех, стук каблучков и увидеть ее такой же веселой, яркой, какой оставил полтора года назад.
Тихо, по ритуалу, словно священнодействуя, уселись за богато уставленный стол. Иван успел шепнуть раскрасневшейся, довольной Наталье, мол, что это они о Паньке молчат, спроси, где она, и, улыбаясь во весь рот, стал рассматривать всякие вкусные блюда на столе. Жирная селедка в окружении лука, колбаса и сыр, плавающие друг на друге лопоухие грузди, соленые капуста, огурцы, помидоры и яблоки, борщ с желтым паром, жареная картошка и на широком блюде большие куски вареного мяса, голая курица ножками вверх, ломти хлеба и рыбные пироги сбоку стола, а по разным концам, как часовые, – граненые стаканчики; в четвертях – домашнее красное вино. К этому Иван достал и прибавил бутылочки «Золотистой».
«Во живут! Как напоказ!» – подумал он и услышал удивленный голос жены:
– Куда же это вы Паню-то спрятали? И молчите про нее, будто ее и нету!..
Разговор начался.
Филипп Васильевич опрокинул стаканчик «Золотистой», разгладил усы:
– А куда ей от нас деться? Жива и здорова Панюша. Вот вы молчали сколько времени, а за это время…
Мария Андреевна перебила его:
– Ой, в суматохе-то мы про нее и забыли! Панечка у нас, слава богу, теперь самостоятельная, замуж вышла! И зятя бог послал хорошего. Сережей звать. Поехали они в Ломовку, к свахе моей погостить. Завтра должны возвратиться.
Филипп Васильевич заметно опьянел.
– Неделя как прошла. Я уже по ним соскучился. А свадьба… свадьба счастливая была, шумная.
Иван краснел, краем уха слушая о Панне, за разговорами наливал себе вина и пил вместе с тестем за ее здоровье и за хорошего зятя Сереженьку, а с тещей – за бога, который его послал, но в душе чувствовал пустоту, будто из души его вынули жар-птицу, его Панну, и самолюбие холодком и обидой обдало сердце; и, тоже пьянея, говорил себе, что вот и Паня ушла из его жизни, из молодости, ушла простым манером: взяла и вышла замуж и его не спросила. И не вернуть. Ну а потому и тревожиться о ней нечего. Стало до того неуютно на душе, что он подумал: «Зачем я этот отпуск затеял?» И захотелось обратно домой, в Железногорск, к себе, на работу.
За столом серьезного разговора не получалось. Мария Андреевна все нахваливала Сергея:
– Он ведь у нас такой умный, такой вежливый, обходительный, ну как сыночек родной. Вот сами увидите. А уж Паня-то, как замуж вышла, расцвела вся… И веселая, и поет, и от Сереженьки ну ни на шаг!
Филипп Васильевич опорожнил стаканчик «Золотистой», рассмотрел этикетку на бутылке и хмыкнул:
– Это что, у вас в городе только этот одеколон пьют?
Иван рассмеялся:
– Да нет… Это я у нас на вокзале в буфете прихватил. Покрепче не оказалось.
Филипп Васильевич поднял над головой длинные руки:
– Мать, подай-ка нашей русской! И эту… душегубку свою!
На стол поставили пузатую бутыль румяной вишневой наливки.
– Да что уж ты, отец, так-то! Наливочка душистая, душелюбная… Отведайте! И, право, про водочку-то я и забыла.
Иван заглядывал Наталье в ее прямо-таки лучистые, счастливые глаза, радовался, когда она мягкой ладошкой поглаживала его по щеке и, кивнув на стакан, полный «душегубки», услышал ее такой домашний, уютный заговорщицкий смех. Разговор теперь пошел вразнобой, а тесть все подливал и подливал и задавал вопросы.
Филипп Васильевич допытывался:
– Машиной какой не обзавелся?
– Пока только экскаватором! Очереди три года ждать.
Тесть поднял опять над собой руки. Стало тихо. Вытер и расправил усы, объявил:
– Все! Больше – ни капли! Слышу звоночек.
Теща рассмеялась:
– Сегодня можно и без звоночка обойтись!
– Н-нет! У меня закон: как звоночек прозвенит, так и приказ – довольно! Баланс! Организм на страже! Ставь печать и подпишись!
Филипп Васильевич досадливо крякнул, пошарил вокруг себя, но, ничего не найдя, зачем-то надел очки. Глаза его сразу торжественно заблестели, и он махнул рукой:
– Вот слушай-ка, что я вычитал! Получает царь Петр Великий бумажку, а в ней прописано… В тысяча семьсот двадцать первом году. «Дорогой мой царь Петр Лексеич. Уж наша Сибирь подарок тебе вознесла. Могутное кладбище горючих камней, кои лучезарно согреют Россию-матушку. Извозом пущу те уголья тебе на провер. Обереги извозщиков. К сему крестьянин крепостной Михайло Волков!»
Тесть заулыбался, довольный, словно это он сам открыл в Сибири Кузнецкий угольный бассейн, и, забыв про звоночек, налил рюмку водки.
– И берг-коллегия доложила Петру: мол, находка весьма ценна! А теперь и памятник Волкову поставлен. Выпьем за Волкова и за нашу землю! Вот ведь какой герой был!
Иван чокнулся с Филиппом Васильевичем, но пить не стал – не хотелось. Так и одуреть можно. Перед глазами встали карьеры горы Железной, его обжитой экскаватор, послышался чугунный скрежет пустых думпкаров. Сердце томительно екнуло. Да, кончится ведь через несколько лет его гора-горушка.
– А еще что я вычитал. – Тесть хитро прищурился. – Слышал я, что гора Железная у вас… того… кончается. Настанет конец – куда вы?
Пылаев нахмурился, подумал, как это тесть сумел угадать его мысли. Да-а, Филипп Васильевич не так-то прост. Лукав и умен, но, не желая посвящать тестя в свое сокровенное, равнодушно проговорил: «На мой век хватит! Еще останется». – И откинулся глыбой спины на стул. Ему хотелось возражать, доказывая самому себе, что Железная никогда не иссякнет, что еще не изведаны ее кладовые, но он остановился, посчитав себя не вправе решать за Железную, тем более что он и сам не знал, сколько руды в ее могучей утробе и на сколько лет ее хватит. А самым главным было то, что об этом после того, как изрядно выпили, не совсем удобно говорить. И вообще гор железных по всей стране – навалом!
Он тронул Наталью за плечо:
– Пойду на своем диване поваляюсь.
И кивнул погрустневшему Филиппу Васильевичу:
– А о Железной мы еще наговоримся!
На душе было муторно. Он уносил с собой в сон щемящую боль оттого, что, кроме привета и обильного угощения, родственного в этом доме ничего не было, и ему сейчас казалось, будто он с женой приехал к кому-то просто в гости.
Сон приходил медленно. В голове гудели колокола, и Пылаев то возносился, то проваливался куда-то. Он ворочался, взбивая подушку, потом улегся поудобнее, и в закрытых глазах неслышно загремели цветные грома. Опять он летел в самолете, но уже навстречу сияющей вдали хвостатой молнии, и, когда она разорвалась перед самым лицом, самолет ухнул вниз и развалился, а он оказался один около своей Железной горы, в мрачной бездне карьера, где вокруг, куда ни ступи, навалом огромные глыбы руды, которой хватит на всю жизнь. И Наталью он увидел в этом сне. Она стояла на вершине горы, вся в белом сиянии, и звала его, протянув руки над бездной. Он подумал: «А-а! Это я привел ее показать место, где работаю. Я сейчас!»
По рудным глыбам были разложены букеты цветов, он стал собирать их в охапку и, крича: «Я сейчас! Доберусь до тебя! Доберусь! Только ты не уходи! Подожди!» – стал подниматься по ступеням карьера с цветами в руках на вершину, навстречу Наталье.
Проснулся он неожиданно. Проморгавшись, взял руки Натальи в свои руки и, вздохнув облегченно, ткнулся головой в ее теплую грудь.
Комната была погружена в темноту и тишину.
Наталья стояла перед ним в белой ночной рубашке и гладила его спутанные вихры.
– Ну ты и кричал! Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– Тебе нравится здесь?
– Боюсь, закормят… А я тебя во сне видел.
– Кричал-то от страха, что ли? Меня испугался?
– Нет. Потерять боялся. К тебе бежал.
Наталья развязала волосы, распустила их по плечам и рассмеялась тихо:
– Ударим завтра по кино?!
В ее лице ничего не было хитрого. Просто она видела, как он метался во сне, и сейчас хотела отвлечь его, успокоить. Он удивился: «Ударим! Это мое словечко!»
По каким еще целям ударять все эти многие дни, которые придется прожить в городе? Лыжи, карты, шахматы, кино, походы по родственникам… И ко всему прочему ребяческое тайное желание: собраться как-нибудь и смотаться в Тукан, на их знаменитый рудник, сесть в экскаватор, поутюжить карьер и в порядке обмена опытом показать реченским горнякам свой железногорский класс!
Под утро дом содрогнулся: стучали в ворота, дребезжал звонок, зашелся в радостном лае Джек. Внизу за окном заскрипели ворота, хлопнули двери и послышался топот каблуков. Иван проснулся и откинул голову на руку, прислушиваясь к шуму и разговору. Когда зазвучал грудной, сочный, со смехом голос Панны, сердце его вздрогнуло.
– А мы первым автобусом! Мороз-воевода! Сереженька, ушки не отморозил? Славно погостили! Не отпали уши?
Раздался звонкий мальчишеский и предупредительный возглас Марии Андреевны:
– Тише вы! Гостей разбудите!
Внизу приутихли и перешли на шепот:
– Кто приехал? Наташка? С Ваней? О-о! Разбудим!
«Придется вставать. Все в сборе! Теперь не уснешь». Иван взглянул на жену, на ее детский румянец, на то, как она потянулась в постели и в полусне зажмурилась от истомы, и, поднявшись, стал быстро одеваться.
По лестнице, что вела в верхние комнаты, застучали каблуки – лестница запела. Паня, в желтом цветастом платье, раздвинула портьеры и, приостановив дыхание, сказала:
– А вот и мы! Привет!
И Пылаев встретился с ее глазами. «Подобрела. И глаза стали круглее, темнее. Задумчивее, что ли…»
Он подошел к ней и протянул руку:
– Здравствуй, Паня! Как я рад, сестра!
– Не сестра, а свояченица! – Панна рассмеялась и положила руки на живот. Было заметно, что она беременна.
«Значит, приземлилась уже. Не летаешь жар-птицей?!» Похвалил лукаво:
– А ты поправилась!
Она вспыхнула, залилась румянцем, присвистнула, обрадованно схватив руками его за щеки, неожиданно влепила ему далеко не родственный поцелуй и выпалила:
– А ты серьезный такой стал! Старожен!
– Это кто моего мужа целует? – подала нарочито гневный голос Наталья, облокотившись на подушку.
– Ой! Когда вы уехали, я была такой психованной, такой психованной, будто с лету на землю падаю. А сейчас я вам мужа своего покажу!
И, крикнув вниз: «Сереженька! Сюда!» – бросилась к сестре. Они припали друг к другу, взвизгнули обе, оплелись и заплакали, как сироты.
Иван засмеялся, недоумевая, с чего они зарыдали, вроде раньше-то и подругами особенно не были, наверное, оттого, что сейчас у них судьба поровну – обе замужем, а голосят они просто для утешения: мол, все равно теперь жизнь пропащая.
На лестнице кто-то степенно затопал, поднимаясь к ним, и Пылаеву представилось: вот сейчас войдет Сереженька – этакий громила, ростом с колокольню, осклабится и снисходительно толкнет лапой по плечу: мол, ты меня не боись, свои люди. Но перед ним предстал худенький угловатый паренек в черном пиджачке и галстуке-бабочке, угнездившейся летучей мышью на белом воротнике рубашки. Он осторожно, смущаясь, поправил блестящие на свету веселые очки, тихо прошагал в пушистых унтах навстречу. Панна любовалась им.
– Знакомьтесь! Мой муж! Вот он у меня какой!
Пылаев ухмыльнулся, когда тот встал рядом с ним – муж ее был ему по плечо, – и нарочито добро сказал:
– Проходи, садись, свояк! А мы, понимаешь, нагрянули!
– Здравствуйте. Сережа.
Он церемонно протягивал Ивану и Наталье руку просящей ладошкой и со значением пожимал их руки. Пылаев подумал: «Где она поймала его, артиста?» И вспомнил, как однажды теща в сердцах крикнула на Панну, когда та неосторожно опрокинула ведро с молоком: «Недотепа! И когда только ты фамилию свою переменишь?» – на что та насмешливо ответила, посматривая на нее: «Да сегодня же приведу сто женихов на выбор!»
И сейчас, разглядывая ее муженька, он доброжелательно напомнил ей: «Значит, переменила фамилию?» – а его похлопал по плечу: «Ну как? Даем стране угля? Ты где и кем работаешь, Сереженька?»
Он покраснел, поджал губы, собираясь отвечать. За него выпалила Панна:
– В оркестре солистом. Он скрипач. Но это так. Основное – Сереженька у нас студент первого курса и учится на инженера.
– Вот как! Я смотрю, в этом доме собрались сплошь начальники. Батя – главный бухгалтер, свояк – в инженерах. А ты, Панна, тоже, чать, заведующая какая?
– Нет, я по-прежнему портниха.
Сергей вздохнул, снял очки и, протирая их, взглянул на Ивана большими голубыми детскими глазами:
– А вы, Иван, человек веселый!
Пылаев про себя чертыхнулся: «Вот детский сад», – и рассмеялся:
– А ты, наверное, не пьешь и не куришь, солист?
– Ладно уж вам, – подала голос Наталья.
Сергей надел очки и серьезно ответил:
– Нет, зачем же… И пью, и курю. И вот… женился.
Панна подсела к Наталье, и они, обнявшись, зашушукались о чем-то.
Пылаев покровительственно положил руку Сергею на плечо: мол, чего там, порядок, и пожалел, что тот ему в товарищи не подойдет. Вот и подарка никакого ему не привез, а сейчас, перебирая в уме безделушки, гадал, какой же для него изобрести подарочек, но ничего не мог придумать: никогда ему не приходилось одаривать артистов.
Ну вот и встретились, все на месте, в сборе. Скоро все соберутся и засядут за стол, и опять дом загуляет, и так будет продолжаться много-много дней, и будет нужно жить рядом с другими, о чем-то говорить и с утра думать, о чем разговаривать и чем заняться…
Каждый день Панна будет торчать перед глазами и каждый день он будет ей завидовать, завидовать тому, что она шумная, довольная и веселая, и нужно видеть ее счастливой, похваляющейся своим ненаглядным муженечком, слушать ее приторную похвальбу: «Да как же мне его не любить? Я ведь стук его сердца за километр слышу!»
Все! Умерла теперь для него Панна. Отлетала жар-птица. А он ведь только к ней и ехал.
С этим теперь придется примириться, и еще примириться с глухим сожалением, что его в чем-то обошли, и носить в душе неприязнь к ее чистенькому мальчишечке, нарядной игрушке, с его вежливостью и сверкающей улыбкой глаз под очками, когда он рядом с Панной, и раздражение, когда за обильно уставленным столом довольный Филипп Васильевич поднимет рюмку, провозгласит всем здравие и чокнется первым с покрасневшим от счастья Сереженькой, и до щемящей тоски захочется повернуть судьбу по обратным рельсам к железногорскому степному приволью, где днем и ночью ухарски посвистывает шаталомный ветер-сквознячок.
Он понимал, что его раздражение и всякие переживания от безделья, оттого, что не к чему приложить руки, и приходил к пугающей мысли, что не руки тут виной, а то, что не к чему приложить душу.
4
Через несколько дней Пылаев затосковал. Накатило на него тягостное настроение, места себе не находил и не было никакого просвета.
Шагая из комнаты в комнату, дымя сигаретами, он с тоской поглядывал на стирающую молчаливую Наталью, ловил ее вопросительные взгляды и все не решался сказать ей о том, что, мол, пора закругляться, что больше он в этом городе и в этом доме не выдержит.
Люди, которые его окружали здесь, с кем он общался, не стали его родными, проходили стороной, не оставляя ни гнева, ни радости, а было только одно простое проживание рядом.
Он с усмешкой казнил себя за предательскую мысль, что Панна и Наталья, две сестры в его жизни, были словно как два лотерейных билета, на один из которых ему должен выпасть счастливый выигрыш. Вот – выпал. С нею – жизнь. Теперь все они породнились с семейной точки зрения, но осталось не менее важное в этой жизни – стать родными душами; и с тещей, и с очкастым Сереженькой, а если говорить напрямик, то и с Натальей.
Он подошел к ней и заявил, как определил:
– Делать здесь нам больше нечего. Давай-ка возвращаться. Повидались, и хватит!
Наталья вынула руки из корыта и, стряхивая пену, удивленно спросила:
– Обратно, домой? Да что ты, Ваня? Только ведь приехали!
Пылаев рубанул воздух ладонью и отрезал:
– Душа не на месте. Собирайся!
Наталья тихо засмеялась и предложила:
– Скучно тебе – так возьми поспи или послушай радиоприемник.
Он задышал часто и опустил руки:
– Ты что? Издеваешься?
Наталья покраснела и замолчала. Устало, с обидой произнесла:
– Ладно, Ванечка. Как скажешь – так и сделаю.
Да, никуда не денешься от усталости на душе, от зимней сытой тишины, от бездельного времени, в которое человек погружен словно в глубокую воду, и от этого сердце еще больше режет тоска по родному городу, по Железной горе и своему громче всех громыхающему экскаватору.
Там он был у места и не травила мысль о том, что же ему еще в жизни надо. Хоть бы Наталья рожала скорей, что ли? Славно было бы – сына! Чего уж тут скрывать: ночами будил и неистово ласкал ее ладное белое тело. Забеременела бы – вот была бы новость и тайна! Но тайны не было. Однажды, услышав от уставшей жены: «Вот когда у нас будет сын…» – спросил глазами: «Да?», и, когда она, пожав в ответ плечами, ответила: «Кажется…» – он все равно обрадовался, уверился в этом и с тревогой отметил, что жизнь поворачивается к нему какой-то другой стороной, все в ней становится значимым, ответственным, и ему еще больше захотелось сесть в поезд, увезти Наталью отсюда. Плевое дело: сел и поехал. Если бы еще то, что сказала ему Наталья, было не «кажется», а «да».
Он присел на диван и покрутил радиоприемник. В нем на какой-то волне скрипка мотала душу, на другой кто-то басом весело сообщал о том, что вот пляшут пьяные у бочки – и все тут, на третьей – комментаторы под стрекот телетайпа переживали международные события. Он читает газеты! И все, о чем гремел радиоприемник, тоже входило в его жизнь, и он искал в этом свое место.
На кухне около обеденного стола висела большая политическая карта мира с раскрашенными полушариями. Пылаев все время сидел за столом спиной к Америке. И вот висит эта карта со всей своей политикой, и он иногда кидает взгляд-другой через плечо на Американский континент и белую Антарктиду, а меж ними все время мельтешит перед глазами пролив какого-то Дрейка…
Спрашивать у Филиппа Васильевича о Дрейке было неудобно, в мыслях мешались Железногорск и Реченск, степи, горы и леса, а тут какой-то Дрейк.
Карта была старая, и Пылаев думал, что, наверное, какой-нибудь пират потерпел кораблекрушение и назвали этот несчастный пролив его именем. Вообще, не уважал он Америку, и ему представлялось, что если она пойдет на нас войной, то непременно кинется с Аляски, и держал эту мысль в голове, словно он один знал об этом.
Он пропел «Мы готовы к бою с армией любою», выключил радио и поднялся навстречу Филиппу Васильевичу. Тесть присел на диван и разгладил седые метелки усов.
– Что это ты, Иван Петрович, как я посмотрю, вроде недоволен чем?
Иван пожал плечами.
– Да нет. Я всем доволен. Вот слоняюсь по комнатам, на диванчике организм отлеживаю, в башкирские песни вникаю. Все хорошо, а все-таки пора поворачивать оглобли домой.
– Скучно у нас тебе.
– Как везде. Хорошо в гостях, а дома…
– Ну, не больно-то давно из дому. Давай-ка сразимся с тобой в шахматы, побеседуем о чем…
В шахматы Пылаев играть умел, хоть и не настолько, чтобы «сражаться» и томиться и терять часы на обдумывание ходов. Ему неудобно было обыгрывать Филиппа Васильевича, и он заведомо подставлял ему фигуры. Первую партию Иван с удовольствием проиграл. Тесть от радостного смущения покряхтывал и довольно теребил усы. Ивана игра не увлекла, но торопиться было некуда, за окном ночь, мороз, а здесь тепло, свет, вкусный сигаретный дым.
Мысли о себе и гостевании не давали покоя, мешали игре. Вот так и шла у них эта шахматная игра: восклицания тестя и его душевная маета – все вперемежку.
– Я свободно разрешаю партнеру рокировку!
«Итак – юности конец, любовь кончилась. Увиделись с Панной. Но теперь я не завидую ей и Сереженьке, их счастливому „детскому саду“. И зачем я сюда прикатил, на чужбину, к чужим, в сущности, душам? Маячить перед глазами?..»
– Стратегия твоя оченно даже видная…
«Все это время душа пустовала или что-то в ней остановилось. И ничего отпуск мне не дал. Просто я перенес жизнь из Железногорска в Реченск на время, как из комнаты в комнату, и жил среди других людей».
– Два хода в кармане иметь – это… джунгли!
«Интересно, неужели это так всегда бывает, когда ничего не происходит, когда человек словно выключается из жизни?! Во дело. Помрешь без работы!»
– Сделал бы ход слоном – и мир во всем мире!
«А может, я просто эгоист какой? Ну, конечно. Мне бы для жизни еще одну Железную гору найти… да чтоб рабочая гордость была не только по зарплате, да чтоб мир большой мимо души не проходил, как пролив Дрейка… да жить широко, как летать… А то вот только во сне и приходится…
– Шах!
– Шах? М-м…
«Конечно, Панна была когда-то красотой моей жизни, но и Натальюшка у меня, прямо скажем, мечта! У нее каждое словечко, как золотое колечко…»
– Мат!
– Мат? М-м…
«А все дело в том, что я наверняка рабочая душа никудышная».
– Конечно, еще сыграем!
– Расставлю! Ходи, Ванечка!
– Четыре пешки – кошмар!
«Маты» чередовались. Иван отвлекся от своих мыслей, когда тесть крепко прижал его, но он не сдавался, и они заговорили вперебой:
– Немедленный ход – очевидный ход! Тут даже думать не нужно.
– Подумать не мешает.
– И что мне от этого будет?..
– А вот и посмотрим… Хоть полсвета обойдешь – лучше хода не найдешь!
Они играли до утра.
Филипп Васильевич часто проигрывал, вскидывал усы кверху, как пики, сердился, с отчаяния стучал по столу кулаком, фигуры мешались, падали.
– Баста! Мать, ты не спишь? Чай будем пить.
Сонная Мария Андреевна стояла у двери и закручивала в узел волосы, седые у висков.
– Дак ведь все в дому не спят. Стучите и стучите. Кошка и та от испуга в окно смотрит – убежать некуда.
После шахматной баталии Филипп Васильевич предложил:
– Завтра сходим-ка мы на Обрыв-Камень, подышим кислородом. На город, на завод с вершины поглядим. На высоких ветрах и беседы душевнее…
Пылаеву не хотелось хотя бы сейчас огорчать тестя, и он легко рассмеялся.
– Ну что ж. Обрыв так обрыв!
5
Огромное зимнее небо со звонкой синевой распахнулось над городом Реченском, опираясь на тяжелые горы в зеленых сосновых шубах. Дома, улицы, металлургический комбинат с дымными трубами, заводской ледяной пруд, мосты и прохожие – все будто выходило из гор и расположилось в снежной солнечной долине с туманами, паром и уютными дымками над старинными избами.
Пылаев знал, что город и завод были заложены двести с лишним лет назад на реке Белой, на вольных башкирских землях, купленных заводчиками по цене меньше копейки за десятину.
Его Железногорску было всего сорок лет, так что по сравнению с Реченском – он еще молодой человек, и если здесь роскошные горы, и леса, и воды, то у них только степи, река Урал и единственная гора, зато сплошь железная. Роднило то, что по их округам прошел с армиями Емельян Пугачев: с боем брал и Реченск и станичную крепость Магнитную. А еще приятное сердцу было такое дело: Реченский завод многие годы кормился железногорской рудой, пока не открыл свои рудники на Тукане.
Иван Пылаев и Филипп Васильевич молча шли по зимнему тихому городу и разглядывали дымный от морозца, очищенный от снега асфальт, вспышки окон, где в стеклах плавилось солнце. Шли – старик и молодой парень, жители разных городов, и меж этими городами была громадная разница в годах и еще в том, что город Пылаева был нов, молод, красив домами-дворцами, кварталами на полстепи, заводом-гигантом, воздвигнутым всего за какие-то сорок лет, уже при Советской власти; город же Филиппа Васильевича был историей, старинным уральским деревянным городком – двухсотлетним дедом.
Говорить не хотелось, но, странно, молчание сегодня не тяготило, не разобщало, а, напротив, сближало их, будто думали они об одном и том же и знали, о чем думает каждый…
Назавтра Филипп Васильевич встал притихший, с добрым лицом, не стучал палкой по полу, до обеда сидел сгорбившись в кресле, пасся в широких полях «Экономической газеты» и совсем не был похож на ястреба, как все прошедшие дни. После обеда, как бы решившись на что-то, он сказал Ивану:
– Не забыл: сегодня у нас с тобой поход? Покажу тебе наш Обрыв-Камень. На самый лоб взойдем! Поговорим на вольном ветру.
Тесть хотел сблизиться, Иван чувствовал это. И сейчас вспомнил вдруг, что, когда увозил Наталью к себе в Железногорск, Филипп Васильевич сказал:
– Жаль, что мы, Ванюша, в разговорах с тобой не породнились…
И в этот период Пылаеву и Филиппу Васильевичу в домашней суматохе, в окружении домочадцев, соседей, гостей поговорить не довелось, и тесть хитро придумал сбежать из дому и побыть на вольном ветру…
Они шли по взгорью, обходя словно утрамбованные сугробы с фиолетовыми тенями по бокам от вечернего солнца, и жесткий снег визжал у них под ногами. Под ними темнела от множества черных избушек долина и курилась сиреневыми дымками.
– А вот в этом домике, Иван Петрович, я появился на свет. – Филипп Васильевич остановился, вздохнул и показал на неказистую избу в одно окно у дороги.
– Теперь там другой кто в моей зыбке качается. Сколько их народилось почти за семьдесят лет!
Солнце успокаивало мороз желтыми лучами, и только холодный ветер от снега пощипывал щеки.
– Далеко еще до Обрыв-Камня? – спросил Пылаев и поежился.
Филипп Васильевич обернулся и, вытирая слезящиеся глаза, кивнул назад, на какие-то стены-заборы и густой сосновый бор: мол, там, и Пылаев понял, что Обрыв-Камень совсем в другой стороне, а пошли они в этом направлении, потому что захотелось Филиппу Васильевичу показать дом, в котором был рожден на белый свет.
Иван не обижался. По дороге зашли на базар. «Ладно, чего там, раз старику приятно». На обширном полупустом базаре бродил за ним и тоже приценивался к товарам. Они узнали у черной в красном платке продавщицы, похожей на Кармен, что мясо двух сортов: по рублю девяносто и по два тридцать за килограмм – и что даже есть роскошные моталыжки для холодца совсем задаром – по пятьдесят копеек. У Филиппа Васильевича от удовольствия раздулись усы, и он снова похвалился: мол, смотри, все есть, вот как мы богато живем, и только в павильоне «Овощи» усы его опустились от огорчения, когда увидел, что у одной старушки пять минут назад липовый мед кончился.
Пылаеву все хотелось на Обрыв-Камень. Вспомнились альбомные фотографии и открытки, на которых была лобастая скала, под нее нырял длинный-длинный мост на сваях. Ему очень хотелось увидеть эту скалу над озером, и он сказал тестю, что надо бы поторопиться, что солнце скоро сядет, на что тесть согласно кивнул, только поправил: «Не над озером скала, а над заводским прудом».
