Текст книги "Золотаюшка"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
ПРИКОСНИСЬ К МЕРИДИАНУ
Рассказ
Всю ночь Алексею Николаевичу было жарко – ему снилась Африка.
Во сне происходило все не так, как на самом деле, а словно в кино. Наплывали строгие лица проверяющих, одинаково строгие ко всем, кто уезжает за границу в долгосрочную командировку, и те же лица на шумных проводах, ставшие улыбающимися, добрыми, одинаково ко всем уже проверенным.
Прощай, родная земля!
Самолеты высоко плыли над огромной планетой, и пароходы с крейсерской скоростью мчались по международным морям.
Как легко и плавно было во сне, будто и плыли, и мчались в золотом пушистом солнечном облаке.
Потом на каком-то берегу замаячила настоящая живая пальма, не из тех декоративных и пыльных сухих листьев, покрашенных зеленой краской, которых он достаточно навидался в гостиницах и ресторанах, а огромная, до неба. Самолеты и пароходы пришвартовывались к ней. Она замахала ветвями у самого лица и пахнула прохладой, жарой и цветами. А чем дальше от берегов он уходил в африканскую пустыню к белому праздничному городу, пальмы становились все больше, они окружили тоже огромную, до неба, домну, к которой он был командирован.
Он во сне улыбнулся и успел подумать, словно прочел в газете, мол, ого! У них здорово решена проблема озеленения промышленных предприятий.
Приезжих окружили арабы, рукоплеща, пели гимны и молитвы. Встретили как родных, в общем. Он запомнил двух. Один, видно кочевник, стоял у верблюда и все приглашал Алексея Николаевича к себе в гости. В тюрбане со звездой. Его лицо было загорелым, обветренным. Второй, в европейском костюме, долго рассматривал его через бинокль, затем пожал руку и увез в машине прямо к белоснежному дворцу…
Проснувшись, Алексей Николаевич тихо и долго лежал с открытыми глазами, еще переживая сон. И хотя знал, что на самом деле все было проще, жестче, по-земному, даже пальмы такие же, как на Черноморском побережье, а вот, поди же ты, все-таки приятно.
И он неожиданно расхохотался.
Жена Наталья испуганно спросила его:
– Что с тобой?
Он перевел дыхание и вздохнул.
– Да вот, во сне в Африке снова побывал.
Жена понимающе кивнула.
– И я не могу забыть…
Встал, высокий как баскетболист, крепко сбитый, с тяжелыми руками кузнеца, с большими глазами на массивном бледном, словно вырубленном лице и по-привычному «ударился» в утреннюю гимнастику.
После заграничной командировки в далекую древнюю страну Алексей Николаевич как бы обогатил и расширил там свою душу и сердце, и не стало с тех пор ему покоя. Два полных рабочих года он был там советским специалистом – металлургом и представителем своей родной державы. Еще до возвращения, как-то сразу издалека, со стороны все повиделось ему на его земле в ином свете, более важным и стало на свое место, как ясные, значимые и весомые понятия. А еще было радостно чувствовать чудесное превращение себя в ответственную единицу и в полную меру понять, какая это ответственность быть гражданином своей Родины.
Теперь же, часто сидя за чертежной доской, обдумывая параметры усовершенствований в новой доменной печи или читая лекции в техникуме, находясь в трамвае среди рабочих, едущих после заводских огненных смен домой, поднимая на руки дочь Иришу, которая тоже была в Африке, и подбрасывая ее вверх, вслушиваясь в ее испуганно-счастливый визг: «Выше! Еще выше!», – он соединял в душе чувства личного достоинства, отцовское, и главное чувство – тихое, восторженное чувство страны.
Жена его, Наталья, худенькая умница, «мадам Наташа», как ее называли студенты в культурном центре, где она преподавала русский язык и литературу, тоже переживает воспоминания, как и он, с тою только разницей, что, глядя на нее, сразу этого не заметишь, разве что стала она более молчаливой и деятельной. И ночью, засыпая и поправляя ему подушку, прошепчет-прошелестит: «Умаялся за день-то, бедный!» и погладит по щеке маленькой теплой ладошкой. А какой он бедный?!
Вот сегодня субботним временем укатят они за городскую черту, в степь, к зеленым полянам и голубым речкам, будут весь день смотреть на облака, и, может быть, он опомнится от душевного всполоха и полетного настроения, и сердце не будет стучать так быстро и громко оттого, что ему всю ночь снилась далекая жаркая страна.
Милым детским утречком, когда еще в небе и молоденького солнышка не было, всей семьей на собственной «Волге» они отправились «в природу». Устал от бессонницы, устал каждый день торопиться в техникум читать лекции о типовых домнах, лекции, уже надоевшие за несколько лет, улаживать распри многочисленных родственников, а еще, тяжкой горой на плечах, ломать голову над бесчисленными вариантами чертежей, в которых укором путаница в расчетах и абрис громоподобной доменной печи с новым, как ему представилось, классическим фундаментом.
Когда они ехали по городу, Алексей Николаевич вздыхал, словно спустился с неба на землю и полетное настроение прятал куда-то в потайной уголок своей души. Конечно, небо скоро проснется, согласно прогнозу погоды воздух заполнится кратковременными дождями, слабым умеренным ветром, а по округе – грозой с молниями, город тоже зашумит на всю катушку, начиная от рева трамваев, паровозных гудков, субботних песен жителей, музыкой радиол, и над всем этим содомом начнет подглядывать из-за туч чумазое от заводских дымов солнце. Но он будет уже далеко-далеко от всего этого, за городской чертой, где ни грома, ни звона, а только тихая голубая река, зеленая поляна и где наверняка можно отдышаться.
Выскочив из прохладной темноты туннеля, легковая машина влетела в солнечные лучи – они яростно ударили по стеклам и ослепили. Алексей Николаевич зажмурился, облегченно вздохнул и откинулся на ковер, роскошно накинутый на спинку сиденья.
Такое же оранжевое мохнатое сияние небес он видел когда-то и там, в Африке. А сейчас солнечное светило стерло голубизну неба, заполнило его, растворилось в нем и мягко расстреляло все вокруг пронзительными сияющими лучами. Жара заполнила уставший промышленный город и заколыхалась плотным зноем над темными тяжелыми водами Урал-реки. Вызвала улыбку мысль о том, что здешнее дымное небо над заводом и городом было схоже с небом над домнами среди пирамид, и еще о том, что солнце всеобщее, на земном шаре одно, и незыблемо совершает свой космический поход по крутой дуге вселенской орбиты. Да и сам он, доменщик, не просто провел два прекрасных года среди арабов, а словно побывал в истории Древнего и Нового мира.
За спиной остались старый заводской легендарный мост, работяги-трамваи, домны, мартеновские трубы и цехи комбината, за ними на краю города последовали рудник, бывший старый аэродром и – широкая ровная степь с обелиском – вехой района, парники, известковый карьер, начались колхозные поля, деревни, коровы на пастбищах, березовые колки, тальники и безымянные речки.
Когда машина вырвалась по гладкому пустынному шоссе на степной простор, обрывки мыслей и видений стали сменять друг друга. Он вспоминал, и перед глазами явственно виделось в легкой дымке, как в дрожащем золотом мареве, пережитое. Ему, инженеру-доменщику и педагогу, вместе с другими специалистами поставили задачу оказать помощь одной из свободных африканских стран в создании учебного центра, чтобы обучить сотни жителей профессии металлургов – горновых, сталеваров, литейщиков, вальцовщиков, кузнецов, электриков для металлургического завода. Это было и конкретно, и значимо. За свои знания и опыт он не беспокоился. Тревожило другое – он никогда не был за границей. Африка же представлялась ему как бы сквозь палевую дымку. До берегов с пирамидами и сфинксами в золотой дымке пришлось добираться через несколько морей пароходом. Остались позади русские мартовские снега, звонкая от ветра Одесса, а после Черного моря, провожаемые веселым эскортом смеющихся дельфинов, когда их встретили горячие волны воздуха с африканского материка, он скинул пиджак. В Эгейском, у себя в каюте разоблачился до трусов, в Средиземном долго не выходил на палубу – отдыхал под ледяным душем и прозевал момент, когда дельфинов сменил настороженный почетный эскорт акул.
В дороге он ворошил свою память, все, что знал об Африке, и приходил к мысли: почти ничегошеньки и до обидного мало. Мелькали фараоны, сражения, пирамиды и верблюды, пальмы и Нил, Клеопатра и Суэцкий канал, президент Насер, Асуанская плотина и агрессия Израиля… Смутно вспоминал читанные в детстве романы, в которых авантюристы, закованные в латы, под предлогом отвоевать гроб господень, разграбили Византию, Константинополь… Еще пословицы-поговорки «Аллах! Магомет – его пророк на земле», «Все равна бог одна – только вера разная». И таинственный небесный камень, ухнувший в Аравийскую пустыню, на который стали молиться бедуины, а рядом с ним вырос город Мекка, положивший начало великому паломничеству и магометанской религии – исламу.
Все было смешано, запутано, но он успокаивал себя мыслью, что на месте во всем разберется и увидит своими глазами.
Покинув уставший океанский лайнер, уже на другой земле – далекой части планеты, под чужим раскаленным небом, Алексей Николаевич взглянул на стоявшую рядом жену, как бы ища поддержки. Наташа была освещена плотными желтыми лучами, в африканской жаре ее бледное строгое лицо стало бронзовым, и полет черных бровей, и высокая укладка прически, и настороженная ожидающая улыбка сделали ее удивительно похожей на легендарную Нефертити, только с голубыми русскими глазами.
Он вздрогнул тогда, смешался, кляня себя за наивность и тщеславное сравнение жены с царственной особой, но Наташенька, вокруг плеч которой плавилось и растекалось солнце, действительно стала и величественной, и прекрасной, без домашнего детского покряхтывания в смешливом голосе «кхе, кхе», без ситцевого сиротливого халатика. Нефертити, да и все тут! И держит за руку дочку – нефертитенку Иришу.
Черт-те что не приблазнится и не придет в голову на другом боку земного шара! Где-то далеко под голубым прохладным небом дымит родной Железногорск, дрожат в тихом и светлом мареве зеленые поляны, синенькие степные речки, а здесь за оранжевым берегом покоится море, как застывший блестящий асфальт, и молчат широкие громадные пальмы. И вот они, специалисты из России, ступили на землю, которую когда-то изучали в школе по карте, видели в кино, а теперь можно потрогать руками.
Когда ждали машину работника из советского посольства, Наташа-Нефертити взяла его под руку и с гордостью сказала:
– А ведь мы с тобой теперь государственные люди. Не шути, брат!
Он тогда не придал значения ее словам, только ободряюще и мягко похлопал по ее царственному худенькому плечу.
Машина стремительно и бесшумно скользила по гладкому, чистому, будто подметенному шоссе. Чуть покачивало на поворотах, и он крепко держался за руль. Дорога напоминала такие же прямые и длинные шоссе, как и в стране пирамид, с тою только разницей, что по обеим сторонам автострады здесь не стояли пальмы и голубой, до блеска наезженный асфальт не был припорошен песком.
Да, навсегда отпечатался в душе тот факт, что он провел под африканским солнцем два долгих и трудных года, что находился рядом с молодой арабской металлургией не посторонним наблюдателем.
Помимо обучения сотен людей профессии металлургов, его как доменщика до сердцебиения интересовали печи и аглофабрика. С грустью он отмечал, что строящийся завод имел пока всего две домны, и эти маломощные агрегаты напоминали сирот по сравнению с гигантами – девятой и десятой домнами на металлургическом комбинате в его городе. Да и зачем сравнивать? Главное было в перспективе – создать у них мощную индустриальную базу, как Бхилаи в Индии, с помощью советских специалистов.
Многокилометровый город по берегам Нила для него, для его восторженной души стал городом очарования, восточной сказкой, правда, с европейским орнаментом.
Навсегда запомнились и древние строения, свидетели тысячелетней культуры, и множество мечетей с радиофицированными минаретами, откуда муэдзины обращаются к правоверным по микрофону, призывая к молитвам, и современные огромные здания отелей разных архитектурных стилей, ажурные мосты над Нилом, древнейший в мире мусульманский университет, огромный и яркий золотой рынок.
Кроме пирамид, которые завораживают полчища туристов, внимание всего мира привлекает современное чудо – высотная Асуанская плотина.
Остались в памяти здания трех каирских университетов, классический балет и первый в Африке атомный реактор. Но главное, что составляло сердцевину его жизни на далеком жарком континенте, – это учебный центр, готовящий арабов-металлургов.
…Огибая кусты, проехав по цветастому уральскому лугу, Алексей Николаевич остановил машину у берега серебристой от ветерочка реки, выгрузил палатку и домашние походные вещи и, осмотревшись, стал старательно сооружать внушительную и основательную стоянку, будто ставил на берегу домну. Проводив жену с дочкой по цветы, Алексей Николаевич стал наблюдать за двумя соседями-очкариками, которые суматошно и бестолково делали костер. У них гасли спички, сухие ветки тальника-пала вперемешку с закаменевшим плавником не желали загораться на ветру. Бумага в костре вспыхивала, сгорала и гасла.
Одного из «поджигателей» он узнал. Местный журналист.
Чернявый и худощавый, с седой полоской в темных волосах надо лбом, блестящий толстыми очками и близоруко жмуривший от солнца черные бархатные глаза, когда он снимал очки, вспомнился сразу. Чернушин, кажется…
Тот дважды приходил к нему в техникум, дважды показывал корреспондентское удостоверение и наступательно уговаривал написать для газеты статью об Африке под рубрикой «Из дальних странствий возвратясь». И хоть странствия были действительно дальние, Алексей Николаевич отказал: было много работы, да и писатель, мол, из него никакой. Журналист наседал и расспрашивал. В общем, чиркал в блокнот свои «охи» и «ахи». Расставаясь, поклялся: «Я напишу об этом если не статью, то стихи…» Ну, ну!
Сейчас на берегу журналист кричал и размахивал руками, суетясь вокруг второго – тоже очкастого, руководил огнем, в общем.
Второго Алексей Николаевич видел впервые. Тот, припав к земле и согнувшись в три погибели, дул из-под ладошки в самый корень немого холодного костра, иногда отмахивался, мол, тихо, спугнешь, с таким старанием и блаженным усердием на худом лице, будто без сомнения скоро появится не огонек, а жар-птица.
Но костер первобытно молчал. Алексей Николаевич подошел к ним, поздоровался и сунул под ветки тряпку, намоченную бензином. Огонь полыхнул, костер развеселился и развеселил всех.
У огня он узнал, что второго зовут Виктор Васильевич, что он горный инженер, у него оригинальное хобби: он большой любитель певчих птичек.
Они уже давно разложили на газетах свою снедь, и вот стреляющее пламя, как некий знак свыше, подтолкнуло их к мысли, что пора раскупорить бутылки. Пили они разные портвейны и охлажденное в речке пиво. Было весело, суетливо и шумно, так же, когда они разжигали костер, а потом уныло и печально, потому как портвейн кончился. Вздыхали так болезненно, мол, зачем поторопились, что Алексей Николаевич, решив их выручить, сходил на свою стоянку и принес им бутылку перцовки от простуды. Он подумал о том, что у себя на работе они серьезные, степенные люди, не подступись, а здесь не по возрасту, как расшалившиеся дети. Они поблагодарили его, спрятали перцовку на потом, притворно вздохнув, и вновь замахали руками – стали о чем-то спорить. Это значит, вошли в штопор. Алексей Николаевич прислушался.
Виктор Васильевич раскинул руки:
– Вот какие вокруг степные горизонты! Не видать отсюда Магнит-горы.
Чернушин усмехнулся.
– Да ее уже из города почти не видно.
Виктор Васильевич отмахнулся.
– Хе, хе… Это кажется. А мы, горняки, только что развернули, как говорится, широкий фронт работ.
– Не заливай, Виктор. Как говорится, конец вашей железорудной кооперации. Конец Магнит-горе!
Алексею Николаевичу сразу не понравился начавшийся разговор, слова были тяжелыми, как глыбы, правдивыми, как тревожная истина. Он знал об этой проблеме, социальная значимость которой затрагивает не только металлургический комбинат и город, а индустрию всей страны. Решить эту проблему – значит бесперебойно снабдить рудой каждую смену доменщиков и мартеновцев. Сейчас разговор сводился к тому, что Магнит-гора кончается, целиком и бесповоротно уходит в легенду. Да и то, сорок с лишним лет она кормила завод и рабочий класс города, остается вспоминать о ней с теплой благодарностью, а новую такую железную кладовую еще поискать…
Виктор Васильевич рьяно защищал свою рудную базу. Он лохматил волосы, снимал и надевал очки. Руки его всерьез, нервно дрожали.
– Это только кажется, что конец. Еще остался самый главный пласт – целый рудный горизонт. Лет на десять!
Чернушин все подначивал, подбрасывал ехиды.
– А я тебе говорю, хана ей. И завод будет милостыню просить по всему Советскому Союзу. Нет руды, кончилась! Что, твоя гора – бездонная бочка?!
– А ты?.. Как ты можешь, работник газеты, так говорить?!
– Я не меньше твоего болею за наш комбинат. Но только хотелось бы сказать, что маленькой передышки с маленьким месторождением Малого Куйбаса хватит комбинату на маленький срок. Как слону дробина. А ты, я конечно извиняюсь, должен смотреть вперед на сто, двести лет… Придет время – и завод, и вы, горные инженеры, останетесь у разбитого корыта. Да!
– Позволь…
За одиноким сивым прибрежным кустарником по реке зарябило, засеребрило.
Очки Виктора Васильевича как-то погасли, а когда он поднял лицо к небу, вспыхнули, и его возглас «Позволь…» утих, растаял. Но жилистое тело этого человека напружинилось, и вот он стал бросать слова, как булыжники.
– Ты знаешь, что все время проводят аэросъемки. Кроме Куйбаса руду ищут в районе Верхнеуральска, и потом, что-то намечается даже в Карагайском бору.
Чернушин поднял руку и остановил товарища.
– Вот именно. Что-то. Намечается. Аэросъемки ничего не дали. Остается только уповать на великое Криворожье, на Кузнецкую руду и на новые месторождения.
– А Соколовско-Сарбайский рудник? Он же рядышком…
– Пока – да! Но твои окатыши, эти витамины чуть-чуть с рудой, для нашего комбината, как в детском садике голодному манная каша.
– Н-нет, товарищ Чернушин… Ты – стопроцентный паникер!
Алексей Николаевич полулежа слушал их со стороны, снисходительно улыбался, хотел что-то сказать, но одергивал себя. Сказать им свое словечко?
Сказать им о том, что мощные и близкие к комбинату месторождения железных руд, такие, как Магнит-гора, пока – идея фикс?! Они об этом и сами знают. Что наиболее интересными являются Аятские и Качканарские бурые железняки, в несколько миллиардов тонн, а также магнетитовые в районе Троицка и Тараташские железные, руды? Что геологи в настоящее время в постоянных поисках, в разведках?
Он посмотрел на спорящих, на их ожесточенные взмахи рук и громко кашлянул. И Виктор Васильевич, и Чернушин разом смолкли.
– Зря вы оба ударились в панику. Если вас послушать, то выходит, что мы вынуждены будем законсервировать и комбинат, и город.
– Как это, законсервировать?! А куда девать целую армию металлургов?!
– Да?! Что же, рассредоточить их по другим городам и заводам?
Алексей Николаевич мягко успокоил их.
– Ну, зачем же вдаваться в крайности. Наоборот, решено реконструировать комбинат, увеличить его мощности, а также раздвинуть, расширить городскую зону. И, потом, не забывайте, что основной рудной базой Магнитки будет Курская магнитная аномалия, которой хватит на всю страну. Ну а что касается армии металлургов, то наша железная гвардия сталеваров и доменщиков будет расти и пополняться. Сюда подключите институт, техникум и производственный опыт.
– Да. Это верно. Но знаете, все-таки…
Соседи вдруг засуетились и молча стали подбрасывать в костер обсушенный плавник. Алексей Николаевич подумал, что, пожалуй, и ему необходимо развести костер, а то придут жена с дочкой на пустое холодное место.
– А я ведь написал стихотворение после наших бесед. Только не о самой Африке, а о девочке из России.
Приподнявшись и встав на колени, не спрашивая ничьего согласия, Чернушин заблестел глазами и выкинул руку, начал выкрикивать стихи, растягивая слова, подчеркивая их торжественность, словно пел здравицу высокому лицу:
– Здравствуй, маленькая Ира!
Дни за днями катятся…
Ты проехала полмира
В иностранном платьице.
Алексей Николаевич почувствовал, как у него вспыхнули щеки, ведь это об Иришке, дочери, стихи, и он прислушался, решив отмечать то, что было, и что следует отнести на счет фантазии поэта. «Проехала она, действительно, полмира, только не в иностранном платьице, а в родном, ситцевом, с яркими детскими цветами. Красивые такие, помню…»
– Видно, за границей детство
Долго продолжается,
Там, далеко, где отец твой
С новой домной мается.
«И ничего я там не маялся. Я готовил металлургов. На Хелуан было несколько поездок со слушателями. Домны и мартены там сработаны, действительно, добротно…»
– Расстреляли горизонты
Чьи-то злые выстрелы.
Твое сердце не для фронта —
Сердце птичье, быстрое.
«Да, время было тревожное на границах Арабской Республики. Стычки, бои и войска. Жестокий парадокс: Израиль – агрессор! Но арабы научили их спокойствию».
– Там тревожное в пустыне
Солнце заграничное…
А у нас на небе синем
Доброе, пшеничное.
«Милый Чернушин! Стихи твои, конечно, не ахти. Но то, что они сердечные, это уж точно. Ну и на том спасибо».
Алексею Николаевичу представилось, как сидит Чернушин в своей редакции, пододвигает бумагу и запросто пишет каждый день по стихотворению. А здесь, на берегу, около костра, среди зелени, сырого ветра с реки, Чернушин вдруг замолк и покаянно развел руками:
– А дальше я не написал. Не развил, и концовку никак не подберу. Это, наверное, потому, что мало беседовали и потому, что вы так и не написали обещанную статью «Из дальних странствий возвратясь».
Он вздохнул и пошел к реке. Горный инженер, который хвалился, что всю жизнь изучает земные породы, главным образом руды, и для него представляет интерес любая насыпь, глиняный обрыв или скала, отправился на другой берег ловить ласточек. Там, в большом песчано-глиняном крутом обрыве, расположены их гнезда.
Корреспондент в резиновой лодочке-поплавке уже маячил с удочками на середине реки, видно, собрался перехитрить всю рыбу, какая есть.
Алексею Николаевичу представлялось и слышалось: «За жабры, за жабры! Тащи! Есть! Ах ты, я, конечно, извиняюсь, сорвалась!» – хотя он доподлинно знал, что солидная рыба в водах этой речки уже давно не ночует. Так, пескари…
Он тоже ушел к своей стоянке, ушел с тихой радостью на сердце за своих земляков, болеющих душой за город и завод.
Когда-то он побывал на старых заводах в Выксе под Горьким и в Нижней Туре под Свердловском – заводах, которым по триста лет, и очень удивлялся: три века продержаться на местной руде! Его Железногорску всего сорок пять, а комбинату уже приходится прихватывать железные «корма» со стороны. Богатые Уральские руды открыл охотник-манси Степан Чумпин, а Выкские – безымянный монастырский поп, потом утопленный в Оке братьями Баташевыми – тульскими кузнецами, когда он хотел влезть к ним в долю.
Заводчики Баташевы были рьяными соперниками Демидовых, и баташевская сталь, выплавленная кричным способом, была намного дешевле демидовской. В арсенале у них были и булатная сталь, и пушечная, и первый ковкий чугун. Древние традиции металлургов развивались веками. Совершенствовались производственные процессы, а теперь находятся горячие головы, которые утверждают, что в двухтысячном году двух-, трехванные печи станут архаизмом, исчезнут как таковые доменное производство и мартеновский процесс – все заменит электроатомное плавление. Ну что ж! Алексей Николаевич с ними согласен. Надо заглядывать вперед, но в одном он абсолютно уверен, что профессии доменщиков и сталеваров будут вечными.
Разговор о руде и комбинате, о реконструкции заводских цехов, о расширении городской зоны, о том, что горно-металлургические институт и техникум так много готовят специалистов для индустрии, собственные изыскания, вороха записей, расчетов и вычислений к диссертации – все вязалось в один железный узел и называлось жизнью и работой. Где-то подспудно, во всем его существе грела хорошая приятная мысль, что его идея классического фундамента будет своевременна, необходима, годна и для зон вечной мерзлоты, и для почв-плавунов, и для среднеазиатских песков, и, конечно же, для африканского материка.
Он усмехнулся тому, что даже и здесь, за городской чертой, на лоне природы никуда не уйти от раздумий и вопросов, и для завершения задуманного ему предстоит еще не один рывок, а для этого необходимо постоянно быть под высоким напряжением.
Алексей Николаевич бросился в зеленые травы и легко раскинул руки. Благодать! Он на своей земле и под своим небом.
Над ним весело распахнулась гулкая глубина необъятного небесного купола, и по синеве плыли, покачиваясь, облака, одно за другим, так близко к глазам, что можно достать рукой. Из какой страны вы, облака?!
И вдруг он увидел ветер.
Вернее, не ветер, а движущееся небо. Оно – двигалось! Наверное, там гуляли планетные ветра. Оно громадной плотной синевой уходило ввысь и качало в себе облака, поднимая их с одного горизонта и переваливая до горизонта напротив.
Здесь, на зеленой земле, не было гор, городов и тайги, а только расстилалась бесконечная степная равнина с речками и колхозными полями, селами и пустынными лентами дорог, и все на ее тверди уходило вдаль и не было ей конца и края. Оттого небо казалось круглее, оно было большим, широким, высоким и бездонным.
Алексей Николаевич, жалея, что не взял с собой бинокль, всматривался в глубины неба до рези в глазах и различал движение далекой синевы и облаков навстречу друг другу, и отмечал, как пространство небес заполняло колыхание сиреневого воздуха, это колыхание шло широкой полосой. Этот видимый воздух неслышно опадал, подлетал под самодовольные облака и поддевал их играючи, покачивал, подгонял один клуб за другим и, устав, обрушивался вниз на землю, на травы, шерстил их, успокаивался на берегу у воды, чуть порябив ее, и рассеивался вокруг, споткнувшись о какую-нибудь стойкую былинку. Алексей Николаевич жалел, что упустил эту ветреную встречу неба и земли, он бы встал, подставляя глаза и дыхание этому сиреневому воздуху, и так стоял бы остолбенело, грудью навстречу его сатанинскому напору. А потом ветер рождался вновь. Но это был уже другой, теплый земной ветер. Алексей Николаевич любил его и любил вставать, услышав сначала как бы вздох, потом шелест, затем тугой порыв и шум, безобидное бушевание по воде и кустам.
От травы и воды до невообразимой дальней космической глубины обманчивая пустота заполнялась резкими земными звуками: высвистом птиц, щелканьем пастушьего кнута, одинокими людскими голосами и далеким степным тарахтеньем машин.
Алексей Николаевич, как ребенок, радовался мысли, что ему удалось увидеть небесный ветер, и в его душе были и удивление, и тихая радость, и некоторый сокровенный страх и неловкость оттого, что он, лично, неожиданно подсмотрел что-то вроде тайны природы, а может, это ему только казалось, но, во всяком случае, он с гордым сожалением признавал, что такого неба и таких ветров в Африке не было и нет. Все это: земля и небо, ветра и он сам, наедине с природой, – представлялось ему огромной домной, в которой природа безмолвно плавится на свой лад и риск, по своему непременному графику, и все, что находится в ней сущего: и и почва, и злаки, и люди, и птицы, и вода, и цветы. А еще человеческая душа…
Алексей Николаевич отдыхал. Отдыхал самозабвенно и хотел, чтоб никто ему не мешал, даже любимая жена и дочурка. Кто знает, когда ему еще придется встретиться один на один с Африкой, природой и самим собой!
Он нехотя отмахнулся рукой от требовательно-нежного, даже слишком ласкового, как дома, голоса Натальи:
– Идем, семья международная хочет есть! Поедим – не поедим, на меню хошь поглядим!
Алексей Николаевич почувствовал голод, вздохнул и подошел к стоянке.
– Знаешь, Наташа! Я видел… ветер!
– Хэ, хэ! Заливай!
Он пристально посмотрел в ее родные, округлые, цвета неба, глаза, ожидал, что она непременно скажет в ответ, мол, допрыгался, мол, это от усталости у тебя… И она сказала это.
Он замялся растерянно.
– Дак что же, выходит, и в Африке мы не были?
Она молча погладила его по голове и указала рукой на еду.
Алексей Николаевич чуть рассердился.
Вот так же не поверили ему, когда, заплывая в Черное море далеко от берега, он увидел рядом с собой дельфина и его глаза.
Он развеселился, вспомнив странный и чуть нелепый черноморский курортный городок, в котором вдруг сгорела пожарка, дикий берег – отвесный скалистый обрыв, с которого жители, а за ними приезжие отдыхающие умудрялись спускаться на берег почище иных альпинистов. Почему-то местные власти не додумались построить элементарную винтовую спусковую лестницу из дерева или железа.
Он тогда далеко заплыл в море, и, нырнув в холодные воды глубин и вынырнув, вдруг увидел перед собой чьи-то смеющиеся глаза. Подумал, что это какой-нибудь аквалангист-ныряльщик в маске. А потом понял, что это просто дурашливый добродушный дельфин смотрит на него. Рассказывал об этой встрече всем – ему не верили и, уезжая, он с горечью отметил, что окна многих домов занавешаны вьющимися гирляндами растения – «бабьи сплетни», которые не цветут.
А здесь другой, уральский край земли, и где-то там, в вышине, вовсю гуляют планетные ветра. Было тихо, беззвучно. Небесный ветер-странник, тот, который опускался, ухая, вниз к людям, спрятался, наверное, где-то на своем седьмом небе.
На душе Алексея Николаевича было полетное настроение. Какие-то доселе неизведанные величавость и восторг долго держались во всем его существе, и когда приник грудью и сердцем к зеленой земле, словно прикоснулся к меридиану, который пролег по его стране, опоясывая ее просторы, и тогда, когда увидел могучий планетный ветер…
Да, и там, в Африке, и здесь, на родном Урале, он прикасался к нему, понимая, что этот общечеловеческий меридиан проходит по небу и по земле, через людские сердца, их державное время, их добрые мечты и их мирные напряженные рабочие руки.
