Текст книги "Повесть "Спеши строить дом""

Автор книги: Станислав Китайский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Витязев взялся кормить Матвеевича. Ухи на его долю почему-то не осталось, не рассчитали, забыли про старика, и Витязев щедро распорядился НЗ – тушенкой и сгущенным молоком, – беречь теперь было ни к чему. Старик ел, нахваливал, вспоминал, как в войну голодали они на Маньчжурке, каждую секунду ожидая нападения японцев, и только раз за долгие годы ему довелось поесть тушенки, правда, не говяжьей, а свиной, американской.

– Сварили мы ее с курлычом, – знаете, что такое курлыч? Травка такая, на просо похожая, дикий гаолян. Мы на этом курлыче и жили большей частью. Сами собирали, сами варили... для желудка вот только тяжелый, не переваривался. И невкусный – мякина вкуснее. А вот сварили его с этой тушенкой – ведро сожрал бы! Вот какие голодные были. Ну нас с непривычки к ситному и пронесло-о! – напади японец, встречать некому. Но он уже тогда не думал нападать. Мне и в боях не пришлось побывать, на марше война для меня и кончилась. А медаль есть – «За победу над Японией». Участником войны считаюсь. Вот какое дело-то! Так вот с тех пор я этой тушенки и не пробовал. А она ничего, спасибо вам...

Подоспел чай, и все потянулись за кружками. Однако посуды на всех не хватило, пили только отъезжающие, поэтому торопились, и разговор стержня не имел, перескакивал с одного на другое – с воспоминаний о войне на предстоящую уборку, с нехватки запчастей на излишки водки в магазине – главной утехи некоторых мобилизованных, так называют привлеченных на уборку горожан.

– Моя бы воля, – сказал о них Матвеевич, – я бы ни одного не стал привечать: это же чистое разорение! На работе ему деньги идут? – Идут! Здесь его кормят? – Кормят. Да еще и платят. Не дело это, совсем не дело. Конечно, без помощи нам в селах уже не обойтись, это точно. Но зачем нам всякие? Ты нам трудящего подавай! Вот я бы через сельсовет, через власть, в общем, постановил бы в деревню на выручку посылать тех деревенских, которые теперь в городе живут, каждого в свою деревню! У нас в Хамое им, таким-то, места всем не хватило бы. А работали бы как, а! Вот взять хоть вас вот – какой сруб отгрохали! Лет сорок не видел такой работы. Бываю вот в Хазаргае, в районе бываю, строят много, это хорошо, а все из бруса норовят! А из бруса—это не дом. Жить можно, но не дом! А этот– так и сам взялся бы помогать! Это же дом! Это понимать надо! И на жатве любой из вас нашел бы место себе. Вы же, нонешние, в машинах понимаете, А машина – она сегодня у нас первый человек!

Заговорили о машинах. Здесь слово перешло к Алексею и Баянову: специалисты! Владимир Антонович незаметно отвлекся, отстранился от разговора, стал думать о себе, о своей судьбе, но думалось плохо, наплывами, и все сводилось к тому, что он завидовал Матвеичу и Лехе, конкретности их труда, определенности отношений с другими людьми, отсутствию вечного ожидания неприятностей со стороны безнаказуемых учеников, их всегда правых родителей и прямо-таки – академиков школьного дела – районного начальства. И вдруг Владимиру Антоновичу подумалось, что теперь, после смерти Григория, он не имеет нрава быть учителем: как же – учитель и замешан в такой истории! Пойдут сплетни, шушуканья, подкусывания старшеклассников... Нет, это уже не жизнь, не работа. Вот что вся эта история для Лехи? – ровным счетом ничего. А тут...

– Счастливо оставаться! – услышал он внезапно обращенный к нему голос участкового. Поднял голову и встретился с устремленными на него взглядами Алексея, Матвеича и Архангела – насмешливые, безучастные. «Поговорили!» – подумал он и пожелал им счастливой дороги.

Владимир Антонович остро позавидовал уехавшим: представил, как долго они будут идти и ехать на тряской дороге по лунному лесу, как будут вести неспешные разговоры о жизни, о жатве и, конечно, о происшествии с Чарусовым, как будут строить всякие догадки – отстраненные, рассудительные, и как будут судить и осуждать их с Витязевым за эти лесные дни, словно бы украденные у людей, и как потом, уже дома, каждый станет рассказывать о приключении жене – неторопливо, с достоинством и легкой насмешкой над незадачливыми строителями, подчеркивая всем видом своим и тоном, что такого с ним вот случиться никогда не могло, и жены будут верить этому, надежно огражденные мужскими телами не только от края постели, но и от всякого края. Молодцы, мужики!

– Ну, вот, уехали... – Зачем-то сказал Размыкин. – Что ж, продолжим разговор? Я должен предупредить, что поздние допросы разрешаются законом только в исключительных случаях. Так что, уважаемые, допроса не будет. Будет разговор.

– А может, лучше спать? – заметил эксперт. – Утро вечера ведь мудренее.

– Рано еще спать, – сказал следователь. – Впрочем, если хотите...

– Да чего уж тут? – возразил Витязев. – Выспаться успеем.

Владимиру Антоновичу показалось, что Витязеву очень хочется отвести разговор от себя, сгладить то неприятное впечатление, которое сложилось у юристов о нем, но возражать было бы глупо.

– Итак, кто такая Светлана Аркадьевна Маркитина и какое отношение она имеет к нашему делу? – напомнил следователь.

Надо было отвечать.

– Это моя бывшая... – Владимир Антонович поискал нужное слово, не нашел его. – Это моя бывшая любовница. Впрочем, любовница – это не совсем верно. Может быть – любовь? Ушедшая любовь. Впрочем, «ушедшая» тоже неверно: она не ушла, ее увели... Учительница, словесник. Двадцать шесть лет. Разведенная. Есть ребенок.

– Ребенок ваш? – спросил следователь.

– Ребенок ее. Она приехала к нам с ребенком. Муж пил и все такое... Она и сбежала.

– А увел ее, как вы выражаетесь, конечно, Чарусов?

– Конечно, – согласился Владимир Антонович.

– Когда вы с ней познакомились?

– Два года назад.

– А Чарусов?

– Они познакомились в прошлом году, в один из приездов Чарусова. Писатель! Общие интересы! К тому же он – человек свободный. И увел.

– Когда увел?

– Не знаю. Вскоре, наверное, после знакомства. Хотя мы с ней продолжали встречаться еще долго. Потом она решительно сказала «нет».

– А почему же ссора с женой только сейчас?

– Все тайное рано или поздно становится явным. Здесь – поздно. Мы со Светланой Аркадьевной связь свою не афишировали. Жениться на ней не обещал – у меня семья, дом, дети. Да и старик я для того чтобы – в мужья. У меня сын немного младше ее, куда тут! Нас так устраивало. Женщина, если у нее нет иллюзий на твой счет, держится свободней и бывает поинтересней. Сами понимаете. Когда получил отставку, меня задело. И понял, что Григорий сманил ее обещанием жениться. Понимаете? Жениться – и только. А какой из него муж? Он дома по полгода не бывает. В общем, лишь бы добиться своего. А мне не хотелось упускать...

– И не стыдно вам, Владимир Антонович! – спокойно сказал эксперт – Взрослые люди, старые, можно сказать, учитель! писатель! О ней-то хоть один подумал? А о ребенке ее? Воспита-атели!

– Что вы, право слово, как буддийский монах? «Ах, какие безнравственные!», «Ах, какие распутные!» ...Мы живые люди, а не школьные прописи. Все знаем, все понимаем. Чего тут павлиний хвост распускать? Не в классе, не на трибуне, – не выдержал Владимир Антонович.

– А что, Чарусов? – напомнил о себе следователь.

– Что, что! Он писатель, ему сам бог велел. Я затем, может, сначала и пришел сюда – разубедить его.

– Я и говорю, – не выдержал обиженного молчания эксперт, – всякое преступление – оно всегда из-за денег или из-за бабы.

– Да не было никакого преступления! – повысил голос Витязев, – Сколько можно толковать: не было и не было, и нет! Неужели вы думаете, что Владимир Антонович из-за ревности мог?.. И кого – Григория! Да вы что? Товарищи!..

– Мы – ничего, – сказал следователь. – Только у вас, полковник, я думаю, прикончить его было больше оснований, чем у Владимира Антоновича. Во-первых, вы – давний любовник жены Чарусова, и здесь ваши шансы с Просекиным уравновешиваются, не правда ли? Не очень, но... Почему бы вам не удружить, что ли, своей любовнице: они не разведены, значит, по закону она является прямой наследницей своего мужа и в случае смерти его автоматически становится прямой наследницей его денег, всего движимого и недвижимого имущества, получает право на доходы от будущих изданий его книг и так далее. К тому же, насколько я понял, вы не прочь выйти в отставку или просто перебраться в город, потому что вам, положим, надоело таскаться по медвежьим углам, захотелось осесть, занять военную кафедру в каком-нибудь учебном заведении, стать военкомом или, на худой конец, инженером на каком-нибудь предприятии. А? Вот видите? А тут квартира, с детства любимая жена... Заманчиво?

И как вы тут уживались? Клубок какой-то! – возмущался эксперт. – Ведь и у Чарусова были веские причины отправить вас обоих на тот свет. А вы тут дружбу изображали, ели из одного котелка...

– Да не было у нас никакой вины друг перед другом. Чего фантазии разводить? Нам было здесь интересно,– сказал Витязев. – По крайней мере, лично мне.

Владимир Антонович подождал, чтобы Витязев начал как-то объяснять этот свой интерес, но тот замолчал, сосредоточенно глядя в огонь.

– Интересно – это очень мягко сказано, – начал подзаводить его Владимир Антонович. – Мне, как я сейчас понимаю, это было просто необходимо. Искренне сожалею, что мы не начали строить этот дом хотя бы лет десять назад.

– Десять лет назад мы были еще телятами, – твердо сказал Витязев. – На ярмарку ехали, как говорится: надежды, иллюзии, цветные картинки... Нет, мы собрались именно тогда, когда надо было собраться. На перевале.

Он опять замолчал, опять уставился в огонь – крупноголовый, сильный, даже красивый, и Владимиру Антоновичу подумалось, что Гришка был прав, называя его только генералом. И еще подумалось ему, что следователю и в голову не приходит на серьезе считать его подозреваемым – таких подозревать не надо, такие не виляют, не прячутся – солдат !– и до него впервые дошло то, что так настойчиво вдалбливал ему Витязев каждый раз: сегодняшний военный – не стойкий оловянный солдатик, а мыслитель, сознающий всю ответственность возложенной на него задачи.

– Это ты, Васята, —ему вдруг приятно стало назвать Витязева Васятой, – это ты, Васята, прав: мы действительно только сейчас добрались до перевала. Но почему только сейчас? Мы и десять лет назад дураками уже не были. <

– Время пришло, – просто сказал Витязев. – У наших детей акселерация, у нас – затянувшаяся инфантильность...

– Он улыбнулся сдержанно, обозначив улыбку только шрамиком-звездочкой над верхней губой, оставленным давным давно Владимиром Антоновичем – подавая мяч под биту, тот наклонился тогда больше, чем надо... и детское воспоминание это окончательно размягчило Владимира Антоновича.

– Ты в маршалах останешься ребенком, – сказал он. – Не было у нас тут счетов, – сказал он резко следователю, – не было. Счеты сводятся на встречном движении. Мы тут пытались понять друг друга и самих себя. Вот Василий Михайлович заметил, что мы инфантильны. Я с ним не согласен. Мы еще детьми сделались стариками, по крайней мере, взрослыми. Мы в десять лет были прицепщиками, конюхами, грузчиками на токах, мы были работниками и кормильцами. В пятнадцать вытирали слезы старевшим девкам. Да что там!.. Но мы действительно были очарованным поколением. Тут Василий Михайлович прав, он только не так выразился. Мы не инфантильны, мы романтичны. А дети наши – прагматики. Вот в их глазах мы и выглядим старыми детьми.

Владимир Антонович передохнул, посмотрел на собеседников – все слушали молча, вдумывались в сказанное, и это польстило ему, подстегнуло, он почувствовал тот самый контакт в беседе, когда мысль доходит раньше слов, как на хорошем уроке, и он продолжал так же горячо, вернее, запальчиво.

– Если и были какие-то счеты, то это были, если скаламбурить, счеты по самому высокому счету. Конечно, тон всему задавал Гришка, тут, я думаю, Василий Михайлович со мной согласится, он всегда в рот Григорию смотрел. Ладно, не злись! Вот мы тут, например, выяснили, почему наше поколение – поколение рожденных перед войной, до сих пор остается как-то не у дел. Это не касается армии, там другое дело. Почему? Случайность? Увы! Как бы не так.., Все закономерно. Старшие поколения рождались и падали в бесконечных штурмах – гражданская, коллективизация, Великая Отечественная, потом восстановление – и все атака, все без оглядки! Оглядеться выпало нам. Но мы оказались не готовыми к такому делу. Очарованные их героикой, мы шли за ними с верой, надеждой и любовью. Мы жили их жизнями, понимаете? Их, а не своими. И они понимали, что таким, очарованным, нельзя отдавать вожжи, лучше уж самим из последних сил. Психология! Мы жили не энергией, а инерцией. Понимаете? Инерция на нас и кончилась. Опять нужна энергия, а мы дать ее не можем. И молодежь оттолкнула нас на задний план. Плакать прикажете по этому случаю? Ничуть не бывало! – живем!

И хотя Владимир Антонович произнес все это с запальчивым оптимизмом, у костра на некоторое время установилась понятная всем пауза – минута молчания, хоть SOS радируй.

– Молодежь, молодежь... – нарушил тишину эксперт. – Не нравится мне эта молодежь! Иждивенцы-потребленцы. А уж гонору, а запросов! Черт знает что.

– А что тут плохого? И гонор, как вы говорите, и запросы – это не так уж скверно, это источник энергии, которой у нас нет. А ум, образованность, характер – это тоже не абы что, – возразил Владимир Антонович.– Вот Чарусов всегда посмеивался над нами, когда мы начинали, как он говорил, бочку на молодежь, катить. «Завидуете, – говорил, – злодеи». Это у него ласковое слово было – злодеи. Он умел любить молодежь и от нас требовал того же. А снижение у нее духовности, нравственный критериев, проявления мещанства – все это относил на наш счет. И потребление тоже. Только, говорил он, они потребляют вещи, то есть чуть ли не безобидные игрушки, а мы потребляли всю жизнь более ценное – энергию предшественников, не вырабатывая ее сами. Это куда хуже.

– Гораздо хуже, – поддержал его Витязев и продолжал: – Я сужу в основном, конечно, по сегодняшним солдатам. Это умные, гордые и красивые люди. Но у них иногда смещены верные ориентиры. Они понимают так, что общественная цель – это одно, это для всех, но вроде бы не для него лично. А его личная может быть совсем где-то в стороне. Отсюда – стрельба впустую. Отсюда потребительство, мещанство, карьеризм и тому подобное. Смещение цели, так сказать,

– Вы, юристы, знаете лучше нас, что преступность остается, хоть социальной почвы для нее нету, – сказал Владимир Антонович, – В чем же тут дело? Можно ли его как-то кардинально исправить? Кто мы и какова наша роль в нашей жизни? Вот о чем мы здесь думали, говорили и спорили. Я вот на сорок пятом году жизни впервые здесь осознал эти вопросы и с помощью друзей так или иначе пытался отвечать на них. Пока только на словах. Это не ответ, конечно. Ответ – это дело, действие, процесс, так сказать. Но за словами оно должно было последовать – дело. Мы здесь не дом строили. Мы... да что там? По крайней мере, мы не счеты сводить собрались.

– Жалею, что не был вместе с вами, – сказал следователь. – В этой коллекции, может, только меня и не хватало: писатель, учитель, военный – вот как раз юриста и не хватает. Я ведь тоже с тридцать седьмого. Что, хорошо выгляжу для своих лет? Профессия спортивная! – засмеялся он. – Верно, товарищ Галайда?

Эксперт ничего не ответил, только вытащил из-под живота сучок и бросил его в костер.

– Говорите, говорите, Василий Михайлович!

– Счеты здесь ни при чем. Мы сами себе такие счеты предъявили... Не мальчишки ведь. Все эти женитьбы, деньги – ерунда все. Как правильно сказал Владимир Антонович, – мы не докатились до потребительства... и энтузиастами нас уже не назовешь. Мы не звезды, говорил Чарусов, мы только траектории падающих звезд.

– Он у вас афоризмами говорил? Странные афоризмики, знаете ли... Что же, вычеркнуть нас надо, что ли? – спросил эксперт. – Ведь мы живем, делаем что-то?

– «Что-то» – усмехнулся Владимир Антонович. – В том-то и дело, что «что-то». Когда Чарусов ударялся в рассказы о своей профессии, он говорил, что писатель не имеет права на такие вот неопределенные слова – «кто-то, что-то, какой-то». Не знаешь, «кто, что, какой» – лучше промолчи. А мы делаем «что-то». А надо знать что. Об этом мы больше всего и говорили.

– Он что, этаким лектором у вас был?

– Почему – лектором? – удивился Владимир Антонович. – Он больше любил задавать вопросы, чем отвечать на них. Мы с Василием Михайловичем отвечали. Он смеялся, что это нам по профессиям положено: у солдата, говорил он, вопросов не должно быть, у него должны быть только ответы – как патроны! А учитель никогда не задаст вопроса, если не знает на него ответа. Это верно, и мы не обижались. Цель же ученого и писателя, говорил он, заключается не в том, Чтобы дать правильные ответы на насущные вопросы действительности, это, дескать, желательно, но вовсе не обязательно, а в том, чтобы правильно, корректно сформулировать эти вопросы.

– Ну, допустим, некоторое свое превосходство Чарусов при случае не преминет подчеркнуть, но эту слабость мы, знали за ним с детства – он всегда таким был. При этом он над собой подтрунивал чаще, чем над другим, – сказал Витязев.

– Де моритури аут бене, аут нигиль? ^[1]

– Да живой он, товарищ следователь. Чего его раньше времени хоронить. Я бы отшлепал его за эти шуточки. Посмотрим, как оправдываться будет.

Только теперь Владимир Антонович заметил, что разговаривают они втроем. Эксперт уже спал, уставясь неподвижным лицом в звездное небо.

Тихая лунная ночь, плотная, будто кованная из светлой латуни, вставала сразу же за костром, и Владимир Антонович мысленно согласился с Витязевым: не надо в такую ночь смерти. Господи, до чего же хорошо!

– Да, такая ночь и смерть как-то не совмещаются, – вслух сказал следователь, – вот ради такой красоты и стоит жить на земле.

– «Жить на свете не необходимо. Плавать по морям – необходимо. Сломай дом и построй корабль», —неожиданно для себя и других продекламировал Владимир Антонович.

– Красиво, – отозвался следователь. – Это тоже Чарусов? Зачем же он дом тогда строил?

– Это «Поэма о Гильгамеше», известна задолго до Гомера. «И покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный»!– вот это уже Гомер.

– Я не понял хода вашей мысли, Владимир Антонович, Кому не необходимо жить? И почему это пришло вам в голову?

– При виде звездного неба, Анатолий Васильевич, в голову приходят иногда мысли необыкновенные. Не все надо понимать, уважаемый товарищ следователь, кое-чему надо просто верить.

– Это не по моей части, – возразил Размыкин. – Не обучен верить. Я юрист. Для нас верить – непозволительная роскошь. Такая профессия.

– Так вот, Чарусов и говорил, что мы слишком профессионалы, чтобы быть людьми. Запишите, а то забудете.

– Черт вас побери, неужели вы тут так и философствовали целыми сутками? – проснулся вдруг эксперт.– Это же с ума можно сойти! Немудрено, что покойничек от вас удрал. Я его понимаю. Давайте спать!

И, не дожидаясь согласия, эксперт повернулся на бок и опять засопел.

– Мужественный человек Леонид Федорович! – заметил следователь. – А мы что же – не будем спать?

– Об эту пору мы только чаи начинаем гонять, – сказал Витязев. – Позвольте узнать распорядок дня на завтра.

– Первое, что мы сделаем, это выспимся как следует. Запомните и другим передайте: никто никого не будит! Машина к Кораблю подойдет не раньше десяти, а то и одиннадцати. А мы тут наведем полную инвентаризацию, чтобы узнать, не пропало ли чего. Потом подпишем документы и будем загорать. Если собака ничего не найдет, будем считать, что возбуждение дела откладывается на неопределенный срок. До тех пор, пока не будут найдены следы Чарусова.

– А если тело будет найдено? – поинтересовался Владимир Антонович.

– Тогда видно будет. Но я не думаю, что это случится.

– Нельзя ли уточнить?

– Я полагаю, что никто Чарусова не убивал. Ни вы, ни кто-либо из неизвестных нам врагов Чарусова. Если он и ушел из жизни, то только по собственному желанию.

– А труп тоже по собственному желанию дал стрекача?

– Не язви, Вова, – попросил Витязев. – Не обращайте внимания, Анатолий Васильевич. Владимир Антонович у нас вроде ежа – сплошные иголки. Чарусов утверждал, что это от неуверенности в себе.

– Вы считаете Чарусова крупным психологом.

– В известной мере – да! В известной потому, что я не психолог, для меня эта область практически белое пятно. Это не самоуничижение – это трезвая самооценка. Чарусов же, видно, изучал эту науку глубоко. Он ведь врач, хоть и недоучившийся. Понимаете, в нем постоянно чувствуется вот этот медицинский подход к человеку.

– Какой он врач? – возмутился Владимир Антонович.– Фельдшеришка несчастный. И все его шарлатанство никакого отношения к медицине не имело. В свое время за такие дела по голове не гладили.

– За какие дела? – оживился Размыкин.

– Он нас лечил тут. Вот Фульфу, – он кивнул на Витявева, – генеральский геморрой вылечил. Поэтому он его и считает профессором.

–Правда вылечил?

– Точно. Но никакого шарлатанства. Все по-медицински: свекольные ванны – ну просто садишься на тертую свеклу! – специальные гимнастические упражнения и настой чистотела, через неделю, как рукой! Не знаю, надолго ли, это другое дело, но вот пока – тьфу-тьфу! – и с бревнами вожусь, и никакой диеты, и хоть бы что. Нет, молодец Григорий! Но я не об этом. Я о том, что он каким-то образом всегда ощущал себя врачом.

– А еще в чем проявлялось его шарлатанство, Владимир Антонович?

– Да во всем. Вот кровь умел заговаривать. Нет, действительно умел. На стройке без ран – сами понимаете! Он что-то поколдует, кровь останавливается. Пихтовой живицей замажет рану, назавтра уже корочка слетит. Головную боль снимал. Поводит руками над головой – боль проходит. Я думаю, тут гипноз. Он утверждал, что нет, народная медицина, мол. Он то ли собирался писать, то ли написал уже какой-то ужасный роман о деревенской колдунье. Что-то вроде «Олеси» Куприна. Только, как он говорил, на крутом социальном фоне. Даже прообраз героини открыл нам. Это известная в нашей деревне бабка Анисья, Мы еще с Васей помним ее. Наверху жила. Она Грихе родней еще приходилась. Вообще-то интересная личность. За глаза ее в деревне никто иначе не называл, как шаманкой, а в глаза – бабуня, да бабушка Анисья, да Анисья Гавриловна! – Владимир Антонович понял, что его заносит в сторону, помолчал, но следователь слушал с интересом. – Она хорошо знала травы, настои всякие делала, но пройдоха была та еще! Никого лечить не хотела. Всем отказывала. Всех в медпункт к Александре Ивановне гнала. А если младенец заболеет, тут уж она смилостивится. Но так, чтобы ни одна душа не знала! Это в деревне-то? Вот одну травку она брала только на восходе, другую на закате, одной надо было поить в темноте, другой только на солнышке... Все теперь помешались на травах, что надо и не надо жуют. Думаю, роман у Григория получился бы интересный. Он вообще интересно писал. Я, надо сказать, придирчиво читал его: вот, думаешь, сейчас соврет, нет, глядишь, вывернется! А ведь на грани все. Правда, писал мало, поэтому даже писателем себя не считал. Писатель, говорил он, это тот, кто пишет, кто не может не писать, а я, мол, век не писал бы, если бы есть не хотелось. Вообще, личность интересная.

– Это смотря что принимать под словом «личность», – возразил Витязев, успевший за время рассказа Владимира Антоновича сварить «фирму» – особый чай, светлый, мягкий и душистый, который надо было пить обязательно с сахаром и обязательно чуть остывшим. – Я вот никак не могу согласиться, что он был личностью. Личность я понимаю как человека, делающего свое дело, порученное ему дело, самым наилучшим образом даже при самых неблагоприятных обстоятельствах и добивающегося при этом в конце концов победы. А это возможно только в случае, если вся жизнь, до самых мелких мелочей, подчинена этому делу. Причем если он эту победу удержит, закрепит и станет опираться на нее, как на плацдарм дальнейшего продвижения вперед. А ты вспомни: Григорию важно было дойти только до возможности цели, и если эта возможность становилась реально достижимой, он терял к ней интерес. Так всегда было. Вот играем ребятишками в лапту. Он лучший биток был! Маткой всегда его выбирали. И вот, когда команда противника вся уже на «огне», в плену, так сказать, он возьмет и нарочно промажет или подаст такую свечку, что не поймать ее просто смешно. Потом вообще бросит игру и подастся домой. Даже с девками. Помнишь Гальку Серебрянникову? Она бы для него шкуру с себя сняла, не то что. А он? Он в кусты. Хотя заставить ее стать шелковой было не по силам никому в мире. Или в шахматы – он только у тебя всегда выигрывал потому, что ты знанием теории хвастался, а мы с ним каждый эндшпиль анализировали. Правда, в подкидного любил выигрывать, и то только потому, что дурнее игру придумать трудно. Не знаю даже, был ли у него характер. По-моему, не было. Какая уж тут личность! Не надо, может быть, об этом говорить, я понимаю, но я спрашивал Варю, почему они не ужились, а она – человек трезвый, деловой – это вот, в последний раз, – и она сказала, что мужиков встречала и посильней, но интересней Григория не видела, все так, на уровне, а он измерениям не поддавался, как это она поняла теперь. И знаете, что она выдала? Она сказала, что это был не человек, а целое общежитие отпетых людей. Отпетых это она зря, а вот насчет общежития – тут что-то есть... Никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту. По крайней мере, я не хотел бы иметь такого заместителя на службе.

– Да, с дураками легче, – «поддержал» его Владимир Антонович. – Ты вот скажи, почему его бабы любили. При его имени аж засветятся! Мы же понимаем: они любят силу, нахальство, любят, чтоб из них веревки вили. Им вот таких укрощать любо, как же – такого мустанга обработала! А Григорий ведь не мустанг. Далеко не мустанг.

– Я думаю, им с Григорием нравится играть роль матери: вот, мол, какой ребеночек у меня бородатый – умный, талантливый, добрый и беспутный дурачок, а я его мама! как он без меня? – Вот так и любят. Если ты думаешь, что эта любовь чем-то уступает любви к мустангу, как ты сказал, то ты ошибаешься. Абсолютное большинство предпочитает «ребенка».

– Чтобы однажды сбежать к мустангу, – закончил его мысль Владимир Антонович.

– Может быть. Но только потом она будет тосковать о «ребенке» и в конце концов вернется к нему. Или найдет другого такого же «ребенка».

Размыкин слушал этот разговор спокойно, не перебивая и не вмешиваясь, будто он его не интересовал, будто не для него велся. Ему интересно было наблюдать, как расковались мужики, как раскрепостились после того, как он «снял» с них подозрение. Он уже отметил, должно быть, что выдержанный Витязев перестал говорить о Чарусове, как о живом, и теперь говорил «был», как будто тот давно уже умер и могилка травой заросла. И чем больше говорили о нем они, чего, собственно, и добивался он, Размыкин тем больше, должно быть, размывался в нем образ этого самого Чарусова. Что за человек был – черт его знает. Но что Владимир Антонович и Витязев недолюбливали его, это следователь понял сразу, Владимир Антонович осторожно уловил это, и что не завидовали Чарусову ни в чем, это следователь тоже отметил, и это было хорошо. «Зачем же они были здесь с ним? – именно таким вопросом, размышлял Владимир Антонович, наверное, мучился следователь. – Почему решили, что он нуждался в их помощи, и портили ему счастье одиночества? Один пожертвовал отпуском на южном курорте, другой попустился домом и работой... Во имя чего? Вот Витязев. Типичный солдат – ровный, спокойный, довольный своей службой и сам собой, здоровый, как трактор, глазки голубенькие, детские... Вот с такими глазками, может, именно и стал причиной их семейной драмы. Он должен обходить этого самого Чарусова на расстоянии пушечного выстрела, а он в помощнички. Зачем?» – пытался поставить себя на место следователя Владимир Антонович. И даже вздрогнул, когда Размыкин в который раз прочитал его мысли.

– Василий Михайлович! Вы давно в полковниках ходите? – неожиданно прервал следователь свои размышления и разговор, к которому перестал прислушиваться, и вклинился в самом неподходящем месте.

Витязев помолчал минутку, приходя в себя, и застенчиво улыбнулся:

Еще не видел себя в полковничьей форме. Телеграмма пришла перед самым отлетом, замполит проявил чуткость, позвонил, а обмыть звездочки не успели – самолет уходил.

– Назначения нового ждете?

– Н-нет, – крутнул головой Витязев, – я был на полковничьей должности, так что по Сеньке шапка.

– Василий Михайлович! Вот вы уже и полковник, может быть, и в генералы выйдете, награды, конечно, имеете, авторитетом пользуетесь и так далее. Вот, как вы считаете, могли бы вы послужить примером для молодежи, образцом для подражания, так сказать? – перебил его проснувшийся эксперт. – Вопрос не для дела, для себя... Вы можете не отвечать, если он кажется вам нетактичным, но хотелось бы, чтобы ответили.

– А что тут такого? В известной мере я и являюсь примером для своих подчиненных. Как каждый командир. Без всякого хвастовства могу сказать, что порученное мне дело я знаю в той степени, которая соответствует моей должности. Как и все, постоянно совершенствуюсь, учусь, вникаю, так сказать. В служебных характеристиках никаких «но». У начальства претензий нет. Подчиненные, особенно молодые, находят, конечно, у меня массу недостатков. Но, чем больше ответственности переносится непосредственно на их плечи, тем чаще эти мои недостатки превращаются в их понимании в неоспоримые достоинства. И когда они, молодые, займут мою должность, они будут такими же, как я сейчас: так сказать, формалистами, и придирами, и «ретроградами». Почему? Да потому что в нашем деле все эти, с гражданской точки зрения, недостатки есть не что иное, как показатели солдатской зрелости, то есть профессиональные достоинства. Вот в таком смысле, в солдатском разрезе, я являюсь примером для молодежи и всегда буду стремиться к этому.

– Это в солдатском...

– Да, в солдатском, в воинском. Для меня это главное. Все остальное несущественно и бессмысленно. Понимаете? Наша профессия как никакая другая требует сознательного самоограничения. То, что в широком смысле является неоспоримыми доблестями – хотя бы широта характера, безграничная доброта, способность к сомнениям, что, допустим, для ученого очень хорошо, вспомните Маркса: «всегда и во всем сомневаться», – что там еще? – христианское милосердие и все прочие заповеди – все это для нас, военных, никогда, ни в какие времена не было истиной. У нас другие заповеди и другие истины. Мы много раз говорили об этом здесь.... Вы, Анатолий Васильевич, поймите, я не распускаю павлиний хвост, не собираюсь утверждать, что мы этакие сверхчеловеки, что ли... Мы обыкновенные люди. Мы такие же добрые, мягкие, сострадающие и нежные. Но в своем труде, а служба это труд, и труд нелегкий! – мы вынуждены отказаться от этих качеств, они нам противопоказаны. Вот так. Да, мы понимаем... Конечно, с точки зрения материнской любви, мы, военные, как бы не правильны. Это не моя мысль, это мысль Чарусова. Не могу согласиться с ним, но подумать есть о чем. Сегодня, когда человек вышел в космос, когда мы в сознании своем перестали быть жителями какого-то населенного пункта, стали жителями планеты, когда, наконец, человечество отказывается от поддельных ценностей и, в первую очередь, отвергло кошелек как символ вседозволенности и безнаказанности, мы, военные, оказываемся в несколько двусмысленном, что ли, положении. Хотя, может быть, мы, как никто другой, понимаем абсолютность вечной истины – «не убий!». Отжившие человеческие общества хитрили: они интуитивно чувствовали, что если принцип «не убий!» взять под сомнение и отменить, то это не что иное, как приговор самим себе. То есть чтобы род человеческий, продолжался, надо было соблюдать этот великий принцип. А вот чтобы какой-то общности – ну там племени, допустим, – так вот, чтобы племени этому заиметь какую-то сиюминутную выгоду, надо было заповедь эту нарушить, то есть надо было убить, убить соседнее племя, чтобы завладеть его бусами и шкурами. Для этого общество нанимало, прошу заметить: именно нанимало – группу сильных и здоровых мужчин, и жрецы заранее прощали им грех убийства себе подобного. Только им, первым солдатам, и никому другому. Позднее все религии мира выдали подобные индульгенции всем солдатам на все времена: убитый на поле боя без пересадки направлялся в рай. Удобно? Конечно, удобно! Настолько удобно, что убийство на войне и убийством вскоре перестало считаться. Для удобства совести даже было отменено наличие в стане врага людей. Там нет людей, там есть «живая сила». Только буквально в наши дни бывших «героев» назвали точным собственным именем – «военные преступники». Таким образом, человечество на самом высоком уровне подтвердило истинность своего главного принципа. И самый сильный голос был наш, голос коммунистов. Это мы – безбожники, атеисты, возвели святость человеческой жизни в абсолют. Это мы являемся прямыми наследниками общечеловеческих моральных ценностей. Мы, а не старый мир. Американцы не стыдятся заявлять, что для них есть вещи более ценные, чем мир на земле, то есть в сегодняшних условиях это означает, что для них есть нечто ценнее жизни на земле. Что это, они многозначительно умалчивают. И наши мирные люди, наше общество вынуждено держать нас, профессиональных военных, чтобы мы оберегали нашу правду. Понимаете, в чем тут парадокс? Он в том, что мы, военные, чтобы защитить право каждого на жизнь, на жизнь согласно общечеловеческой морали, должны овладевать сложнейшей боевой техникой, тратить огромные деньги на вооружение... Думаете, мы не сознаем противоречивости своего положения? Понимаем. Мы не каста. Мы плоть от плоти нашего миролюбивого народа. Принцип «не убий» у нас в крови, как теперь говорится, он передается у нас генетически, мы воспитаны на нем от колыбельных песен. Сегодняшние наши солдаты, я уже не говорю про офицеров, не просто грамотные, а высокообразованные люди, прекрасно знающие историю, знающие этические и эстетические учения... Да что говорить! Но мы вынуждены сознательно сводить всю радостную непостижимость мира к простой, но неопровержимой истине: пораженный раковой опухолью бездуховности и исторической несостоятельности враг поднял атомную дубину, и только мы в состоянии не позволить ему опустить ее на колыбель человечества. Для этого нам, каждому солдату, бывает необходимо отказаться от многих достижений духовного прогресса личности. Заметьте: сознательно отказаться! То есть пойти на подвиг. Слишком красиво? Может быть. Но это правда. По крайней мере, я именно так понимаю воинский долг. И я его стараюсь исполнять как можно лучше. Я ответил на ваш вопрос, Анатолий Васильевич?