Текст книги "Звездный танец"

Автор книги: Спайдер Робинсон

Соавторы: Джинн Робинсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Спайдер и Джинн Робинсон
Звездный танец

ЗВЕЗДНЫЙ ТАНЕЦ

Чтобы найти себя в бесконечности бытия, необходимо уметь как разъединять, так и объединять.

И. Цзин

Я не могу на самом деле сказать, что я ее знал. Во всяком случае, я не знал ее так, как Серов знал Айседору. Все, что я знаю о ее детстве и юности, – это анекдоты, которые случалось ей рассказывать в моем присутствии, но этого достаточно, чтобы быть уверенным в том, что все три противоречивые биографии в текущем списке бестселлеров являются вымышленными. Все, что я знаю о ее взрослой жизни, – это сравнительно немного часов, проведенных ею в моем присутствии и отображенных в моих фильмах; более чем достаточно, чтобы я мог сказать, что каждое газетное сообщение о ней, виденное мной, является вымышленным. Вероятно, Кэррингтон полагал, что знал ее лучше меня, и в некотором смысле он был прав – но он бы никогда об этом не написал, а сейчас он мертв.

Но я был ее видеооператором с тех самых времен, когда еще камеру держали в руках, и я знал ее закулисную жизнь: тот тип взаимоотношений, подобного которому ни на Земле, ни за ее пределами нет. Я не верю, что их может понять кто-то непричастный к нашей профессии. Можете считать, что это нечто среднее между отношениями сослуживцев и боевых товарищей. Я был с ней в тот день, когда она приехала на Скайфэк, перепуганная, но решительная, чтобы рискнуть жизнью во имя мечты. Я наблюдал за ее работой и работал с ней все те два месяца в течение всех бесконечных репетиций, и я сберег все записи – не для продажи.

И, разумеется, я видел «Звездный танец». Я был там. Я снимал его. По– моему, я смогу кое-что рассказать вам о ней.

Для начала скажу, что все было не так, как описывают Фон Дерски в статье «Танец без границ: Создание нью модерна» и Кэхил в «Шере»: будто бы она всю жизнь восхищалась космосом, космическими путешествиями, и это побудило ее стать первой танцовщицей в невесомости среди своей расы.

Космос был для нее не целью, а лишь средством; его обширная пустота и необъятность поначалу ее пугали. Не было и так, как утверждается в бульвар– ной книжонке Мелберга «Настоящая Шера Драммон», будто ей недоставало таланта стать танцовщицей на Земле. Если вы думаете, что танцевать в невесомости легче, попробуйте сами. Не забудьте только рвотный гигиенический пакет.

Но есть в клевете Мелберга и крупица правды, как бывает во всех выдающихся сплетнях. Она действительно не могла стать танцовщицей на Земле – но не из-за отсутствия таланта.

Впервые я увидел ее в Торонто, в июле 1989-го. Я тогда возглавлял видеоотдел театра «Торонто Данс» и ненавидел каждую минуту своей работы.

В те. дни я ненавидел вообще все. По расписанию я должен был провести всю смену после полудня, делая видеозапись студентов – пустая трата времени и пленки, это я ненавидел больше всего остального, если не считать телефонной компании. Я еще не видел урожая этого года и совсем не горел желанием Увидеть. Мне нравится, когда танец делают хорошо; усилия новичка доставляют мне примерно столько же удовольствия, как вам – соседство со скрипачкой-первокурсницей.

Когда я входил в студию, нога беспокоила меня больше обычного. Норри увидела мое лицо и покинула группу подающих надежды юных дарований, чтобы подойти ко мне. -Чарли..?

– Я знаю, знаю. «Это нежные птенцы, Чарли, с душами такими хрупкими, какими бывают пасхальные яйца, долежавшие до декабря. Не кусай их, Чарли. Даже не лай на них, если сможешь сдержаться».

Она улыбнулась.

– Вроде того. Нога?

– Нога.

Норри Драммон – танцовщица, которой удается не выглядеть зрелой женщиной, так она миниатюрна. В ней примерно сто пятнадцать фунтов, и большая часть из них – сердце. Ростом она около пяти футов четырех дюймов, но прекрасно умеет выглядеть выше любого самого высокого студента. Энергии в ней больше, чем во всей североамериканской системе, и использует она эту энергию так же эффективно, как лопастный насос. (Знаете ли вы, как устроен стандартный поршневой насос? А теперь пойдите и вы– ясните, как работает лопастный.) Ее танец был уникален, как автограф, – видимо, поэтому она получала так мало действительно стоящих партий в постановках компании до тех пор, пока «модерн» не уступил дорогу «нью модерн». Она мне нравилась, так как не жалела меня. Однажды мы даже жили вместе, но из того ничего не вышло.

– Не только нога, – признал я. – Ненавижу смотреть, как эти нежные птенцы кромсают твою хореографию.

– Тогда можешь не беспокоиться. Сегодня будешь записывать… одну из моих учениц.

– Вот радость-то. Я так и знал, что нужно было вызвать врача и никуда не ходить. – Она состроила гримасу. – В чем дело?

– То есть?

– Почему ты запнулась на словах «одна из моих учениц»?

Она покраснела.

– Черт побери, это моя сестра.

Мы с Норри проделали вместе большой путь, но я никогда не встречался с ее сестрой – в наши дни это обычное положение вещей, я полагаю. Мои брови приподнялись.

– Значит, она должна танцевать хорошо.

– Ну… да, спасибо, Чарли.

– Вздор. Я либо говорю комплименты по делу, либо не говорю их вообще.

Я не имею в виду наследственность. Я хочу сказать, что ты столь безнадежно нравственна, что сделала бы все, чтобы избежать семейственности. Если ты так отзываешься о своей сестре, она должна быть потрясающей.

– Чарли, это именно так, – просто сказала Норри.

– Увидим. Так как ее зовут?

– Шера.

Норри указала на нее, и я понял ее смущение. Шера Драммон была на десять лет младше сестры и на добрых восемнадцать сантиметров выше, а также на пятнадцать – восемнадцать килограммев тяжелее. Я безучастно отметил, что она изумительно красива, но это не уменьшило моей тревоги, – в свои лучшие годы Софи Лорен никогда не смогла бы стать танцовщицей «модерн». Там, где Норри была маленькой, Шера была великовата, а где ве– лика была Норри, Шера была просто огромна. Встретив ее на улице, я мог бы одобрительно присвистнуть, но в студии я нахмурился.

– Бог мой, Норри, она огромна,

– Мамин второй муж был футболистом, – сказала Норри печально. – Но она ужасно хорошо танцует.

– Если она хорошо танцует, это действительно ужасно. Бедная девочка.

Так чего ты хочешь от меня?

– Почему ты думаешь, что я чего-то от тебя хочу?

– Ты все еще здесь стоишь. – Ох. Ну да, правда. М-м-м… пойдешь с нами на ленч, Чарли?

– Зачем?

Я прекрасно знал, зачем, но ожидал услышать вежливую ложь. Только не от Норри Драммон.

– Потому что у вас двоих есть, я полагаю, нечто общее.

Мое лицо не дрогнуло, и это был лучший комплимент ее откровенности.

– Думаю, ты права.

– Значит, пойдешь?

– Сразу же после занятий. Она сверкнула глазами и ушла. В удивительно короткий срок она преобразовала студию, заполненную слоняющимися и болтающими молодыми людьми в нечто, напоминающее танцевальный ан– самбль, если смотреть прищурившись. Те двадцать минут, которые понадобились мне, чтобы установить и проверить оборудование, они разогревались. Я расположил одну камеру перед ними, одну позади, а еще одну держал в руках для крупных планов. Я так и не пустил ее в ход.

Вот игра, которую многие из нас иногда любят разыгрывать в воображении. Если кто-то обращает на себя ваше внимание, вы начинаете строить догадки о нем. Вы пытаетесь по внешности предсказать его характер и привычки. Он? Угрюмый и неорганизованный – не закручивает зубную пасту и пьет крепкие коктейли. Она? Тип студентки художественного училища; вероятно, пользуется диафрагмой и пишет письма стилизованной каллиграфией собственного изобретения. Они? Выглядят как школьные учителя из Майами, приехавшие сюда, должно быть, для того, чтобы посмотреть на снег и побывать на какой-нибудь встрече. Иногда я угадываю достаточно точно. Не помню, как я охарактеризовал Шеру Драммон в те первые двадцать минут. В ту секунду, когда она начала танец, все предварительные догадки вылетели у меня из головы. Она стала чем-то стихийным, непостижимым – живой мост между нашим миром и миром, где обитают музы.

Я знаю на интеллектуально-академическом уровне почти все, что можно знать о танце. И я не смог отнести ее танец к какой-либо категории, не смог классифицировать его. Я даже не смог по-настоящему понять тот танец, что танцевала она в день нашей встречи. Я видел этот танец и даже оценил его по достоинству, но мне не хватило подготовки, чтобы его понять. Забытая камера повисла у меня на руке; я так и простоял все время, открыв рот.

Танцоры говорят о своем «центре», то есть о точке, вокруг которой они движутся; как правило, эта точка расположена очень близко от физического центра тяжести. Вы стремитесь танцевать «от центра», и идея сжатия– освобождения, которая так много значит в танце «модерн», тоже зависит от наличия центра, который служит фокусом энергии. Центр Шеры, казалось, двигался по сцене под действием своей собственной энергии, увлекая за собой части тела скорее произвольно, чем по необходимости. Каким словом называется самая внешняя часть Солнца, которая видна во время затмения?

Корона? Вот чем было движение ее рук и ног: четырьмя длинными языками пламени, которые следовали за центром по его эксцентрической, вихревой орбите, перетекая изгибами вокруг воображаемой поверхности. То, что ноги часто соприкасались с полом, казалось случайным совпадением – в самом деле, руки касались пола почти столь же регулярно.

Там были и другие танцующие студенты. Я знаю это, потому что две автоматические камеры, в отличие от меня, свою работу делали и записывали представление в целом. Все это называлось «Рождение» и изображало взрыв и развитие Галактики, которая в результате оказалась похожа на Андромеду.

Это, конечно же, было некое символическое действо, а не точное, буквальное изображение, но оно оставляло очень сильное впечатление. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что видел и осознавал только сердце Галактики – Шеру.

Студенты заслоняли ее время от времени, но я этого не замечал. Наблюдать за ней было просто больно.

Если вы знаете что-нибудь о танце, мой рассказ должен показаться вам ужасным. Танец, изображающий туманность? Знаю, знаю. Нелепейшее понятие. Но это действовало. Действовало на клеточном уровне, добиралось до самых печенок – если не считать того, что Шера была слишком хороша для своего окружения. Она не принадлежала к той нетерпеливой команде жутких желторотых недоучек. Это было похоже на прослушивание позднего Стивлэнда Уандера, пытающегося работать со случайно набранным оркестром в баре Монреаля. Но больно было не от этого.

«Ле Мэнтнан» довольно сильно обветшал, зато славился хорошей едой, а фирменная травка, которую там всегда можно перехватить, была просто восхитительна. Предъявите карточку «Динер Клаб» и Толстяк Хэмфри покажет вам камбуз, полный грязной посуды. Сейчас этого больше нет.

Норри и Шера от травки отказались, но мне при моем стиле работы это помогает. Кроме того, несколько затяжек были мне просто необходимы. Ибо как без этого сказать прекрасной леди, что ее заветная мечта безнадежна?

Не нужно было ни о чем спрашивать Шеру, чтобы понять, что ее заветная мечта – танец. Более того, профессиональный танец. Часто я предавался размышлениям – что же движет профессиональным артистом? Одни ищут подтверждения своему нарциссизму в том, что другие люди выкладывают денежки, чтобы любоваться ими или их слушать. Другие некомпетентны или неорганизованны настолько, что не могут найти другого способа содержать себя. Третьи чувствуют необходимость донести до зрителей какое-нибудь послание. Я считаю, что большая часть артистов сочетает аспекты всех трех мотивов. Это с моей стороны вовсе не насмешка – то, что они делают для нас, необходимо. Мы должны быть благодарны за то, что вообще существуют какие-то мотивы.

Но Шера была из тех, кто встречается редко. Она танцевала потому, что ей просто это было нужно. Ей нужно было сказать то, что по-другому не скажешь; она могла существовать только в танце, и только в танце видела смысл жизни. Любой другой способ проведения времени был бы лишен для нее всякого смысла. Я понял это, увидев лишь один ее танец.

Я курил травку, потом был занят едой, потом снова курил (немного, чтобы компенсировать легкую потерю кайфа, вызванную закуской), и прошло больше получаса, прежде чем настал момент сказать нечто более определенное, нежели мое бурчание в ответ на болтовню леди за ленчем.

Когда подали кофе, Шера посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:

– Ты умеешь говорить, Чарли? Н-да, она действительно была сестрой Норри.

– Только глупости.

– Глупостей не бывает. Бывают глупые люди, это правда.

– Вам нравится танцевать, мисс Драммон?

Она ответила совершенно серьезно:

– Определите, что такое «нравится».

Я открыл рот и снова закрыл и, наверное, проделал это раза три.

Попробуйте сами найти ответ.

– И, ради Бога, скажите мне, почему вы так настойчиво не желаете говорить со мной? Вы заставляете меня беспокоиться.

– Шера!

Норри выглядела встревоженной.

– Молчи. Я хочу знать.

Я взял инициативу в свои руки.

– Шера, мне довелось встретиться с Бертраном Россом до его смерти.

Перед самой нашей встречей я видел, как он танцевал. Режиссер, который знал и любил меня, повел меня за кулисы: так ребенку показывают Деда Мороза. Я ожидал, что Росс будет выглядеть старше во время передышки за кулисами, но он выглядел гораздо моложе – как будто едва сдерживал свою невероятную способность двигаться. Он разговаривал со мной. А я через некоторое время перестал открывать рот, потому что все равно ничего не мог сказать.

Она помолчала, ожидая продолжения. Только постепенно она осознала комплимент и его масштабы. Я знал, что она поймет. Большинство артистов ожидают услышать комплименты. Когда до нее наконец дошло, она не покраснела и не улыбнулась жеманно. Не наклонила голову, сказав: «О, продолжайте». Не сказала: «Вы мне льстите». Не отвернулась. Она медленно кивнула и сказала:

– Спасибо, Чарли. Это стоит гораздо больше, чем пустая болтовня.

В ее улыбке был намек на печаль, как будто мы разделили горькую шутку.

– Пожалуйста.

– Ради Бога, Норри, чем ты так огорчена? Теперь молчала Норри.

– Она разочаровалась во мне, – сказал я. – Я говорил не то, что нужно.

– А что было нужно?

– Мне следовало сказать: «Мисс Драммон, я думаю, вы должны бросить танцевать».

– О нет, не «мисс Драммон». Вам следовало сказать: «Шера, я думаю, ты должна…» Что?..

– Чарли… – начала Норри.

– Предполагалось, что я скажу тебе, что все мы не можем быть профессиональными танцорами и что они – лишь волны, которые набегают на песок и исчезают. Шера, я должен был сказать тебе: плюнь на танцы, пока они не плюнут на тебя.

В своем желании быть честным с ней я был более жесток, чем необходимо.

Так мне показалось. Мне еще предстояло узнать, что прямолинейность ни– когда не пугала Шеру Драммон. Более того, Шера ее требовала.

– Почему сказать должен был именно ты? – вот все, что она спросила.

– Мы с тобой сидим в одной лодке. Мы оба испытываем один и тот же зуд, но наши тела не дают нам почесаться.

Ее взгляд смягчился.

– И к чему ты стремишься?

– К тому же, что и ты.

– То есть?

– Позволь рассказать тебе одну печальную историю. Как-то в четверг к нам должен был прийти человек для починки телефона. Моя соседка по комнате Карен и я, мы были весь день на репетиции, поэтому просто оставили для него записку: «Мы вынуждены были уйти; естественно, не могли вам позвонить и т.д. и т.п. Пожалуйста, возьмите ключ у консьержа и войдите; телефон в спальне». Мастер так и не пришел. Они никогда не прихо– дят. – У меня начали дрожать руки. – Мы зашли домой через черный ход со стороны аллеи. Телефон по-прежнему был неисправен, но я не догадался снять записку со входной двери. На следующее утро мне было плохо – колики, рвота. Мы с Карен были просто друзьями, но она осталась дома, чтобы позаботиться обо мне. Я думаю, что вечером в пятницу записка была еще более правдоподобна. Особенно для воров. Он открыл замок полоской пластмассы, а Карен вышла из кухни в тот момент, когда он отключал от сети стерео. Он так обозлился, что выстрелил в нее. Дважды. Шум его испугал. К тому времени, как я оказался там, он был уже почти за дверью. Он успел только всадить мне пулю в бедро и исчезнуть. Его так и не нашли. Даже телефон так и не починили. – Я Совладал с руками. – Карен была чертовски хорошей танцовщицей, но я был еще лучше. Мысленно я им и остался.

Ее глаза округлились.

– Но ты ведь не Чарли… не тот самый Чарльз Армстед?

Я кивнул.

– О Боже! Так вот что с вами случилось. Ее потрясение подействовало и на меня, вытащив из холодных и ветреных глубин жалости к самому себе. Но жалость к ней осталась. Мне бы следовало догадаться, как глубоко она способна сопереживать. Мы и впрямь с ней были чертовски похожи – мы на самом деле разделили одну и ту же горькую шутку. Странно, зачем я хотел вызвать у нее потрясение?

– Они так и не смогли вылечить вам сустав? – спросила она мягко.

– Я прекрасно передвигаюсь, хотя обычно прихрамываю. При достаточно сильной необходимости я даже могу пробежать короткое расстояние. Но я ни черта не могу станцевать.

– И вы стали видеооператором.

– Три года назад. Те, кто знаком одновременно с видео и с танцем, в наши дни встречаются не чаще, чем зубы у курицы. Конечно же, танцы за– писывают, начиная с семидесятых годов – люди с воображением операторов, снимающих телекомментаторов новостей. Если вы пишете игру на сцене двумя камерами из оркестровой ямы, можно ли это назвать фильмом?

– Так вы пытаетесь сделать для танца то, что кинокамера сделала для театра?

– Довольно точная аналогия, но она проигрывает в том, что танец больше похож на музыку, чем на театр. Вы не можете просто так остановить и начать действие, или вернуться и переделать сцену, которая была плохо отснята; или изменить последовательность событий таким образом, чтобы получился удобный режим съемки. Событие происходит, и вы его снимаете. В шоубизнесе мне платят дополнительные деньги за то, что я работник смешанной квалификации, у которого хватит смекалки понять, какой микрофон фонит в данный момент, и переставить его выше, и который сообразит дать самым крутым пижонам лучшие микрофоны. Есть еще несколько таких, как я. Но я – лучший.

Она восприняла это так же, как мой комплимент в ее адрес – как факт.

Обычно, когда я говорю подобные вещи, я ни черта не забочусь о том, какая будет реакция; или же я выражаюсь ядовито и жду ответного возмущения. Но меня порадовало ее отношение – порадовало достаточно, чтобы обеспокоить. Незначительное раздражение опять сделало меня жестоким, хотя я знал, что это не сработает.

– Итак, я веду это к тому, что Норри надеялась, будто я предложу подобную форму сублимации для тебя. Потому что твое положение даже хуже моего.

Она заупрямилась.

– Не верю, Чарли. Я знаю, о чем вы говорите, я не дура. Но я думаю, что смогу с этим справиться.

– Не выйдет. Вы чертовски велики, леди. Ваша грудь – как две половинки призовой белой мускатной дыни, а за такую задницу любая актриса в Голливуде продала бы к чертям своих родителей. Но в танце «модерн» у вас ничего не получится. Ни-че-го. Справиться с этим? Ты только разобьешь себе лоб! Убедительно я говорю, Норри?

– Чарли, Бога ради!

Я смягчился. Я не могу гневить Норри – для этого я слишком ее люблю. У нас как-то даже получилось жить вместе. Однажды.

– Извини, дорогая. Я злюсь на свою ногу и начинаю вести себя как мерзавец. У Шеры действительно должно было бы получиться. Но ничего не получится. Поскольку она твоя сестра, это тебя печалит. А я совершенно посторонний, и меня это бесит.

– А как, по-вашему, себя чувствую я? – взорвалась Шера, удивив нас обоих.

Я и не подозревал, что она способна так закричать.

– Значит, вы считаете, что я должна прекратить работу, и хотите дать мне напрокат камеру, Чарли? Или, может, мне продавать яблоки около студии? – Ее подбородок задрожал. – Да пусть меня проклянут все боги Южной Калифорнии, если я брошу занятия! Господь дал мне большое тело, но в нем нет ни одного лишнего фунта и оно мне подходит так, что лучше и быть не может. Клянусь Иисусом, я могу по-настоящему танцевать в этом теле и я буду танцевать! Возможно, вы правы, и я расшибу себе лоб для начала. Но я добьюсь своего. – Она глубоко вздохнула. – Спасибо за ваши добрые наме– рения, Чар… мистер Армст… о черт.

Из глаз ее хлынули слезы, и она бросилась прочь, опрокинув чашку с холодным кофе на колени Норри.

– Чарли, – сказала Норри сквозь стиснутые зубы, – за что я тебя так люблю?

– Танцоры глупы. – Я дал ей свой носовой платок.

– О… – Она разглаживала платок на колене. – А за что тебе нравлюсь я?

– Видеооператоры умны. -А…

Я провел остаток дня в своей квартире, рассматривая отснятые кадры, и чем больше я смотрел, тем сильнее бесился.

Занятие танцами требует сильных мотивов с самого раннего возраста – слепая самоотдача, рискованная игра со ставкой на пока-не-реализо-ванные потенциалы наследственности и воспитания. В балете риск был выше, но к концу 80-х годов «модерн» стал таким же рискованным. Вы можете обучаться, к примеру, классическому балету с шестилетнего возраста, а в четырнадцать обнаружите, что стали широкоплечи и годы беспрерывных усилий прошли совершенно впустую. Шера посвятила детство танцу «модерн» – и слишком поздно обнаружила, что Бог наградил ее телом женщины.

Толстой она не была – вы ее видели. Она была высокой, ширококостной, с пышными женскими формами. Когда я прокручивал снова и снова записи «Рождения», в душе нарастала боль, и я даже забыл о никогда не прекращающейся боли в своих собственных ногах. Смотреть на танец Шеры

– все равно что наблюдать за невероятно одаренным баскетболистом– коротышкой.

Чтобы сделать что-то серьезное в танце «модерн» в наше время, необходимо попасть в большую компанию. Вас не увидят до тех пор, пока вы не окажетесь на виду. (Государственная субсидия опирается на принцип «Большой лучше» – печально самовыполняющееся пророчество. Меньшим компаниям и независимым одиночкам всегда приходится буквально резать друг друга из-за центов – но начиная с 80-х годов, и центов-то не давали.) «Мерси Каннингэм видела ее танец, Чарли. И Марта Грэхэм видела ее танец, – как раз перед тем, как умерла. Они обе тепло отозвались о ней, хвалили как хореографию, так и технику. Но ни одна не предложила ей места.

Я даже не уверена, что обвиняю их. Я в общем-то их понимаю. Вот что хуже всего».

Норри все понимала правильно. Это был ее собственный недостаток, увеличенный во сто крат: уникальность. Танцовщица, работающая на компанию, должна в совершенстве работать индивидуально, но она также должна вплетаться в усилия группы, в работу ансамбля. Яркая инди– видуальность Шеры делала фактически невозможной ее работу на компанию.

И компании не приглашали ее.

Но если уж она привлекала внимание, по крайней мере мужское, то полностью завладевала им. В наше время танцовщицам «модерн» иногда приходится работать обнаженными, и поэтому они должны иметь тела четырнадцатилетних мальчиков. Женщины танцуют частично или полностью обнаженными, но видит Бог – это Искусство. Актриса, музыкант, певица или художница могут быть наделены роскошными формами, могут быть восхитительно округлыми, – но танцовщице следует быть почти такой же бесполой, как высококлассная манекенщица. Возможно, Господь знает, почему это так. Шера не могла бы избавить свой танец от сексуальности, даже если бы пыталась. Но наблюдая ее движения на своем мониторе или прокручивая мысленно, я видел, что она и не пыталась.

Почему ее одаренность пришлась на ту единственную профессию, не считая манекенщицы и монахини, где сексуальность вредит? Я глубоко ей со– чувствовал, и это ранило меня в самое сердце.

– Плохо, если честно?

Я подскочил на месте, обернулся и рявкнул:

– Черт подери, из-за тебя я прикусил язык!

– Прощу прощения.

Она прошла от входной двери в мою гостиную.

– Норри объяснила мне, как вас найти. Дверь была приоткрыта.

– Я забыл закрыть ее, когда пришел домой.

– Вы оставляете дверь незапертой?

– Мне был дан хороший урок. Ни один подонок, каким бы взвинченным он ни был, не войдет в квартиру, если дверь приоткрыта и играет музыка.

Очевидно, что дома кто-то есть. И ты права, это чертовски плохо. Садись.

Она села на диван. Сейчас ее волосы не были зачесаны вверх, и такой она мне понравилась больше. Я выключил монитор, вынул кассету и бросил ее на полку.

– Я пришла извиниться. Мне не следовало кричать на вас за ленчем. Вы пытались мне помочь.

– Ничего, бывает. Воображаю, сколько в тебе накипело.

– Да, почти за пять лет. Я решила, что начну в Штатах вместо Канады.

Чтобы продринуться быстрее и дальше. И вот я снова в Торонто и думаю, что и здесь ничего не выйдет. Вы правы, мистер Армстед, я чертовски велика.

Амазонки не танцуют.

– Называй меня Чарли, как и раньше. Послушай, вот что я хотел спросить.

Последний жест, в конце «Рождения». Что это было? Я думал, ты кого-то подзываешь, Норри сказала, что это прощание; теперь же, прокрутив запись, я решил, что это похоже на стремление куда-то, жест вовне.

– Значит, у меня получилось.

– То есть?

– Мне казалось, что для рождения Галактики нужны все три значения.

Они так близки по духу, что глупо давать каждому отдельное движение.

– Мда-а…

Все хуже и хуже. Что, если бы у Эйнштейна была афазия?

– Ну почему ты не танцуешь отвратительно? Тогда это все превратилось бы в пародию. Но так это, – я показал на запись, – высокая трагедия.

– Ты не собираешься сказать мне, что я по-прежнему могу танцевать для себя?

– Нет. Для тебя это было бы хуже, чем не танцевать вообще.

– О Боже, ты хорошо понимаешь. Или меня настолько легко понять?

Я пожал плечами.

– О, Чарли, – вырвалось у нее, – что же мне делать?

– Лучше бы ты меня не спрашивала.

Мой голос прозвучал странно.

– Почему?

– Потому что я уже на две трети влюблен в тебя. А ты не влюблена в меня и никогда не будешь. И вот поэтому тебе не следует задавать мне. подобные вопросы.

Это немного встряхнуло ее, но она быстро пришла в себя. Взгляд ее смягчился, и она медленно покачала головой.

– Ты даже знаешь, почему я в тебя не влюблена, не так ли?

– И почему не будешь впредь.

Я ужасно боялся, что она скажет что-то вроде: «Извини, Чарли». Но она меня снова удивила, сказав:

– Я могу сосчитать на пальцах одной ноги количество взрослых мужчин, которых я встречала. Я благодарна тебе. Я подозреваю, что иронические трагедии ходят парами, верно?

– Иногда.

– Ну вот, теперь мне осталось только придумать, что сделать со своей жизнью. Подходящее занятие, чтобы убить уик-энд.

– Ты будешь продолжать занятия?

– Почему бы и нет? Учиться никогда не вредно. Норри учит меня всяким штукам.

Вдруг меня осенило. Человек – животное рациональное, не так ли? Верно?

– А что, если у меня есть идея получше?

– Если у тебя есть любая другая идея, она наверняка лучше. Говори.

– Тебе обязательно нужны зрители? Я хочу сказать, они непременно должны быть живыми?

– Что ты имеешь в виду?

– Может быть, есть обходной путь. Посмотри, сейчас телевидение вовсю работает с видеофильмами. Сейчас уже у каждого есть все старые фильмы и программы Эрни Ковача и все, что он хотел. А телевидение ищет чего-то новенького. Чего-нибудь экзотического, слишком необычного для сети или местных каналов, чего-нибудь…

– Независимые видеокомпании, ты об этом говоришь?

– Верно. ТДТ собирается выйти на рынок, а «Грэхем компани» уже вышла.

– Ну и?

– А что, если мы попробуем действовать на свой страх и риск? Ты и я? Ты танцуешь, а я снимаю: прямое деловое сотрудничество. У меня есть неко– торые связи. Я могу тебе прямо сейчас назвать десяток исполнителей в музыкальном бизнесе, которые никогда не ездят на гастроли – только запи– сываются в студии. Почему бы тебе не обойти структуры танцевальных компаний и не попытать счастья прямо у публики? Возможно…

Ее лицо засияло как тыквенный фонарь в Хэллоуин.

– Чарли, ты считаешь, это сработает? Ты действительно думаешь, что это верное дело?

– Не вернее, чем прошлогодний снег. Я пересек комнату, открыл холодильник, вынул снежок, который держу там летом, и бросил в нее. Она машинально поймала его и, когда поняла, что это такое, расхохоталась.

– У меня достаточно веры в эту идею, чтобы бросить работу на ТДТ и отдать этому свое время. Я вкладываю время, пленки, оборудование и сбе– режения. Плачу свою долю.

Она попыталась быть серьезной, но снежок заморозил ей пальцы, и она снова рассмеялась.

– Снежок в июле. Ты сумасшедший. Возьми меня в дело. У меня есть немного денег. И… и я думаю, что выбирать мне особенно не из чего, так ведь?

– Думаю, что так.

Последующие три года были одними из самых волнующих в моей жизни, в жизни нас обоих. Я наблюдали записывал, а Шера тем временем пре– вращалась из потенциально великой танцовщицы в нечто действительно внушавшее благоговение. Я не уверен, что сумею объяснить то, что она делала.

Она превратилась в танцевальную аналогию джазового музыканта.

Для Шеры танец был самовыражением, чистым и простым – в первую очередь, в последнюю очередь и всегда. Как только она освободилась от по– пытки соответствовать миру танцевальных компаний, она стала относиться к самой хореографии как к препятствию для самовыражения, как к заранее запрограммированной канве, безжалостной, как сценарий, и такой же ограничивающей. Поэтому она отказалась от нее.

Джазмен может играть «Ночь в Тунисе» дюжину вечеров подряд, и каждый раз это будет что-то новое, так как он интерпретирует мелодию иначе в зависимости от настроения в данный момент. Полное единение артиста и его искусства: спонтанное творение. Стартовая точка мелодии отличает результат от полной анархии.

Именно таким образом Шера сводила заданную заранее, до начала представления, хореографию к стартовой точке, к каркасу, на котором можно построить все, что требуется в данный момент, а затем работала вокруг этой точки. За те три деятельных года она научилась сводить на нет дистанцию между собой и своим танцем. Обычно танцоры с насмешкой относятся к импровизации, даже когда занимаются в студии, поскольку это дает чрезмерную раскованность. Они не в силах понять, что запланированная импровизация вокруг темы, полностью продуманной заранее, это и есть естественный следующий шаг в развитии танца. Шера сделала этот шаг.

Нужно быть очень, очень хорошим танцором, чтобы справиться с такой большой свободой. Шера была именно настолько хороша.

Нет необходимости детально рассматривать профессиональную судьбу «Драмстед Энтерпрайзис» за те три года. Мы трудились не покладая рук, мы сделали несколько великолепных записей, но не смогли продать их даже в качестве пресс-папье. Индустрия домашних видеокассет действительно росла – но шоу-дельцы знали о танце «модерн» столько же, сколько производители пластинок знали о блюзах, когда они только появились. Боль– шие компании хотели рекомендаций, а маленькие – дешевых талантов. В конце концов мы дошли до такого отчаяния, что связались с дешевыми театрами и выяснили то, что и так знали. У них не было ни рынка сбыта, ни престижа, ни технических новинок, которыми можно было бы заинтересовать критиков. Реклама выступлений «живьем» похожа на генофонд – если нет минимального необходимого объема средств для начала, ничего не выйдет из мероприятия в целом. «Паук» Джон Кернер был необычайно талантливым музыкантом и автором песен; он сам делал свои записи и продавал их начиная с 1972 года. Кто из вас когда-либо слышал о нем?