Текст книги "Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений"

Автор книги: Соломон Барт

166. «Подъемлет глыбу торса, камень век…»

 
Подъемлет глыбу торса, камень век.
В устах песок и глина. Темень чрева
Так покидает первый человек —
Он, предвосхитивший посевы.
 
 
Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь.
Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый.
И слышит первую по телу дрожь.
И лижет губы языком шершавым.
 

167. «Письмо ее… Какая в нем тревога!..»

 
Письмо ее… Какая в нем тревога!
В дыханьи частом строки до конца.
И точно крылья, крылья у порога —
Загар колосьев и загар лица.
 
 
Как пальцы в дым… как спутанные травы,
Огромных слов порыв и немота.
И чем же боль, чем скорбь свою прославить?
Глаза ликуют и молчат уста.
 
 
Ее проводят ночи и созвездья…
Откройте окна! Всполошите дом!
В забвеньи, Господи, Твое возмездье —
В тишайшем, в рокотном, в ночном.
 

168. «Он знал, как все, что помощи не будет…»

 
Он знал, как все, что помощи не будет,
Зажав в руке просительную дрожь.
Прошла сестра, твердя свое о чуде —
Предвечную, сегодняшнюю ложь.
 
 
Был день осенний тих и душен.
Дрожал закат за оловом ветвей.
Прошла сестра… И тот, кто всё потушит,
Склонялся тише, ласковей, свежей.
 
 
И было свежести от сердца до ладони
И алый мимо глаз и на устах поток.
Прошла сестра и, не расслышав стона,
Швырнула в солнце ледяной платок.
 

169. «Склонялся в прах к ее ногам…»

 
Склонялся в прах к ее ногам
И припадал к стопам жестоким.
Был непомерен по ночам
Их мир болезненно глубокий.
 
 
И был такой уж уговор:
Ей не шептать, не шевелиться,
И только постигать покор
Того, кто так умел молиться.
 

170. «Вечность это первый день…»

 
Вечность это первый день.
День второй – мгновенье.
Время, память, светотень,
     – смерть – тленье.
 
 
На столе моем часы
Кутают и душат.
На столе моем часы
Мирозданье рушат.
 
 
Над провалом из клубка
Вислоухий лоб щенка…
Кто-то: осади назад!
Кто-то: становися в ряд
Все… щенята…
 

171. «Швырком руки за синий перелесок…»

 
Швырком руки за синий перелесок
Все эти дневники – швырком руки.
В туманном мире люстры и подвесок
Нам не бежать с тобою взапуски.
 
 
Так вышивает время… Из кареты
Выходит Пушкин, из другой – Дантес.
Так женщины влюблялись в эполеты
И перелесок превращался в лес
 
 
Ползучих тайн, на тайны не похожих.
Мы снова там… Поляна. Деревцо.
Как каждый пень, былинка нас тревожат!
И мы глядим в заветное лицо.
 

172. «Я не слыхал, а надо было слушать…»

 
Я не слыхал, а надо было слушать,
Не красить сном, не смертью украшать —
Всю эту голь, распивочные души,
Театров и кафэ тупую знать.
 
 
Я не видал. Мой взор жил в отвлеченьи
Вещей в себе, которых не видал…
Я звуковые постигал виденья:
В аккорде новом – истины причал.
 
 
Держась за гриву сна и песнопенья,
Я на пегасе докачался в ночь.
Я в звуках потерял свои раденья:
Я предал вас, сестра моя и дочь.
 

173. «Оскал. Скуластая громада гор…»

 
Оскал. Скуластая громада гор. Ток раскаленной желчи.
Мой тихий свет – свеча – дитя – звезда —
            мой темный ужас волчий.
Кто указал – в долину – плод
         в долине – плоть – плотиною сковал
Оскал? Над книгой возвещенной,
         над книгой – вселенной кто восстал?
 
 
Никто. Таинственный Никто. Он повелел:
            в предел – в зерно – в расцвет.
Он повелел: в зерно – в расцвет – и вновь:
         в ничто – в забвенье – в тленье – в нет.
И кто же, кто иначе? Зрячий кто? Кто проходящий мимо?
К одной идут мете и любящий и самый нелюдимый.
 

174. «Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…»

 
Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…
– Напрасно! Карта ваша бита… Банкомет
За катафалком шел. С цилиндром на отлете
Раскланялся со мной. И это был ответ
 
 
На все мои, на все твои раденья
(Нам не забыть того, что снилось в глубине),
На дюны золотистого печенья
И на колосья черные в огне.
 

175. «Они – опять…»

 
Они – опять.
И как похожи
на каждого из нас…
Ты помнишь:
похороны шли —
в пролетах каменный
огромный дым зари…
Ты помнишь:
на карнизах птицы —
комья птиц бескрылых.
Опять они…
Всё цепенеет:
лишь сдвиг колес
еще один – последний…
Сейчас иль никогда?
Не шевельнутся.
Не шелохнутся.
И как похожи
на каждого из нас:
они —
мы – чуждые,
мы – страшные себе.
 

176. «В тенях и в шепотах квартира…»

 
В тенях и в шепотах квартира.
Ты проданная в рабство мне.
Всё, что бывает в этом мире,
Восходит призраком в окне.
 
 
В прозрачном сне, над кораблями —
В твоей молитве и тоске —
Над кораблями, над морями,
Над мостовою в челноке
 
 
Я возвращался утром пьяный
И долго-долго постигал,
Что за стеною неустанно
Шептал зачумленный бокал.
 
 
И в сумерках твоих бессонных —
Ты сердце прятала за шкаф —
Я помню: вырастал картонный,
Из скорби сделанный жираф.
 
 
И я взбегал по длинной шее
На корабля дремучий нос…
Но вечности, всего длиннее
Был вечер в опали из слез.
 

177. «Я… / И только в этом смысл…»

 
Я…
И только в этом смысл…
Кто вопрошал:
Никто. Нет имени. Нет знака.
Изойдены все степи, порублены леса
И с гор котятами скатились глетчеры.
Земля,
в свинцовом сумраке небес
мне над тобою петь!
Ни клироса.
Ни алтаря.
И только в этом смысл
И в этом —
Я.
 

178. «Нагроможденье лет… Всего, всего…»

 
Нагроможденье лет… Всего, всего
узилище:
старух тишайших, паутины, мух…
И мимо, мимо —
рыком, визгом,
свинцом шипящим, дробью барабанной —
о доблести, что подвигом могла бы быть…
о доблести, о нищете, о гроздьях ядовитых,
пальцах скрюченных —
ладонь, о попрошайка, нищая – ладонь, душа моя —
раба последняя на празднике земном…
Ребенком ты была
и листья по утрам, ты помнишь, шелестели…
и по тропе шла девушка в зарю,
в глаза закрытые…
 

179. «Ты помнишь, Лиль: плюмажа, брызг и солнца…»

 
Ты помнишь, Лиль: плюмажа, брызг и солнца —
Ты помнишь, Лиль, в дыму шел караван?
И ты цвела, вплетая кудри в солнце
И окуная в море вешний стан.
 
 
Ты помнишь, Лиль, молитвенные фрески
И обувь легкую шагающих небес,
И синие в руках воздушные обрезки
Восторга, нежности, чудес?
 

180. «Года песками полегли… Я слышу…»

 
Года песками полегли… Я слышу,
Как стопы дней вершат свой шелест:
В обратный путь в глуши ночных затиший —
Меня томит их вкрадчивая смелость —
Они идут тропою вожделений,
Лишь отзвуком живых. Сердцебиений
Волна тревожная из душной глуби,
Зажатая меж скал глухих подводных,
Не шевелит запекшиеся губы,
Не воссылает снов давно бесплодных.
Я помню день: глазами голубыми
Взглянула смерть сквозь суетные дымы
Путей земных… Загадочные речи…
Густые золотые косы…
Покорные задумчивые плечи…
Свиданья час… Травы вечерней росы…
Моя любовь – я робок был и молод —
С надгробной скорбью в дивном сочетаньи
На ложе тьмы великом, благодатном
Цвела – тиха: в покорстве и молчаньи.
Тогда один, в самом себе расколот,
Я предвосхитил этот путь обратный.
 

181. «А то что было – было всё ничтожно…»

 
А то что было – было всё ничтожно,
Безликой повседневностью смертей
Прошло оно – ненужно, нетревожно,
Тая в немом прозрении ночей:
 
 
В их медленной, безрадостной капели
Шагов, шагов, истоптанных листов —
Во всем, что сказано без слова и без цели,
Тая сокрытую возможность слов.
 
 
И падали слова на зыбкие страницы,
Как заметающие след шаги
В дыму и в призраках пурги
В обратный путь идущей вереницы.
 

182. «Где окна стрельчаты, грозны колонны…»

 
Где окна стрельчаты, грозны колонны,
Где в полумраке образа слышны,
Где тонет в сводах глубина вселенной
Покорством муки, благостью вины,
 
 
Там под свечами трепетные жены —
Их руки непомерным сведены —
Там гроб греховный плоти изможденной,
Червивой покаянной тишины.
 
 
Там я – бессмертный. На кресте распятый,
Как мумия иссохший и пустой,
Зачатый тайной, ужасом приятый,
Колеблю венчик святости немой.
 
 
И предо мной, как осени закаты.
Твоей весны грозовые раскаты.
 

183. «Душа живет в иносказаньи…»

 
Душа живет в иносказаньи.
Я снова расскажу себя
В земном, в небесном сочетаньи…
Твое молчанье полюбя,
Твоих колен чуть узкий профиль,
Огромный взгляд и низкий лоб,
Я принаряженные строфы
Кладу в повапленный свой гроб.
Как свечи, в пламени, трохеи
Чело возносят в потолок
И ямбы – синью портупеи —
И дактиль… о немолчный ток:
Слова, слова, в иносказаньи.
В певучем, в звонком, в золотом,
В земном, в небесном сочетаньи
И в осиянии твоем.
 

184. «О луч в ночи совокупленья…»

 
О луч в ночи совокупленья:
Крик нечестивый? Нет! Иной.
Иной в мгновенном озареньи
Того, что будет вечной тьмой.
 
 
О, этот крик сквозь кровь и ветер
В крови… Потушены огни…
И снова, снова без ответа
В ночные эти злые дни.
 
 
И вот идет уже дозором
Позора возвещенный час —
Немая тайна уговора,
Который был уже до нас.
 

185. «Прах раскаленный…»

 
Прах раскаленный —
языки огня
и на ладони след истаявшей снежинки.
Дух – душа…
И это ты – дитя:
не соблазняющий – о нет! —
соблазном соблазненный
бог.
И длится бог, и будет вечно бог,
мой бог – неведенье мое —
О, жала медленного радость!
И тело будет – будет плод —
и свежесть божества – роса —
на дым ресниц истлевших —
на эту ночь – на этот гул во мне.
 

186. «В ничтожество спешим, как на луну…»

 
В ничтожество спешим, как на луну.
Вот пробили часы, и дрожь прольется
На гроздь руки, на звон, на тишину —
В бездонные воздушные колодцы.
 
 
Проходит день, но нет ему конца.
И смерть идет. И это лишь начало.
И мы глядим в постылое лицо
Бесчеловечной женственной печали.
 
 
Иными быть? Но это ведь из пыток,
Иль чуда слиток… Светом изойди,
Пока, как солнце, полн еще избыток,
Пока тебе с безумьем по пути.
 

ПИСЬМЕНА
ВАРШАВА, 1936

187. Письмена

 
Le vent se lève —
Il faut tenter de vivre.
 

Paul Valéry

 
В слезах, в занозах, в судорогах
Вопит душа, которой нет.
И бьются в корчах недотроги —
Тела, которых тоже нет.
 
 
Будь разудалым в это лето.
Коль душно, высади окно.
И встань, и жди с рукой воздетой.
А я устал. А мне темно.
 
 
И я таю в сознаньи чахлом,
Которое, быть может, есть,
Глухую ночь, глухие страхи,
И мне во тьме ни встать, ни сесть.
 
 
Кричи, вопи, моя обида.
О, плоти злые семена,
И ты, бесплотный мир Эвклида,
И те и эти письмена.
 

 
Какая вещая зараза
Простоволосая жена.
Глуха. Слепа. Глядит в два глаза
И слепотой озарена.
 
 
На крыше снег. Под крышей зыбка,
Совокупленье и очаг.
Над каторжной моей улыбкой
Отцовства восколеблен стяг.
 
 
Жена… жена… Сырая ляжка,
Плотской мучительный дурман,
Приносишь синевы в бумажке
И солнца жидкого стакан —
 
 
На балаган, на триолеты…
Кому чего? О, исполать
Тебе, воспетой и отпетой,
За продувную благодать.
 

 
Кого любить… Кого щадить…
В своем окне стоит убийца
И света лунного крупицы
Сплетает в жалящую нить.
 
 
Порвать, порвать, а то задушит.
Изнанка лжи всё та же ложь:
В несуществующую душу
Безликим телом упадешь.
 
 
Пощады нет… Увы! Пощада —
Всегда и мудрость и порок.
И нет развязки той шараде,
Которой разрешить не смог
 
 
Никто… никто… Кого любить…
Кого щадить… Кого ни спросишь,
Тот сам ответ, иль нет вопроса:
Кого щадить? Кого любить?
 

 
Глотая жуткую отраву,
Свивая рифмы скучный жгут,
Я расскажу о снах, о славе,
О позабытом в пять минут.
 
 
Я расскажу о синей птице,
О девушке в туманной мгле,
О черных птицах, о блудницах,
О наслажденьи на земле,
 
 
О тошнотворном, об избитом,
Чего не стыдно и не жаль…
О, воскреси мою молитву!
О, пощади мою печаль!
 
 
Пылят вселенские колеса,
Земля и я идем вослед
За гробом небывалых весен
И за Тобой, которой нет.
 

 
Меня, меня – во всем параде —
Из башни, где возжен завет,
Меня из таинства ограды
Под площадей глумливый свет.
 
 
Меня в ветра, на воздух колкий, —
Меня, мое, всего ль меня?
Вдруг с запыленной черной полки —
Меня, мудрейшего меня.
 
 
Но я бегу… И снова в башню
Над головами поднят мост:
Я возвращаюсь в мир бесстрашный —
На перезвон, на долгий рост.
 
 
И снова за оградой слово
В покое, где возжен завет,
Где взято всё из тьмы земного
Под тайный, слишком яркий свет.
 

 
Чего, чего не скажешь словом!
Но между словом и тобой
Всегда явление готово
Внести раздор и перебой.
 
 
Предстанет ли во мгле явленье,
Оно всегда, всегда темно.
И лишь в поэта вдохновеньи
Горит – на миг озарено.
 
 
И заколдовано и тесно
Тугое лоно красоты.
И мир вещей, наш мир телесный,
Молчит в провале пустоты.
 
 
Всё пусто, всё кругом безбожно,
Всё ложно, только вымя слов
Нас кормит ласкою тревожной
Непостигаемых основ.
 

 
Душа… да это кот наплакал
И лапкой струны потрепал,
И где-то бубенец прозвякал,
И кто-то жизнь свою отдал.
 
 
Зачем? Ах, как прелестны розы
И как умильно строг забор!
И кто сказал – в тоске склероза —
Что есть паденье и позор?
 
 
Но я не верю, нет, не верю
Кошачьей лапке и слезам.
Я по себе доверье мерю,
Я верю крысам и мышам.
 
 
Они со мной играют в прятки.
Им жуть мила. Им смерть страшна.
Душа… да вот ее зачатки:
Подполье, ночь и тишина.
 

 
И зонт внутри солидной палки,
И зажигалка-пистолет,
И на моторах катафалки
Всему блистательный ответ:
 
 
Моей беспомощности странной,
Моим аффектам и тоске,
И серой скуке первозданной,
И мертвой туше на лотке,
 
 
И женской нежности курносой…
Зачем курносой? Ах, затем,
Что даже дым от папиросы
Нужнее скорби и поэм,
 
 
Что где-то желобком полночным
Стекает грусть, стекает грусть,
Затем, что верю всем заочно
И ложь их знаю наизусть.
 

 
Душа мечта, а тело – бредни…
Но мясо есть. Но мясо есть
Привычны мы, придя с обедни,
Обеда соблюдая честь.
 
 
Мясная честь – до гильотины,
До женских бедер… Обождешь
Еще недельку в карантине
И примешь всё. И всё поймешь.
 
 
Мясная мудрость… Что за блюдо?
И что сереет за столом?
Не что, а кто – мясное чудо —
Анатом с вилкой и ножом.
 
 
И всё же ветер забиякой
Весь день, всю ночь горазд трубить,
Забыв про козни Пастернака,
Что есть душа, что надо жить.
 

 
Не элевзинский мир подземный,
Где в темноте так ярок свет,
Не грозный, ноуменально темный,
Непостигаемый завет,
 
 
А просто Бог. И просто тело.
Земля. Трава. Небесный свод.
О, вечный сердца оголтелый,
Паденью равный перелет.
 
 
Есть простота для тех, кто тайну
Пока отставил в уголок,
Вкушая каждый день пристойный
Пшеничный кованный паек.
 
 
И неизбывна власть канона:
Лишь поищи – и обретешь
Для мира внешнего законы
И для себя святую ложь.
 

 
Любовию жива планета,
Комете хвост длиннейший дан,
Тебе нежнейшей – триолеты,
А мне подлейшему – стакан.
 
 
Стакан вина во имя боен
Испью. Смешаю кровь с вином.
Я, всё равно, в себе раздвоен,
Я, всё равно, живу скотом.
 
 
Но мне испить и крови чистой
За хвост длиннейший, за любовь.
Кружит планета без корысти.
Мы с пользой проливаем кровь.
 
 
Быть может, в мире всё случайно:
И кровь, и солнце, и снега,
И правда лжи, и тайна тайны,
И ты, блудливая тоска.
 

1934

ВОРОШИТЕЛИ СОЛОМЫ
ПЯТАЯ КНИГА СТИХОВ
ВАРШАВА. MCMXXXIX

188. «Пространства. Медленная оттепель моя…»

 
Пространства. Медленная оттепель моя.
Над томом том – в снопах наметанные громы.
Со мной, во мне – о, ворошители соломы,
Воронья, ведовская, вещая семья.
 
 
Шуршат. И тощие ладони вознесли.
И точно – хлыст, и точно – свист, и ждут ответа
Отметы дней – на дыбе в ночь воздеты.
Какие отсветы в сферической пыли!
 
 
Какая дань… Непостижимым тем властям…
Кто верит, кто вопит, кто тайно внемлет
И тот, кто в рукава вбирает время
И всё бредет и бредит по ночам.
 

189. «Ее лицо… Встает высокий час…»

 
Ее лицо… Встает высокий час.
На водах города построят.
Ее лицо… Так ветр идет на нас
Грозой молитвенного строя.
Так падает созревший плод
В пустыню зрелого покоя.
 
 
Народ снует всех заговоров нить.
Ее лицо – как день церковный.
Ее лицо – как взвихренное слово,
И я встаю, пытаясь говорить…
 
 
Но как сказать? Медлительная вечность:
Мой день бессонной дыбою в висках,
Мой день – огромных дней предтеча —
Грядет в созвездиях, в ночах.
 

190. «Притворство. Ложь. О, в эту сеть…»

 
Притворство. Ложь. О, в эту сеть
Всем топотом слонов… Громадой —
В прохладный бег часов… Иль пожалеть?
И слышишь – так и быть! – игрушечное стадо,
 
 
И в скоморохи прешь, в вожди. В галдеж
Промеж тех бубенцов… О, фарисеи!..
И каждый каждому пригож,
И всей изнанкою потеют, —
 
 
К пустым истокам восходя.
И слова нет. Иль только слово: нет!
И говоришь: любимая, так – погодя —
Развеем мы песчинки лет.
 

191. «Живописуя жизнь, не пятнами обоев…»

 
Живописуя жизнь, не пятнами обоев, —
Собою изойди!.. И зацветет твой хмель,
И карусель, и колыбель покоев,
И одуванчик достижений, дел.
 
 
Всем хмелем, мышцами, пургой
Кропильниц, мяты ледовитым сном,
Потом всем телом, всей стеной,
Обетом жить и умереть потом…
 
 
И кто-то рук твоих – уже не я – моей рукою…
Огромен час: ждет схима чернеца.
Но рушится удав всей тугостью кольца —
В меня – всем голодом, всей утренней зарею.
 

192. «Искомканы – о, нет! – Озарены…»

 
Искомканы – о, нет! – Озарены.
Твои черты озарены неправдой.
Твоя – вот эта горсточка вины
И гибели тишайшая услада.
 
 
И ты спешишь, – грозою – напролом,
Живешь – всегда, всегда предсмертный.
Но это ты, создавший этот дом,
И этот сад, и эти дни, и версты.
 
 
И это ты, сбирающий посев,
И карлики затасканной картины —
Отвергни нежность и отвергни гнев. —
Тебе откроют тайну исполина.
 

193. «Он был провидец, даже – бог…»

 
Он был провидец, даже – бог.
И сколько кипарисов, сколько тополевых тог…
И в тени той немотствующий призрак,
Что можно мять, хватать: земная плоть, пол мира.
 
 
И кудри, кудри – в землю до небес —
И сгустком терпкой боли: нет! не весь!
И страхом постигал всё то же тело
И духом отвергал, и, онемелый,
 
 
Он шел в нее, входил – тоской и гневом,
Всей мукою, всем трепетом посева
И звал – кого? – и вторил сам себе: Жена!
Развеяв в мире – дни и ночи – письмена.
 

194. «А если позабыть… Я позабыл тебя…»

 
И дым отечества
Нам сладок и приятен.
 

 
А если позабыть… Я позабыл тебя,
О память, злая память, злое сердце —
Я первый говорю: я позабыл тебя —
В печали расточил – земная верность.
 
 
Для терний – там сиянье всех земных древес —
Для терний медленных – для терний —
И там один листочек, там – пучок чудес,
И это только ты – земная верность.
 
 
И это ты и только ты, и не понять
И не назвать – не от стыда и не от боли,
От смысла тайного моей неволи.
Да, надо позабыть и замолчать.
 

195. «Из озера, с небес струею, серебром…»

 
Из озера, с небес струею, серебром
В огромный водоем того, что будет… Ныне
Какой туман, какой туман в моей долине
И как темно, и скорбно как, и странно нипочем —
 
 
Свершу ль, свершится ль… Ах, найти то серебро —
Все эти кольца, кольца, дым степи цыганской,
И на ветру, как влага в звонкое ведро,
Ту льющуюся в душу жажду странствий.
 
 
И песней, плясом изойти… О, встану в дым —
И стану дым – в дыму сгорю – в чаду распутий,
И выпляшу до желчи всё, до черной мути —
И буду снова вещим и немым.
 

196. «Сказать, чего сказать не надо… Надо: говори…»

 
Сказать, чего сказать не надо… Надо: говори,
Срывая купола, ладони обагряя…
Как все, ты проживешь до этой лишь зари.
Но надо: говори! И, вспомни, что иная —
 
 
Иная власть: не гул и гром цитат,
Иная власть: не верность до измены,
Иная гордость… я тебе не рад:
Ты скажешь всё: ты скажешь всё от лени,
 
 
Ты скажешь всё… Ты телом изойдешь.
А дух… Ты даже ведь не помнишь,
Как добывали мы и эту ложь
На дне глухой каменоломни.
 

197. «Сбирая дни: колосьев кропотливый шум…»

 
Сбирая дни: колосьев кропотливый шум —
Сжигая дни: молитвы и убийства —
Она идет в огромный свой самум,
Она идет позором небылицы —
 
 
Изменою всему, сама собой пьяна,
Как виноградины тяжелого вина,
Со дна неся в предательские фильтры
Всё, что испил ты…
              Ночь и тишина.
 
 
И вновь всем трепетом, всей властью отреченья
От смысла, от себя – в гармонию и ритм.
О, жажда вечного плененья
Ее убийств, ее молитв!
 

198. Голубица

 
Нет, невозможно по-иному!
Так что же здесь осталось мне:
Для ворошителей соломы
Сгорать в причудливом огне?
 
 
Похмелье тайного бесправья…
Но кто же не был вовлечен
В земные праздные забавы —
В земной предательский закон?
 
 
Взасос – как степь, как даль гармошки —
Ветров колодцы… Эх, пройду
До первой всполыхнувшей плошки,
До первой звездочки в пруду.
 
 
За океанами – лелеять,
За океанами – любить,
И письмена свои просеять…
Быть может, так и надо жить.
 

 
И листьев шумное раздолье,
И крылья, крылья за спиной,
И щебет птиц и рокот поля —
Волны зеленой, золотой.
 
 
О, нежность, нежность… Кто обидел?
Кто обольщал? Кто целовал?
Охальный – в кудрях – небожитель
На перекрестках поджидал.
 
 
Но плоть была еще кудрявей.
И только плотью отличить
Плотское трепетное право —
Сегодня здесь бесправным быть,
 
 
Жить беспризорным, вне закона,
Как сновидений зыбкий стиль,
Как эта ласковость спросонок,
Как цветени и солнца пыль.
 

 
Так можно к трупу прикасаться,
Лаская обувь тех высот,
Так можно смерти не бояться,
Кривя в улыбку жадный рот,
 
 
И видеть стопы те в сияньи,
Тела в слияньи… Оттого ль,
Что вся любовь в иносказаньи…
И в этом смысл. И в этом боль.
 
 
Целуя след твоей обиды —
Где ты ступала, где цвела,
Могу ли иль хочу увидеть
Во имя жизни и тепла,
 
 
Что грязь была земною грязью,
Как и проклятия мои
Земными были, – что на страже
Стоит бесправие любви.
 

 
Я изменил твоей измене —
Я не порочу, не кляну.
Любовь покинула застенок
И привечает тишину.
 
 
Твоя ли блажь? Мои ли слезы?
Но чей бы это ни был сон —
Запомним быстрый день погожий
И безответственный закон.
 
 
Нельзя в лобзаньи лицемерить,
С безвольем волевое слить.
Так нам вещает мудрость зверя,
Так кормит душу волчья сыть.
 
 
Так от меня ты шла к другому —
Ты шла ко мне, ты шла к нему,
Так наши молнии и громы
Из тьмы восходят, сходят в тьму.