Текст книги "Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений"

Автор книги: Соломон Барт

122. «Ты приходила утром в час тумана…»

 
Ты приходила утром в час тумана.
Ты зажигала синие костры,
Ты озаряла сонные поляны
Еще немой непознанной игры.
 
 
О мудрости, о вечности, о Боге
Твои слова вещали в тишине.
И проросла в глуши моей тревоги
Томленья боль о небывалом дне.
 
 
Цвела весна. Клубились дни крутые.
Леса звенели шепотом тугим,
И вдоль полей в пространства ветровые
Шел от земли цветенья терпкий дым.
 
 
И помню я: чрез дальние просветы
Твой голос звал неведомый, глухой.
Он повторял тишайшие заветы.
Он был земной… Он был совсем иной…
 
 
Я забывал. Я тайны не расслышал.
Дышал соблазном. Смертью обрастал.
Как в благовест, я погружался в душу
И слушал вновь… И снова забывал…
 
 
Но жизнь ушла. Всё реже в час тумана
Твои сияют синие костры.
О, тихие прощальные поляны
Уже давно проигранной игры.
 

123. «В белом зале окна алы…»

 
В белом зале окна алы.
Свет зари и лунный свет.
В трудном роздыхе вокзала
Я дремлю уж много лет.
 
 
Дней моих тишайший пепел.
Зыбь усталая зениц.
На карнизах ночь и небыль
Небывалых дней и лиц.
 
 
Дни и лица… Непомерны
Голоса их позади.
Позабытые цистерны
Притаились вдоль пути.
 
 
Как в театре – мгла и выси
И берез немая стать.
Мчатся рельсы за кулисы
На висок в седую прядь.
 
 
Кто посеял эту небыль:
В лунном свете семафор?
Кто исполнит тьмою взор?
Кто развеет этот пепел?
 

124. «Опять крылом взмахнула ночь…»

 
Опять крылом взмахнула ночь
И уронила звезд сиянье.
Мысль, затаясь, отходит прочь
В свои над бездною скитанья.
 
 
Такая ль ночь была тогда…
Крутая теплилась дорога,
Тишайшая цвела вода
Светил – колодцы в тверди строгой.
 
 
А я и молодость – мой сон —
Моя судьба – мой громкий голос…
Кто вел меня? Со всех сторон
Звенел полей вселенских колос.
 
 
Но страшно было вопрошать —
Немотствовать в незрячей муке,
В пустынных звуках постигать
Недосягаемые звуки.
 
 
Я ждал: откликнутся цветы,
Деревья, шелесты ночные,
Из жадной гулкой пустоты
Восстанут шепоты шальные.
 
 
Я ждал… Я звал… Я замирал,
Земли касаясь жарким телом.
Но в теле тот же жил провал,
Томила та же власть раздела.
 
 
Кончалась мысль… Не быть иль быть?
Откуда эта жажда роста?
Откуда золотится нить
Над жизни призрачным помостом?
 
 
И я пошел, не слыша ног,
Бежал, хватая ветра гроздья.
И понял: дух мой одинок,
Душа моя – не прах, а гостья.
 
 
И билось сердце: вот сейчас —
Меж дня и ночи поворотом —
Не в первый, не в последний раз
Войду я в вечные ворота.
 

125. «Ты пришла из такой темноты…»

 
Ты пришла из такой темноты
В эту ночь, в слово, в смежность.
Из такой пустоты – в эту терпкую нежность,
В этот мир за окном,
В этот дом.
 
 
И жмешься ко мне: к моей немоте, наготе, пустоте.
Я слышу:
Свергается вечность с крыши
Дождем, огнем, мятежом.
 

126. «Из мглы вырастает колонна…»

 
Из мглы вырастает колонна
Сквозь клочья тумана, сквозь дождь.
Колонна – о Ты, вознесенный
Из мрака и гибели вождь.
 
 
На цоколе тайны и веры,
Как бог, Ты недвижим и нем.
И ветер, и крылья без меры
Стучат о твой каменный шлем.
 
 
И снова текут хороводы,
И нищий проносит суму,
И движутся суша и воды
В твою полнодумную тьму.
 

127. «Не трубы прогремят, не трубы…»

 
Не трубы прогремят, не трубы
Тревогой озарят тот день.
На восковые скованные губы
Возляжет пепельная тень.
 
 
И пепел, нацелованный жестоко
Тоской и муками земли,
Расскажет вам, что я избыл все сроки
И все повинности мои.
 
 
Исполнюсь тишины и тленья…
Цветы, колосья шевеля,
Воздаст мне мудростью забвенья
Цветенью верная земля.
 
 
Не трубы прогремят, не трубы
Тревогой озарят тот день.
На восковые скованные губы
Возляжет благостная тень.
 

128. «Где вечные дрожат туманы…»

 
Где вечные дрожат туманы
И в сини распылен сонет,
Где слышен молот истукана
И сердце есть, и сердца нет, —
Твой дух стремительный одет
В иную плоть, в иные раны.
 
 
Там звездные клубятся станы,
Вселенский дым земных высот.
Там в синей проруби тумана
За бездной бездна восстает.
Испей из звездного стакана
Заветной гибели полет.
 
 
И слышен молот истукана,
И сердце есть, и сердца нет.
И в звездном кружеве туманы
Кладут на раны тихий свет.
И сердце есть, и сердца нет.
И вечные дрожат туманы.
 

129. «Я предвосхитил всё мечтой…»

 
Я предвосхитил всё мечтой:
Всю боль, всю бренность наслажденья.
Свершенья нет. Так чередой
Стихают юности волненья.
 
 
Не родились мои цветы,
Моя любовь не воплотится,
Лишь робкому, как тень, приснится
Виденье вещей красоты.
 

130. «Был полдень. Солнца золотей…»

 
Был полдень. Солнца золотей
Сверкали купола церквей
И в небе, синеву качая,
Летела птиц залетных стая —
Там далеко, там в вышине
Покорна солнцу и весне.
По улице, где вереницы
Спешащих праздно – враг столицы,
Виясь, взмывая исподволь,
На дрогах гроб, шатаясь, шел.
Казалось, бездна вдруг зевнула
И бденьем вечности дохнула.
К кладбищу, в вещей сени мир,
Звал скорбным шепотом псалтырь,
Звал певчих хор, креста наклон
И мертвеца сокрытый стон.
Звал рокот призраков живых
В одеждах, в пятнах золотых,
В гудках, в звонках, в смятенном дне
На гулких улиц глубине,
И всё угрюмей, всё темней
В тени окон, в тени дверей
Вставал из камня Тайны лик,
Звал каждый шорох, каждый вскрик…
Туда, туда, сомкнув ресницы,
За черной-черной колесницей
Всё поплыло, как перед сном,
За шагом шаг, за домом дом.
 
 
А в небе всё неслася стая,
То серебрясь, то утопая.
И всё струились купола…
О, крылья крыл – колокола!
 

131. «Всем свершениям порукой…»

 
Всем свершениям порукой
Миг безумный, миг шальной.
Что ж, вертись, кольцо разлуки.
Кто со мною? Ты ль со мной?
 
 
«Выходи, моя шалунья!»
Вот он стройный в бубен бьет.
Я, канатная плясунья, —
Выйду, выйду в свой черед.
 
 
Зык музыки… Карусели…
Барабанной дроби жгут.
Мимо пляшущих качелей
Мчатся в вечность пять минут.
 
 
Мчатся дети в небосклоны.
Ветер… Листья… Дым зеленый…
И церквей святые звоны…
И молитва пред иконой…
 
 
Запрокнулись земные
Руки золота и сна.
Ропщет бубен. Ждет стихия.
Эх, раздайся глубина!
 
 
Я – струна. Я – тетива.
Я ли, я ль дышу едва?
Восхожу, небес касаясь,
Жарким телом содрогаясь.
 

132. «Чтоб родиться – нужно умереть…»

 
Чтоб родиться – нужно умереть.
В тленье кануть – в тлении сгореть.
Ты не бойся тела: плотью дух сожги.
Все безумства мира, все пути – твои.
 
 
Синий пламень… Синяя река…
Синий пламень… Первая строка…
Дрогнула завеса. Ярый, золотой
Всходит мир телесный – юный мир земной.
 

133. «Но ты ушла… И долго, долго наизусть…»

 
Но ты ушла… И долго, долго наизусть
Я повторял и шелесты, и мглу, и звезды,
И за окном плюща свисающие грозды,
И вдоль гардин луны стекающую грусть.
 
 
Твой четкий шаг, твой тихий шаг вдали угас…
В секунды обернувшись, в мерное звучанье,
Он повторял за мной и звезды и молчанье,
Врастая в пустоту, в огромный ночи час.
 

134. «Я у стола, непризнанного Богом алтаря…»

 
Я у стола, непризнанного Богом алтаря,
Где ум сгорал и сердце в муках задыхалось,
В бореньи изнемог… Скончалась ночь. Горит заря.
И ветр в окно летит. Метет крылом усталым.
 
 
Убить себя? Иль в лавку побежать за табаком —
Не разберу. Дышу… Дышу… И засыпаю!
Но сердце вновь: как стану жить людским, незрячим днем?..
И слышу плеск и вижу взлет воздушной стаи.
 
 
Взлететь? О, если б можно вздыбить лоно бытия
И разбросать судьбы бесчувственные звенья!
Но ты, судьба, не можешь быть иною. Ты – земля.
И в мудрости всеутишающего тленья —
 
 
И смерть и жизнь, две тени без лица, подруги две
Объемлют мир, в моей сдружились голове,
Толкаемой, как все, к суровому пределу.
И служат общему досмысленному делу.
 

135. «О, тишина, о, веянье миров…»

 
О, тишина, о, веянье миров,
Давно померкших и гонимых
Пустот зиянием. Шатание гробов
В провалах бездн неисчислимых.
 
 
Ни шороха, ни мысли, ни лица…
Круженье или тень круженья.
Безликой тьмы – без меры – без конца
Безликое предназначенье.
 
 
Но где-то там – нигде и никогда —
Сквозь мрак гробов бежит мерцанье,
Но где-то там – нигде и никогда —
Мечта влачит существованье.
 
 
И снятся ей цветущие миры,
Дневных лучей ликующее благо
И зори тихие… Извечный сон зари
Над тьмы безмерным саркофагом.
 

136. «Я сердце нежностью великой…»

 
Я сердце нежностью великой
Обременил. Закрыл глаза.
С ночного горестного лика
Скатилась черная слеза.
 
 
И вновь, и вновь дурман клубится
В моей душе, в чужой стране.
Неповторимое мне снится,
Свиваясь музыкой на дне.
 
 
И там на дне – в теплице боли, —
В плотском предчувствии глухом,
Какая глубина неволи
За неразгаданным стеклом!
 
 
Но меркнет, остывает тело.
Восходит день, и не пойму,
Чего оно во тьме хотело,
Зачем противилось уму.
 

137. «Черней твоих воскрылий нет…»

 
Черней твоих воскрылий нет.
И взгляда нет темней.
И как загадочен привет
Влюбленности твоей.
 
 
Целуешь шторы у окна.
Испепеляешь дверь.
Всегда одна… Обречена…
Всегда в кругу потерь…
 
 
И в час вечерний, час немой,
Ложишься ты у ног,
Чтоб, позабывшись над тобой,
Я встать уже не мог.
 

138. «Я ждал тебя. И вечер лег…»

 
Я ждал тебя. И вечер лег
Молчаньем у порога.
В окно дышал безликий Бог.
Цвела моя тревога.
 
 
Широкодумным взмахом крыл
Взошла душа ночная.
Я книгу мудрую открыл,
В пыли луча читая.
 
 
Мне стала явной глубина
Печали и познанья.
Любовь всегда обречена.
Любовь всегда посланье.
 

139. «В провале тьмы тугая огненная нить…»

 
В провале тьмы тугая огненная нить —
Пронзает свист ночное тело леса.
То птице велено тревогой сторожить
Всё то, чему нет имени и веса.
 
 
Как лес ночной – душа… Кто отличит волну,
Дрожащую в ущельях тьмы безликой?
Я дрожью сердца воскрешаю тишину,
Дневного шума заглушаю крики.
 

140. «Туда, туда, в безликий тлен…»

 
Туда, туда, в безликий тлен,
Избыть столикой жизни плен.
Избыть себя, свой дух, свой прах,
Свою истому, боль и страх.
Избыть обеты, робость зорь,
И маму детских лет, и корь, —
Свою болезнь за полумглой,
Свою мечту, что за стеной
Весь мир узором оплела
И кладом в тишину легла.
 

141. «За окном, прободая кусты…»

 
За окном, прободая кусты,
Незаметная вьется дорога.
Я уйду из своей пустоты,
Я уйду из звериного лога.
 
 
Это жуткое тело мое,
Плотское души одеянье,
Я оставлю… И сбудется всё,
Что не сбылось в телесном скитаньи.
 

142. «Великая радость во мне…»

 
Великая радость во мне.
Великая нежность. Без злобы
Стихаю в преддверии гроба.
Что было, всё было во сне…
Великая радость во мне.
 
 
Протянуты руки вдоль тела.
Как жертвенный плод, ты созрело
В тяжелой своей глубине —
Великая радость во мне.
 
 
О, ночь!.. Только ночь без просвета.
Не надо ни мук, ни обета,
Ни звездного чуда в окне…
Великая радость во мне.
 

143. «Ты вся зеленая, крепчайшая весна…»

 
Ты вся зеленая, крепчайшая весна,
Испившая все буести пространства.
Но сердце жжет пустынная страна
Несбывшихся и невозможных странствий.
 
 
Ты – тело юное… Горячая трава…
О чем поют два трепетных уродца?
Сокрылись глубоко и там видны едва
На дне, в окне, светлейшего колодца.
 
 
О нежности… Когда, как гимн, жестокость
И в порах тела – ливни и грома.
О вечности… День всходит быстроокий,
Мгновенный день… А вечность – смерти тьма.
 
 
Гори! Горчайшей не проси пощады!
О казнях вспоминай! О, вспомни душный крик,
Сгоравших на кострах… и ту прохладу,
Когда, теряя кровь, бледнеет гордый лик.
 

144. «Тысячелетия таю…»

 
Тысячелетия таю.
Дышу усталостью познанья.
И в нем опять мое дыханье
Находит глубину свою.
 
 
Я перекинул мост к путям,
Где на волах провозят громы.
Снопы лучей, снопы соломы
Мой возглавляют дом и храм.
 

145. «Там наши комнаты – два сердца – были рядом…»

 
Там наши комнаты – два сердца – были рядом.
И в коридоре пахло уксусом и свеклой.
На площадях заря роняла в наши взгляды
Костелов древних вечереющие стекла.
 
 
Мы проходили мимо лавок и кофеен.
Цвела в витринах верная продажность.
Мы проходили мимо лавок и кофеен
Так много раз. И, помню я, однажды
 
 
К сапожнику зашли мы туфельки примерить —
Шевровые, воздушные, из сна и кожи.
И было всё: сомненье, нежность – всё без меры.
Шевровые… воздушные… из сна и кожи…
 

146. «О нежности еще два слова…»

 
О нежности еще два слова.
Еще одна моя слеза.
Отныне – не найти иного! —
Обетом я сковал глаза.
 
 
Обетом зла и ненависти,
Обетом похоти и лжи…
Одним движеньем детской кисти
Холодный ум обворожи.
 
 
Но от ступени до ступени: —
Земные дни… года… года…
Но в долгой, но в жестокой лени
Тебя забуду навсегда.
 
 
Еще одна слеза… Сегодня
Сквозь жизнь, сквозь сон, сквозь зеркала
Рукою неправдоподобной
Ты дверь открыла и ушла.
 

147. «Я дверь открыл. Я думал: не она ли?..»

 
Я дверь открыл. Я думал: не она ли?
За дымкой пепла вы ее узнали?
Зачем молчите вы? Зачем вы смущены?
В смущеньи ласковом вы кажетесь смешны,
 
 
Когда, ее не видя, вдаль глядите:
Какая жизнь на острове Таити?
Что жизнь! Мне дорог этот мертвый кров.
И ближе всех уже ненужных слов:
 
 
Никто. И повторяет ветер в щелку:
Никто. Ни даже пряди шелка
Ее волос. И сердце явственней: никто.
И тише, глубже и навек: ничто.
 

ДУША В ИНОСКАЗАНЬИ
ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ
ПАРАБОЛА / БЕРЛИН 1935

148. «Осенний день… и закипают слезы…»

 
Осенний день… и закипают слезы,
Как витамины в сереньком плаще
Здоровья, пользы. Что же нам дороже,
Чем духа жизнь в тугой земной праще?
 
 
Ты голод облаков и листьев жажда.
Твой шаг – во взмахах мельниц ветряных,
В дыханьи свежем с заревого пляжа —
Сечет туманы, сны и пелены.
 
 
Ты утром, вечером – всегда сквозь битву
Всех предрассудков – сердце, разум, дуб
И то, что попрано, что позабыто
И отдано забвению на сруб.
 
 
Ты явственнее всех, ты всех нежнее,
Ты девушка на каждой смене лет,
Где пустыри, где черный ветер веет
И где тебя так ощутимо нет.
 
 
Ты так живешь в плену у Мукомола,
Так сходят тропики в наш хмурый сад.
И утро каждое – цветы и пчелы,
И каждый день – завещанный наряд.
 

149. «В покорстве мудрости пытливом и глубоком…»

 
В покорстве мудрости пытливом и глубоком
Я завершаю день познанья и забот.
Часы мои текут, несясь глухим потоком,
Не различая бездн, не находя высот.
 
 
И наяву – во сне, в движении – покое,
Двух полюсов в себе являя тайный смысл,
Стихаю ныне в бесконечном ровном строе
Себе довлеющих непостижимых числ.
 
 
И длится ток судеб, – загадочен, безмерен, —
В людских слезах, в проклятьях, в нежности, в хуле.
Покорство мудрости… Зачем, чему я верен,
Свой завершая день на каменной земле?
 

150. «Земля и ломоть сна и золото в ночах…»

 
Земля и ломоть сна и золото в ночах…
Дрожит фонарь, и лужа на панели
Вдруг отразила вечер, вечность, страх —
Всё, что мы видели, но проглядели.
 
 
Я падаю на дно, кувыркаясь, крутясь,
В былом, в небывшем страстно цепенея.
И отраженный вечер повторяет вязь:
Креузы гибель, торжество Медеи.
 
 
С утра ты будешь здесь… И руно я сложу
К живым твоим стопам… И встану одинокий
В пролете долгих дней на серую межу,
Где нет ни совершенства, ни порока.
 

151. «За облака и выше – до небес…»

 
За облака и выше – до небес,
До сереньких страниц, до мысли,
Идущей в мир с ружьем наперевес,
До сумерек, где сны повисли,
 
 
Где шлепанцами смерть моя стучит,
Такая древняя персона —
И до утра сурово шелестит
Наследьем Гёте и Платона.
 
 
Но выше – до твоих колен,
Пред плахою склонив колени,
И здесь кончаются у вечных стен
Все мысли, все ступени.
 

152. «Грозясь и стекла вышибая заревом…»

 
Грозясь и стекла вышибая заревом – и окна чуть дрожат —
И на пуантах в башню – с башни вдруг:
            фигурам становиться в ряд!
И королева в синем, в черном, и шелка ее шуршат – и взор
Ресницами-гирляндами во двор: менять и повторять узор.
 
 
Чей ход? Грозясь, смеясь, ресницами: чей ход?
            и палец на устах:
Ход короля. Ход королем. Ход предпоследний —
            и последний: ах!
И башней: шах! – и башней: мат! – и с башни вниз,
            во двор, во прах. Зачем?
Затем, что ночь сменяет день. Сменяет ночь и зарево поэм.
 

153. «Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье…»

 
Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье
И сдавит шею тайны ожерелье.
Соблазнов, снов и истины и веры
Молчаньем отсчитаешь меру.
 
 
Но имя… имя… Знаю: так и надо.
В нем каждая жемчужина – шарада:
Пред образом отринутая совесть.
На кладбище законченная повесть.
 
 
И вот поют магические зелья.
И каплями жемчужин в дым похмелья —
Мой окрик, шепот мой о еле внятном,
Об имени твоем о непонятном.
 

154. «Когда совсем уж не было надежды…»

 
Когда совсем уж не было надежды,
Я темным стал, я озверел от боли,
Затем что каменны твои одежды,
Затем что каменна моя недоля.
 
 
Но твой уход был вестью, был приходом…
Вот здесь сейчас окончится всё это
И будет ясная осенняя погода,
И так кончаются любовь и лето.
 
 
И были окна, были двери настежь.
Свисали тени током водопада.
Сквозь вечера запутанные снасти
Плыла звезды далекая отрада.
 
 
И в сердце снова плавилось страданье,
Но просветленное; мое ль, чужое ль…
И в этом было всё мое земное:
Вся жизнь моя и всё мое посланье.
 

155. «Из дома в дом проходит то, чему названья…»

 
Из дома в дом проходит то, чему названья
Нет. Грусть и скорбь с ним сочетаются, как тень,
В которую художник всё иносказанье
Вложил: весь медленный и творческий свой день.
 
 
Да, эта лень, углов тупые повороты
И ты, пришедшая затем, чтоб умереть
В ненужном лживом слове… Чтоб на серой ноте
Цветистых звуков-мотыльков раскинуть сеть.
 
 
И нет названья бесконечной смерти
В нас, только в нас. И что обетом мы зовем
Иль бытом? И чему всю муку, всё неверье,
Всю жажду веры так пустынно отдаем?
 

156. «Свергая в эти воды дни за днями…»

 
Свергая в эти воды дни за днями,
Уже давно безымянного ждешь.
Здесь зарева шатучими кругами
Всё отметают: истину и ложь.
 
 
Здесь небеса проходят, как слепые,
Огромной бурей в бессловесный час.
Твои глаза, глаза твои пустые
С крутого берега в последний раз.
 
 
Здесь смерть обычней лунной светотени.
Здесь солнце всходит, сумрак полюбя.
Здесь даже ветер обойдет тебя
Объятьем полнодумной скорбной лени.
 

157. «Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь…»

 
Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь —
В рожденьи дня сего: травинка, поле, лес.
Стекали пятна, тени, солнечные блики
Вдоль век и щек моих – судьбы моей улики.
 
 
Я не хотел ее: мне отдавали мякоть
Всех караваев здесь и там, на небесах, —
Но в капельке земной хмельной душистой мяты
Постиг я терпкость боли, наслажденья страх.
 
 
Копной пьянящей я взвалил ее на плечи
И в окна лез, в глаза, в сердца – и на буксир
Брал волка и луну и беспредельный мир
Подспудной – до утра – таинственной картечи.
 

158. «Великое, ничтожное – два входа в дом…»

 
Великое, ничтожное – два входа в дом.
А кров всегда один. И видно в щели,
Как отражают стены ласковый Содом,
Сиянье тех, что гибели хотели.
 
 
Но в этой тишине не прокричать во тьму
И не искать в себе потомка альбигойца, —
Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму
И в жертву вознесу, молитвенный пропойца.
 
 
Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф.
И чаша вдруг пуста. И жен не надо.
И медленный в ячейке бродит апокриф —
Студеной жизни пламень и награда.
 

159. «Буфет, гардины, правота…»

 
Буфет, гардины, правота,
И хоть бы знать, что нет правей.
Я плачу: что за чистота
В суровом очерке бровей!
 
 
На этот бархат отдал мир —
В игре основы – век, века…
В пещерах и во мгле квартир
Чеканный шепот челнока.
 
 
И пестрой нитью, нитью слов,
Как земляникой вешний зной,
Опутан теплый шум листов
Твоей души и твой покой.
 
 
Но ты хотела б всё учесть
И сесть подругой у стола,
Где строго соблюдают честь
Сожженных жизнию дотла.
 

160. «Над глиняным остуженным кувшином…»

 
Над глиняным остуженным кувшином
Повисла капель медленная гроздь.
Уже намечен строгий ход картины,
Запечатлен тишайший жизни дождь.
 
 
И сеет он – так… между глаз закрытых,
И истекает пальцами рука,
Касаясь век, глубоким сном повитых…
Чтоб веки те поднять – пройдут века.
 
 
Но ждет себя медлительный художник.
Упорна мгла прохлады огневой.
И вьется где-то желобком тревожным
Перед бытийственной своей грозой.
 

161. «Мы медленно уходим в расставанье…»

 
Мы медленно уходим в расставанье,
В разлуку темную с самим собой,
Не чуя вечности своей земной,
Не слыша мудрости очарованья.
 
 
Но рядом есть святители и Бога
В церковных нишах полнодумный мрак.
Есть перекрестков дальние дороги
И в поле звучный, золотистый злак.
 
 
И сколько птиц и девушек покорных,
И ночь, идущая на смену дням.
И в сонме крыл огромный, вещий, черный
Великой смерти всеединый храм.
 

162. «Не одиночество наедине…»

 
Не одиночество наедине,
Не темный миф, а дух Санкара
Во мгле упанишад живет во мне —
В расщелинах тоски и жара.
 
 
Я не хочу того, чего хочу.
Я не хочу и постигаю,
Прижав уста к горячему лучу,
Холодную, немую Майю.
 
 
Твоя рука во мгле упанишад…
Твой девичий, высокий голос…
И густолиственный зеленый ряд…
И в поле захмелевший колос…
 

163. «В такую ночь с седым рассветом…»

 
В такую ночь с седым рассветом
Она впервые в дом к тебе пришла —
Твое безликое в тебе отметить:
Так много скуки и так много зла.
 
 
Являлась вновь сквозь жизни скрежет,
Порою днем во время торжества.
И вот в последний раз всё те же
Ее приход и вещие слова.
 
 
Все пелены – твое безумье —
Ты их копил, лелеял, умножал —
Все сорваны, и ты – чужим зачумлен —
Ты говоришь: «чей это час настал?»
 
 
Что расцвело так просто и беззлобно
Под этим взглядом мудрым и простым?
Оно в тебе и – Ей одной подобно —
С тобой отходит к берегам иным.
 

164. «Шла – тихая – во тьме… Остановись!..»

 
Шла – тихая – во тьме… Остановись!
И замерла над пропастью она.
В своем убранстве отходила высь
И, как всегда, земля была пьяна
Жестокостью и жадностью и тьмой.
Откуда зов? Никто не звал. Никто
Не услыхал, как детскою стопой
Она ушла в земную грязь, в ничто.
 

165. «Смеешься, попирая землю…»

 
Смеешься, попирая землю.
Нога твоя крепка, юна.
Иду с тобой. Молчу и внемлю,
Какая будет тишина.
 
 
Как солнце золотом и тушью
Надгробья оросит плиту.
Как мы сквозь ужас и удушье
Вернемся в тлен и пустоту.