Текст книги "Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений"

Автор книги: Соломон Барт

69. «У камина в летний день…»

 
У камина в летний день
Не присядет даже лень.
На гробницу зимних дней
Не влечет мечты ничьей.
Но зимою, в тишине,
Мысли стынут на огне.
 
 
Скоро дети в дом войдут,
Шум победный принесут.
Бодро веет жизни стяг,
Горд и ясен детский шаг.
Но на жертвенном огне
Всё вернется к тишине.
 

70. «Кто-то дом построил высокий…»

 
Кто-то дом построил высокий,
Такой высокий гордый дом.
Зеркальные в нем были окна
И флюгер пламенный на нем.
 
 
У двери каждой сновиденья
Надменно сторонились вдруг,
Когда чины входили чинно,
Тая напудренный испуг.
 
 
И знал он ветра превращенья,
Тот, кто построил этот дом
И на приемах улыбался
Одним устало-зыбким ртом.
 
 
Но в этом доме просветленье
Рождала ночи тишина,
Когда шаги касались сердца
И проходила, шла она,
 
 
Чьи безыскусственны моленья,
Чья воля ярче и сильней,
Чем память дней, вспоивших душу,
Чем злая власть грядущих дней.
 

71. «Слепцы, рожденные в тени своих камений…»

 
Слепцы, рожденные в тени своих камений.
Как камни жесткие сердца и мысль – как тень.
Питают их, поят затоны вожделений,
Мечту колдует, жжет ублюдок солнца – лень.
 
 
Тела! Тела! Их властью жадно необорной
Повержен, дух бесстыдно изнемог.
И тайны вечные загадкой стали вздорной,
И числа мертвые живой сменили рок.
 
 
Но одиноким быть и разумом голодным
Клясть чары близкого, всё устремляясь вдаль…
Увы! сознать – не значит быть свободным:
Их кровь во мне. Они – моя печаль.
 

72. «Как черный, черный, черный дым…»

 
Как черный, черный, черный дым,
На площади народ.
Он жаждой древнею томим,
Он здесь из рода в род.
 
 
Скорей, о алчный, обнажи
Клыков звериный ряд,
И пляской смерти заверши
Бессмысленный парад.
 

73. «На нашу гордую столицу…»

 
На нашу гордую столицу
Навеян траурный покров.
Мелькают беглые зарницы…
Как бой медлительный часов,
Из недр гудящая тревога
Витиям шлет свой темный бред.
И притаилась у порога
Гроза неотвратимых бед.
 

74. «Его шевровые рейтузы…»

 
Его шевровые рейтузы,
Ее мечтательная шаль…
И много ль нужно нам от музы,
Чтоб опоэзить близь и даль!
 
 
Весеннее… Их поцелуи…
Моя мансарда… И луна…
И закипают жизни струи:
Душа трагедии полна.
 
 
О, жизни пленные кумиры!
Фигляр ли я, или поэт, —
Я рыцарь пламенной секиры,
Но нет дракона, змия нет!
 

75. «Среди зеркальных отражений…»

 
Среди зеркальных отражений,
Среди волнующих огней
Я вас увидел… Легче тени
Блуждали вы в толпе гостей.
И я пленился тишиною
Сурово-бледного лица, —
Сокрытой тайны глубиною,
Влекущей к безднам до конца.
Вы проходили, вы ступали
Так бережно и так легко,
Как будто губы трепетали
У ваших ног… Но далеко,
За гранью чувств был мир видений
Печально-призрачных очей…
Среди зеркальных отражений.
Среди волнующих огней.
 

76. «Ты чувствуешь? Так хорошо?..»

 
Ты чувствуешь? Так хорошо?
Люблю я дрожь в твоих руках
И дрожь в устах: люблю еще…
Твой смех на тонких стебельках…
 
 
Всегда изменчиво другая,
Всё та же, новая во всем —
Люблю тебя, люблю страдая,
В тоске по новом и былом.
 

77. «Поцелуй струю рассвета…»

 
Поцелуй струю рассвета,
Поцелуй мечту!..
Тает в бездне луч привета,
Нежит пустоту.
В пустоте плывут бездонной
Дни и ночи цепью сонной.
Поцелуй мечту!
 

78. «В окно лужайкой изумрудной…»

 
В окно лужайкой изумрудной
Струится скорбь о вешнем дне…
Его страданье непробудно.
Его чертоги в черном сне.
 
 
Но, если тихо, как бывает,
Но, если тихо подойти…
О, не меня он поджидает,
К нему заказаны пути.
 

79. «Можно бы в теннис сейчас поиграть…»

 
Можно бы в теннис сейчас поиграть.
Можно к морю пойти прогуляться.
А отчего бы не сняться,
Рапиры надменно зажав рукоять?
 
 
Сенью глубокой былины объяты,
Рыцарь и дама могилой слиты.
Нам же достались ржавые латы,
Ржавые клятвы и сон красоты.
 

80. «Есть звуки-мотыльки…»

 
Есть звуки-мотыльки.
Есть тихий дом.
В нем окна души, —
И лунный луч, как звук, в их глубине.
Взлетают мотыльки и белый рой
Плывет.
Обвеяны им смуглые уста.
Тебя целую я, о ночь,
К твоим одеждам приникаю.
Прости меня!
Я снова – белая мечта.
Я ласков, нежен, тих…
Так легче тишины бывают звуки.
О звуки-мотыльки!
За черным лесом —
Красные озера.
В них умерла тоска.
Измене я сказал:
– Все зеркала – твой храм. —
Она поверила.
Ее пытают отраженья.
Влюбленным золото я бросил.
Страсть побежала вслед…
В твой тихий дом хочу, о ночь!
Возьми меня, целуя.
 

81. «Зачем на сонное крыльцо…»

 
Зачем на сонное крыльцо
Выходишь ты одна?
Луна зажжет твое лицо
И станешь вновь бледна.
 
 
Как травы росные влекут
Горячие персты…
Как жаждой пенистых минут
Колышутся листы!
 

82. «Тот всё снесет, кто мудрого смиренья…»

 
Тот всё снесет, кто мудрого смиренья
Приял ярмо… Я всё хочу забыть.
Но есть, поверь! – такие есть мученья…
О, если б зверем, диким зверем быть!
 
 
И мстить за то, что только нам понятно:
Тебе, чей голос был так дивно тих,
Тебе, в гордыне и в паденьи необъятной,
И мне, – предавшему святыню чувств моих.
 

83. «В пустыне снов твоих безликих…»

 
В пустыне снов твоих безликих
Взойдет ее суровый лик.
Сверкнут очей сверлящих блики
И встанет вехой каждый миг.
 
 
Всю быстротечность, мимолетность
Скует ее подъятый перст.
В обмане канет беззаботность
Тоску врачующих невест.
 
 
Но в час нещадный вновь засветит
Забытой сказкой неба твердь, —
И сны былые сердце встретит,
Пытая жизнь, пытая смерть.
 

84. «Вот жизнь твоя! По этим коридорам…»

 
Вот жизнь твоя! По этим коридорам
Пройди! Влюбленный в гул своих шагов,
Достигнешь храма. Возликуют хоры,
Твоих приветствуя рожденье снов.
 
 
И там умрешь. Одни твои моленья,
Твой тихий мир, твой голубь оживет.
И в очи синие взойдет твое прощенье,
И в очи черные твое прощение взойдет.
 
 
Восстанут дни, улыбчивы и милы,
Тебя терзавшие под гул твоих шагов, —
Восстанут вновь, склонившись у могилы,
В сияньи трепетном тобой рожденных снов.
 

СТИХИ
ВАРШАВА, 1933

Дмитрию Владимировичу Философову

85. «За окном – за синей льдиной…»

 
За окном – за синей льдиной,
За покоем снежной дали
В робком свете книги синей
Зори вечные звучали.
 
 
Он пришел – о боль свершенья!
В белом облаке метели.
Я не верю в привиденья,
Но шаги прошелестели.
 
 
Встал в сторонке, точно нищий,
Весь в снежинках – в звездной пыли.
Тени строгие кладбища
На лице его застыли.
 
 
Я молчала. Скорбь иная
Мне открылась в этом миге.
Отступая, замирая,
Я замкнулась в синей книге.
 

86. «Испепелить, испепелить…»

 
Испепелить, испепелить
И эту маленькую ложь —
И он не сможет больше жить…
Испепелить!.. Испепелить!..
«Люби меня!».
– Могу жалеть.
«Люби меня».
– Нет… умереть
Мне было б легче, чем любить!
Испепелить!.. испепелить!..
 

87. «Над садом старинным я помню звезду…»

 
Над садом старинным я помню звезду,
Печального детства светило,
И девушку помню, и – в сонном пруду
Ее голубую могилу…
 

88. «Цвела весна и гроздья золотые…»

 
Цвела весна и гроздья золотые…
Леса звенели шепотом тугим,
И вдоль полей в пространства ветровые
Шел от земли творенья терпкий дым.
 
 
О мудрости, о вечности, о Боге
Твои слова вещали в тишине,
И проросла в глуши земной тревоги
Томленья боль о небывалом дне.
 

89. «Туда, туда – в безликий тлен…»

 
Туда, туда – в безликий тлен.
Избыть столикой жизни плен,
Избыть себя, свой дух, свой прах,
Свою истому, боль и страх.
И нежность разлюбить: твое
Полузабытое лицо.
 

90. «Чей это гроб туманят свечи…»

 
Чей это гроб туманят свечи
Слезами тусклого огня?
Чьи это призрачные речи
Встречают призрачно меня?
 
 
И эта песнь… Взмахнув крылами,
Умчался в небо душный свод.
И веет древности веками
Надгробной мудрости полет.
 
 
Своя ли боль, иль боль чужая?
Целую бледное чело.
О гроб великий! даль ночная!
Предельной тишины русло!
 

91. «Не трубы прогремят, не тру-…»

 
Не трубы прогремят, не тру-
   бы озарят тревогою
            тот день.
На восковые скованные губы
Возляжет траурная тень.
 
 
Тот пепел, нацелованный же-
   стоко и ласкою и му-
            ками земли,
Расскажет вам, что я избыл все сроки
И все повинности свои.
 
 
Камни… Тени…
Стихи
 

Варшава, 1934

КАМНИ… ТЕНИ…
СТИХИ
ВАРШАВА, 1934

92. «Я живу в тени камений…»

 
Я живу в тени камений.
Над камнями всходит день.
Над камнями всходит тень.
И молчат в тени камений
Камни… Тени… Камни… Тени…
 
 
И в подспудной мгле томлений —
Там, где каменно стучит,
Там, где каменно молчит
Сердце, тень среди камений,
Среди теней монолит —
 
 
И в подспудной мгле томлений
Над камнями всходит день.
Над камнями всходит тень.
И молчат в тени камений
Камни… Тени… Камни… Тени…
 

93. «У смерти моей голубые глаза…»

 
У смерти моей голубые глаза
И странные нежные речи.
У смерти моей золотая коса
И детские робкие плечи.
Темнеет. На травы ложится роса.
Стихаю для трепетной встречи.
 
 
И снова склоняюсь над сонной межой
И гасну, опутан лучами;
И долгий как вечность, как вечность пустой,
Мой сон потонул за мирами.
 

94. «Глядит из темного киота…»

 
Глядит из темного киота
Печаль опустошенных глаз.
Как чужды ризы позолота
И одинокой скорби час.
 
 
Притворный день – моя лампада
Во тьме простых и страшных мук.
Душа молчит, душа не рада
Благословенью мертвых рук.
 
 
Темно. Забвеньем искушенный,
Я вижу: гаснет тихий свет
Беззлобно к небу вознесенных
Пустых зениц. Иного – нет.
 

95. «А если боли слишком много…»

 
А если боли слишком много,
Приснится сердцу сторона,
Где боль цветет во имя Бога,
Где смерть веселая дана.
 
 
Приснится юности струя,
Томленья первородный грозд,
И сквозь сладчайший духа рост —
Твой подвиг, жертвенность твоя.
 
 
Земля… Земные небеса…
Земля… Земные чудеса…
 
 
Как в дни творенья, видит взор
Огромной радуги костер.
Гремя свергаются ручьи
В глаза, в уста, в сосцы твои.
 
 
Рука хватает. Ум горит.
И птица вещая летит.
 
 
О, руки настежь, настежь – в дым:
Молиться, присягать земным…
Всему земному, горсти всей
Цветов, томлений и червей.
 
 
Короткой радости жгутом
Кружиться, окружать свой дом.
И стол и ложе оплясать,
И слушать птиц и духов рать.
 
 
И помнить: каждому дана
Заветной гибели страна.
 

96. «Коченея в безумстве и зле…»

 
Коченея в безумстве и зле,
Где-то здесь, на туманной земле,
Между солнцем и вечною тьмой, —
Я иду золотою межой.
 
 
Я иду золотою межой.
Необутой ступаю ногой.
Травы нежат до крика в груди
На весеннем, на смертном пути.
 

97. «Заря вскипала алым ядом…»

 
Заря вскипала алым ядом.
Дрожал и жег избыток слез.
Из вечереющего сада
Я слово дивное принес.
 
 
Оно боялось стен и звуков
И душной комнатной мечты.
И я простер невольно руки
И – темная – явилась ты…
 
 
И где-то в зеркалах, в пролетах —
От глубины до глубины —
В безумном, в непомерном взлете
С тобой мы были сплетены.
 

98. «И палачу как скучно без затей…»

 
И палачу как скучно без затей.
Как в небе много трепетных свечей.
И я затеплил ярую свечу,
И я всю ночь молюся палачу.
 
 
Казни меня, казнящий без вины.
Казни любовь и царственные сны.
Тебе тоску в награду отдаю —
Безмерную и вечную мою.
 

99. «Мы все пророки и предтечи…»

 
Мы все пророки и предтечи…
Во мгле у призрачных дверей —
Мы жаждем несказанной встречи,
Неизреченных ждем речей.
 
 
Над нами небо, бездна неба,
Его немая пустота.
И под ногами корка хлеба
И смерти черная мета.
 
 
Но мы порочны, мы жестоки —
Хватаем, гложем, видим сны.
Мы все предтечи и пророки
Несуществующей страны.
 

100. «Я быть хочу один, когда я сплю…»

 
Я быть хочу один, когда я сплю.
Ведь так легко подслушать, подсмотреть,
Что больше света темноту люблю,
Что мне отрадно будет умереть.
 
 
Плотского плена довершая круг,
Я отразился в сумраке души.
И всходит утром солнце и испуг:
Два светоча в мучительной глуши.
 
 
Еще живу. Еще я взаперти.
В борьбе с собой о стены мысль стучит.
Но лишь во сне на верном я пути,
Где всё в едином сокровенно спит.
 

101. «Пройдет, пройдет и это лето…»

 
Пройдет, пройдет и это лето
И подтвердит, что я чужой,
Что с солнечного парапета
Лечу в извечный мрак ночной.
 
 
Лечу сквозь чернозем, сквозь камень,
Морей, планет и крови бег,
Сквозь нежности пугливый пламень,
Сквозь мудрости тишайший снег.
 
 
Но лет следя и повторяя
Всё тот же заданный урок,
Порой в себе я постигаю
Огня бессмертного намек.
 
 
Здесь, по пути, на этом ложе —
В объятьи трепетном земном —
О, как мучительно мы схожи
С великим солнечным огнем!
 

102. «Я вновь у запертых дверей…»

 
Я вновь у запертых дверей
Стучусь к Тебе. Стучуся к Ней.
И Ты – Она… И ты лишь бред,
Пороши дым, пороши след…
 
 
Что жизнь? Узорчатый платок,
Судьбы завеса и замок.
Зачем легка, зачем светла?
И дышит, дышит смерти мгла.
 
 
И как развеять эту муть,
Понять молчанье, ночь, и путь,
И ход звезды, и крови бег,
И вскрики сердца в сон и в снег?
 
 
Прорывы туч… Осколки дня…
О, ветер, ветер, жизнь моя!
 

103. «Давно иссяк. Давно устал…»

 
Давно иссяк. Давно устал
Угрюмый ветхий дом.
И кто б ни шел, идет вдвоем,
Входя в померкший зал.
 
 
И стол, и жестких стульев ряд
Косятся в зеркала.
И по углам судьбы метла
Сметает сор утрат.
 
 
Уж снова ночь. За тишиной
Растерт безликий гул.
Ты только тень. Зачем на стул
Садишься предо мной?
 
 
О чем молчишь? Зачем темно?
Что слышим? Что поймем?
Вот дрогнул ночи водоем.
Вот заглянул в окно.
 
 
Окно дрожит… Рванулось ввысь…
Летит… весь дом летит…
Чей это крик? Чей с гулких плит
Безумный крик: очнись?
 
 
Чей это конь умчался вскачь?
Так дайте ж свет скорей!
И бег в свечах… И стук дверей…
И плач, и плач, и плач…
 

104. «Давно, давно в беспамятстве, в болезни…»

 
Давно, давно в беспамятстве, в болезни
Иль в детства тихой сонной полумгле,
Меня пронзили звуки вещей песни,
С тех пор неповторимой на земле.
 
 
Я к ней тянулся шепотом, дыханьем,
Вникал в шаги стихии огневой
И замирал, во тьме, пред вражьим станом,
Уму непостижимой полнотой.
 
 
И помню я, как отлетела крыша,
Раздались стены и взметнулся пол,
И как впервые в небе я услышал
Огромных звезд таинственный раскол.
 
 
Шел спор великий, в вечности единый,
Торжественно невозмутим и строг.
И в населенной числами пустыне
Кружил в пространстве непомерном Бог.
 
 
А сердце человечье трепетало,
Свой ломкий ритм сверяя с глубиной,
И шло, и тяжко шло из горсти малой
Своей земли на звездный водопой.
 
 
И стала жизнь моя воспоминаньем.
Темно очам от пламени в груди…
На рубеже каком – о тайна грани! —
Мне мысль – свое безумье приютить.
 

105. «Еще вчера я был безумным…»

 
Еще вчера я был безумным
И шел неведомо куда…
Привет отверженным и чумным
И не любимым никогда.
 
 
Пусть правит жизнью боль земная:
Кто голоден и кто влюблен, —
Есть тихий цвет, что, зацветая,
Роняет лепестковый звон.
 
 
Над каждым сердцем этот лепет…
Еще вчера я шел туда,
Где любят ночь, и смерть, и пепел,
И не любимых никогда.
 

106. «Сжиматься, молчать по ночам…»

 
Сжиматься, молчать по ночам —
Это всё, что еще возможно.
Долог счет – по мертвым часам
Считать свой день острожный.
 
 
Все пути заслоняет стена,
Все мечты заслоняет опыт,
Только зуд, только блуд – семена
Людской похотливой злобы.
 
 
И всходит в своей вышине
По утрам заря золотая,
На страшной моей глубине
Только смерть озаряя.
 

107. «Ты меня задушишь, день весенний!..»

 
Ты меня задушишь, день весенний!
Опрокинут в небо – я лечу
Из тяжелой волоокой лени
В синюю воздушную парчу.
 
 
Многошумный, гулкий лет апреля,
День единый в яром ветре дней,
Ты меня задушишь жаждой хмеля,
Густотой и тугостью твоей.
 
 
Выше! Круче! Кто дышать умеет?
Кто умеет грудью брать ветра?
Слышу: щеки и глаза твердеют:
Нарастает звонкая кора.
 

108. «Восходит в ночь душа моя…»

 
Восходит в ночь душа моя.
Мысль холодна, светла, спокойна,
И сердце тишины достойно,
Не ненавидя, не любя.
 
 
О, ночь! О, непомерный круг
Шагов… Прозрачный шаг стихии.
Всё тише рокоты глухие,
В душе рождая вещий звук.
 
 
Расти, душа! Твой тайный день
Овеян мглою тьмы и света.
Твоим бессмертием одета
Земная тающая сень.
 

109. «В тонкую кожу обута нога…»

 
В тонкую кожу обута нога:
Смерти и ласки знобящая смежность.
В сердце зажатая радость строга.
Злая, змеиная, мудрая нежность,
 
 
Гул неразъятый… Мучительный гул…
Вечер. Деревья прикинулись бытом.
Дышит Огромный. Звездами сверкнул
В склепе, бессилием мысли прорытом.
 
 
Тихо над книгой. Ладони скрестил.
В скорби и в нежности то же сиянье.
Те же ступени вдоль звездных перил.
Та же тревога. И то же молчанье.
 

110. «Я не испил вина краснее губ твоих…»

 
Я не испил вина краснее губ твоих,
Вина из виноградников лобзаний.
Чей это крик в ночи? Чей это стон затих?
О ты, рожденная для сладких истязаний.
 
 
Кладбищу тихому мерцанье уст твоих,
И опаль мертвая огням моих желаний.
Над смертию царит вином вспоенный миг,
Вином из виноградников лобзаний.
 

111. «И снова бродит даль. И снова…»

 
И снова бродит даль. И снова
Пустым фургоном у ворот,
Под знаком дня очередного,
Приемлет день свой груз забот.
 
 
Но девушка поет иная,
Не та, что отцвела вчера.
Кручинных птиц иная стая
С могильного летит бугра.
 
 
И облака встают не те же,
Что день вчерашний стерегли,
То гуще и смелей и реже
Вплетая тень в лицо земли.
 
 
Не тот же луч призывно золот,
Не тот же в сердце перебой —
Там, где над бездной день расколот
Поющей девушкой земной.
 

112. «Весеннее небо, весенний погост…»

 
Весеннее небо, весенний погост.
Напев похоронный так прост,
Как будто Успенье приходит весной,
Как будто цветенье – покой.
 
 
Ведут и уводят аллеи крестов,
И мнится – без песен, без слов —
Весна сочеталась со смертью моей
Под сенью зеленых ветвей.
 
 
И солнце склонилось. И день изнемог.
И тихо – за синий порог —
Покорно ступая, несут, пронесли
Последнее утро земли.
 

113. «Я облечен посланьем быть великим…»

 
Я облечен посланьем быть великим…
Где б ни был я: на площади, в дому —
Я восхожу вещать пред тайны ликом,
Что тайны явь дана мне одному.
 
 
Вкруг камня тень, как катафалк шатучий,
Ползет по светлым тающим следам,
Я призван – через бездны, через кручи —
Вести за солнцем к огненным путям.
 
 
Но и в моей душе ветра, туманы,
Зола и дым – испепеленный кров.
Я призван возмещать души изъяны
Косноязычьем непомерных слов.
 

114. «Я вижу мир… Постиг я кабалу…»

 
Я вижу мир… Постиг я кабалу
И камбалу, зонты и горизонты,
Всё спутано, всё смежно… За хулу
Меня накажут трезвые архонты.
 
 
Но есть мечты, есть мысли легче тени:
Следишь ветров и дней круговорот,
Жука паденье, смелой птицы лет,
Копченой рыбицей сознанье пенишь.
 
 
И вот опять на блюде голубом
Лежу я – камбалою пропеченной,
Сияя смертным и съедобным сном,
И вожделением, и тайной отраженный.
 
 
Часы звенят о вечности, о чуде,
О буднях… буднях… буднях… И на блюде,
Где в смежности и спутанности снов
Мелькают тени тающих паров, —
 
 
Дымится плоть, съедобная, немая —
Моя душа, душа моя живая.
 

115. «Чем темней, чем глуше на кладбище…»

 
Чем темней, чем глуше на кладбище,
Тем тревожней поступь тишины.
То не птица мечется и свищет,
То не певчих голоса слышны.
 
 
То молчанье медленно роняет
Не росу, не слезы… Канет и звенит…
Вспомни! Вспомни! Смерть не всё сжигает.
Слишком тихо у могильных плит.
 

116. «Я сегодня, радостью согбенный…»

 
Я сегодня, радостью согбенный,
Мудр и ласков, сокровенно тих.
Музыка моя – проникновенный
Величавый пятистопный стих.
 
 
Близок сердцу сон любви и крова…
Плоть благословивший добрый Бог —
Бог роняет жертвенное слово
В хмурь, в бездолье, в кривизну дорог.
 
 
Растворившись в кисти виноградной,
Весь в соку, в брожении земном —
День ложится тяжестью отрадной,
Гулкой песнью опоясал дом.
 

117. «Закрыть глаза и с тишины погоста…»

 
Закрыть глаза и с тишины погоста
Отпрянуть вновь в заветную весну,
Давно страшась и подвига, и роста,
И полюбив докучную вину.
 
 
Глядеть в глаза, которые не помнят
Глумливых дней паденья твоего,
И слушать смерть, идущую вдоль комнат
На тихое земное торжество.
 
 
Закрыть глаза… Сжигая мысли пламень,
Изжить себя, стать снова только сном.
И тишину, и исщербленный камень
Признать своим заслуженным концом.
 

118. «Подай мне милостыню, Боже!..»

 
Подай мне милостыню, Боже!
Всё, что вершится на путях,
Что сердце жадное тревожит —
Всё только прах, цветущий прах.
 
 
Не счесть земных крикливых весен.
Душа безумна и темна,
Пока не всходит сердца осень,
Предсмертной мудрости весна.
 
 
Любовь… но это так печально…
Всё, что вершится на путях:
Мельканье лиц и дым вокзальный —
Всё только прах, цветущий прах.
 
 
Будь милостив! Подай мне, Боже,
На бедность, чтоб в последний час
Благословил я смерти ложе
И тьму опустошенных глаз.
 

119. «Я помню день и дом. Самозабвенно…»

 
Я помню день и дом. Самозабвенно
Я ждал, в тишайшем сне окаменев.
Так ждет земля, чтоб благости весенней
Принять несрочный золотой посев.
 
 
Пусть день ушел. Пусть всё тоска и небыль.
Единый день безумством не зови!
Я помню день, и дом, и много неба
Над домом и над днем моей любви.
 

120. «Но что-то есть. Совсем, совсем иное…»

 
Но что-то есть. Совсем, совсем иное.
Не жизнь, не смерть. Не сердце огневое,
В провалы тьмы летящее звездой,
В пустыню мысли творческой мечтой.
 
 
Но то, что есть, в биеньи сердца слышу…
Всё глубже мир, торжественней и тише.
И, если только сон – мой взор и слух,
Кто б ни был я: земная плоть иль дух —
 
 
Я тайный луч сферического света.
Так мрак, ночной агат, сечет комета,
Неся с собой загадочную весть.
Так в нас самих таится то, что есть.
 

121. «Всё та же поступь дромадера…»

 
Всё та же поступь дромадера —
Покорно долгий лад копыт.
И сквозь пески своих поверий
Пустыня сумерки цедит.
 
 
Скончался день в пути суровом.
Белесым саваном луна
Сокрыла прах. Весь воздух скован
И жаждой дышит тишина.
 
 
Но глубже жажды и томленья
Встает безмерной дали сон:
Страна горячечного бденья
И бесконечный звездный звон.
 
 
В глазах закрытых больше неба.
Под пылью бледных, душных лиц
Светил загадки и молебны
Сплелись с загадками ресниц.
 
 
И там пески… Пески… Пустыни…
И там свершают долгий путь,
Свой вещий путь за сумрак синий,
Отвергнув жизни боль и муть.
 
 
И там вселенских повечерий
Заря возносит голоса…
И длится поступь дромадера…
И сонно смежены глаза…
 
 
Картину верную допишут…
Я так устал, дрожит рука.
Всё чаще дромадер мой дышит.
Пустыня вечная близка.