Текст книги "Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений"

Автор книги: Соломон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Д. С. Гессен
Соломон Барт
(Из моих воспоминаний)

«Есть где-то в Польше такой человек – Барт; он пишет стихи, и я очень интересуюсь им и его стихами. Не могли бы вы разузнать, что он за человек, где он живет (кажется, его знает не то Гомолицкий, не то Бранд), и раздобыть его последнюю книжку стихов (не помню ее названия)». Так мне писал 3 января 1938 года из Праги Владимир Мансветов, поэт, член пражского «Скита». Я сам только недавно переехал в Варшаву, но уже довольно близко сошелся с Л. Н. Гомолицким. Мы встречались в редакции Меча, да и у него на дому я часто бывал. Они с Евой Марковной жили в тесной комнатенке, куда был вход из общего, коммунального коридора. По-моему, их дом находился на ул. Кручей, которая, однако, до войны была втрое уже, и все здания выглядели иначе. Мне бывает трудно восстановить топографию довоенной Варшавы. Ведь это было очень давно, это было в другом мире.

К тому времени Гомолицкий уже не общался с Бартом. Тот, как многие люди, причастные к литературе, любил сплетни. Он распустил о Гомолицком некрасивую сплетню, и Лев Николаевич, человек суровый и строгий, порвал с ним отношения. Тем не менее лояльно дал мне его адрес, какие-то стихи, даже говорил о нем хорошо, без малейшей враждебности. (Об их ссоре позже подробно, смакуя, рассказывал мне сам Барт.)

Он жил в мрачном пятиэтажном доме у своей сестры с ее мужем и ребенком. Я поднялся по винтовой лестнице. Большая комната казалась совсем пустой – только стены, стол, два-три стула – и всё. У окна сидел в инвалидной коляске колченогий горбун. Я был ошарашен – Гомолицкий меня не предупредил. То, что меня поразило с первого взгляда: в выражении его лица не было ничего жалкого, как обычно у калек. Напротив, в нем чувствовались уверенность и сила. Внешность незабываемая: большая тяжелая голова с редкими рыжеватыми волосами, крутой лоб, огромные, очень светлые глаза. Голос глуховатый, гортанный. «Похож на колдуна», – подумал я.

Я представился и заговорил о поэтах пражского «Скита», о «парижанах», о Поплавском, которым я тогда бредил. Он слушал рассеянно, его интересовало только одно – знают ли в Праге его стихи и что о них говорят. Затем отстегнул протез, небрежным жестом отбросил его в сторону, вынул из-под себя тетрадку, исписанную (по старой орфографии) карандашом, и стал читать свои стихи. Он был явно взволнован и обрадован появлением человека, с которым можно было говорить о поэзии. Всю свою жизнь в Польше, за исключением тех нескольких лет, когда он общался с Гомолицким и когда вышли его стихотворные книги Камни… Тени…, Душа в иносказании и Письмена, он прожил вне литературной среды. Четвертый его сборник Ворошители соломы вышел накануне войны и почти весь тираж погиб. Недавно Л. С. Флейшман прислал мне копию изданной в Москве в 1917 г. первой книги стихотворений Барта Флоридеи, полученную им от Л. М. Турчинского. Сам поэт в разговорах со мной никогда этих стихов не упоминал, словно от них отрекался.

Несмотря на разницу лет – я был сопляком, ему было лет 45–50, – у нас сложились приятельские отношения. Он ждал моего прихода, читал стихи, выслушивал мои замечания. Как-то я обратил его внимание на неправильное ударение в одном стихе. Он страшно разволновался и просил меня всегда говорить ему о такого рода промахах. Мы вместе радовались счастливым его творческим находкам и огорчались неудачам.

На подоконнике у него лежали три книги: Библия в черном переплете, крупноформатный синий однотомник Блока (советское издание) и весь исчерканный, истрепанный учебник русской истории Платонова. Думаю, что в какой-то задней комнате, где он спал, у него были и другие книги, но эти три он всегда держал под рукой.

Иногда, застенчиво улыбаясь, через комнату проходила сестра Барта, высокая стройная женщина со следами былой красоты, иногда ее муж, средней руки коммерсант, вечно чем-то озабоченный. А в передней катался на трехколесном велосипедике их сын, шестилетний мальчик, бледненький, с огромными черными глазами.

На мои вопросы о его прошлом Барт отвечал не то что неохотно, а как-то равнодушно, как о чем-то далеком и даже вовсе его не касавшемся. На вопрос, как он потерял ногу, ответил коротко: «В детстве попал под трамвай». Он был, видимо, из состоятельной семьи, бывал за границей. Его звали Соломон Веньяминович Копельман, а Бартом он стал по вине или, вернее, благодаря ошибке наборщиков. Он придумал себе претенциознейший псевдоним «Бард», а напечатали «Барт». Так и осталось. Слава наборщикам! Впрочем, ему самому это было, как мне кажется, совершенно безразлично.

Ранние стихи Барта из сборника Камни… Тени… вполне традиционны. Потом он вел поистине героическую борьбу, преодолевая традиции, экспериментируя. Читать, слушать стихи Барта было делом нелегким. В них много загадочного, зашифрованного, косноязычного. Архаизмы придавали его стихам приподнятый, торжественный тон, они звучали как заклинания.

Барт-колдун в жизни казался мне простым, свойским человеком, немного наивным, иногда сентиментальным, подчас и претенциозным, насмешливым, но всегда дружелюбным. Тогда забывалось о его увечье, его чудовищном внешнем облике. Позже я понял, что наивным он только прикидывался, а на деле хорошо разбирался в людях, был наблюдателен и знал многое, о чем не говорил.

Главной и, пожалуй, единственной темой его была смерть.

 
У смерти моей золотая коса
И детские робкие плечи…
 

Барт жил одно время с девчонкой лет шестнадцати. Он показывал мне ее фотографию: тугая коса, узкий лоб, черные недобрые глаза. Вскоре она бросила Барта ради какого-то молодого коммивояжера. И это не когда-то, а незадолго до нашего с ним знакомства. Говоря о ней, Барт вдавался в такие похабные подробности, что мне даже становилось неловко.

В течение трех лет я был, так сказать, литературным консультантом Барта. Но кроме меня его посещал еще один человек, с которым его связывала крепкая дружба. Это был популярный в те годы в Варшаве гитарист, исполнитель цыганских романсов Жоржик Семенов. Поляки (да и не только поляки) любили русские цыганские романсы. У Жоржика было очень русское лицо, умные и добрые глаза (как у капитана Тушина из «Войны и мира», помните?), обаятельная улыбка. Он был дважды женат и оба раза женился из жалости: первая жена была хромоножкой, вторая придурковатой, то есть вполне нормальной клинически, но юродивой, восторженно доброжелательной, не от мира сего и совершенно беспомощной в практической жизни, впрочем, мила и недурна собой. Они жили в одной квартире с Петром Чихачевым, гусарским полковником и поэтом. Лицом Лихачев походил на Чаадаева, только был ростом поменьше. Когда я приходил, дверь мне иногда открывал Лихачев. Он был в халате, но казалось, что на ногах у него звенят шпоры. «Помните, – говорил он, завидев меня, – стихотворение Пастернака…» – и читал наизусть.

У Семенова был одно время квартет. Два гитариста и бас-вокал по фамилии Прокопени, огромного роста, грубый, неотесанный мужик с могучим голосом, от которого дрожали стены. Другого звали Станиславским, это был высокий, тощий человек из тех, что рвут на себе рубаху и бьются на полу в припадке. Как-то он счел себя кем-то из присутствующих оскорбленным и, волоча за собой свой инструмент, быстро побежал по лестнице, страшно ругаясь. «Убийца», – сказал мне вполголоса Барт, но не знаю, в самом ли деле тот кого-то убил или Барт только считал его способным на убийство. У третьего кличка была Жук, он был небольшой ростом, с розовым лицом и всегда ласковой, даже нежной улыбкой. Думаю, что он-то загубил не одну душу.

Приходили, на столе появлялась бутылка водки, расстилалась газета, на ней дешевая колбаса, соленые огурцы. Мы выпивали (Семенов пил мало, так только, за компанию рюмку-две). А Соломон поглядывал на нас от своего окна неодобрительно, но когда его взгляд останавливался на Жоржике, выражение его лица становилось добрым и ласковым. Он почему-то называл Семенова Георгием Победоносцем. Семенову было под сорок, на одной руке у него не хватало пальца – очевидно, лишился его на войне, то ли той первой мировой, то ли на гражданской. Он не был из здешних, то есть варшавских русских, но о его прошлом ничего достоверного сказать не могу.

Думая о Барте и его дружбе с Семеновым, я всякий раз вспоминаю: «Евреи – самый утонченный народ в Европе <…> Только по глупости и наивности они пристали к плоскому дну революции, когда их место – совсем на другом месте, у подножия держав <…> И везде они несут благородную и святую идею греха (я плачу), без которой нет религии <…> Они утерли нос пресловутому европейскому человечеству и всунули ему в руки молитвенник: „На, болван, помолись“. <…> Среди свинства русских есть одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи то же. И вот этой чертою они ужасно связываются с русскими» (В. Розанов. Апокалипсис нашего времени).

12 октября 1940 г. было оглашено распоряжение гитлеровских властей о переселении всех евреев с «арийской» стороны города в гетто. И вот, в один прекрасный день, мы с Жоржиком, придя, нашли квартиру пустой. Соседка сказала, что Барта «увезли» в гетто (кто увез – неизвестно). И что одновременно исчезли его сестра с мужем и ребенком, очевидно, найдя убежище в польской части Варшавы. Мы думали-гадали, как спасти Соломона, как его незаметно вывезти из гетто – на пропускных пунктах стояли немецкие жандармы. И как найти для него надежное убежище в Варшаве? У меня с женой в то время жила девочка очень семитского типа, ее мать – отдельно, у других людей. И у всех наших друзей и знакомых были свои подопечные, которых надо было спасать.

Пока можно было еще проходить в гетто, мы с Семеновым навещали Барта. Он писал Семенову через меня, мне через Семенова.

В середине ноября гетто закрыли наглухо. Последнее мое свидание с Соломоном вытеснило из моей памяти, смыло все предыдущие. Где мы с ним встречались? В его ли «черной каморке» или в коридоре и в каком антураже?

Он, очевидно, ждал моего прихода, сам открыл дверь, приковыляв на своей деревянной ноге. Тогда впервые в его выражении появилось что-то жалкое, приниженное. Всё лицо его как-то сморщилось, скукожилось, по нему побежали мелкие морщины. Был темный коридор, и в другом его конце сидели рядышком две фигуры, очевидно муж с женой, старые люди. Они были страшно неподвижны, как манекены, как куклы или чучела, и уставились прямо на меня мертвыми, пустыми глазницами.

Слушая мой отчет о последнем свидании с Соломоном, Семенов утирал рукавом слезы.

Лазарь Флейшман
Об этом издании и его составителе[11]11
  Выражаем искреннюю признательность всем лицам, содействовавшим нашей работе над изданием С. Барта: М. И. Белевич (Варшава), Л. Белошевской (Прага), В. Д. Гессену (Jan W. Hessen, Winnipeg), Maciej Siekierski (Hoover Institution), Zbigniew Stanczyk (Hoover Institution), Pjotr Mitzner (Варшава), Ф. Полякову (Вена) и Л. М. Турчинскому (Москва).


[Закрыть]

Легкий, случайный пунктир – так можно было бы определить характер сведений о Барте, бывших до последнего времени в распоряжении историков русской поэзии первой половины XX века. Трудно сказать, что явилось тому причиной: самый характер литературного дарования и облика поэта, катастрофические события, обрушившиеся на его поколение, особые условия существования русской литературы в Зарубежье и ее «полицентричность». Но как бы то ни было, читателя этого сборника сочинений Барта не сможет не поразить несоответствие между репутацией (пусть «закулисной») поэта, сложившейся в момент его дебюта, и несомненно веским творческим потенциалом, раскрывающимся при ознакомлении с его работой в последние годы жизни.

Первое упоминание о Барте – закодированное двойным образом – появилось в эмигрантской прессе в 1925 г., когда Георгий Иванов рассказал в своих мемуарных очерках о предыстории одного из литературных начинаний Осипа Мандельштама (зашифрованного криптограммой М.). Сообщив, что «поэт М. был специалистом по основанию издательств, правда, эфемерных. Он был необыкновенно изобретателен в способах склонить какого-нибудь денежного человека на издание альманаха или журнала. На меценатов у него был нюх, как у гончей», Г. Иванов описывает встречу Мандельштама с одним из таких меценатов, неким «Фридрихом Фридриховичем» – «грустным человеком с большим горбом», с которым он свел и мемуариста и которого он уговорил издать альманах с участием лучших современных поэтов, наряду со стихами самого богача. Г. Иванов продолжает:

Маленький седой горбун посмотрел на меня грустно и неодобрительно. Должно быть, мой вид не соответствовал его представлению о редакторе.

Дело было следующее. М. познакомился с этим Фридрихом Фридриховичем в пригородном поезде. Познакомился, определил как «подходящего» и, чтобы не терять времени, привез прямо к Альберу [ресторан. – Л. Ф.]. Горбун был ликерным фабрикантом и писал сонеты о драгоценных камнях. Он соглашался издать сборник, но желал солидного редактора.

Сошлись Мандельштам и меценат на кандидатуре Дм. Цензора в качестве редактора альманаха.

Вышел еще маленький разговор насчет псевдонима мецената. Он осведомился, как будут печатать стихи – по алфавиту или нет. Ему сказали – по алфавиту. «Значит, кто будет первым, Ахматова?» – «Да, Ахматова». – «Ну, так я выбираю себе псевдоним „Аврамов“».

На Аврамова мы не согласились. Фридриху Фридриховичу пришлось примириться с каким-то псевдонимом на Б.[12]12
  Георгий Иванов, «Китайские тени», Звено (Париж), 1925, 5 октября; Георгий Иванов. Собрание сочинений в трех томах. Том 3. Мемуары. Литературная критика (Москва: Согласие, 1994), с. 253–254, ср. на с. 680 – комментарий В. Крейда.


[Закрыть]

Публикуя соответствующий отрывок из мемуарного очерка Г. Иванова в своих комментариях в антологии Воспоминания о Серебряном веке, Вадим Крейд первым обратил внимание на «несоразмерность» никому не известного имени С. Барта в сборнике Альманахи стихов, выходящие в Петрограде (Вып. 1. Пг.: Цевница, 1915) с именами других его участников – Ахматовой, Блока, Гумилева, Г. Иванова, Кузмина, Мандельштама и редактора сборника Дм. Цензора. Почти одновременно обнародовав письмо С. Барта к Д. Цензору от 19 марта 1915 г., Р. Д. Тименчик сообщил детали подготовки этого сборника[13]13
  Р. Д. Тименчик, «О фактическом субстрате мемуаров Г. Иванова», De Visu, 1994. № 1/2, с. 67.


[Закрыть]. Вместе с тем, суммируя накопленные в связи с «Китайскими тенями» Г. Иванова справки о Барте, один из лучших знатоков русской литературы XX века Н. А. Богомолов заявил: «однако сколько-нибудь значительными сведениями об этом человеке мы не обладаем»[14]14
  Н. А. Богомолов. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания (Томск: Водолей, 1999), с. 443–444. Краткие сводные справки о Барте вошли в издания: Валентин Булгаков. Словарь русских зарубежных писателей (New York, 1986) и Словарь поэтов русского Зарубежья. Под общей редакцией Вадима Крейда (С.-Петербург: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1999).


[Закрыть].

К моменту появления в 1925 г. мемуарного очерка Георгия Иванова анекдотический персонаж его, «Фридрих Фридрихович» – Соломон Барт, успевший в конце 1917 года издать свой собственный сборник стихов Флоридеи, – казалось, бесследно исчез из литературы. Его поэтические дебюты не обратили внимания современной прессы. Более того, обстоятельства выхода этой книги выглядят столь же загадочными, как и биография ее автора: книги нет ни в одной из главных библиотек мира, и можно подозревать, что тираж ее погиб в смуте революционных времен, В нашем томе она перепечатывается по единственному известному нам экземпляру из коллекции Л. М. Турчинского.

Перебравшийся в 1918 г. в Варшаву Барт не принимал никакого участия ни в литературном кружке «Таверна поэтов»[15]15
  См. о нем: Iwona Obląkowska-Galanciak, «Из истории русской эмиграции („Таверна поэтов“. Варшава 1921–1925)», Studia Rossica. III. Literatura rosyjska na emigracji. Wspólcześni pisarze rosyjsci w Polsce. Frazeologia i frazeografia. Materialy konferencji naukowej (9-10 listopada 1995 r.). Pod red. Wiktora Skrundy i Wandy Zmarzer (Warszawa, 1996), s. 77–81.


[Закрыть], ни в каких бы то ни было литературных начинаниях других центров русской диаспоры. Казалось, он совершенно и окончательно выпал из литературы. Тем более поразительным выглядит факт неожиданного всплеска творческой деятельности Барта в начале 1930-х гг., выявившего совершенно новые стороны его поэтического облика. Внезапный выход его из «небытия» после тринадцатилетнего «карантина» состоялся в рамках «Литературного Содружества», созданного при газете За Свободу! в 1929 и просуществовавшего до весны 1937 г. Содружество, с появлением в Варшаве молодого поэта из провинции Льва Гомолицкого, резко расширило свою деятельность, и 1931–1932 гг. стали временем его бурного расцвета. Нет ни малейшего сомнения, что возвращение Барта в литературу состоялось благодаря инициативе Гомолицкого, введшего его в Содружество.

В печати имя Барта впервые проскользнуло в хронике, извещавшей о предстоявшем 3 октября 1931 вечере Содружества, в программе которого числился и доклад С. Барта «О насилии» – на тему, выдвинутую тогда в политических дебатах молодых членов редакции газеты За Свободу!. Доклад не состоялся – «в виду болезни докладчика», как сообщала газета[16]16
  Cm.: ***, «В Литературном Содружестве», За Свободу!, 1931, № 265, 5 октября, с. 4.


[Закрыть]. Спустя три недели в публичном концерте «Содружества» оглашены были стихи Барта в исполнении друга его, руководителя хора русской и цыганской песни Г. В. Семенова. О том, что Барт был в то время практически неизвестной в русской Варшаве фигурой, свидетельствует то, что и в анонсе об этом вечере, и в газетном отчете о нем он назван был С. Бардом[17]17
  Л. Б., «Светлый вечер (Вечер Литературного Содружества 25-го октября)», За Свободу!, 1931, № 287, 28 октября, с. 3. Автором этой хроникальной заметки, возможно, была Любовь Белевич, входившая в литературный круг русской Варшавы и в августе 1938 г., после смерти Антона Домбровского, ставшая ответственным редактором газеты Меч. Остается гадать, не ей ли посвящено стихотворение Барта «В покорстве мудрости пытливом и глубоком…» (см. № 149 в настоящем издании) в его газетной публикации (Меч, 1934, 16 декабря). Ср. также: «Программа Музыкально-Литературного вечера 25 октября 1931 г.», За Свободу!, 1931, № 284, 24 октября, с. 2.


[Закрыть]. На вечере выступили молодые поэты Л. Гомолицкий, С. Нальянч, С. Войцеховский, С. Киндякова, Г. Соргонин, В. Бранд, прозаик В. Михайлов и др. Подробную статью, источавшую злость по адресу решительно всех участников вечера, несколько позднее поместила львовская газета Русский Голос, находившаяся в натянутых отношениях с эмигрантской верхушкой русской Варшавы. Приведем абзац, относящийся к Барту:

Стихотворение С. Барта, посвященное С. Концевич, читает русский хоровой певец Г. Семенов. Артистическое чтение особенно ярко подчеркнуло бессодержательность описательной лирики Барта. Отрывочность, подбор слов, масса монотонных повторений (камни-тени… тени-камни… и т. д.) бьют своею сухостью, безжизненностью, ненужностью и безотрадностью[18]18
  Петр Алексеев, «„Смотр“ варшавским русским поэтам (группы Литературного Содружества)», Русский Голос (Львов), 1931. № 46, 13 декабря, с. 5. Ср. стихотворение № 92 в настоящем издании.


[Закрыть].

Вслед за этим дебютом Барт постепенно приобретает известность в польской столице. 1 ноября 1931 г. он, наряду с Л. Гомолицким, В. Брандом, С. Войцеховским, С. Концевич, читал свои стихи на вечере, устроенном в честь приехавшего в Варшаву Игоря Северянина[19]19
  Н. С., «В Литературном Содружестве», За Свободу!, 1931, № 294, 5 ноября, с. 5.


[Закрыть], а в середине декабря выступил с чтением стихов и на вечере, первое отделение которого было отведено докладу Иосифа Чапского о В. В. Розанове, а во втором выступили русские и польские поэты. (Именно это собрание послужило толчком к созданию спустя несколько лет русско-польского кружка «Домик в Коломне».) Межнациональный характер вечера был отмечен Д. В. Философовым, выделившим («безымянным образом») и выступление Барта:

Внешним проявлением внутренней свободы «Содружества» было следующее, совершенно не преднамеренное совпадение: докладчик-поляк говорил о русском писателе. Стихи читали поляки и русские. Украинец (г. Маланюк) не прочел своих стихов только потому, что не захватил с собой своей книги стихов. А одно стихотворение прочел русский еврей[20]20
  Д. Философов, «Томление духа», За Свободу!, 1931, № 328,16 декабря, с. 2.


[Закрыть].

13 февраля 1932 г. Барт впервые выступил в «Содружестве» с докладом. Текст его до нас не дошел, и поэтому мы приводим хроникальную заметку, раскрывающую его содержание:

Темой своего интересного доклада С. В. Барт избрал «определение творческого темперамента Чехова». В соответствии с целью, поставленной себе докладчиком, он сосредоточил свое почти исключительное внимание на разборе рассказа «Черный монах», который признает он «наиболее симптоматичным».

С. В. Барт утверждает, что, несмотря на «беспросветный реализм» тем почти всех чеховских рассказов, Чехов «по существу своего дарования – романтик».

В докладе своем с большой тонкостью С. В. Барт показал, как Чехов – «питомец науки, позитивной методологии», – боится романтических сюжетов, решительно открещивается от них.

Своего рода «принципиальный» позитивизм держит Чехова в плену «границ земного тяготения», заставляя его «повторять жизнь». Но истинная сущность таланта Чехова вступает в тяжбу с начерченным кругом тем и их освещения. Отсюда – «напряженнейшая борьба между до крайности романтической темой и реалистической трактовкой ее» в «Черном монахе». Художник оказался равным по силе «клинисту» и романтик Чехов побеждает Чехова-реалиста.

Тема С. В. Барта была, конечно, шире разбора одного, хотя бы и весьма показательного чеховского произведения. Докладчик попутно успел очень метко охарактеризовать любимых и нелюбимых героев Чехова, подчеркнуть глубину жалости и нежности в отношении его к человеку…

Это дало возможность во время прений говорить о Чехове «вообще».

Доклад вызвал оживленный обмен мнений, в котором приняли участие почетный председатель Содружества Д. В. Философов, С. Е. Киндякова, С. Л. Войцеховский, Е. С. Вебер-Хирьякова, Н. А. Рязанцев, Г. В. Семенов[21]21
  J. <Л. Н. Гомолицкий>, «В литературном Содружестве (Доклад С. В. Барта, 13-го февраля с. г.)», За Свободу!, 1932, № 37,16 февраля, с. 4.


[Закрыть].

Доклад врезался в память присутствующим, и Гомолицкий сослался на него дважды в позднейших заметках о деятельности кружка[22]22
  См.: Г. <Гомолицкий>, «В Литературном Содружестве», Молва, 1932, 9 сентября, с. 3; Е. Н. <Л. Н. Гомолицкий>, «Варшавское Литературное Содружество закрылось», Новь. Восьмой сборник. Под ред. П. Иртеля (Таллинн, 1935), с. 170.


[Закрыть].

С появлением новой газеты Молва, пришедшей с 6 апреля 1932 на смену За Свободу!, Барт становится едва ли не самой заметной фигурой варшавской русской литературной среды, на короткое время заслонив собою более энергичного и предприимчивого, чем он, Льва Гомолицкого. Стихи его появились там в литературной странице первого же воскресного номера (10 апреля 1932), и Барт стал главным поставщиком литературного материала в газете, выходившей до февраля 1934 г. Там помещены были не только стихи его, но и проза и статьи. Ни до того, ни после прекращения Молвы у него не было подобного форума для публичных выступлений. В апреле 1933 целая полоса в номере была отведена под статью Гомолицкого о Барте. О весе, приобретенном им в кругу Молвы, свидетельствует то, что осенью 1933 г. одна за другой появились две его статьи по поводу поднятой газетой кампании по пропаганде достижений эмигрантской литературы.

К этому моменту еще ни одной книги, вышедшей в эмиграции, Барт не имел. Но вопрос об отдельном издании его стихов поставлен уже был: летом 1932 г., выпустив на дупликаторе крохотными тиражами стихотворные сборники четырех варшавских поэтов (Вл. Бранда, С. Войцеховского, С. Киндяковой и Л. Гомолицкого), «Литературное Содружество» объявило о предстоящем выпуске и книги Барта Камни… Тени…, а также о подготовке общего сборника группы, в котором предполагалось его участие[23]23
  См.: «От Литературного Содружества», Молва, 1932, 7 августа, с. 4; 1932, 7 декабря, с. 3.


[Закрыть]. Однако обещанная под маркой «Литературного Содружества» книга Барта не вышла (как не состоялся и общий сборник кружка). Спустя два года автор издал ее независимо от «Литературного Содружества», и принята она была как его первая книга; о Флоридеях читателям ничего не было известно. Между тем ее выход был предварен другим, «пробным» сборником поэта, названным просто Стихи и вышедшим в середине 1933 г., в разгар сотрудничества его с Молвой. Сборник был кустарный, «самодельного», домашнего изготовления, и, согласно справке Ф. Полякова, вышел в одном экземпляре[24]24
  См. рецензию Ф. Полякова в журнале Welt der Slaven. Bd. XLVIII (2003), S. 398.


[Закрыть]. Возможно, не следовало бы вообще останавливать внимание на этом «псевдо-дебюте» уже немолодого автора, если бы о серьезности предпринятого дела не говорило то, что в нем в качестве предисловия перепечатана была (в несколько сокращенном виде) та самая статья Льва Гомолицкого о Барте, которая раньше появилась в Молве. Ей суждено было остаться единственным пространным печатным отзывом о поэзии Барта. Книжка состояла в основном из стихов, прежде напечатанных в Молве; в ряде случаев в ней был даже просто использован старый газетный набор. Однако вошли в нее не все написанные Бартом в Варшаве к тому моменту стихи: среди цитируемых Гомолицким текстов есть такие, которые в печати нам не известны.

1931–1934 гг. явились временем наибольшей близости обоих поэтов. Несмотря на большую разницу в возрасте, они очутились в положении как бы литературных сверстников – и потому, что одновременно вступали на литературную арену русской Варшавы, сойдясь как в «Литературном Содружестве», так и в литературном отделе Молвы, и потому, что у обоих за плечами был сознательно преданный забвению старый литературный дебют – Флоридеи Барта (1917) и Миниатюры Гомолицкого (1921), – от которого каждый к тридцатым годам ушел далеко.

Но к осени 1934 г., когда вышел «первый» сборник Барта Камни… Тени…, в отношениях обоих поэтов обнаружилась трещина, вскоре обернувшаяся полным разрывом. Причин было несколько. Во-первых, после появления поэмы «Варшава» (лето 1934) лирика Гомолицкого стала приобретать всё более головной, вымученно-архаистический характер, охладивший энтузиазм Барта по адресу своего младшего собрата. Вместе с тем Гомолицкий, недавно перебравшийся в столицу после многих лет, проведенных в захолустье, развил бурную деятельность по организации литературной жизни русской Варшавы. Будучи уже осенью 1931 г. избран секретарем Союза русских писателей и журналистов в Польше, он приобрел решающий вес в литературном отделе еженедельной газеты Меч (пришедшей на смену Молве) и неуклонно усиливал свои позиции за пределами страны, в других литературных центрах русской диаспоры – в Праге, Таллинне, Выборге (и в меньшей степени в Париже), – затеяв совместные издательские проекты с молодыми поэтами там. Углублялись его литературные контакты и в самой Варшаве. В конце 1934 г. он стал одним из инициаторов создания русско-польского литературного кружка «Домик в Коломне», в который Барт, несмотря на высказанный им интерес, так и не был приглашен. Всё это не могло не возбуждать ревности и раздражения у Барта. Конечно, уже сам по себе отказ от ранее объявленного в рамках «Литературного Содружества» выхода книги Камни… Тени… и перенос ее в «нормальную» типографию сигнализировали о решимости автора взять судьбу своих литературных проектов в собственные руки, освободившись от организационной опеки младшего друга. Будучи, казалось бы, естественным кандидатом в рецензенты на «первую» книгу Барта, Лев Гомолицкий, еще недавно обнародовавший апологетическую статью о нем, на сей раз писать наотрез отказался, и редакции Меча так и не удалось мобилизовать отзыв. Но, направляя в Париж в конце 1934 г. материалы о русских поэтах в Польше для готовившейся М. Л. Кантором и Г. В. Адамовичем первой большой антологии зарубежной русской поэзии Якорь, Гомолицкий выставил в своем списке Барта на второе место, сразу после А. Кондратьева – поэта и намного старшего, и снискавшего несравненно более громкое литературное реноме:

С. Барт, настоящая фамилия С. В. Копельман, двоюродный брат издателя Копельмана. В этом году выпустил сборник стихов «Камни, тени». Сотрудничал в варшавских изданиях[25]25
  Hoover Institution Archives, Gleb Struve Papers, Box 94, Folder 5 (M. Kantor archive). Этот список упомянут в комментарии Г. Струве к письму Адамовича к Кантору от 6 сентября 1934, «К истории русской зарубежной литературы. Как составлялась антология „Якорь“». Публикация и комментарии Глеба Струве, Новый Журнал, 107 (1972), с. 233–234.


[Закрыть].

Из длинного списка, предложенного Гомолицким в парижскую антологию, взяты были, однако, лишь стихи самого Гомолицкого да С. Л. Войцеховского, которого в Париже знали в качестве варшавского корреспондента газеты Возрождение. Не ясно, в какой мере отбор «провинциалов» был продиктован эстетическими, а не тактическими соображениями. Во всяком случае, М. Л. Кантор, извещая своего партнера Георгия Адамовича об отвергнутых вещах, упомянул Барта в контексте, допускающем именно внеэстетические резоны: «Савина похоронил, как и Барта, из которого при желании можно было взять что-нибудь – да надобности нет»[26]26
  «К истории русской зарубежной литературы. Как составлялась антология „Якорь“». Публикация и комментарии Глеба Струве, с. 240–241. См. также: Якорь. Антология русской зарубежной поэзии. Под редакцией Олега Коростелева, Луиджи Магаротти, Андрея Устинова (С.-Петербург: Алетейя, 2005), с. 273–275,293-301. Поэт Иван Савин, участник Белого движения в гражданскую войну, умер в 1927 г.


[Закрыть].

О действительно первой своей книге Флоридеи, давно вышедшей в России, Барт решился упомянуть только в письме к А. Л. Бему, человеку старшего поколения, руководителю пражского «Скита поэтов». Пошел он на это потому, что ждал от него отзыва на Камни… Тени… и отчетливо видел, сколь значительной была дистанция, пройденная им за эти годы. Примечательно, что название книги 1934 г. восходит не только к стихотворению, столь пренебрежительно отмеченному в отзыве П. Алексеева 1931 г., но и к мотивам раннего сборника – к стих. «Моя любовь была мгновеньем…» (Флоридеи, с. 65) и к началу стих. «Слепцы, рожденные в тени своих камений…» (там же, с. 79). Уговорить А. Л. Бема отозваться на Камни… Тени… пытался и один из редакторов Меча В. В. Бранд: «У меня к Вам просьба: напишите, пожалуйста, рецензию о книге Барта. Я здесь никому не могу поручить этого сделать вследствие разных ссор, обид и т. п. глупостей. Как люди умеют портить жизнь и себе, и другим. Если бы Вы знали, как мне надоели все эти личные счеты между содружниками, просто сил нет»[27]27
  Письмо В. Бранда от 31 октября 1934 г. Архив А. Л. Бема. Literárni archiv Památniku Naródniho pisemnictvi v Praze.


[Закрыть]. Но Бем в печати никак на книгу не откликнулся, удовлетворившись личным письмом к автору и отговорившись тем, что за рецензию взялся один из участников «Скита», молодой поэт В. С. Мансветов. Впрочем, по не известным нам причинам, она в Мече так и не появилась.

Зато упомянута книжка была в «большой» парижской прессе. Летом 1935 г. М. О. Цетлин отозвался на нее в статье «О современной эмигрантской поэзии». Обращаясь к утверждениям о кризисе в русской зарубежной поэзии и характеризуя два противоположных подхода в эмигрантской литературной критике тех лет: Адамовича, с одной стороны, с его призывом к самоуглублению и воплощению в творчестве тем кризиса и распада культуры, и Ходасевича и Бема, с другой, с их установкой на изощренную поэтическую технику, – он писал:

На стихах С. Барта еще яснее, чем на примере Ю. Мандельштама, можно показать несовпадение «человеческой» и художественной ценности. Есть «поэты в жизни», лишенные словесного поэтического дара, как можно представить себе существование людей, обладающих словесной стихотворной виртуозностью, не будучи поэтами. С. Барт вызывает невольную симпатию своим человеческим обликом, как он рисуется в его стихах. Ему веришь, когда он восклицает:

 
Привет отверженным и чумным
И нелюбимым никогда.
 

Он пишет странные стихи, где нет до конца выдержанной, безупречной не только строфы, но, кажется, даже строчки, и где всё же есть какое-то подлинное вдохновение[28]28
  Современные Записки, LVIII (1935), c. 458–459.


[Закрыть].

Последним выступлением Барта в варшавской прессе стала его рецензия на книгу Юрия Терапиано Бессонница. О том, в какое неловкое положение она ставила варшавян и сколь напряженная атмосфера сложилась тогда в газете, видно по письму Гомолицкого к Бему от 20 апреля 1935, написанному по поводу поступившей в Меч статьи Бема:[29]29
  А. Бем. «Письма о литературе. Жизнь и поэзия», Меч, 1935, № 16, 21 апреля, с. 6. Статья эта была посвящена тому же сборнику Терапиано и Одиночеству Е. Таубер. Перепеч. в кн.: Альфред Людвигович Бем. Письма о литературе (Praha, 1996), с. 210–212.


[Закрыть]

Дорогой Альфред Людвигович,

Я проболел всю последнюю неделю. И вот, благодаря этому в прошлом номере «Меча» была напечатана рецензия Барта о Т<ерапиано>. По-моему, сделана по отношению к вам большая бестактность. Обычно все-таки весь литературный материал идет через меня – во всяком случае я о нем знаю; тут же меня не предупредили потому, что Барт на меня дуется (по своей же вине) и боится (совсем не основательно), что я буду против его материала – ищет обычно обходных путей. Приблизил к себе Соколова и действует через него. Барту же Т<ерапиано> нужен, п<отому> ч<то> он просил его сделать услугу за услугу – рецензию за рецензию. Видите, какая здесь тонкая сеть «интриг». Ну, да в конце концов это не важно. Считаться-то в конце концов будут с вашей статьей. <…>[30]30
  Архив А. Л. Бема. Literárni archiv Památniku Naródniho pisemnictvi v Praze.


[Закрыть]

После этого эпизода имя Барта исчезает со страниц газеты Меч. Не только каких бы то ни было отзывов о последующих, печатавшихся одна за другой книгах Барта, но даже и просто анонсов о их выходе в газете больше не найти до самого конца ее в августе 1939 г. Когда осенью 1935 г. в Таллинне вышел 8-й сборник Новь и Гомолицкий поместил там обзор деятельности варшавского «Литературного Содружества», дав перечень зачитанных докладов, он умолчал о своем собственном панегирическом выступлении 1933 г. о Барте[31]31
  См.: E. H. <Л. H. Гомолицкий>, «Варшавское Литературное Содружество закрылось», Новь. Восьмой сборник. Под ред. П. Иртеля (Таллинн, 1935), с. 170–171.


[Закрыть]. Разрыв с Гомолицким привел к тому, что в Варшаве Барт фактически оказался в полном вакууме, и он всё сильнее ориентировался на контакты с «Парижем».

Между тем в тот момент, в конце 1930-х годов, не только по глубине поэтического высказывания и напряженности лирического эксперимента, но и просто по продуктивности мало кто в эмиграции мог сравниться с Бартом. Сразу вслед за Камнями он выпускает следующую, «вторую», книгу – Душа в иносказаньи, на сей раз под маркой солидного берлинского издательства «Парабола». Г. В. Адамович удостоил ее включения – наряду с Silentium sociologicum Божнева, Тяжелыми птицами Мамченко, Дорогой Зинаиды Шаховской, Маятником Веры Булич и др. – в свой обзор поэтических новинок, напечатанный в газете Последние Новости: