Текст книги "Жизнь и творчество С. М. Дубнова"
Автор книги: Софья Дубнова-Эрлих
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Почти одновременно с последним томом "Истории" появилась небольшая книжка на еврейском языке. Сборник "От жаргона к еврейскому языку", вышедший в Вильне в 1929 г., содержал ряд литературных воспоминаний, которые писались параллельно с большим трудом, в промежутке между 1916-ым и 1928-ым годами, преимущественно под влиянием эмоциональных импульсов. Разбросанные по периодическим изданиям, эти литературные характеристики были объединены мыслью о растущем значении еврейского языка и глубоким пиэтетом к памяти пионеров народной литературы. Перечитывая старые статьи, писатель ощутил потребность выполнить еще один долг, сознание которого много лет жило на дне души. В одной из статей, (217) появившейся в 1886 году, Критикус признался, что с некоторым предубеждением приступил к чтению "жаргонных" стихов И. Л. Гордона: ему не верилось, что настоящая поэзия возможна на языке, не имеющем установленных грамматических форм и бедном оттенками. Спустя два года, под влиянием знакомства с произведениями Шолом-Алейхема и Спектора, молодой журналист поборол эти сомнения. Отныне в критических обзорах он констатирует новое явление в жизни еврейства: возникновение подлинно народной литературы, в большей степени отвечающей потребностям широких масс, чем литература на русском или древнееврейском языке. Противников "жаргона", сетующих на его убожество, он пытается убедить, что настоящая бытовая литература возможна только на обиходном языке народа, с его живым колоритом и непередаваемыми интонациями. Действительность подтвердила смелый прогноз, который в восьмидесятых годах оспаривался большинством русско-еврейских журналистов. И в пору подведения жизненных итогов С. Дубнову захотелось изобразить путь, который вел от "жаргона" к "идишу".
Введение к сборнику отмечает глубокие сдвиги в жизни современного еврейства: древний язык литургии и письменности стал в Палестине обиходным наречием, а "жаргон", считавшийся пасынком культуры, превратился в восточной Европе и Америке в язык литературы, прессы, науки. "Новое поколение – говорит С. Дубнов – должно знать, что сорок или пятьдесят лет назад ни Менделе, ни Шолом-Алейхему, ни кому бы то ни было из представителей жаргонной литературы не снилось, что придет пора, когда "идиш" сможет конкурировать с древнееврейским и даже с более изысканными языками в школе, в литературе, в прессе, в области науки; что он так быстро из "языка простонародья" превратится в народный язык. Еврейский Научный Институт ... с рядом... исследований по истории, экономике, филологии, этнографии, фольклору – каким неправдоподобным вымыслом показалась бы нам в былые времена такая перспектива! А это ведь совершается на наших глазах, и это только начало!
"Не следует, однако,, впадать в языковой шовинизм. . . Нельзя отрицать непреходящее значение как древнего . . . национального языка, так и языков Европы и Америки, фактически ставших орудием культуры для разных частей нашего (218) народа. Но наш долг – указать ... на расцвет народного языка на почве наибольшего скопления евреев".
Живой вереницей проходят в сборнике люди, связанные с литературным ренессансом: издатель Цедербаум, типичный маскил-рационалист восьмидесятых годов, инициатор популярной "жаргонной" газеты для тех "убогих духом", кому недоступны "серьезные" русские и древнееврейские органы печати; М. Спектор, писатель – пионер, борющийся с укоренившимся в интеллигентской среде пренебрежением к "языку простонародья"; маскил-романтик Динесзон, автор наивных чувствительных повестей. Центральное место в книге занимают Абрамович – Менделе, Шолом-Алейхем и Фруг. Сближение с Шолом-Алейхемом, как видно из посвященных ему воспоминаний, произошло на почве совместной борьбы за народный язык. Письма молодого еврейского беллетриста, приведенные в сборнике, неоднократно подчеркивают, что один только Критикус в русско-еврейской журналистике отстаивает права бедного "жаргона" и защищает его от нападок. Из общности взглядов выросла дружба, которая в течение ряда лет поддерживалась перепиской и непродолжительными встречами. Еще большей эмоциональной насыщенностью отличалась долголетняя близость с С. Абрамовичем. Воспоминания, написанные непосредственно после смерти старого друга, воскрешают атмосферу интимного общения, обогащавшего душу. С. Дубнову навсегда запомнилось, как мастерски читал Менделе лирические отрывки из своих произведений, и как он однажды сказал: "Я тоже историк, но особого рода. Когда вы дойдете до истории 19-го века, вам придется пользоваться моими произведениями". Письма Абрамовича к младшему собрату проникнуты большой душевной теплотой; немногие, вероятно, считали крутого и властного "дедушку еврейской литературы" способным на такие излияния. С. Дубнов, рисуя портреты друзей, умеет находить мягкие человеческие черты; это создает климат задушевности. Глубокой грустью проникнуты строки, посвященные Фругу, спутнику юности, прожившему трудную, неудавшуюся жизнь.
Отдав дань личным воспоминаниям, писатель погрузился в работу над историей хасидизма; из ящиков были извлечены пыльные, пожелтевшие манускрипты. С волнением вглядывался он в (219) письмена, в которых звучал голос веков. Потомок поколений миснагидов, сохранивший верность Спенсеру и Миллю, не был в состоянии противостоять странному обаянию мистического движения, родившегося в народных недрах в годы испытаний. Работать приходилось над новым, неисследованным материалом. "Я должен был – пишет он во вступлении к еврейскому изданию, которое печаталось в Вильне почти одновременно с оригиналом, – собирать строительный материал, копать песок, месить глину, лепить кирпичи и потом строить по определенному архитектурному плану. Я использовал всю хасидскую литературу, как догматическую, так и легендарную, стараясь найти систему в путанице различных хасидских "учений" и обнаружить зерна истины в наивных народных преданиях. Проверки данных я искал в дошедших до нас материалах из миснагидской литературы. . . Таким образом, я имел возможность привести статику хасидизма в связь с динамикой ... ".
После того, как пионер-энтузиаст своими первыми статьями в "Восходе" расчистил путь для исследователей, стали появляться монографии о хасидизме, систематизировавшие обширный легендарный и исторический материал. С. Дубнов особенно ценил работы М. Бубера, тонко стилизовавшего хасидские легенды и афоризмы цадиков. Новые исследования не шли, однако, дальше обработки сырого материала. Их авторам удалось опровергнуть воспитанное Гаскалой поверхностное представление о хасидизме, как об очаге невежества и реакции; но изображение исторического процесса не входило в их задачу. С. Дубнов впервые подошел к хасидизму, как к динамическому народному движению, и указал на его социальные корни. "Главная цель моей книги – писал он – в том, чтобы включить хасидское движение в цепь событий еврейской истории, осветить его социальные истоки и последствия, найти для него место в развитии нашей культуры. Я довел историю до 1815 г., до того момента, когда завершается полоса борьбы между хасидизмом и раввинизмом и начинается борьба между хасидизмом и Гаскалой. В эту пору кончается творческий период хасидизма, и движение целиком перерождается в практический цадикизм... Это начало эпохи упадка".
Перед автором стояла двоякая задача. Установление идеологического генезиса хасидизма определяло место этого движения (220) в процессе духовного развития еврейства; анализ социальных условий вдвигал его в рамки определенной эпохи. Борьба между хасидизмом и раввинизмом выступила в этом освещении, как позднейшая форма той распри между персональным и национальным началом, которая проходит через всю историю народа, то разгораясь, то затихая. Кульминационным ее пунктом С. Дубнов считал возникновение христианства, выросшего из эссейства и провозгласившего примат личности над обществом, человека над нацией. В переломную эпоху руководителями народа оказались фарисеи и их наследники творцы Талмуда; но надолго заглохшая распря вспыхнула в середине 18-го столетия, когда крушение мессианских чаяний, гайдамацкие погромы, кровавые наветы, нищета и бесправие довели огромные массы восточного еврейства до отчаяния. Из этого тупика не давали выхода ни ритуал, ни талмудическая премудрость, ни доступные только посвященным мистические формулы каббалы. Тогда в народных низах возникло могучее и своеобразное религиозное движение. "Хасидизм – пишет С. Дубнов – не был реформацией, затрагивающей основы религии и ее ответвления;
не веру, а суть религиозного credo стремился он преобразовать, когда ставил чувство выше разума, слияние с Богом – выше познания Бога, правду сердца выше книжной правды". Это движение впитало в себя элементы каббалистической мистики, приблизив ее к уровню среднего человека. В мрачную переходную эпоху оно подняло самочувствие загнанного еврея, создав ощущение внутренней свободы в атмосфере внешнего гнета.
С. Дубнов различал в истории хасидизма четыре периода:
1) эпоха возникновения движения, возглавленного Бештом, и первых столкновений с раввинизмом (1740-1781), 2) период роста хасидизма в восточной Европе, образования династий цадиков и окончательного раскола (1782-1815), 3) период укрепления цадикизма и борьбы с Гаскалой (1815-1870) и 4) период упадка движения. С особенным воодушевлением писались те главы, в которых выступает овеянный лирической дымкой образ Бешта или драматическая фигура виленского гаона. Это воодушевление превратило научный труд, испещренный подстрочными примечаниями и цитатами, в многоактную историческую драму, за которой читатель следит, не переводя дыхания.
(221)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора . . .
Ф. Тютчев.
Осень жизни не всегда бывает периодом упадка сил: людям большого душевного горения часто в поздние годы дается особенная широта и ясность мысли. С. Дубнов недаром любил повторять тютчевское стихотворение о хрустальной, прозрачной осени: он принадлежал к тем избранникам, которым судьба дарит на закате дней "короткую, но дивную пору" спокойной, уверенной в себе зрелости. В эту пору окончательно оформилось и отвердело то, что годами бродило в сознании; улеглись душевные бури; исчезли колебания, сомнения, боязнь, что не удастся довести до конца намеченные планы; перестали мучить материальные заботы. Писатель созерцал теперь былые годы сквозь прозрачный туман: лирическая умиленность обволакивала образы прошлого и неудержимо влекла к воспоминаниям.
С особенным чувством, вспоминал С. Дубнов одесский период своей жизни. Он вел регулярно переписку со старыми друзьями, переселившимися в Палестину. В последнее время письма проникнуты были тревогой: здоровье Ахад-Гаама заметно ухудшалось. Сам Ахад-Гаам писал редко; в 1927 г. пришла весть об его смерти. С. Дубнов на время прервал работу; ему захотелось вглядеться в минувшее, мысленно воскресить путь многолетней дружбы. Под впечатлением утраты он осознал яснее, чем когда бы то ни было, всю глубину и плодотворность интеллектуального общения с идейным соратником-противником, все своеобразие (222) дружбы, которой принципиальные расхождения, казалось, только придавали эмоциональную напряженность.
Справляя поминки, писатель перебирал сохранившиеся письма и старые журналы. Он перечитывал строки, написанные Ахад-Гаамом в начале их знакомства, в связи с полемикой о западно-европейском еврействе. "Не скрою, – писал тогда редактор "Гашилоаха" – что мне дороги духовные националисты – такие, какие есть. Важно ведь не единодушие в практической деятельности, а общность духовных корней, ... ибо это создает самую интимную и прочную связь". С. Дубнов в ряде статей настаивал на том, что противоречие между духовным национализмом и духовным сионизмом только кажущееся; Ахад-Гаам не всегда с этим соглашался, но и в личных беседах, и в переписке с трогательной настойчивостью подчеркивал не то, что разобщало друзей, а то, что соединяло. Одним из главных пунктов расхождения был вопрос о языке; формула "равноправие трех языков" была неприемлема для мыслящего абстракциями, прямолинейного теоретика сионизма. Характерно, что к "жаргону" Ахад-Гаам относился более нетерпимо, чем к русскому языку. Особенно бурно разгорелся спор после черновицкой конференции. Летом 1909 г. Ахад-Гаам с горечью пишет:
"Меня не удивило то, что Вы пишете ... о жаргоне. Это ведь прямой вывод из теории автономизма. Без жаргона у нас нет национального разговорного языка, а какая уж тут автономия без школ с преподаванием на национальном языке? Простите за откровенность: я уверен, что в глубине души Вы относитесь к жаргону не лучше моего ... Но автономизм обязывает". После появления в "Еврейском Мире" статьи В. Медема, излагающей суть культурно-национальной автономии, Ахад-Гаам предостерегает С. Дубнова, редактировавшего журнал: "Вы должны понять, куда это нас может завести. Ведь логически он прав: если жаргон является основой нашей национальной жизни, то имеется не единый народ, а много народов ... Я хочу напомнить, что уже двадцать лет назад я предвидел опасность распадения нации, но... пришел к другим выводам. Вот в чем заключается разница между еврейством "древнееврейским" и жаргонным..."
В письмах, которые перечитывал С. Дубнов, часто высказывалось сожаление по поводу того, что издание (223) "Истории хасидизма" откладывается с году на год. В 1908 г. Ахад-Гаам взволнованно писал: "Вы поймете, как обрадовало меня известие, что Ваш новый труд будет одновременно печататься по-русски и по-древнееврейски. Я понял это так, что по-древнееврейски Вы будете писать сами, не полагаясь на переводчика, который едва ли сумеет передать Ваш стиль. Сообщите, так ли это: ведь день, когда выйдет эта... книга, будет праздником для нашей злосчастной литературы". Спустя много лет, в 1917 г. он возвращается к той же теме: "... Я повторяю: внесите хоть одну эту книгу в сокровищницу национальной литературы, и Вы убедитесь, что она переживет все Ваши труды, написанные на чужом языке. Разве Вы сами не видите, какова судьба нашей литературы на чужих языках? Вы скажете, что книгу можно перевести, но, зная Ваш стиль, я не сомневаюсь, что именно труд, написанный Вами по-древнееврейски, увековечит Ваше имя.. . Перевод, даже самый точный, обычно передает лишь содержание литературного произведения, а не дух ..."
С. Дубнова удручала теперь мысль, что Ахад-Гааму не было суждено дожить до выхода в свет книги о хасидизме. Скорбью дышит статья в палестинском журнале "Гаолам", посвященная памяти покойного друга. "Он мог бы стать Рамбамом для нашего поколения, – говорится в ней – как жаль, что он не смог осуществить свое намерение и подарить нам современное "Море Невухим!" Лишь немногие знали, что Ахад-Гаам всю жизнь мечтал о создании такого синтетического труда ... Повседневные заботы помешали ему отдаться заветному труду, а потом началась война, которая потрясла до дна душу этого поборника правды и справедливости. Пока Ахад-Гаам был с нами, мы сознавали: не обижено судьбой поколение, в котором есть такой человек. Теперь мы осиротели ... Пал титан духа, ... померк источник света, ушел от нас учитель. . ."
Перерабатывая и подготовляя к печати большие труды, писатель находил время для публицистических и научных статей, предназначенных для периодических изданий. Впервые за долгие годы соревнование между публицистикой и историей уступило место мирному сожительству. Особенно много писал С. Дубнов в эти годы по-еврейски, сотрудничая в нью-йоркской ежедневной газете "Тог" (публицистические статьи, отрывки из дневника, (224) главы из мемуаров), в нью-йоркском "Форвертсе" (цикл статей о погромах), в рижских органах "Фриморген" и "Дос Фольк", в ковенском "Фольксблате", в варшавских "Литерарише Блетер". Статьи на древнееврейском языке печатались в журналах "Гао-лам", "Гаарец", "Гаткуфо". Работы чисто научного характера появлялись время от времени в изданиях "Еврейского Научного Института" и в "Еврейском Лексиконе", выходившем на немецком языке.
Прошлое и настоящее переживалось историком с одинаковой интенсивностью. Его взволновало покушение Шварцбарда на Петлюру, бывшего главу украинского правительства (1926 г.), воскресившее кровавые призраки недавних погромов и далекой гайдаматчины. В воззвании, обращенном к украинской демократической интеллигенции, С. Дубнов призывает ее понять мотивы террористического акта и настаивает на том, что ее прямой долг – выкорчевать из сознания украинского народа цепкие корни расовой ненависти.
В августе 1927 года писатель уехал в Цюрих на конференцию для защиты прав еврейских меньшинств. В конференции приняли участие представители двух партий – сионисты и фолькисты – и делегаты от ряда крупных общественных организаций. С. Дубнов, избранный в президиум, прочел доклад на тему "Борьба за права еврейского народа в прошлом и настоящем". Основные положения доклада, появившегося в еврейской печати ("Тог", август 1927 г.) сводились к следующему: борьба евреев за свои права повсюду связана с революционными переворотами. В этой борьбе обнаружились два пути – западный и восточный. Впервые постулаты равноправия провозглашены были в дни великой французской революции; в эту эпоху, не знавшую понятия "культурная нация", борцы за эмансипацию заявляли, что евреи являются частью государственной нации, т. е. французского народа. Ту же концепцию по отношению к германским евреям отстаивал Габриель Риссер в пору революции 1848 г. Иным путем пошло восточное еврейство, провозгласившее в революционном 1905-ом году необходимость защиты не только гражданских, но и национальных прав. В 1917 г. был отчетливо формулирован принцип национально-культурной автономии; его осуществление должно было стать задачей всероссийского еврейского съезда.
(225) Октябрьский переворот с его экономическими и политическими последствиями положил предел планам автономизации еврейской жизни в России. Носителем принципа автономии становится в последние годы еврейское меньшинство в ряде стран востока Европы – в Польше, прибалтийских республиках, балканских государствах; ведя борьбу за свои национальные права в государственном масштабе, оно имеет возможность апеллировать в каждом отдельном случае к авторитету Лиги Наций. Сила высшего международного органа является в настоящий момент единственной гарантией осуществления национальных требований еврейского народа.
Заключавшаяся в докладе пессимистическая оценка перспектив советского еврейства вызвала отповедь со стороны председателя белорусского Совнаркома Червякова, указавшего в речи на съезде евреев-земледельцев, что в Советском Союзе евреи пользуются большими правами, чем где бы то ни было, и не страдают от антисемитизма, как их сородичи в Польше и Литве. С. Дубнов вернулся к этой проблеме в другой публицистической статье ("Тог", апрель 1928). Уравнение евреев в правах с другими гражданами – утверждал он – не может возместить ущерб, причиненный еврейскому населению ликвидацией торгового посредничества, которое играло доминирующую роль в экономической жизни народа. Развитие национальной культуры немыслимо в обстановке пауперизации.
Вскоре писателю снова представилась возможность непосредственно соприкоснуться с родиной. В 1928 г. должно было состояться открытие кафедры еврейского языка и литературы в киевском университете. На торжество приглашены были представители еврейской науки, в том числе и некоторые ученые, находившиеся заграницей. С. Дубнов был удивлен, получив официальное приглашение. Он ответил письмом, в котором благодарил за внимание, приветствовал создание на Украине очага еврейской науки и высказывал пожелание, чтобы лекторам и слушателям дано было работать в атмосфере политической свободы: без свободы немыслима научная деятельность ...
В публицистических статьях берлинского периода, стилем напоминавших "Письма", появлялись, время от времени новые нотки. Декларация Бальфура, к которой в свое время писатель (226) отнесся скептически, теперь оценивалась им, как крупное событие в жизни народа. Об этом говорит статья "Партийное и народное дело", напечатанная в сборнике "Свершение" (Берлин, 1925). Основная ее мысль состоит в том, что с момента опубликования декларации создание "национального дома" в Палестине становится общенародным делом; в нем наряду с партийными сионистами должны принять участие и все те, для кого палестинский центр – один из очагов повсеместной автономизации еврейства. Трагизм положения заключается в том, что за "национальный дом" в Палестине стоит пока лишь шестая часть ее населения. Задача ближайшего будущего – увеличить численность еврейского меньшинства в стране и укрепить его культурные и хозяйственные позиции. При этом нужно твердо помнить, что Сион важнее сионизма, и что небольшой реальный "дом", вмещающий частицу народа, имеет большее значение, чем эфемерные дворцы будущего государства. Милитаризм Жаботинского был С. Дубнову не по душе; существуют – утверждал он – более действительные способы борьбы за свои права, чем обоюдоострое оружие.
Воодушевление, вызванное новыми перспективами, не мешало писателю с прежней энергией отстаивать позиции автономизма. В статье, напечатанной в юбилейном сборнике в честь Житловского (1929 г.), С. Дубнов, приветствуя в лице юбиляра первого социалиста, заговорившего о еврейских национальных правах, сожалеет о том, что близкий ему по духу общественный деятель недостаточно отчетливо подчеркивает в своей национальной программе принцип автономии.
Эмоциональные нотки звучат во всех статьях С. Дубнова за берлинский период. Пишет ли он о необходимости исследования новых явлений в области еврейской экономики, или о временах гайдаматчины, всюду слышится взволнованный голос публициста. С большим подъемом написана статья о значении Еврейского Научного Института, приуроченная к созыву первой конференции (Литерарише Блетер, 1929). С момента возникновения еврейской академии наук в 1925 г. С. Дубнов становится ее верным другом и сотрудником; с радостью констатирует он, что масштаб ее деятельности расширяется с каждым годом. Одной из главных задач Института историк считает развитие и (227) обогащение еврейского языка, являющегося связующим звеном между различными частями народа. "В современной обстановке – утверждает он – идиш, как язык возрождающейся еврейской науки, становится исторической необходимостью. Различные языки были у нас языками культурного ренессанса наряду с древним национальным языком – греческий, арабский, немецкий... Теперь наступила очередь языка, на котором говорит большинство народа".
В начале 1930 г. писателю пришлось прервать на время работу и заняться упаковкой архива; предстоял переезд на новую квартиру, на этот раз свою собственную. Квартира намечена была давно: во время прогулок С. Дубнов часто сворачивал на тихую боковую улицу, где среди особняков, обвитых плющем, строился дом современного типа. Дом вышел на славу: с плоской крышей, с широкими прямоугольниками окон, весь точно отполированный, он сверкал на солнце лаком, стеклом, металлом. А когда в уютном светлом кабинете расставлены были книги и развешены портреты в выцветших рамках, среди берлинского "модерна" запахло Одессой, Вильной, Петербургом, той атмосферой, которая сопутствовала хозяину кабинета во всех его странствиях.
В те часы, когда солнце не слишком припекало, писатель работал на плоской цементированной крыше, уставленной простой, но удобной садовой мебелью. Ветер приносил аромат роз из соседнего сада, отголоски детских игр внизу, приглушенные расстоянием звуки спокойной, размеренной жизни. Особенно хорошо писались под этот аккомпанемент некоторые главы воспоминаний. Но по временам С. Дубнов откладывал перо: по сверкающему асфальту мостовой мчалась к угловому газетному киоску череда велосипедистов; сверху было видно, как широкоплечие светлоголовые парни в коричневых блузах сбрасывали на прилавок стопки газетных листов. Случалось, что писатель сталкивался с этими юношами лицом к лицу, спускаясь за вечерней газетой, и они угрюмо косились на его седую бороду, широкополую шляпу, семитский нос с горбинкой. Со свежеотпечатанных страниц кричали напоенные ненавистью заголовки, и от этих неистовых выкриков, от коричневых блуз и бычачьих крутых затылков ложилась на пейзаж золотой осени зловещая тень....
(228)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЕ
На высокой полке среди тесно сомкнутых рядов книг выделялись десять больших томов в темных переплетах с тисненными золотом корешками: крупнейший труд, потребовавший наивысшего напряжения сил. "История" оценена была по достоинству – об этом свидетельствовали письма разбросанных по свету друзей, отклики безымянных читателей, рецензии специалистов. Крупные ученые Запада, как Гуго Гресман и Фриц Беер, отмечали в своих отзывах феноменальную трудоспособность и эрудицию русско-еврейского историка, его самостоятельность в обработке источников. Профессор И. Эльбоген отозвался с величайшей похвалой об архитектонике "Истории". Не меньше, чем лестные отзывы специалистов, радовали автора отклики рядовых читателей, которые углублялись в прошлое народа, ища в нем пути к будущему: для них-то и предназначался многотомный труд.
В сентябре 1930 года писателю должно было исполниться 70 лет; эта дата совпадала с пятидесятилетней годовщиной его литературной деятельности. Хронологические вехи обычно являются толчком к подведению жизненных итогов; С. Дубнов не нуждался в таком импульсе – он давно уже работал над мемуарами, подводя итог и своей жизни, и целой эпохе. Несколько фрагментов, прочитанных друзьям, вызвали оживленный обмен мнений, и автор решил систематически читать в своем кругу главу за главой. Среди слушателей не было его ровесников; старше других была Мария Рейнус, талантливый врач, человек большого ума и глубокой культуры, в молодые годы шагнувшая из атмосферы гаскалы прямо в социализм. Она вносила особый тон в дружеские беседы, тонко подмеченными штрихами дополняя характеристику знакомой ей эпохи.
(229) В то время; как С. Дубнов углублялся в недалекое прошлое, друзья, единомышленники и коллеги готовились достойно ознаменовать его семидесятилетие. Решено было создать особый фонд его имени для издания Еврейской Энциклопедии. Группа историков подготовляла к печати большой сборник. Книга "Festschrift zu Simon Dubnovs siebzigsten Geburtstag", вышедшая под редакцией И. Эльбогена, M. Вишницера и И. Майзеля, представляла собой объемистый том, содержавший ряд работ по истории западного и восточного еврейства. Сборник открывался кратким прочувствованным приветствием; характеристике самого юбиляра были посвящены статьи И. Эльбогена и А. Штейнберга. Немецкий ученый указывал, что С. Дубнов, занявший в еврейской историографии место Греца, значительно расширил область исследования при помощи новых методов и недавно открытых материалов. А. Штейнберг, подвергший анализу философско-исторические взгляды писателя, развивал мысль, что краеугольным камнем еврейской историософии является сознание своеобразия исторического пути еврейства; он ссылался при этом на Н. Бердяева, утверждавшего, что факт существования еврейского народа, необъяснимый с точки зрения исторического материализма, является чем-то исключительным в истории человечества. С. Дубнов – указывалось в статье – разделял эту концепцию; несмотря на приверженность к позитивизму и разрыв с метафизической традицией, он строил свою историографию на убеждении, что в основе жизни народа лежит духовное начало – воля к национальному самоутверждению.
Ценным юбилейным подарком был составленный И. Майзелем хронологический указатель работ С. Дубнова за пятьдесят лет, помещенный в конце сборника. Долгий путь от юношеской корреспонденции в журнале "Русский Еврей" до статьи, напечатанной в 1930 году в берлинском "Еврейском Лексиконе", впервые представлен наглядно в перечне, содержащем около семисот названий (в его состав вошли также переводы на иностранные языки). Этот указатель, стоивший немалых усилий, стал необходимым подспорьем при изучении литературного наследства писателя, значительная часть работ которого разбросана по периодическим изданиям.
(230) Представители еврейской науки и общественности постановили устроить торжественное юбилейное собрание. Слухи об этом дошли до писателя, и он решил уклониться от официального чествования. Делегаты от еврейской общины, в день юбилея явившиеся к нему на квартиру в парадных костюмах и лоснящихся цилиндрах, были озадачены, когда открывшая им дверь миниатюрная седая женщина смущенно пробормотала, что юбиляр уехал из Берлина на несколько дней. Их изумление еще возросло, когда, очутившись на улице, они увидели, что по плоской крыше невысокого дома гонялись за мячом с веселыми окриками два партнера – пятилетний мальчуган и подвижной смуглый человек с волнистой серебряной шевелюрой, тот самый, которого в это время с нетерпением дожидалась публика на юбилейном собрании...
Пятилетний товарищ писателя был первым посетителем, перед которым распахнулись в этот день двери квартиры Дубновых. Вечером за чайным столом оживленно хлопотали гости-друзья, усадив хозяйку дома, как именинницу, в глубокое кресло. Настроение было праздничное, и от легкого вина, от любимых песен, от застольных речей, то взволнованных, то шутливых, юбиляр чувствовал себя слегка охмелевшим.
Вся еврейская печать отметила семидесятилетие писателя; анализу подверглись все стороны его деятельности. Авторы статей согласно утверждали, что юбиляр проложил новые пути и в историографии, и в публицистике. И. Чериковер в "Литерарише Блетер", подводя итог полувековой работе, пытался определить ее глубокие эмоциональные истоки, обусловившие гармонию между историком и публицистом. С юных лет – утверждал он – в душе бунтаря-позитивиста жило горячее национальное чувство; поэтому переход от космополитизма к национализму совершился почти безболезненно. Тяготение к историческим темам выросло из тревоги за судьбу еврейства: писатель искал в прошлом ту силу, которая помогла народу уцелеть среди превратностей. Стержнем исторического процесса был для него не отвлеченный иудаизм, а живая конкретная нация. В этом заключалось его новаторство, как историка; вся современная еврейская историография выросла на разрыхленной им почве научного исследования, освобожденного от пут традиции.
(231) Новые пути, проложенные С. Дубновым в области общественной мысли, охарактеризовал в "Цукунфте" Я. Лещинский. Он считал "Письма о старом и новом еврействе", появившиеся почти одновременно с первым сионистским конгрессом и возникновением Бунда, одним из крупнейших событий в жизни восточного еврейства. Автор "Писем" стал творцом нового "голутного" национализма, который противопоставлял аристократическому скептицизму ахад-гаамистов веру в неисчерпаемые творческие силы народа. Это был демократический и действенный национализм, возникший на фоне массового революционного движения: он не звал евреев в духовное гетто, а требовал, чтоб они боролись за свои права рука об руку с другими народами. Огромно было – заявлял Я. Лещинский – значение "Писем" для всей передовой русско-еврейской интеллигенции; под их влиянием формировалось миросозерцание не только сторонников, но и противников "дубновизма".
