Текст книги "Кэте Кольвиц"

Автор книги: Софья Пророкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Прозрение

В ноябре 1914 года Кэте Кольвиц писала друзьям:

«Дорогая фрау Шредер и дорогая Дора!

Красивый шарф уже не может согревать нашего мальчика. Он лежит мертвый под землей. Он погиб под Диксмуиденом первым в своем полку. Ему не пришлось страдать.

На восходе солнца полк его похоронил, друзья положили его в гроб. Потом они пошли на свою страшную работу… Пожалуйста, еще не приходите к нам. Но благодарю за боль, которую Вы – мы это знаем – чувствуете.

Карл и Кэте Кольвиц и Ганс».

Летом Петер вернулся из поездки в Норвегию, убежденный, что его место на фронте.

Мать сказала, что он мог бы подождать призывного возраста, который наступит через год.

Петер ответил твердо:

– Год моего призыва наступил.

У Кольвиц не нашлось убедительных слов, чтобы отговорить мальчишку. Да она и сама поверила в необходимость жертвы для защиты отечества. Старший сын был также призван.

День объявления войны – 1 августа – застал Кольвиц в Кенигсберге. Она сидела на кровати в номере гостиницы и плакала, плакала, предчувствуя беду. В окно доносились бравурные песни марширующих солдат, и печатался о мостовую их тяжелый шаг.

Петер проходил обучение, с ним можно было часто видеться. Поездка отнимала большую часть дня. Кольвиц возвращалась домой поздней ночью. Сидя в вагоне поезда, усталая, разбитая и согретая встречей с сыном, под стук колес она произносила мысленно одно слово: «Должен, должен, должен».

Судьба Германии ее волновала. Она жила в стране, как сказал Ленин, «одурманенной угаром национализма и опьяненной ядом шовинизма». И она, великая Кольвиц, на короткое время поддалась этому опьяняющему угару. В одной статье прочитаны слова: «сладострастие жертвы». И это точнее всего определяло ее тогдашнее состояние.

Наступил последний прощальный вечер. Петеру разрешили проводить мать до станции. Они шли рядом, крепко держась за руки. Он – рослый сильный юноша. Она – хрупкая, седая, страдающая женщина.

Скоро она в последний раз взглянет на сына. А пока они идут рядом лесной темной дорогой, разглядывая звезды, мерцающие сквозь верхушки деревьев.

12 октября полк, в котором служил Петер, отправлен на фронт. В ночь с 22 на 23 октября он погиб.

Друзья сына писали Кэте Кольвиц с фронта. Они называли ее матерью, рассказывали о своей любви к Петеру. Она сидела в его комнате за письменным столом и смотрела на большой портрет сына. Она отвечала на письма друзей, отправляла им посылки с теплыми вещами и томиками стихов. Находила для лих ободряющие слова, хотя сердце ее было испепелено горем.

В письме к другу сына есть такие горестные слова:

«Наша жизнь дала трещину, и она никогда больше не закроется. Родить ребенка и вырастить большим, видеть, как к восемнадцати годам распустились все его задатки, как обильно дерево хочет нести плоды, – и потом все кончено».

Постепенно приходило сознание, что жертва молодых бессмысленна, а война заглатывала все новые и новые жизни.

27 августа 1916 года появляется в дневнике такая запись: «Мое неудержимо противоречивое отношение к войне? Откуда это проистекает? Из-за жертвенной смерти Петера. То, что мне тогда стало ясным и что я хотела выразить в своем искусстве, кажется теперь опять таким шатким. Я думаю, что Петера можно было бы удержать, если бы только я, когда он меня уговаривал, не поддалась ему. И вот война длится уже два года, и пять миллионов молодых мужчин убито, и еще больше людей стало несчастными и сломленными. Существует ли что-нибудь, что оправдает это?»

Война заглатывала миллионы. Уже последовали за Петером его друзья Эрих, Вальтер, Готтфрид, Рихард.

Кольвиц читает стихи, оставшиеся после гибели Рихарда, Несколько раз прочитала эти строки:

 
Никогда, как сегодня,
Я не был так сыт кровью.
 

Молниеносный разгром противника, как об этом возвещали немецкие стратеги, не состоялся. Война приняла затяжной характер. Проиграны битвы, огромные потери. Героически сражаются русские воины. Сопротивляются французы.

В стране уже нет больше воспаленного угара первых ура-патриотических дней. Голод уносит людей так же безжалостно, как артиллерийский огонь. Скорбь о погибших, уныние и непосильное бремя войны.

Кольвиц пишет о жизни в Берлине своей подруге Беате Бонус:

«Сейчас здесь сумасшествие. Маргарин стоит почти миллион за фунт. И можно получить что-то, только долго ожидая. Это неизбежно приведет к беспорядкам… В смысле хозяйственном здесь настоящий колдовской котел. Продовольствия нельзя купить. Магазины почти пусты. Мы тратим на еду ежедневно полмиллиона – даже больше».

Пелена спадала с глаз. Горе обступило семью Кольвиц со всех сторон.

В 1914 году Кольвиц создала литографию, которую назвала «Ожидание». Женщина со скрещенными руками как бы собралась в комок, притаилась, ждет. Ждет вестей о сыне или муже. День прошел без скорбной вести, что будет завтра?

Глаза крепко сжаты, уголки губ страдальчески опущены. Женщина ждет – горя, освобождения от пытки неизвестности.

Потрясающий по выразительности рисунок.

Кольвиц мысленно переходит через границы Германии. Она не может понять, почему «люди, которые при других обстоятельствах были понимающими друзьями, идут как враги друг против друга».

Разве когда-нибудь перестанет она считать другом Максима Горького или Ромена Роллана только потому, что каким-то безумцам вздумалось ввергнуть народы России и Франции в пропасть войны.

И Кольвиц понимает: «Молодежь во всех этих странах была обманута… Где виновники? Есть ли таковые? Или все обмануты? Было ли это массовое безумие? Когда и как произойдет пробуждение?»

Для самой Кольвиц пробуждение наступило, хотя она могла и не знать, каких огромных цифр достигли дивиденды акционерных обществ. Золото, взращенное на крови людей!

Пережив муку материнской потери, Кэте Кольвиц резко изменила свои взгляды на войну. Она видит бессмысленность человеческих жертв. «Европа, вся Европа приносит в жертву самое прекрасное и ценнейшее, и никто не вознаградит эту жертву».

Мы были обмануты, ясно печатает мысль, Петер был обманут. Сброшены призрачные оболочки с ложнопатриотических призывов маньяков войны.

Теперь великое искусство Кольвиц взывает к миру, клеймит убийство людей, брошенных в окопы на всех участках фронта. Жажда мира стала ненасытной мольбой.

Как-то художница была на литературном вечере, где читали рассказ Леонарда Франка об одном кельнере, который потерял на войне единственного сына. Он участвовал потом в огромной демонстрации, протестующей против войны. Вместе со всеми требовал мира. И все присутствующие в зале как бы одним дыханием произносили это слово, оно вырывалось само собой, сливаясь в могучий всеобщий вопль: «Мира!»

Прочитана книга Анри Барбюса «В огне» – о страданиях французских пехотинцев. Кольвиц заносит в дневник: «…книга написана в пятнадцатом году, когда война длилась только год. При перечислении непереносимых ужасов тогда недоставало газов».

Кольвиц соглашается с русскими социал-демократами, называя так большевиков, и голосует вместе с ними за интернационализм. «Между тем они, видит бог, свое отечество любят».

Великая Октябрьская революция принесла и на Вайсенбургерштрассе, 25 большие надежды. Кольвиц верила, что очистительное дыхание русской революции прекратит войну.

Обычно под Новый год Кэте Кольвиц оглядывалась назад, записывала в дневнике свои мысли о самом значительном, что ей довелось пережить. Она сидит перед толстой тетрадью и пишет своим ровным почерком, выводя острую готику букв. Миновал 1917 год:

«Что принес этот год? Что он взял? Он был тяжел и серьезен, как два других военных года. Он не принес мира. Он все время брал и брал. Людей брал, веру брал, надежду брал, силы брал.

Дал он новые перспективы в России. Оттуда в мир пришло что-то новое, что мне определенно кажется хорошим. Новая надежда, что в политическом развитии народа, не как до сих пор, когда все решалось только силой, отныне должна будет участвовать и справедливость. Русские показали, что возможность для этого есть, и это, вероятно, самое замечательное Духовное переживание последнего года».

Молодой республике нужен был мир, любой ценой. Советскому правительству пришлось согласиться даже на самые грабительские условия. Брестский мир подписан 3 марта 1918 года. Но империалисты Германии растоптали и это соглашение. Они предпочли пойти в ногу с международной реакцией и послали свои войска теперь уже в качестве интервентов.

Кэте Кольвиц сокрушенно записывала в дневник:

«Как, мало сейчас радости! Мир с Россией мог быть прекрасен. Но такой, каков он есть, он не хорош. Насильственный мир, который повлечет за собой новые войны. И теперь наступление, которого боялись. Пасха, кровавая пасха».

В конце апреля немецкие оккупанты уже хозяйничали в Донбассе, а в мае завладели всей Украиной.

Неслыханным героизмом, средоточием всех сил народы Советской России выбросили со своей земли иноземных захватчиков.

Германия шла к поражению в войне, которую сама развязала. Когда же умолкнут пушки и перестанет литься кровь?

«Должна ли война все еще продолжаться? – спрашивала Кольвиц в письме к Беате Бонус. – Что за детей видишь тут часто – кожа да кости, да бледность и смертельно печальные лица. И каждый день, каждый день снова умирают молодые люди. Скоро уже это нельзя будет выдержать».

Всей печалью своей, которая «лежит на мне, как свинец», всей материнской любовью к людям, всем мужественным своим сердцем Кэте Кольвиц призывала: «Мир, мир! Долой войну! Пора кончать это убийство».

Она читает в газете «Форвертс» призыв поэта Рихарда Дэмеля, озаглавленный «Единственное спасение». В октябре 1918 года он обратился ко всем мужчинам, «пригодным к военной службе», с призывом пойти добровольно на фронт.

Снова звучат эти слова, которые в 1914 году кончились трагически для ее семьи и для миллионов немецких матерей. Дэмель предлагает создать «избранное войско готовых на смерть мужей» и в этом видит спасение Германии.

Нет, Кэте Кольвиц не может молчать. Она ответит Дэме-лю, и не лично, а через ту же газету «Форвертс». Этот страстный клич против войны был напечатан. Кольвиц обращалась к Дэмелю. Она писала:

«В результате, по всей вероятности, эти готовые пожертвования собой были бы действительно принесены в жертву, и именно тогда Германия – после ежедневной потери крови в течение этих лет – истечет кровью. Что осталось бы тогда в стране, если, по собственным заключениям Дэмеля, у Германии больше не было бы лучших сил. Ведь именно они лежали бы на полях битвы. И, по моему мнению, подобная потеря была бы для Германии намного хуже и незаменимее, чем потеря всех провинций. За эти четыре года мы многое научились понимать по-другому. Это относится и к тому, как мы представляем себе, что такое честь. Мы не находим Россию обесчещенной, когда она заключила неслыханно тяжелый Брестский мир. Она совершила это, чувствуя обязанность сохранить еще оставшиеся силы для внутреннего восстановления».

Кольвиц считает, что и Германия больше позаботится о своей чести, если обратит сохранившиеся силы на «чудовищную работу, которая перед ней лежит».

Письмо завершается словами:

«Достаточно убито! Никто не должен больше погибнуть! Я обращаюсь против Рихарда Дэмеля к великому, который сказал: «Семена, предназначенные для посева, не должны быть перемолоты!»

Минувшие четыре года раскрыли страшную правду войны. Кольвиц начала ее в самозабвенном представлении о «сладострастии жертвы» и кончила требовательным призывом против новых жертв.

Возникают листы новой серии. Пройдут годы, прежде чем она понесет людям горестную правду о войне, расскажет о судьбе немцев и своей личной – заблуждениях, горе, прозрении. Но художница уже создает образы. Пробует вновь гравировать. Сама отвергает эти пробы, не отказываясь от мучающих ее сюжетов.

Искусство помогает Кольвиц справиться с горем. Уже через месяц после гибели сына она задумала создать монумент в память о принесенной им жертве. Она пишет: «Это изумительная цель, и ни один человек не имеет, большего права сделать такой памятник, чем я».

На фронт, к старшему сыну Гансу, идут письма, полные любви и тревоги. В них – рассказ о том, как постепенно меняется замысел памятника, как он из надгробья погибшему сыну превращается в монумент молодым людям всех стран, сложившим головы на фронтах первой мировой войны.

Надежды

Рисунки лежат на столе и стульях, они разложены по полу. Кольвиц – наедине со своей творческой юностью. Она нашла эту папку с набросками, сделанными еще во время блужданий по кенигсбергским улицам.

И как обычно, художница с чувством некоторой неприязни относится к совершенным промахам. Ей даже сейчас трудно смотреть на просчеты юности.

Но она пересинивает себя и вновь возвращается в родной город, к любимым прогулкам вокруг гавани. Вспоминает, как они с Лизой могли часами стоять на мостах через Прегель и наблюдать за жизнью судоходной реки.

А если отвлечься от первого беспокоящего впечатления и попробовать порассуждать? Что же сейчас, в канун пятидесятилетия, так отталкивает от юношеских рисунков? Что преодолено за годы непрестанного труда и что можно отобрать для предстоящей юбилейной выставки?

Мысль отчеканилась в ясной дневниковой записи:

«При просмотре моих рисунков к выставке нашла даже свои совсем старые, с четырнадцати до семнадцати лет.

Я плохо переношу свои старые вещи. И нахожу это понятным: обозреваешь единым взглядом свои недостатки, большинство из них таковы, что хоть после и устраняются, но всегда представляют опасность. У меня это повествовательность. Мои ранние рисунки – почти все анекдоты. Нарисовано все происходившее, увиденное и выдуманное…

Откуда это идет – ясно. Я не знала тогда никакого искусства, кроме повествовательного, и не интересовалась никаким другим…

Собственно, впервые в Мюнхене стали мои вещи уже не такими неприятно анекдотичными».

Показывать работы на выставках для Кольвиц всегда было мучительным. Слишком много от себя самой в каждом листе, от своей горячей крови и исстрадавшегося сердца.

Но делается ее искусство для людей, и показывать его надо. Когда она видит свои листы среди других, недостатки кажутся вопиющими. Ей представляется обычно, что только они одни и заметны всем зрителям.

Но иногда возникает и другое ощущение. Листы становятся чужими, будто нарисованными незнакомыми художниками. Она зритель и смотрит на работы со стороны. Даже скажет себе мысленно: «А вот тот офорт лучше и более зрелый, чем я думала…»

Возникает доверие к себе, продвигаешься вперед.

Она была уже опытным художником и пережила волнения открытия многих выставок.

И все же Кольвиц трепетала при мысли о предстоящей персональной выставке, которая готовилась к ее пятидесятилетию.

Давняя мечта: она с сыновьями проходит по залам, и все вместе смотрят на созданное за тридцать лет творчества. Петер никогда больше не увидит ее работ. Ганс – на фронте, и он тоже не встанет рядом, когда она, холодея, будет слушать торжественные юбилейные речи.

Вместе с мужем они прошли по залам в канун открытия. Было воскресенье. Карл Кольвиц медленно шел и смотрел на все, что так знакомо. Теперь собранное вместе это звучит во весь голос, как могучая симфония. Каждый лист – отточенный образ. За ним множество отвергнутых мыслей, рисунков, которым отказано в праве на жизнь.

Они бродят вдвоем по выставке, два поседевших друга, молча: слова не нужны, молчание сильнее слов.

Выставка открылась в понедельник, 16 апреля 1917 года. Кэте Кольвиц вместе с мужем, преодолевая волнение, была на вернисаже. Потом она тихо ускользнула домой, не в силах перенести взглядов зрителей.

Будто обнаженное сердце оставила она там на этих стенах.

Сделала быструю запись в дневнике:

«Итак, выставка открылась. С трех до пяти был предварительный просмотр. Без десяти три я в сумасшедшей спешке наклеивала этикетки на картины. Потом удрала. Уже получены некоторые отзывы от тех, кто там был.

Выставка должна что-то означать, так как все эти листы экстракт моей жизни. Никогда я не сделала ни одной работы холодной (это были только отдельные второстепенные, незначительные вещи, которые я здесь не показываю), но всегда в некоторой степени с моей кровью. Те, кто их увидит, должны это почувствовать».

Они не только это чувствуют, но стремятся скорее рассказать о своем впечатлении удивительной женщине с белоснежными волосами и печальными добрыми глазами.

Телефон звонит не умолкая. Первые горячие отзывы, поздравления, благодарность.

Потом посыпались письма, их не счесть. В них поклонение, восторг. Слова, идущие от самых глубин души. Пишут те, кому Кольвиц отдала свой дар, простые люди Германии. Пишут художники и писатели, видящие могучий шаг ее таланта от кенигсбергской робости к монументальной зрелости.

Иногда это просто взволнованный женский голос. Мембрана телефонной трубки доносит лишь короткие слова: «Спасибо за все».

Иногда это обстоятельные статьи в газетах и журналах, от которых веет даже холодком, несмотря на неудержимый поток похвал. Будто пишут не о ней, Кэте Кольвиц, а о каком-то постороннем и далеком художнике.

Она не позволяет себе обольщаться, хотя выставка хорошо посещается и огромный ее успех несомненен. «Слово «слава» больше не опьяняет», как это было в ранней молодости.

Теперь она известна и признана. Больше беспокоит мысль, сколь долговечно воздействие ее работ. И думается: хорошо если бы оно сохранилось на десятилетия. «Да, тогда бы я действительно многого достигла. Тогда через меня люди бы обогащались. Тогда я бы сотрудничала в общей созидательной работе, которую делает каждый, но мне бы пришлось это делать на более высоком уровне, чем другим».

Поток горячей признательности не прекращался.

«Со многих сторон мне говорят, что работа моя имеет значение, что я чего-то достигла, оказываю воздействие. Эти отзывы о работе всей жизни очень хороши, радуют и рождают благодарное чувство. Также и чувство собственного достоинства. Но в пятьдесят лет это чувство собственного достоинства не так чрезмерно и заносчиво, как в тридцать. Оно покоится на самопознании. Сам знаешь лучше всего, где поднимаешься наверх, где опускаешься».

Выставка разместилась в помещении Берлинской галереи Пауля Кассирера. Здесь было тесновато для всего созданного художницей. Не хватило места для многих офортов, нет разных пробных отпечатков, на которых был бы так ясен всем трудный путь творчества, сопутствующий созданию готового листа.

Но все же с этих стен на зрителя смотрит творческая биография Кэте Кольвиц, Много штудийных листов, время познания. Твердый рисунок, умение видеть цельно, крепко переданная форма.

Это то, что дало пристальное и долгое изучение модели. Учителя требовали этой педантичности. И потом она была им за это благодарна. Изучена азбука, за ней пришло ощущение свободы в рисунке. Ей подвластен любой поворот головы или тела, она уверена в композиции и не ошибется в анатомии. Хотя педантичность – дань школе, а в жизни ее рукой водило чувство.

На одном стенде – работы первых берлинских лет. В них вторглась жизнь берлинского рабочего района, она стала питательной средой таланта.

На другом собраны только рисунки с маленьких детей и женщин. Они показаны впервые. Зрители увидели завораживающий штрих Кольвиц. Ее чувство красоты, особой графической красоты белого и черного. Темный, сочный штрих, брошенный на белый лист бумаги.

И нет на выставке ни одного листа, который бы не был эстетически совершенен. Серии офортов и литографий. Серии, зовущие к восстанию. В сочетании с рисунками о тяжкой жизни немецких рабочих листы, показывающие путь борьбы.

В залах стоит несколько скульптурных работ – мать, держащая прильнувшего к плечу ребенка, старый эскиз Пиеты, скорбящие родители. Пластика показана как заявка на будущее, как надежда, как небольшой росток, которому еще нужны солнце и воздух, чтобы стать окрепшим растением.

Поддержка зрителей пришла вовремя. Еще год назад, думая о предстоящей выставке, Кольвиц переживала очередной, страшный приступ депрессии.

Все казалось прошлым. Она не верила в то, что достигнет чего-то нового. Она иссушена: «Скорбь и тоска пожирают силы. Мне нужны силы. Я молю о том, чтобы найти их для работы».

Успех выставки был тем возрождающим эликсиром, который принес бодрость и веру в себя.

Больше других Кэте Кольвиц понравилась статья Лизы Штерн в журнале «Социалистише Монатсхефтен».

Дружба с сестрой была нерасторжимой. Она писала ей как-то: «Печали, желания и надежды у нас общие. Твои – мои, мои – твои».

Несмотря на большую художественную одаренность, Лиза Штерн осталась только любительницей. Это к ней так хорошо применимы сказанные Кольвиц слова: «Искусство не идет навстречу тому, кто сам не стремится к нему настойчиво и пылко».

Но Лиза была тонким знатоком и ценителем искусства. Писала о художниках и выставках. Это были не привычные критические обзоры выставок, но всегда непринужденный и глубокий рассказ о сильном и слабом в творчестве художника.

Лиза Штерн сказала об истоках величия Кольвиц, видя их в ее огромной, активной любви к людям. Она показала, каким трудным, медленным и упорным путем шла художница от ранней детализации к могучим обобщениям своих последних образов, от описательности к концентрированной выразительности.

Все лишнее отметено. Огромные чувства передаются зрителю. Лиза Штерн понимает, что обобщенные образы Кольвиц – это вырванные из жизни люди с горячей кровью, это, может быть, каждый из нас, ее современников.

Влечение к пластике. Какое большое будущее видит в ней автор статьи. Она не согласна с теми, кто настороженно и порой недоброжелательно относится к первым скульптурным пробам Кольвиц.

Лиза Штерн пишет:

«Это длилось долго, пока Кэте Кольвиц нашла свой путь в гравировании и рисунке. Она работает медленно, трудно, и ее путь не допускает поспешности…

Если ей еще предназначены долгие годы для работы, то она найдет свой путь в скульптуре. Разбег уже очень велик…»

Будущее показало, что прогноз Лизы Штерн оказался правильным.

День пятидесятилетия 8 июля начался с беспрерывных звонков у входной двери. Приносили корзины цветов, букеты. Квартира утопала в цветочном изобилии. Неслись телеграммы из Берлина, других городов Германии и разных стран. Почтальон едва успевал опорожнять свою сумку с письмами, как она вновь наполнялась.

Кольвиц писала сыну на другой день: «И потом пришли друзья. Разве можно было думать, что их так много? Так много людей хотят пожать руку и сказать, что им что-то дал… Множество писем, цветов, телеграмм. Какой отзвук моей работы, которую я делала в полной тишине. О да, Ганс, этому я глубоко благодарна, это вливает новые силы. Мне хочется суметь сказать то, что еще не сказала. Это кажется очень важным. Если бы это мне было еще подарено.

По меньшей мере могла бы я хоть хорошо закончить те работы, которые мне сейчас ближе. Я надеюсь на это и радуюсь».