Текст книги "Кэте Кольвиц"

Автор книги: Софья Пророкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Солдатский памятник

От первой мысли до ее завершения прошло почти восемнадцать лет.

Она приходит в ателье и склоняется над распластанной фигурой убитого солдата. У его изголовья будет стоять на коленях сраженный горем отец, у ног – мать, тоже на коленях. Она сложила руки и застыла в молитвенном экстазе.

Долгие недели, не отступая, извлекает Кольвиц из глины фигуру матери. Неотступно, день за днем, меняет она плечи, спину и руки. Лица не касается. Оно, кажется, получилось таким, как хотелось. Женщина преклоняется перед святостью жертвенной смерти молодых.

Руки лепят образ, а мысль его уже отвергает. Не потому ли черепашьими шагами подвигается работа вперед?

Кольвиц приглашает модель, пытается лепить с натуры. Срезает голову с фигуры, заменяет ее другой. Отнимает руки. И вновь возвращается к прежнему.

В такие дни, когда чувствуешь себя беспомощным, самым несчастным человеком на свете, никто не может помочь. Она ведь не откажется от «большой работы для Петера». Теперь это цель жизни. Успеет ли? Ведь уже пятьдесят лет и силы убывают.

И опять внезапная перемена:

«…Я сейчас уже некоторое время в примечательно счастливом рабочем настроении. Работаю от 4 до 5 часов. Концентрированно. У меня такое чувство, что я напала на след этой вещи. Как будто бежишь за кем-то, кого еще нет, но кого видишь перед глазами и кому наступаешь на пятки».

Первая модель памятника закрыта. Только иногда Кольвиц открывает покрывало с головы Петера, смотрит на его улыбающееся лицо и глаза, устремленные ввысь. И вновь закрывает. Эта идея все больше отходит в прошлое.

Ей уже пришла новая мысль: сделать горельеф – только две фигуры скорбящих родителей – и поставить их не под Берлином, а на солдатском кладбище в Бельгии. Появляется такой эскиз, а за ним рисунок родителей, который потом вошел в серию гравюр на дереве, посвященных войне.

И снова долгие перерывы. Памятник еще не родился. Мысль зреет постепенно, оттачивается в спорах с самой собой.

Работа над памятником вызывала и трудные мысли о своем стиле в скульптуре.

Самые первые эскизы родительского горельефа. Ноябрь 1917 года. Как его выполнить? Запись в дневнике:

«На другой день я продолжала работать над эскизом. Я должна ег-о исполнить, если мне действительно удастся найти новую форму, которая бы соответствовала новому содержанию… Найти… для меня невозможно, по существу, я никакой не экспрессионист… Работа должна быть сооружена из одного блока… Только обработать поверхность и ею все сказать. Как в рисунке, для меня все еще существуют только позы, головы, руки».

Уже два варианта памятника в мастерской. Прошло почти пять лет со дня гибели сына, а Кольвиц все так же далека от цели, как и в первый день.

Но приходит ясность: никакой хвалы жертве. Разве можно прославлять жертвенную смерть, на которую пошли обманутые юнцы. Уже сделан сильнейший антивоенный плакат, в котором матери оберегают своих детей со всей необузданностью материнской любви.

Кольвиц выступает против Кольвиц и уничтожает первый вариант памятника. Трудное, выстраданное решение. Рубеж во взглядах художницы. Она записывает горестно в дневнике 25 июня 1919 года:

«Сегодня все приготовлено для уничтожения моей большой работы. С какой крепкой верой я приступала к этой работе, теперь я ее уничтожаю.

Когда я стояла наверху у Петера и видела его любимое смеющееся лицо… и думала о работе, о любви, желаниях, об обильных слезах, я обещала ему вновь: я вернусь, я сделаю для тебя работу, для тебя и других. Это только отсрочка».

Уничтожено все, кроме головы матери. Она сохранилась, а первоначальный вариант других фигур доносят до нас лишь фотографии.

И прошло снова пять лет с того дня, когда Кольвиц отвергла свою работу.

Январь 1924 года. Впервые за многие годы Кольвиц открыла голову матери, стоящую на камине. Долго в нее всматривалась. И как-то очень ясно почувствовала, что скоро вернется к памятнику, но совсем по-новому.

Теперь ей рисуются большие фигуры у входных ворот на кладбище в Роггевельде в Бельгии. Они стоят на коленях и смотрят перед собой. Даже вспоминались слова, которыми хотела подписать эти фигуры: «Здесь лежит самая прекрасная немецкая молодежь». Но задумалась и вычеркнула слово «немецкая». Лучше сказать: «Здесь лежит цветущая молодость».

В эти годы окрепли интернациональные чувства Кольвиц. Теперь она будет делать памятник не только для Петера и его товарищей, но для всех молодых, преданных земле, в каких бы Гранах они ни жили.

Создаются небольшие модели в глине. Какой-то рок витает над этой скульптурой! Почти готова фигура матери. Но чистая случайность: она падает и расплющивается. Плод мучительного творчества исчез в один миг. И нужно было найти в себе силы начать заново. Потом Кольвиц даже была довольна: новый вариант ей казался лучше.

Но еще одна случайность. Кольвиц хотела повернуть скульптуру поворотным кронштейном, нужно было другое освещение. Что-то зацепилось, и фигура матери вновь рухнула на пол, превратившись в бесформенную груду глины.

Такое потрясение, сразу упадок, и только невероятным усилием воли Кольвиц заставила себя назавтра прийти в мастерскую и заново слепить фигуру матери. Что же? И она оказалась лучше предыдущей.

Маленькие фигуры закончены. Можно приступать к памятнику. Сооружен помост для огромных глиняных фигур.

22 октября 1926 года в дневнике появилась уверенная запись:

«Началось! У меня такое настроение, как будто я теперь стою перед последней ступенью своей работы. Я считаю её такой важной, что не могу и думать о том, что не создам ее. Все должно выдержать: здоровье, голова, глаза, деньги, пока я не сделаю работы для Роггевельде».

Начались новые трудные дни. Но это были обычные творческие поиски. Главное ясно. Самое сложное: «Прийти к тому, чего я хочу, – чтобы, собственно, действовал только силуэт, – для этого нужно много умения. Больше, чем я его в этой области имею».

То казалось, что фигура матери близка к завершению, то вновь она выглядела неприемлемой.

Попросила сестру Лизу посидеть. Лепила с натуры, но никак не продвинулась. И вдруг… «пришел мне на ум мой автопортрет в гипсе, который почти три четверти года стоит в ателье нераскрытым. Я развернула его, и тут у меня как будто пелена упала с глаз, я увидела, что моя собственная голова может быть хорошо использована…»

С того дня фигуры матери и отца в памятнике приобрели черты Кэте и Карла Кольвиц. Но пройдет еще около трех лет, прежде чем фигуры будут завершены. Три года взлетов и упадка, надежды и полного отчаяния.

Наконец наступил долгожданный час:

«Сегодня, 22 апреля 1931 года открылась академическая выставка, на которой я показываю обе скульптурные фигуры – отца и мать.

В течение долгих лет в полной тишине работала над ними, никого, кроме Карла и Ганса, к этому не допускала. Сейчас широко открыла двери, чтобы как можно больше людей их видели.

Серьезный шаг, который принес мне волнения и заботы, который, однако, меня и осчастливил единодушным признанием коллег».

Ни одна выставка не принесла столько волнений, как эта. Она впервые выступала как ваятель и показала скульптуру, которой отдано так много лет упорного труда.

Признание было единодушным. Кольвиц вошла теперь в содружество скульпторов равноправным и талантливым его представителем. Аттестат скульптора она получила в шестьдесят пять лет.

Впервые в Бельгию на солдатское кладбище Кольвиц ездила с мужем в июне 1926 года. Они нашли могилу сына и посмотрели место, где лучше установить памятник.

Кругом голая желтая земля, тесно прижатые друг к другу холмики и деревянные кресты до горизонта. Блиндажи, окопы, неумолимые следы войны.

23 июля 1932 года Кольвиц приехала второй раз в Бельгию с мужем и старшим сыном. Скульптуры были уже высечены из камня, и она хотела сама присутствовать при их установке. Задание, которое художница поставила перед собой, завершено. Вернувшись в Берлин, Кольвиц записала в дневнике:

«Оглядываясь на дни, проведенные в Бельгии, я вспоминала чудесный последний вечер, когда после полудня ван Хаутен еще раз привез нас туда. Он оставил нас одних, и мы пошли от фигур к могиле Петера, и все было живым и наполнено чувством. Я стояла перед женщиной и смотрела на нее, на мое собственное лицо, плакала и гладила ее щеки. Карл стоял вплотную позади меня. Сначала я этого не заметила. Я слышала, как он шептал: «Да, да». Как мы были тогда с ним близки!»

Рядом расположены кладбища жертв войны – немецкие, английские, фламандские. Напротив оставшихся блиндажей и окопов стоит высокая фламандская башня. Кольвиц была очень обрадована, когда на четырех сторонах башни прочитала слова «Никогда больше война!», написанные на французском, фламандском и немецком языках.

Перед отправкой в Бельгию фигуры памятника погибшим были показаны берлинцам: гипсовые оригиналы – в выставочных залах дворца Кронпринца, высеченные из гранита, – в вестибюле Национальной галереи.

Сначала граниты хотели установить снаружи. Но было лето 1932 года, и в Берлине уже открыто хозяйничали фашисты. Кольвиц опасалась, что они могут осквернить фигуры знаками свастики.

В эти дни большая выставка Кольвиц была открыта в Москве, она писала ее организатору Отто Нагелю:

«Обе мои гранитные фигуры теперь уже две недели как стоят в большом зале старой Национальной галереи. Интерес публики так велик, что выставка продлена еще на одну неделю. 27-го они должны отбыть в Бельгию…»

Доктор Карл Кольвиц тоже писал в Москву:

«Охотно был бы я вместе с Вами в России. Теперь мы понемногу готовимся к путешествию в Бельгию, чтобы установить там скульптуры, которые удивительно жизненны. Они удались настолько хорошо, что я снова и снова совершаю к ним паломничество, чтобы полностью вобрать в себя впечатление от них».

Запечатленная в граните скорбь. Пожалуй, именно это и было целью скульптуры Кольвиц. Скорбь по бессмысленно истребленным жизням. В строгой сосредоточенности лица отца заложено осуждение совершенного преступления. Так хотела Кольвиц выразить свое пламенное отрицание войны.

Внутреннее изгнание

30 января 1933 года вписано в календарь Германии траурными буквами: в этот день президент республики Гинденбург вручил Гитлеру всю полноту власти в стране. Он стал рейхсканцлером. Фашизм победил. И хотя предстояли еще мартовские выборы в рейхстаг, нацизм на другой же день показал свой волчий оскал.

Кэте Кольвиц записывает в дневник: «Начало третьей империи… Полная диктатура… Аресты и обыски».

Но силы прогресса не хотят смириться, они действуют, взывают к совести избирателей.

Три дня на афишных колонках висел плакат, выпущенный Международным социалистическим союзом борьбы. Он призывал к объединению всех левых партий против фашизма. Под этим воззванием стояли подписи Кэте и Карла Кольвиц, Генриха Манна и других.

Еще летом минувшего года она подписала призыв к объединению прогрессивных сил против наступающего мрака фашизма. Имя великой Кольвиц витало над антифашистской демонстрацией, происшедшей в Берлине 18 июля 1932 года.

И теперь снова революционная интеллигенция обратилась к берлинцам:

«Настоятельный призыв!

Германия стоит непосредственно перед уничтожением всякой личной и политической свободы, если только в последнюю минуту, оставив в стороне принципиальные разногласия, не удастся объединить все силы, которые едины в своем отрицании фашизма.

Ближайшая возможность для этого 5 марта. Надо использовать эту возможность и сделать, наконец, шаг к созданию единого рабочего фронта, который будет нужен не только для парламентской борьбы, но и для дальнейшего отпора.

Мы обращаемся к каждому, кто разделяет с нами это убеждение, с настоятельным призывом помочь совместному выступлению СДПГ (социал-демократической партии Германии) и КПГ (Коммунистической партии Германии) в этой предвыборной борьбе, лучше всего в форме совместного списка кандидатов или в крайнем случае путем объединения списков. Особенно важно находить всевозможные способы влияния в этом вопросе в больших рабочих организациях, и не только партийных.

Постараемся сделать так, чтобы природные пассивность и тРУсливость сердца не дали нам погрязнуть в варварстве. Оказывайте давление на ответственных лиц!»

Фашисты запомнили каждую подпись, поставленную под этим воззванием. В момент самого разнузданного разгула террора подписывать такой документ мог лишь человек мужественный и убежденный.

15 февраля вечером Кэте Кольвиц пригласили на заседание в Академию искусств. Она застала многолюдное собрание членов академии. Все были крайне взволнованы и явно нетерпеливо ждали ее прихода. Президент Прусской академии искусств профессор фон Шиллинге передал недоумевающей Кольвиц, что министр культуры д-р Руст грозил распустить академию если из нее добровольно не выйдут она и Генрих Манн, подписавшие воззвание об объединении левых сил.

Нужно было сейчас же сказать о своем решении. Как поступить, когда десятки встревоженных глаз устремлены на нее. Если она откажется, всем угрожают репрессии.

Кэте Кольвиц гордо и решительно сказала, что она покидает академию. Так же ответил Генрих Манн. Вскоре из солидарности со своими единомышленниками к ним присоединился советник архитектуры Мартин Вагнер.

События в академии мгновенно стали известны интеллигенции Берлина. Писатели, художники письменно, по телефону справлялись: так ли это, неужели могло случиться, чтобы прославленных художницу и писателя выкинули за борт академии.

Первая вспышка возмущения быстро прошла, и многие из тех, кто задавал эти вопросы, сами вынуждены были «добровольно» оставить стены академии. Среди них писательница Рикарда Хух, художник Эрнст Барлах и многие другие.

В феврале 1933 года Кольвиц писала Беате Бонус:

«Дошли ли уже до вас наши академические дела? Что Генрих Манн и я, так как мы подписали призыв к единению левых партий, должны были убраться вон из академии? Руководству академии это было ужасно неприятно. В течение четырнадцати лет (как раз эти четырнадцать заклеймены Гитлером как плохие) я дружно работала с людьми. Теперь руководство академии должно просить меня добровольно уйти».

К счастью, до осени Кольвиц сохранили ее академическую мастерскую. А то было бы очень трудно: там стояла большая скульптура, исполненная в глине, ее пока некуда было перевезти.

Карла Кольвица, подпись которого тоже стояла под воззванием, лишили врачебной практики. Сына Ганса уволили из больницы. Прежде к нему вечером нагрянули нацисты с обыском. Все расшвыряли, отобрали даже книги с воспроизведением работ матери.

Выборы в рейхстаг 5 марта 1933 года. 17,2 миллиона немцев проголосовали за фашизм, они отдали голоса той партии, которая превратила Германию в кровавый застенок. Рабочим, одурманенным посулами нацистов, мерещилось благоденствие страны, а не чугунные переплеты тюремных решеток.

Гитлер очень просто расправился с растущим авторитетом коммунистической партии. Он лишил депутатской неприкосновенности и бросил в тюрьму 81 коммуниста, объявил их мандаты недействительными.

Кровавая диктатура охватила страну.

Кэте и Карл Кольвиц уехали из Германии и провели вместе с друзьями две недели в Мариенбаде. Но потом потянуло домой. Вернулись в апреле с твердым намерением остаться в Берлине.

Полыхают костры, на которых нацисты сжигают книги – гордость германской культуры. В огонь бросают тома Гёте, всю жизнь служившего для Кольвиц источником мудрости и поэзии. Грозные факельные шествия проносятся по улицам Берлина, повергая жителей в ужас.

Инсценировка поджога рейхстага коммунистами. На Лейпцигском процессе Димитров стал обвинителем, и даже фашистский суд был вынужден оправдать его.

Мы пришли в Лейпцигский музей имени Димитрова, где восстановлен зал судебного заседания в том виде, каким он был осенью 1933 года. Экскурсантам показывают, на каком месте сидел Димитров, как располагались судьи.

Потом включают записанный на пленку допрос Геринга в качестве свидетеля и вопросы Димитрова по этому поводу. Мы слышим страстную, убежденную речь Димитрова, лающие выкрики Геринга.

Хотя судья временно лишил Димитрова слова, он вышел победителем в этом поединке с фашистом Герингом.

Чувство беспомощности и негодования наполняет Кэте Кольвиц. По утрам она раскрывает газеты и швыряет их скомканными на пол. Тихая и очень застенчивая женщина в исступлении произносит:

– Бандиты, собачьи свиньи!!

Она пытается отвлечься в творчестве – единственная возможность уйти от страшной действительности. Пишет подруге: «Можно жить без работы, но это пресная жизнь».

Уже покинул навсегда стены академии бессменный ее президент Макс Либерман. Ему даже, как и многим другим художникам-евреям, запретили заниматься искусством.

Кэте Кольвиц, как прежде, приходит к нему в предвечерние часы на чашку чаю. Она не скрывает своего знакомства с опальным художником.

Либерман сразу как-то рухнул. Он всегда сам открывал гостье входную дверь. Теперь может пройти несколько ступеней только с поддержкой жены. Кольвиц видит его погасший взгляд, бледное лицо.

Она возвращается удрученная. А дома ее ждут новые волнения. Мужу врачебную практику вернули. Но сам он болен. Предстоит серьезная глазная операция. Пока все пройдет благополучно, сколько это унесет сил.

В конце мая 1933 года у Кэте Кольвиц неожиданно нашелся защитник. Артур Бонус написал статью для газеты в виде открытого письма Герингу и Геббельсу. В статье он говорил о том, что художница была далека от политики, и этим пытался оградить ее от нападок фашистской прессы. Перед опубликованием статьи Бонус все же показал ее Кольвиц, не называя имени автора.

Она отказалась от подобной защиты и написала Артуру Бонусу гордое письмо: «Если автор говорит, что неисчислимые души рабочих пылают гневом из-за меня, то они наверняка изменят свое отношение, если я буду «снова с почетом» признана. Я хочу и должна быть вместе с репрессируемыми. Экономические затруднения – само собой разумеющееся следствие. Тысячам приходится так же. На это нельзя жаловаться».

Фашизм наступал на немецкую культуру тяжелым нацистским сапогом.

В октябре 1933 года в Мюнхене был устроен «день германского искусства». Гитлер заложил основание для постройки «Дома германского искусства». Розенберг произнес слова, дающие программу погромщикам. «Германские штурмовики, несомненно, больше сделали для искусства, чем многие профессора высших школ. Отсюда исходит право нового движения предписывать новому миру свои законы».

И они предписывают.

Кэте Кольвиц нашла удобную мастерскую на Клостерштрассе в доме, где работали многие художники. Они приняли ее гостеприимно в свое сообщество.

Тут часто устраивались небольшие выставки. Дала на одну из них свою работу и Кэте Кольвиц.

В мастерскую с улицы вошел нацист. Ему не понравилась ее литография «Городские бездомные». Он приказал ее снять.

На другую выставку вошел другой нацист и увидел маленькую скульптуру Кольвиц «Башня матерей», в которой женщины тесным кольцом сомкнулись, защищая своих ребят. Нацист сказал, что в Германии дети не нуждаются в защите, и потребовал удаления скульптуры.

Еще один раз в 1934 году Кольвиц показала свои работы на академической выставке, и за этим последовал запрет. Ее искусство было неугодно фашизму.

Готовилась большая выставка скульптуры в академии.

Кольвиц представила гипсовую фигуру матери из солдатского памятника и бронзовый отливок нового рельефа для фамильной гробницы.

Они были установлены. Кольвиц прошла по выставке перед открытием.

Написала Беате Бонус: «Когда я вчера вошла в старые залы и увидела свои работы среди многих других… я была очень рада… Ведь ты только лист на ветке, и ветка принадлежит: всему дереву, и, когда дерево раскачивается, лист также доволен, если качается вместе».

Но коротки были эти мгновения. «За день до открытия мои обе работы были изъяты и одновременно три работы Барлаха. Из речи Руста я не могла ничего другого заключить, как то, что обе скульптуры отправятся на склад Национальной галереи».

Незадолго перед тем Кэте Кольвиц попала в подвалы художественного музея, помещающегося во дворце Кронпринца.

Старая женщина идет по большому полутемному залу. Кругом произведения отверженных. Большие картины, повернутые к стене, скульптуры. Вот чуть различим силуэт магдебургского памятника Барлаха. Его удалили из собора и теперь привезли на эту общую свалку. Она видела его, потрясенная, только на репродукции. В полной тишине стоит Кэте Кольвиц возле запыленного памятника, одна перед высоким произведением искусства и думает.

«Крепко выражено пережитое в войну 1914–1918 годов. Неприемлемо натурально для приверженцев «третьего рейха», правдиво для меня и многих. Это безмолвие. Рты так сжаты, словно они никогда не смеялись. Хорошо, Барлах», – мысленно оценила Кольвиц и пошла мимо застывших немых скульптур.

Скоро сюда привезут и ее отверженных, и пыль также густым слоем ляжет на гипс.

Когда работы были удалены с выставки, Кольвиц ждала, что ей позвонят возмущенные люди, придут к ней с выражением сочувствия или хотя бы напишут.

Но кругом было безмолвие. Как все это пережить и понять? Люди затаились, ожидая арестов, обысков.

Она сама, когда приходят гости, затыкает роликом ваты штепсель, куда вставляется вилка от телефона. Кажется, что тысячи ушей подслушивают ваши разговоры, тысячи незримых глаз проникают даже в ваши мысли.

И все же Кольвиц не могла не творить. По утрам она уходила в ателье и неутомимо трудилась.

На Лейпцигерштрассе в книжном магазине Бухгольца еще устраивались маленькие неофициальные выставки. Пять летних недель здесь показывались работы Кольвиц.

Обычно зрители входили в магазин как бы купить книгу, потом отодвигали штору и поднимались на несколько ступенек. Там выставка, полулегально, бесплатно. Но как же приятно снова испытать острое чувство, когда встречаешься с заинтересованным взглядом зрителя.

Журналистка Ленка Кербер, хорошая знакомая Кольвиц, писала в своих воспоминаниях об этой выставке. «Чудесно была поставлена материнская группа. Мне удалось ее сфотографировать с разных сторон. В ателье на Клостерштрассе не получались такие удачные снимки. Позже, увеличенные до двух метров, они были посланы на венскую выставку… мир узнавал: Кэте Кольвиц работает, она не позволяет себя подавить, все время идет вперед».

Наступление на прогрессивное искусство развертывалось в широком государственном масштабе с разрешения фюрера.

Эта кампания проводилась под маркой борьбы с «вырождающимся искусством», к нему относили все, что не прославляло высшую расу и ее подвиги.

В июне 1937 года Геббельс издал циркуляр: «На основании предоставленных мне фюрером полномочий я поручаю президенту имперской палаты изобразительных искусств господину профессору Циглеру, Мюнхен, отобрать для выставки произведения немецкого упадочнического искусства, являющиеся собственностью империи, провинций или общин, начиная с 1910 года, в области живописи и скульптуры. Я прошу оказывать господину профессору Циглеру при осмотре и отборе произведений самую действенную поддержку». Приказ скреплялся печатью и подписью. Разбой начался. Было конфисковано 12 тысяч графических листов и 5 тысяч картин и скульптур в 101 немецком музее. При открытии вновь построенного «Дома германского искусства» в Мюнхене 18 июля 1937 года Гитлер пообещал: «Теперь мы с сегодняшнего дня начнем беспощадную очистительную войну, беспощадную войну на уничтожение последних элементов разложения нашей культуры».

Через день в здании Мюнхенской галереи открылась выставка «Вырождающееся искусство».

В залах гипсовых отливок Археологического института, не приспособленных для показа живописи, свет из незащищенных окон бил прямо в глаза. Полотна нагромождались одно на другое. Они висели тесно на стенах, стояли на полу. К ним прикрепляли бумажки с отвратительными издевательскими надписями.

Шедевры мирового искусства были поставлены на растерзание разъяренных фашистских банд. Среди этих мерзавцев, наполнявших залы, приходили истинные знатоки искусства, чтобы в последний раз проститься с любимыми произведениями.

Фашистские грабители не терялись. Клеймя «вырождающееся искусство», «Геринг, например, присвоил себе 14 произведений, конфискованных у музеев. Среди них – 4 Ван-Гога, 4 Мунка, 3 Марке, 1 Гоген, 1 Сезанн и 1 Синьяк. А потом на одном из аукционов Геринг получил за проданные картины 165 тысяч имперских марок.

Вся эта мюнхенская вакханалия происходила в июле 1937 года, когда Кэте Кольвиц исполнилось семьдесят лет. Писать о ней в газетах и журналах было запрещено. Хотели было устроить юбилейную выставку в одном из подходящих залов. Тоже последовал запрет.

В письме к друзьям Кольвиц рассказывает об этом: «Что с выставкой ничего не получится, я уже предполагала: так как получила известие о грозе, прогремевшей над Мюнхеном… Ничего нельзя изменить, и кулаки остаются в кармане».

Но какая-то тень надежды сохранялась. Кольвиц привела в порядок свои работы, окантовала их и в своем ателье «полностью завесила стены. Я вовсе не люблю собственные работы развешивать, но получилось вроде выставки. Обзор, хотя и не полный, за сорок лет моей работы.

Все эти сорок лет я могла показывать свои работы и получала отклик. Что с этим сейчас покончено, все еще до меня не доходит. Но я должна это понять и, конечно, пойму».

Шестьдесят литографий, гравюр, рисунков развешаны тесно по стенам ателье. Двери широко открыты, и зрители идут непрерывно. Она все-таки состоялась, юбилейная выставка Кэте Кольвиц в Берлине, где фашисты объявили ее искусство вырождающимся.

Свой семидесятый день рождения Кэте Кольвиц провела на курорте в Рейнеце. Она получила поздравления и подарки от родных. Прислал семьдесят свечей друг ее семьи – молодой рабочий Фаассен, большой поклонник искусства Кольвиц. Семьдесят свечей зажгли на балконе.

Весь день приходили телеграммы и письма с поздравлениями. Это было в самом деле взорванное молчание – такой огромный поток любви доставляли телеграфные ленты и письма. Поздравления прислали Гергарт Гауптман, Лео фон Кениг, Шмидт-Ротлуф, Кольбе, эмигрировавшие художники бывшего «Симплициссимуса» и многие, многие другие. Больше ста пятидесяти поздравлений пришло в адрес Кольвиц (откуда только они его узнали?).

Растерянная и обрадованная, стояла юбилярша перед этой растущей горой приветствий. Она пишет родным: «Я радуюсь тому, какой глубокий отзвук нашла в Германии и вне ее. Могу же я, видит бог, быть счастлива».

Он все-таки был отмечен, семидесятилетний юбилей Кэте Кольвиц в фашистской Германии, несмотря на все запреты!

Любовь к ней выражалась порой очень трогательно.

Каждое утро кто-то неизвестный привязывал к двери ее мастерской букеты цветов – острые лилии или маленькие львиные зевы, роскошные бело-желтые примулы или пунцовые гвоздики.

Почитатели разные. То старая женщина солидно вынула букет из хозяйственной сумки и прочно привязала его к дверной ручке. То шустрый школьник, прыгая через ступеньки, торопливо вынул из ранца маленький букетик и положил его у порога. То молодой любитель цветов украшал дверь выращенными им розами.

Она сама не видела этих людей. Но, открывая дверь, вынимала букеты цветов. Они помогали ей творить, эти знаки любви безымянных друзей. И после удачного трудового дня она могла сказать: «Я счастлива».

Фашистский разбой в искусстве не унимался. Из академии уже удалены все инакомыслящие художники и писатели. Нацистский пресс завинчивается все туже.

В 1939 году было совершено еще одно грандиозное преступление против культуры. Во двор главной пожарной охраны в Берлине грузовики возили картины и сваливали их штабелями. Возили долго. 1004 картины и 3825 акварелей, рисунков и графических работ свезли для истребления. Их сожгли. В пламени костра погибли многие антивоенные произведения Отто Дикса, известные листы Кэте Кольвиц.