Текст книги "Огонь"

Автор книги: Софрон Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Тётю Дусю, Любовь Ивановну – учительницу Андрюши, Сусанну Игнатьевну… Вас.

– Хы! – смущённо хмыкнул Нартахов, услышав своё имя. – А я-то попал в хорошие за что? За то, что вам приходится меня катать на тележке? И какая это тетя Дуся? Фёдорова?

– Нет, у неё другая фамилия – Романова. Одинокая старушка. Мы у неё живём. Хоть всего однокомнатную квартиру имеет, а нас с сыном взяла к себе. И относится так, как будто мы для неё самые родные люди.

– Это где же вы живёте? – Семён Максимович приподнялся на локте.

– В доме Нартахова.

Нартахов глухо кашлянул и искоса взглянул на Полину Сидоровну, пытаясь понять, нет ли в её словах подковырки, но лицо санитарки по-прежнему было спокойным, и он переспросил:

– На улице Арктики?

– Там, там. В двухэтажном каменном доме.

– Дом номер двадцать пять.

– Верно, в двадцать пятом. Но его так никто и не знает, а все называют домом Нартахова… Замучились мы без жилья. А тут подвернулась добрая душа, Евдокия Егоровна, и сама нас к себе позвала, – Полина Сидоровна хотела что-то сказать, но, взглянув на Нартахова, осеклась. – Постой, ведь твоя фамилия тоже Нартахов. А почему этот дом так называется?

– Откуда мне знать? – Семён Максимович легко, как от пустячка, отмахнулся от ответа на вопрос, перевёл разговор на другое: – А Евдокию Егоровну я знаю. Замечательный человек.

Семён Максимович, взбодрив голос, начал рассказывать о покойном муже тёти Дуси, одном из первых советских работников в этом северном крае, о её детях, разъехавшихся по необъятной Якутии. Полина Сидоровна и сама всё знала, но делала вид, что слушает внимательно, хотя сейчас её больше занимала мысль, почему дом называется домом Нартахова и какое Семён Максимович имеет к нему отношение.

Хоть и сказал Семён Максимович «откуда мне знать», но он-то прекрасно знал, почему дом на улице Арктики называется домом Нартахова. Вначале он смущался, услышав про «свой» дом, потом даже начал обижаться, а потом привык, приспособившись делать вид, что всё это никоим образом его не касается.

А тем не менее касалось, да ещё как касалось. Хоть минуло уже не так уж и мало лет, но история с домом, стоившая ему седых волос, помнится по сей день…

Построили на прииске первый каменный, со всеми удобствами дом. Строили его как жилой, а потом вдруг руководство прииска решило разместить в доме контору, ютившуюся в то время в бараке. А прииском восстал против этого решения. И разгорелся сыр-бор. Всюду, где только возможно, Нартахов говорил, что дом нужно отдать под жильё, что хватит людям жить в неблагоустроенных домах, исписал множество бумаг, обивал пороги многих кабинетов. Но правое дело, казалось, упёрлось в какую-то невидимую стену, хотя казалось, что во всех инстанциях, местных и высоких, соглашались с его доводами. И вдруг его стукнули с той стороны, откуда он никак не ожидал удара: Семена Максимовича обвинили в склочности и в том, что он в разгар короткого сезона промывки золота – а прииск заваливал план – будоражит людей, отвлекает от дела. Нартахову объявили выговор и чуть было не исключили из партии.

– За правое дело не страшно и пострадать, – сказала тогда Маайа. – Не вздумай опускать руки. Позор тебе будет, если не вернёшь дом рабочим.

А наутро весь прииск узнал, что Нартахов в поисках справедливости вылетел в Якутск. А потом и в Москву. И результатом этой поездки явилось то, что на прииске развернулось строительство домов, и только по новому проекту, а первый дом отдали под жильё. И вот с тех пор этот дом так и называют – дом Нартахова.

Полина Сидоровна выслушала рассказ Нартахова о семье тёти Дуси, согласно покивала головой, но сказала совсем неожиданное:

– Но всё-таки наш дом назван, однако, по вашему имени.

– Если хотите, пусть будет так, – сдался Семён Максимович.

Нартахов замолчал. Да и что ему ещё оставалось говорить? Отрицать? Значит – говорить неправду. Рассказывать о тех нелёгких днях, когда он восстановил против себя чуть ли не всё приисковое начальство, вроде бы нескромно, словно он принялся бы доказывать, какой он хороший и нужный людям человек.

– Тётя Поля! – от дальних палат послышался голос медсестры Люды.

Полина Сидоровна резко встала, шагнула было на призывающий голос, но вдруг столь же резко повернулась, наклонилась к Нартахову и шепнула напряжённым голосом:

– Спасибо, Семён Максимович!

– Ну что вы? – вконец засмущался Нартахов. – Вам спасибо.

– Живите вечно. Всем бы быть такими, как вы.

Семён Максимович не нашёлся что сказать, лишь пробормотал невнятно «ну, дружок» да вздохнул глубоко, а когда собрался с мыслями, санитарки уже не было. Обмякший, он лежал и думал о том, как непросто бывает разглядеть истинную душу человека. Взять ту же Полину Сидоровну… Как легко посчитать её злой и жёсткой… Озлобиться, разувериться в людях порой не так уж сложно, если тебя обманывает человек, которого ты любишь, которому ты веришь, может быть, больше, чем веришь себе. Тогда и день может показаться ночью. И как трудно потом из своей скорлупы снова пробиваться к людям. Не полностью пришла к людям и Полина Сидоровна. Иначе чем объяснить, что так мало хороших людей выделила она из множества людей, живущих на необъятном Севере. Воистину говорят, что человек видит лишь то, что он хочет видеть.

Сказать бы Полине Сидоровне, что надо на мир смотреть добрыми глазами, и тогда увидишь его красоту и увидишь, как много вокруг хороших людей. Надо бы сказать. Надо бы! Только порой необходимые слова приходят позднее, чем нужно… Всю жизнь виноватил себя Нартахов за то, что не нашёл он нужных слов – а они кипели в его груди – и в тот давний вечер, когда он уходил из дома Омельяна.

Привалившись спинами к стенке ямины, Нартахов и Павло молча и ненавидяще смотрели друг на друга. Говорить не хотелось, да и не о чем было говорить с полицаем.

Солнце медленно клонилось к западу. Яркий дневной свет, сочившийся сквозь неплотное перекрытие, начал слабеть, и тайник стал наполняться плотными сумерками, и тогда Нартахов настораживался, плотнее прижимал к себе винтовку. Но к вечеру Павло затих, уснул или сделал вид, что уснул.

Чтобы как-то отвлечься от тяжёлых мыслей, Нартахов пытался вызвать в памяти далёкую отсюда Якутию, родной алас, лица дорогих ему людей, но мысли его невольно возвращались в сегодняшний день. Особенно мучило Семёна сознание того, что он не смог похоронить друзей.

Зашло солнце, и в яме стало совсем темно. Затихла улица, и временами Нартахову, чутко ловившему каждый звук, казалось, что он слышит лёгкие шаги Леси, но он тут же понимал, что ошибся. То ему приходило в голову, что все о нём забыли и что короткая летняя ночь скоро пойдёт на убыль и тогда ему никак уже не выбраться из села. Порою думалось, что в дом Омельяна ворвались фашисты и забрали с собой всех его обитателей и он напрасно ждёт помощи.

Прошло ещё немало тягучего, словно остановившегося времени, прежде чем Нартахов явственно услышал в ночной тиши скрип двери, торопливые шаги и голос Леси, сказавшей долгожданную фразу:

– Семён, пора!

Нартахов медленно выбрался наверх. От долгого сидения и лежания в яме у него затекли ноги, они плохо слушались, и каждое движение отдавалось болью во всём теле. Семён сжимал зубы и всеми силами старался не выдать Лесе своей слабости.

– Заждался, поди?

– А что случилось? – вопросом на вопрос ответил Нартахов.

– Да ничего не случилось… Просто к нам соседка пришла. Сидит и сидит. И не скажешь ей – уходи. Она про своё горе рассказывает, плачется.

– Который час? – В голосе Нартахова послышалось явное беспокойство.

– Полночь скоро.

– А я думал, уж скоро утро, – облегчённо выдохнул Нартахов.

Леся успокаивающе взяла Нартахова за руку, повлекла за собой к смутно обозначенному дверному проёму.

В доме Нартахова ждали. На столе был нехитрый ужин – хлеб и варёная картошка, около стола в напряжённой позе сидели старики. Старуха смотрела на танкиста откровенно испуганными глазами.

– Что-то случилось? – снова обеспокоился Семён.

– Нет-нет, – слишком поспешно заверила Леся.

– Не надо скрывать, – приостановил дочь Омельян. – И нечего тут скрывать. Только что недавно от нас ушла соседка, так она новость рассказала. В общем, сегодня днём одного нашего сельчанина расстреляли. Он нашей соседке родственником приходится. Расстреляли за то, что раненого красноармейца прятал. Обоих – и хозяина и красноармейца – прямо около дома и расстреляли.

Тётка Явдоха мелко-мелко крестилась, торопливо и невнятно шептала – творила молитву.

– Так я лучше пойду, – сделал шаг к порогу Нартахов.

– Подожди, – остановил его Омельян. – Я тебе всё это сказал совсем не для того, чтобы ты сразу и уходил. Поешь вначале, а потом, может, если надо, и перевязку тебе сделаем. Явдоха вон бинтов тебе наготовила и еды в дорогу собрала.

Семён расчувствовался.

– Век вашу доброту не забуду. Жив останусь – вернусь, отблагодарю.

– Это ты оставь, – нахмурился Омельян. – Разве ж мы за благодарность? А вернёшься после войны – примем как родного. А сейчас проходи к столу.

Семён сел на тот же самый стул, на котором сидел вчера. И у него было ощущение, что этих людей, эту горницу он знает уже давным-давно, много лет.

– Как там Павло? – Омельян сухо кашлянул.

– Вроде спит. Но кто его знает.

– Не грозится?

Нартахов вопросительно посмотрел на Лесю.

– Грозится, да ещё как, – ответила девушка.

– Ладно, посмотрим, – Омельян придвинул к себе стакан чаю. – Грозилась синица море поджечь… А ты ешь, танкист. Тебе сил много понадобится. Значит, в лес хочешь добираться?

– Первым делом бы надо добраться до леса. Уж там-то, если понадобится, сумею за себя постоять. Буду пробираться на восток. К своим.

– Правильно говоришь, – согласился Омельян. – За околицу мы тебя проведём. А там – овраг. Оврагом до самого леса доберёшься.

Скоро Нартахов был готов в дорогу. После короткого переговора между Омельяном и Лесей Нартахову было сказано, что к оврагу его выведет Леся, и Семён обрадовался этому: ему очень хотелось, чтобы проводила его именно Леся.

Перед дальней и опасной дорогой присели.

– Ну, с богом, – Омельян решительно встал. – Ещё раз запомни: пройдёшь по лесу километров пять – будет ручей. Только перейдёшь его – деревня. Лучше тебе её обойти стороной. Есть там немцы или нет – не знаю. А полицаи – те собаки определённо есть. А дальше всё будет степь. Лес только маленькими, да и то редкими островками. Так что лучше всего днём прячься, а ночами иди.

– Держись, сынок, счастья тебе. И не обессудь, если что не так. – Явдоха перекрестила парня. – Наверно, о тебе у матери всё сердце изболело. Кругом такая войнища, кругом столько зла…

– Долгие проводы – долгие слёзы, – Омельян притянул Нартахова к своей широкой груди. – Дойдёшь, скажи нашим, что ждём мы их день и ночь. Ну, а теперь – иди.

Пока Нартахов сидел в хате, ночь словно набрала силу. Стало пасмурно, тяжёлая темнота плотно окутала землю, и это обрадовало Семёна: легче будет выскользнуть из села незамеченным. Было тихо, безветренно, не шумела листва деревьев, не слышно было даже собачьего лая, село молча и настороженно затаилось в ночи.

Впереди шла Леся. Светлое её платье было почти невидимо в сырой темноте. До околицы пройти нужно совсем немного: пересечь соседнюю улицу, выйти в проулок и, миновав несколько дворов, оказаться за огородами. А там, как говорил Омельян, начнётся овраг, по дну которого вьётся тропинка. Тропинка выведет в лес. Омельян очень подробно рассказал, как добраться до леса, и Нартахов мысленно представлял себе этот путь так отчётливо, словно он когда-то уже здесь проходил.

Но едва они начали пересекать улицу, как Нартахов взмок. Идти было трудно, он сильно хромал, и путь через неширокую улицу показался ему бесконечно долгим. Семён хоть и ступал осторожно, но ноги спотыкались на невидимых в темноте выбоинах дороги, а при выходе на обочину оступился раненой ногой особенно сильно и упал бы, если бы его не подхватила Леся. В переулке Леся остановилась:

– Отдохни немного. – Девушка коснулась мокрого лба Нартахова.

Потом путь был ещё труднее. Они перебирались через заборы, шли по бесконечным огородам, таились в бурьяне, опасаясь не столько людей, сколько собак, которые то и дело поднимали лай. Незаметно для себя Нартахов втянулся в ходьбу и даже стал меньше хромать. Но прошло ещё немало времени, прежде чем Леся остановилась и облегчённо сказала:

– Ну, считай, что прошли. Вот он, овраг. И тропинка. Лес тут уже близко.

Быстро же порою сходятся люди друг с другом. Ещё позавчера днём Нартахов и не подозревал о существовании украинской девушки Леси, её решительного отца, её сердобольной матери. И они сном-духом не ведали о существовании якута Семена Нартахова. Но вот свела судьба их вместе, и нет в эту минуту для Семена людей роднее. С нелёгкой душой он уходил из дома Омельяна, но ещё труднее ему было сейчас расстаться с Лесей.

– Семён! – Леся вдруг порывисто обняла и поцеловала Нартахова. – Сеня!

Стало быть, и она сейчас испытала те же самые чувства. Семён благодарно сжал руки девушки, в неожиданном порыве нежности, разбуженной поцелуем, шептал:

– Леся, милая, моя спасительница! Леся, милая, если бы ты знала…

Никогда раньше не целовали девушки Семёна Нартахова, не успели ещё, и первый поцелуй распахнул душу парня навстречу необъятной нежности, сладко затуманил голову, и Семён впервые сказал святое слово «милая».

– Леся…

– Да…

– Леся…

Самые нежные, самые красивые слова клубились в душе Нартахова в эту счастливую и горькую минуту. Но лишь имя Леся шептал он дрожащими губами. В то время Семён Нартахов ещё не знал этой своей особенности – чем больше он волнуется, тем он скупее на слово. Но, видимо, правда в том, что порою не столько слово само важно, а важно то, как оно сказано. Да и не нужны были больше другие слова. И Леся, волнуясь не меньше парня, прошептала ответное:

– Сеня…

Где-то в середине села прозвучала автоматная очередь, заставила очнуться от сладких грёз.

– Леся, тебе надо домой.

– Будь осторожен, Сеня.

– Я постараюсь.

– Ты иди, а я немного постою, послушаю. Иди, иди, не беспокойся за меня. Я же дома.

Нелегко было Нартахову уходить первым, но разумом он понимал, что нельзя терять времени, Лесе нужно уже быть дома, и потому первым сделал шаг в темноту.

– До свидания. Возвращайся, я буду ждать.

– Я вернусь.

Тропинка скользнула в овраг, и здесь, на дне оврага, темнота стала ещё плотнее. Нартахов знал, что с пути он не собьётся: твёрдость тропинки хорошо ощущалась ногами, а ступить в сторону не давали трава и кустарник. Но путь был медленным и мучительным. Каждый шаг он делал наугад, и как ни старался Нартахов быть осторожным, он несколько раз ударялся раненой ногой о невидимые в темноте коряги и кочки, и тогда он останавливался, чтобы отдышаться и переждать приступ боли.

Лишь к серому рассвету добрался Нартахов до леса и обессиленно свалился под деревом. Но он был доволен: лес – дом родной, и голой рукой теперь его не возьмёшь. Он лежал под деревом, мысленно возвращался к последним минутам, проведённым в доме Омельяна, и уже тогда начал себя казнить за то, что не сказал приютившим его людям при прощании нужных слов и не сказал Лесе всех слов, которые теснились в его душе.

Сдержал своё слово Нартахов, вернулся к спасшим его людям…

Едва закончилась война, он был демобилизован, и хоть его с нетерпением ждали в Якутии, он отложил возвращение на родину, а поехал на Украину. И нашёл это село. Но Леси там не было. Не было ни Омельяна, ни Явдохи. И не было даже того дома, где он когда-то нашёл спасительный приют. Дом сожгли немцы. А семью Атаманюков – вот когда Нартахов узнал фамилию своих спасителей – за укрывательство советского танкиста расстреляли. Донёс на Атаманюков их родственник Павло Стецко, работавший в полиции. Так рассказали соседи.

За долгие годы войны много смертей пришлось повидать Семёну Нартахову, и иногда казалось, что душа притерпелась к потерям, очерствела, но гибель этой семьи состарила Семёна на много лет, и, пожалуй, там, на пепелище, от тяжких мыслей сыпанула на его голову крупная седина.

– Леся, Леся…

Вот тогда-то и пожалел Семён Нартахов, что не погиб он вместе со своими друзьями.

На это страшное пепелище он пришёл через два года после того, как тёмной ночью вывела его Леся на овражную тропинку и он проделал невероятно тяжкий путь от села через вражеский тыл в свою часть.

О настрадавшемся человеке якуты говорят, что он подолом рассекал мучения, носом раздвигал страдания. Всё это в полной мере можно бы было сказать и о Нартахове, шестнадцать ночей шедшем к своим. Он узнал, что такое быть между жизнью и смертью, он узнал, как прилипает от голода желудок к спине, и узнал, что ощущает попавший в травлю заяц.

Но права пословица: «Мокрый ремень не рвётся». Выдержал все отпущенные ему судьбой испытания и Нартахов. К концу шестнадцатой ночи, под утро, он, уже потерявший понятие о времени и опасности и двигавшийся как лунатик, не таясь, перешёл линию фронта и свалился в окоп прямо на руки нашим солдатам.

Лёгкий перестук каблучков прозвучал по коридору и замер около кровати Нартахова. Семён Максимович повернул голову, но ничего не увидел: сбившиеся бинты закрыли глаза. Поправив повязку, он увидел главного врача и выжидательно приподнялся на локте.

– Лежите, лежите, – Сусанна Игнатьевна успокаивающе приподняла руку. – Пришла поговорить с вами не о болезни, а совсем о другом.

– Да вы меня радуете, Сусанна Игнатьевна. Мне самому такие разговоры надоели. Слушаю вас.

– Как бы это поделикатнее начать…

– А вот так прямо и начинайте.

– Слишком много людей желает вас навестить. И я им почти всем отказываю в свидании. И устала это делать. Да и перед людьми и вами неудобно. Поймите меня правильно, но здесь ведь больница, старая, маленькая, тесная… И тяжёлые больные есть.

– Я вас не понимаю, дорогая Сусанна Игнатьевна. Вы же врач. Поступайте так, как считаете необходимым.

Сусанна Игнатьевна улыбнулась:

– Ну вот и хорошо. Мне было важно заручиться вашей поддержкой. Да и вас не хотелось обижать. Пусть к вам ходит только жена.

– Согласен. Только мне бы…

– Что только?

– Мне хотелось бы ещё встретиться с Сергеевым. С моим заместителем. Он не приходил?

– Как не приходил? Приходил. И вчера, и сегодня.. Разве вам не передали его письмо? Зоя, – Сусанна Игнатьевна обернулась к столу дежурной медсестры, – ведь вы взяли письмо. Где оно?

Подошла медсестра Зоя с наполненным шприцем в руках, жестом показала главврачу на карман своего халатика.

– Не успела я.

Сусанна Игнатьевна достала конверт, положила его на тумбочку.

– Ну вот, мы с вами вроде и решили это дело. Я пошла.

– Ещё один вопрос.

– Слушаю.

– Когда выписываете Волкова из больницы?

– Сегодня.

– А в какое время?

– Да вот прямо сейчас. Подготовим документы – и до свидания. Никак не пойму, почему он так торопится. Лишнего часу в больнице не хочет провести. Уже и одежду получил. Сидит одетый.

– Да, жаль, – погрустнел Нартахов. – Как-то не получилось у меня с ним доброго разговора.

– А у меня новость, – Сусанна Игнатьевна улыбкой подбодрила Нартахова. – Звонил Гудилин.

– Да? – разом вскинулся Семён Максимович. – И что он говорил?

– Просит прощения за свой вчерашний, как он выразился, излишне резкий разговор. Говорит, пойми моё положение в этот тяжкий момент. И ещё сказал, что, как уладится дело с пожаром, пригласит меня к себе и мы обговорим все дела со строительством новой больницы. И, говорит, приступим к строительству в самое ближайшее время.

– Хорошая новость, – оживился Нартахов.

– Хорошая, что и говорить, – согласилась Сусанна Игнатьевна. – И потому молю бога, чтобы из-за всей этой истории Гудилин не слишком пострадал, по крайней мере, чтобы не сняли его с директорства.

– Молитесь, молитесь. Бог должен услышать ваши молитвы. Ведь если Гудилин берётся за дело, то берётся со всей серьёзностью. Ему верить можно.

– Я это знаю. – Сусанна Игнатьевна, прощаясь, подняла руку. – Заговорилась я с вами. Бегу, бегу. Работы уйма.

Семён Максимович ободряюще покивал головой.

А вообще-то Нартахов надеялся, что перед выпиской Волков непременно зайдёт к нему. Даже уверен был, что зайдёт. А тот, как оказалось, даже и не подумал сделать это. Даже издали не махнул рукой. «Выпишусь из больницы и непременно разыщу мужика», – успокоил себя Нартахов и взял с тумбочки письмо Сергеева.

Почерк у заместителя, надо прямо сказать, оставлял желать много лучшего: прыгающий, неровный. Он, похоже, знал за собой этот недостаток, старался выписывать буквы чётко, и потому читать его письмо не составляло большого труда. Семён Максимович мельком просмотрел обычные вопросы о здоровье, пожелания скорее выписаться из больницы и, лишь дойдя до деловых фраз, замедлил своё скорочтение.

Сергеев писал интересные вещи. Баширов передал просьбу Нартахова, хоть и нелегко ему было это сделать, и прииском не согласился с проектом приказа Гудилина. Так что с этим вроде всё в порядке. Здание электростанции строится в авральном порядке: днём и ночью, в три смены. Завтра-послезавтра здание выведут под крышу. И если удастся наладить отопление, то уже послезавтра пустят дизели, и прииск снова оживёт. В конце письма Сергеев сообщал, что завтра хоронят старика Уварова. И что в посёлке ходит слушок, что старик погиб не от нелепой случайности, а его убили. Но он, Сергеев, лично этому не верит: хоть старик и был, как казалось иным, несносного нрава, но врагов у него не было.

Что и говорить, не без колючек был характер старика, но Семёну Максимовичу Уваров нравился своим простодушием и готовностью всегда высказать своё собственное мнение. На профсоюзных собраниях старикан не раз критиковал и Нартахова, не очень-то стараясь подбирать выражения. Но ни разу Семён Максимович даже не подумал про Уварова, что тот несёт напраслину или, более того, злобствует. Хоть и нехорошо бывало на душе Нартахова, но он признавал: правильно говорит старик. А наутро Уваров встречал Нартахова широкой улыбкой:

– Ну как, не держишь на меня обиды? Ну и правильно. Я ведь добра хочу.

Нет, не было у сторожа врагов и не могло быть.

Едва Нартахов отложил письмо, как рядом оказалась медсестра Зоя со шприцем в руках.

– Ну вот, Семён Максимович, и до вас очередь дошла. Повернитесь, пожалуйста.

– Конечно, повернусь, Зоечка. Но там, куда вы целитесь, однако, не осталось уже целого места.

– Не надо преувеличивать, Семён Максимович. Вы у нас всего лишь двое суток и уже плачетесь. Иных приходится колоть по целому месяцу, а то порой и больше. Что же им-то тогда остаётся говорить?

– Вы меня устыдили.

– Больно?

– Да нет, голубушка, совсем не больно.

Нартахов умиротворённо закрыл глаза. Лёгкая всё ж рука у Зои. Кажется, одной и той же иглой колят Зоя и вчерашняя медсестра Люда, а Люда колет так, что из глаз искры сыплются. Всё зависит, оказывается, от человека.

После обеда, когда Семён Максимович заскучал от больничного безделья и не надеялся на встречу ни с какими посетителями, помня запрет главного врача, он увидел в конце коридора долговязую фигуру молодого человека и обрадовался тому, что человек явно направляется к его койке. О таких высоких людях якуты говорят, что они подобны тени лиственницы в лунную ночь. Только тень эта казалась бы слишком узкой: человек был необычайно худ. Узким и длинным было его худое лицо, лопатки остро торчали на его сутулой и длинной спине. Руки и ноги, казалось, могли оторваться от туловища, стоит лишь этого молодого человека сильно потрясти. На сторонний взгляд, парень представлял печальное зрелище немощного, еле живого человека. Но это только на сторонний взгляд. Уж кто-кто, а Семён Максимович, знакомый со всеми старожилами, хорошо знал, каким выносливым и лютым в работе был этот человек – рабочий Виктор Егорович Скворцов. Его тощее тело не знало устали ни на нелёгких промывочных работах, требовавших полной отдачи всех физических сил, ни на добыче золотоносного песка в зимней шахте. Каждую осень парень собирался уехать жениться на родину, в Рязанскую область, но так и не выполнил своего намерения.

– Виктор Егорович, а вы, оказывается, больны? Вот уж никак не думал, что вы способны заболеть.

– Да черт дёрнул подхватить воспаление лёгких. Вторую неделю валяюсь.

Скворцов огромными ладонями осторожно пожал руку Нартахова и столь же осторожно сел на край кровати, выставив в стороны высоко поднятые колени и острые локти.

– Ты, оказывается, здесь уже старожил. А почему я тебя не видел, где ты все эти дни прячешься, почему не показывался?

– Да врачи запретили. Здесь их власть. Говорят, не утомляй Нартахова. А мне бы надо о деле с вами поговорить.

– О чём, Витя? Если о девушке из Рязани, то я в стороне. Я её не знаю, не видел…

– Да нет, не о том, – Скворцов сосредоточенно стал закрывать дыру на штанине, сквозь которую белела кожа.

Молчание затянулось, и Нартахов не выдержал:

– Ну, так я тебя слушаю, друг.

Скворцов замялся:

– Да и сам не знаю, как начать. Может, с пустым пришёл… Себе и людям голову морочу…

– Ну, ты у меня сегодня такой стеснительный, как паинька-мальчик! Если дело несерьёзное – значит, несерьёзное. Когда захочешь сказать – тогда и скажешь. Пишут родные-то? Каков урожай был нынче на твоей родине?

– Пишут – средний.

– Дождей было мало или как?

Скворцов не стал объяснять, почему урожай на Рязанщине был средний, одной рукой продолжал расправлять края дыры на штанине, другой рукой, с жёлтыми от табачного дыма пальцами, сосредоточенно почёсывал переносицу. Замолчал и Нартахов, вспомнив, что ему пора пить таблетки.

– Тихий час, – раздался строгий голос медсестры. – Всем быть в постелях.

Скворцов резко вскинулся, привстал, собираясь выпрямить своё нескладное, длинное тело, и снова сел.

– Семён Максимович, вот какое дело…

– Слушаю.

– Есть такой Волков…

– Ну, есть. Вместе со мной в больницу поступал.

– Он вроде выписался?

– Выписался. А что?

Скворцов замолчал, в душевном смятении помотал головой:

– Ах чёрт, не так я начал разговор. Вы об Уварове, конечно, знаете…

– Да, знаю. Жалко старика.

– А слышали, что он не просто погиб, а его убили? Проломили голову…

– Слышать-то слышал, но не верю я этим слухам. Скорее всего, упало на него что-нибудь сверху. Пожар ведь был. Не поспей Волков вовремя со своей помощью, и мне бы проломило голову балкой.

– Вы так думаете? – раздумчиво спросил Скворцов. – Ну, я пошёл, а то медсестра будет ругаться.

Скворцов медленно распрямил своё тело, возвысившись чуть ли не до потолка, расслабленно переставляя ноги, пошёл к себе в палату. Семён Максимович смотрел ему вслед, так и не поняв, с каким же он приходил разговором.

Перед тихим часом Нартахов хотел походить хоть немного по коридору, размять тело, но оторваться от постели не было сил. Спина будто прилипла к кровати. «Быстро же ты привык к лежанию», – укорил сам себя Нартахов и медленно погрузился в сон.

Ещё во сне Семён Максимович почувствовал, что кто-то сидит на его постели, и, открыв глаза, увидел Маайу. Он хоть и ждал её, но не услышал её прихода.

– Спишь ночью или бессонница мучает?

– Да нет, сплю.

– Тогда давай просыпайся, – категорически заявила Маайа. – И не очень-то разнеживайся.

– Ты у меня, как всегда, права. – Нартахов крепко, до боли в суставах, потянулся всем телом. – Ну не добрый ли я молодец? Слышишь, как играют налитые силой мускулы?

– Несчастный! У тебя, по-моему, приступ застарелого ревматизма.

– Несносная ты женщина, Маайа. Во всём ты видишь только плохое. Ты должна была восхититься моей могучестью, сравнить меня с богатырями из олонхо. И тогда я бы смог, расхваленный, расковырять кору неба.

– Хвалителей у тебя и без меня достаточно.

– Кто же это?

– Ну, я всех и имён-то не упомню. А некоторых так просто и не знаю. А если без шуток… – Маайа аккуратно пригладила ладонями волосы. – Вот какой случай сегодня произошёл. По дороге домой зашла я в промтоварный магазин. Ничего вроде не надо было, а зашла. Из любопытства. А там как раз новые товары завезли, очередь собралась, толпа. Подошла поближе, смотрю – женские костюмы продают. Хорошие костюмы. А тут толпа раздвинулась, и меня пригласили к прилавку: «Проходите, Марья Васильевна».

– Ну а ты? – Семён Максимович искоса посмотрел на жену.

– Как ты обо мне думаешь? Спасибо, говорю – и за дверь.

– Жалко костюма, – Нартахов сделал вид, что огорчён.

– Да пропади он пропадом, если из-за него нужно раздвигать очередь. Зато я ушла из магазина обласканная людским уважением.

Семён Максимович благодарно погладил её по руке.

– Что и говорить – человеческое уважение – прекрасная штука.

– Шла я из магазина и о тебе думала с благодарностью.

– Вай, что случилось?

– Не кривляйся. Я очень серьёзно говорю. А с благодарностью – за то, что часть людского уважения к тебе достаётся и мне.

– Тебя, женщина, не поймёшь. Очередь меня, что ли, увидела?

– Ну что ты прикидываешься непонимающим? Думаешь, народ расступился из уважения ко мне? Это они сделали, выказав уважение к тебе. Я-то кто? Маленький бухгалтер, какое заметное добро я могу сделать людям? Ну, за что любить бухгалтера? Мы ведь вечно над каждой копейкой трясёмся. Меня знают как жену Нартахова. Так что, Семён, спасибо тебе и за это.

– Не поймёшь, что с этой женщиной случилось, – нарочито ворчал Нартахов. – То только ругала, а теперь без оглядки хвалишь. Смотри не перехвали. Ещё пожалеешь.

– А я, Семён, – на глаза расчувствовавшейся Маайи навернулись слёзы, – пользуюсь тем, что ты никуда не можешь сейчас от меня убежать, и хочу хоть раз в жизни сказать, как я к тебе отношусь, что я думаю. Прежде я думала, что я одна знаю, как мой муж колотится, себя не жалеет ради людей, принимает чужие заботы как свои собственные, а оказывается, я ошибалась. Верно говорят: глаз народа зорок, ухо народа – чуткое ухо. К хорошему люди хорошо и относятся. Ценят тебя, Семён.

– Совсем как некролог. Или ты предчувствуешь, что раны мои воспалятся?

– Типун тебе на язык. Сам не знаешь, что болтаешь. Я тебе сказала то, что давно уже хотела сказать.

– Ты почему мне про Вику ничего не рассказываешь? – Хоть и хвалила Нартахова собственная жена, но он всё равно испытывал неловкость и поспешил перевести разговор на другое. – Как она там?

Маайа порылась в сумке, достала сложенный вчетверо листок бумаги.

– Вика страшно рада фломастерам. Вот тебе отправила рисунок.

– Что это она такое нарисовала? – заулыбался Нартахов.

– Неужто не видишь? Солнце.

– Значит, вот этот круг с бородою – солнце? А это что за зубья от пилы?

– Это не зубья от пилы, а лес. Внизу – озеро.

– А это человечки. Я сразу догадался.

– Молодец, – похвалила Маайа мужа. – Соображаешь. Здесь нарисованы ты, я и Вика. А вот в стороне – её мама.