Текст книги "Огонь"

Автор книги: Софрон Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Да ведь туточки он и был. – Семён признал голос давешней женщины.

– Ушёл, стало быть, – облегчённо выдохнул другой голос, который мог принадлежать только пожилому человеку. – Пойдём в хату. Ночь ведь. Не ровен час…

– Да куда он уйдёт? Немцы кругом, – жалостливо сокрушалась женщина. – Ждал, ждал, поди… Тебя пока разбудишь да растолкуешь тебе – все жданки могут кончиться.

– Стал быть, сумел мужик уйти и немцев миновал. Иначе мы бы стрельбу услышали. И дай ему бог удачи… Идём в хату. Ныне время такое, что на улицу лучше и не высовываться.

– Да куда он уйдёт? Я же тебе говорила, раненный он весь. Может, он здесь близко. Покликать надо. Э-эй, хлопец!

– Да тише ты, Леся, тише, – умоляюще зашептал старик. – Ну и дурная же ты. Услышит кто чужой. Беда будет.

Женщина понизила голос:

– Товарищ, а товарищ! Если ты здесь, отзовись. Мы свои тебе.

– Здесь я, – отозвался Нартахов. Он хоть почти сразу же поверил в самые добрые намерения женщины, но слово «товарищ», такое родное и привычное с детства, растопило последние сомнения и прозвучало самой прекрасной музыкой.

Женщина мигом оказалась рядом.

– Заждался, поди? Встать-то можешь?

– Могу, могу, – обрадованно дышал Нартахов. Опираясь на винтовку, он медленно поднялся, но почти сразу же стал заваливаться на бок.

Женщина скользнула ему под руку, придержала, не дала упасть.

– Татусь, пособи.

Торопливо, со свистом дыша, подошёл старик, встал с другого бока, подпёр плечом.

– Терпи, хлопче, терпи. Сейчас в хате будем.

– Это больной, поступивший к нам сегодня ночью. С пожара. Его фамилия Нар… Нартахов.

– Знаю, знаю, Люда. Здравствуйте, Семён Максимович. Я чувствую, что вы не спите.

Бинт на голове, похоже, ослабел, сбился на глаза, Семён Максимович не сразу разглядел, кто с ним разговаривает, а убрал с глаз белесую кисею – признал: врач Сардана Черова, дочь знаменитого охотника с Юрюядяха Степана Черова. Семён Максимович когда-то даже принимал некоторое участие в её судьбе. В позапрошлом году девушка, получив диплом врача, была направлена на работу в другой район, хотя и очень стремилась в родные места. Оказавшись в Якутске на совещании, Нартахов через обком партии сумел добиться перевода Черовой на прииск.

– Здравствуйте, Сардана Степановна. Вы мой лечащий врач? Я рад. И, как я тут понял из разговоров, от вас, от вашего решения зависит моя судьба: или домой идти, или продолжать продавливать койку в больнице.

– В этом случае всё зависит не от меня, а от вашего состояния, – строго сказала девушка.

– Да какое состояние? Руки-ноги целы, на перевязку буду приходить из дому…

– Я смотрю, вы тут без меня уже всё сами решили. Только я хочу сказать, что у человека, кроме рук и ног, ещё и голова есть. Отверните-ка рубашку, Семён Максимович.

Нартахов послушно повиновался, почувствовал холод никелированного фонендоскопа, скользящего по груди, терпеливо выполнил все команды врача.

Увидев под левой лопаткой рубцы, Сардана Степановна спросила:

– Война?

– Она самая. В танке горел.

– Не везёт вам с огнём. Вот и теперь умудрились обгореть. Сейчас поедем в перевязочную.

Черова произнесла все слова чётко, даже несколько строго, деловито хмурилась, и Семён Максимович понял, что девушка всеми силами старается выглядеть старше своих лет, прячет свою молодость за этой излишней строгостью.

– Вы что-то хотите сказать, Семён Максимович?

– Спросить хочу. Волкова, который вместе со мной поступил с пожара, вы будете лечить?

– Я. А что?

– Мне бы знать, как он? Ведь товарищ по несчастью.

– Волков поправляется, – без всякого сомнения ответила Черова. – Немного обжёг лицо. Можно бы день-два продержать его здесь, но он, как и вы, просится домой. Так что, скорее всего, сегодня мы его выпишем.

– А меня?

– Вам придётся полежать. И несколько дней – постельный режим. Даже не вставать.

– Мне бы Волкова увидеть.

– Я ему сказала, чтобы он навестил вас, – отозвалась медсестра Люда. – Он что-то ответил, но я не разобрала, а переспросить постеснялась.

«Почему же он не хочет навестить человека, которого спас? Или теперь жалеет, что полез в пекло?» – Семён Максимович ощутил, как обидное недоумение начало проникать в душу, но не дал этому чувству окрепнуть.

– У меня к вам просьба, Сардана Степановна.

– Говорите, я вас слушаю.

– Просьба весьма деликатная. Наклонитесь ко мне, пожалуйста.

Черова строго и вопросительно посмотрела на Семёна Максимовича, словно ожидая подвоха, и, помедлив, склонилась лёгкой лозой.

– Улыбаться надо, Сардана Степановна, – шепнул Нартахов. – Ничто не красит девушку так, как улыбка. У вас ведь имя-то какое – Сардана. Самый наш красивый цветок – сардана. А улыбка для людей порой нужнее лекарств. Улыбайтесь.

Врач распрямилась, на её лице отразилась растерянность, но всё тем же чётким голосом она распорядилась:

– Люда, больного сейчас же в перевязочную.

Черова собралась было уже уходить, всем видом своим подчёркивая свою занятость, но потом остановилась, чуть виновато и одновременно благодарно посмотрела на Семёна Максимовича, и её губы тронула неуверенная улыбка. Увидев радостный отсвет в глазах Нартахова, Сардана улыбнулась щедрее, её щёки заалели, высветилась ровная полоска белых зубов.

– Ах, Сардана Степановна, если бы вы знали, как вы хороши, когда улыбаетесь. Я беру на себя смелость и говорю это от имени всех мужчин, молодых и старых. – Нартахов был рад, что девушка не обиделась и сумела правильно его понять.

Тогда, сорок лет назад, когда его, раненного, ввели в хату, он разглядел наконец свою спасительницу и улыбку на её совсем юном лице. В тёмном ночном дворе ему казалось, что он слышит голос пожилой женщины, – а тут девушка с длинной, по пояс, косой. И улыбка, предназначенная ему, Нартахову. В ней, в улыбке, были и радость – всё страшное позади, ты теперь с друзьями, – и страх – немцы ведь кругом, как бы не прознали, как бы не выдал кто, – и сострадание – бедненький, весь в крови, весь обгорелый.

Нартахов хотел было остановиться у порога, боясь запачкать домотканые половики, но старик повёл его в глубь хаты.

И снова он увидел улыбку девушки. Ласковую, жалеющую. И мир, страшный мир сегодняшнего дня, с его утратами, болью, безысходностью и отчаянием, посветлел, окрасился надеждой на спасение.

После перевязочной Семён Максимович попал в руки невропатолога, потом его повезли в рентгенокабинет, потом им занимался хирург, и на свою койку он попал лишь к полудню. Душа и тело просили отдыха, он собирался было подремать, как в конце коридора раздался рыкающий, похожий на раскаты отдалённого грома голос. Этот голос, заполненный тяжёлыми, ударяющимися друг о друга звуками, Семёну Максимовичу был хорошо знаком. Отгораживаясь от словесного камнепада, Нартахов натянул на голову одеяло, но голос гремел уже рядом.

– Я что-то не пойму, куда вы меня ведёте. Где он лежит?

– Вот здесь, – ответил женский голос, и Семён Максимович признал голос главного врача Сусанны Игнатьевны.

– Да где же здесь?

– Вот, перед вами.

Нартахов откинул одеяло.

– Семён Максимович! Здравствуй, – зарокотал Гудилин. И, круто, но по-слоновьи тяжеловесно повернулся к главному врачу: – Что это?

– Вы о чём, Геннадий Пантелеевич?

– Что это? – широко разведёнными руками Гудилин обвёл вокруг.

Своей громадной фигурой, размахом рук, рыкающим голосом Гудилин заполнял, казалось, весь коридор, и Сусанна Игнатьевна и пришедший с Гудилиным секретарь парткома Баширов невольно отодвинулись в сторону.

– Это больница, – спокойно и неторопливо, словцо объясняя ребёнку, сказала Сусанна Игнатьевна. – Старая, с прогнившими стенами больница, которая уже давным-давно нуждается в новом помещении.

– Я смотрю, вы не хотите меня понять. Тогда я спрошу вас прямо: почему Нартахов лежит в коридоре? Вы что, не могли найти для него получше места?

– Геннадий Пантелеевич… – Семён Максимович попытался урезонить Гудилина.

– У нас нет мест, – чётко отрезала Черемных.

– Так вот, Сусанна Игнатьевна, уважаемый наш главврач, советую вам сегодня же выписать несколько пьяниц и бездельников и освободить приличную палату.

По лицу Черемных пошли красные пятна.

– Пока в больнице распоряжаюсь я. И вам не советую вмешиваться…

– Так я кто такой? Я что, хулиган с улицы?

– Вы директор прииска, Геннадий Пантелеевич.

– Спасибо, хоть признаёшь директором. А то даже ваша санитарка, которая моет полы, не хотела меня пустить в больницу. Не время, говорит. Ну и порядок.

– Именно потому, что здесь существует порядок, санитарка и не пускала вас. И она поступала совершенно правильно.

– А насчёт перевода Нартахова в отдельную палату считайте, что я вам дал не совет, а распоряжение.

– Успокойтесь, Геннадий Пантелеевич, – повысил голос Нартахов. – И подумайте, в какое положение вы ставите себя и меня.

Гудилин рывком придвинул к себе стул, сел на него, и стул жалобно заскрипел, грозясь развалиться. Сусанна Игнатьевна хотела ещё что-то сказать, но, посмотрев на Гудилина, круто повернулась и ушла.

– Зря вы обидели женщину.

– Ничего, – рыкал Гудилин. – Пусть помнит, что я ещё директор прииска. И почему это мои слова для кого-то на прииске могут быть пустым звуком?

– Здесь больница. Здесь нет директора. Здесь больные и врачи. А Сусанна Игнатьевна – главный врач.

– Да что ты мне прописные истины рассказываешь? Это я всё знаю. Но что же, по-твоему, за этим порогом я не директор прииска? Ошибаешься – директор. И ночью, и днём директор. И за всё, что происходит на прииске, я отвечаю. Вот где у меня эта ответственность, – мосластой рукой Гудилин резанул себя по красной мощной шее.

– Но кричать-то не надо.

– Я и не кричу. Ты сам знаешь, что у меня такой голос.

Шёл всего третий год, как Гудилин работал на прииске, и он обычно с большим вниманием относился к советам председателя приискома, старожила этих мест. И почти с первого дня их совместной работы повелось, что Семён Максимович говорил Гудилину всё, что считал нужным сказать, говорил в глаза и без всяких обиняков.

– Ну, а насчёт того, что я лежу в коридоре… В этом, главным образом, виноваты вы. Ну, и я, конечно. До сих пор не можем построить новую больницу.

– Всё это так, – Гудилин упрямо уставился в оплывшее льдом окно. – Но я директор не только у себя в кабинете. И всем необходимо выполнять мои распоряжения, независимо от того, нравятся они или не нравятся.

Судя по тому, с каким упорством отстаивает Гудилин своё главенство, Семён Максимович подумал, что эти слова уже относятся не столько к ушедшей Сусанне Игнатьевне, сколько к присутствующим здесь Нартахову и секретарю парткома Баширову. И насторожился.

– Как со станцией обстоят дела, Геннадий Пантелеевич?

– О какой станции вы говорите? – Гудилин словно ждал этого вопроса. – Нет её. Сгорела. И дыму даже не осталось.

– Беда большая. Я понимаю – вам нелегко.

Уловив искреннее сочувствие в голосе Нартахова, Гудилин чуть отмяк.

– Будем заново строить здание. Утешает одно – дизели удастся восстановить. Пожарники постарались спасти их. Геройские мужики. Запасные части для дизелей не сегодня-завтра привезут с комбината… Сняли людей и материалы со строительства шестиквартирного дома. Вместо него будем строить станцию.

– Ах ты, беда, – расстроился Нартахов. – Ведь с таким трудом добились разрешения на строительство этого дома. Учителя опять без жилья останутся. Ну как им смотреть в глаза?!

– А что ты предлагаешь? – начал ожесточаться Гудилин.

– Предлагаю… – Нартахов нахмурился. – Что тут предложишь. Другого выхода, вижу, нет.

– То-то и оно.

– Хочется надеяться, что и учителя поймут. Не от хорошей жизни пришлось пойти на это.

– И я надеюсь, что меня люди поймут, – опять как-то многозначительно сказал Гудилин и посмотрел на Нартахова. – Критиковать всегда легче. Тут уместно и про совесть вспомнить, и про душу, и про бездушие… И обвинить начальство во всех смертных грехах. А как подумает человек, сам поймёт – другого выхода нет.

– И так бывает, – согласился Нартахов и вопросительно посмотрел на Баширова: куда это Гудилин клонит?

– Чем может обернуться пожар даже для нас лично, я думаю, вы хорошо себе представляете, Семён Максимович. Сегодня с самого утра я только и знаю, что давать объяснения по телефону. Руководству комбината, райкому, комитету народного контроля. И прокуратуре. Следует ожидать приезда специальной комиссии. И все требуют принятия немедленных мер. А мы и примем меры. Следует прежде всего привлечь к ответственности виновных. Прежде всего по административной линии. А там ещё и милиция своё слово скажет. Тем более что есть человеческие жертвы.

– Какие жертвы? – всполошился Нартахов.

– А ты что, не слышал ничего? Да об этом сейчас весь посёлок говорит. Сторож Уваров погиб. Нашли его сильно обгоревшим. Так что дело принимает как нельзя худший оборот.

– Как же всё это произошло? Ведь его и пожарники искали…

– А вот этого я пока не знаю. Пусть следствие скажет своё слово. Мы же должны сказать своё. Я тут заготовил приказ. Прошу ознакомиться и подписать.

Гудилин протянул несколько листков бумаги.

Что и говорить, приказ был весьма суровым. Да таким он и должен быть: слишком страшный случай и производству урон немалый. Надо, чтобы каждый извлёк для себя горький урок. Так думал Нартахов, вчитываясь в строчки приказа. Он дошёл до последней, третьей страницы – и запнулся. Чего, чего, а этого он не ожидал. В приказе сообщалось, что главного энергетика прииска Гурия Сергеевича Калашникова, директора электростанции Ефрема Сантаевича Багатаева и дизелиста Юрия Ивановича Чернова за халатность и безответственное отношение к своему делу, за нарушение техники пожарной безопасности, приведшей к пожару на станции, освободить от занимаемых должностей и дело передать в следственные органы.

Первых двоих Нартахов знал хорошо. Особенно Калашникова. Он чуть ли не всю жизнь провёл на золотых приисках Севера и хоть уже перешагнул пенсионный возраст, продолжал работать. Человек необычайно прямолинейный, скромный и добрый. Он с грустью говорил о том, что дорабатывает последний год и расстаётся с Севером – уезжает в свой родной Калинин.

Ефрем Багатаев в позапрошлом году окончил Московский энергетический институт. Парень малорослый, неказистый, и назначили его директором станции скорее из уважения к его диплому, нежели почувствовав в нём руководителя.

Долгие годы станцию возглавляли чаще всего люди без образования, как принято их вежливо называть, практика. Практики эти часто менялись, нередко случались поломки, и станция порою простаивала сутками. Не было, пожалуй, ни одного производственного совещания, где бы на все лады не крыли работу энергетиков. Но как-то так получилось, что с прошлого года по работе станции не было ни одного нарекания. И никто этого, кажется, и не заметил. Будто это так всегда и было. Нартахов, несколько раз побывавший у Багатаева, с радостью отметил, что углы помещения, некогда заваленные разным хламом, очистились и чистым стал пол, обычно засыпанный углём и заляпанный мазутом. И ещё узнал, что рабочие с уважением относятся к своему молодому начальнику, считая, что парень по-настоящему знает своё дело. И тогда же Нартахов подумал, что после того, как Гурий Сергеевич подаст заявление об увольнении, следует порекомендовать Багатаева на должность главного энергетика прииска.

– Ну что, ознакомились? – спросил Гудилин и протянул ручку. – Тогда подпишите.

– Ознакомился или согласился?

– Это как хотите. Мне сейчас не до дипломатии. Больше нет никакого другого выхода. И скажите спасибо, если будет достаточно этих троих.

– Для чего достаточно? Для того, чтобы действительно наказать виновных, или для того, чтобы обелить себя? – Семён Максимович почувствовал, как в груди закипела злость.

Но Гудилин оставил вопрос без ответа, только громче засопел.

А Нартахов продолжал:

– Каково мнение парткома?

– Вот мнение парткома, вот, – Гудилин ткнул толстым пальцем в подпись Баширова. – Неужто не видишь? «Согласен. Баширов».

– Это согласие одного Габида Ахмедовича или парткома? Когда же вы успели собрать партком, Габид Ахмедович?

Баширов хотел что-то ответить, но Гудилин приостановил его жестом руки:

– Секретарь парткома имеет право подписывать такие приказы от имени парткома. Так же, как вы сейчас подпишете от имени приискома.

– А я и не собираюсь подписывать.

– Эт-то ещё почему? – вскочил Гудилин.

Баширов успел поймать падающий стул, отодвинул его в сторону.

Нартахов видел над собой яростное лицо Гудилина, и ему почему-то не к месту подумалось, что всё крупно на этом лице: густые, лохматые брови, широкая переносица, резко очерченные губы.

– Дизелиста Чернова не только можно, но и нужно снять за нарушение трудовой дисциплины. А вот чтобы увольнять Калашникова и Багатаева – я не согласен.

– Ага, значит, только стрелочник виноват, а руководители чуть ли не заслуживают поощрения. Так по-вашему? – Тон у Гудилина был насмешливо-ядовитый.

– Кстати, и Багатаеву, и Калашникову благодарность объявляли. Этой осенью. По вашему приказу. И не за что-нибудь, а за состояние противопожарной безопасности.

– Это был неправильный приказ, – Гудилин мгновенно выпрямился. – Людей, занимавшихся проверкой противопожарной безопасности на электростанции и введших в заблуждение руководство прииском, следует наказать.

– Это был правильный приказ, – устало сказал Семён Максимович.

– Если бы это было так, то пожара не случилось бы, – неожиданно спокойно сказал Гудилин. – Не было бы, понимаешь, не было. – Сам не замечая того, Гудилин говорил Семёну Максимовичу то «ты», то «вы».

– Я не знаю, как возник пожар, но знаю, что на станции меры противопожарной безопасности соблюдались самым строжайшим образом. По крайней мере, в течение последних двух лет. В этом отношении мы энергетиков всегда ставили в пример другим организациям. И даже сегодня, после такой беды, не пристало говорить, что они халатно относились к своим обязанностям.

– Так-то оно так. Но руководители должны отвечать за выход электростанции из строя. Должны. Понесу наказание и я. Всё это у меня впереди. Так отчего же Калашников и Багатаев должны остаться в стороне?

– Не в стороне. И они заслуживают наказания, но лишь в соответствии со своей виной. А их вину нужно ещё определить и взвесить.

Разговор, похоже, начал принимать затяжной характер. Это чувствовали и Нартахов, и Гудилин.

– Так сгорела электростанция или не сгорела? Если сгорела, так о чём ещё говорить, о чём думать?

– О людях, – чуть ли не выкрикнул Семён Максимович. – О людях, о их судьбах. Нельзя, спасая себя, ломать судьбы двух отличных работников.

– Я себя не спасаю, – отрезал Гудилин. – И не спасу этим. Если бы даже и захотел.

– Но вам ведь нужно доложить, что меры приняты… А я не согласен с тем, чтобы с такой лёгкостью решать судьбу Калашникова, честно оттрубившего на Севере больше тридцати лет, и Багатаева, только ещё начавшего жить. Не согласен.

– Обойдёмся и без вашего согласия. – Гудилин цепко схватил листки приказа и раздражённо сунул их в карман. – Оно сейчас, в принципе, и не требуется. Вы больны. Вы в больнице. Вы сейчас не работаете. Подпишет ваш заместитель. Думаю, что у него больше здравого смысла.

Этого Семён Максимович не ожидал.

– Габид Ахмедович, у меня к вам будет одна просьба. Вы её выполните?

– Конечно! – Баширову было тяжело слушать весь этот разговор.

– Тогда передайте Сергееву, чтобы он не подписывал этого приказа. Передадите?

– Передам, – машинально согласился Баширов и умолк, натолкнувшись на тяжёлый взгляд Гудилина.

– Семён Максимович, – Гудилин перешёл на полушёпот, что у него было признаком крайнего раздражения, – до сих пор мы с вами понимали друг друга… Смотри, как у нас хорошо получается: Нартахов заступник за людей, благородный рыцарь, а Гудилин изверг и губитель. Так, что ли?

– Геннадий Пантелеевич!

– Но интересы производства для Гудилина выше всего, и он не пожертвует ими ради дешёвого авторитета.

Гудилин сорвал халат, висевший у него на одном плече, скомкал его, бросил на стул и ринулся к двери.

– Геннадий Пантелеевич, – позвал Нартахов.

Гудилин с надеждой повернулся, уставился в глаза Нартахову:

– Ну?!

– Вы сейчас уходите… Извинитесь перед Сусанной Игнатьевной.

– Что?! – опешил Гудилин, безнадёжно махнул рукой и тяжело пошёл по коридору. Баширов, словно извиняясь, посмотрел на Семёна Максимовича и заторопился следом.

Нартахов проводил их глазами, прикидывая, зайдёт ли Гудилин к главному врачу. Но громко хлопнула наружная дверь. И Семён Максимович понял – не зашёл.

Это был не первый конфликт Нартахова с директором прииска, и раньше случались нелёгкие споры, но такими непримиримыми и яростными они ещё никогда не расставались. Гудилин даже ушёл не попрощавшись. Похоже, что нелегко мужику. И очень даже. Нартахов глубоко вздохнул. «Ну, ладно… На работе ещё и не то бывает. Поссорились – помиримся».

А вообще-то Гудилин нравился Семёну Максимовичу. Как-никак есть с кем сравнивать: на памяти Семёна Максимовича это уже четвёртый директор прииска…

Когда Нартахов вместе с Маайей приехал, в давние теперь годы, на прииск, директорствовал здесь немолодой – или так он тогда казался? – спокойный и медлительный человек. Был он немногословен, но каждое его слово было весомо и звучало убедительнее, чем самый строгий приказ. Прииск считался тогда одним из лучших. В те времена прииск основательно обустраивался. Электростанция, баня, столовая, клуб – постройки тех лет. Что и говорить, хваткий был директор, деловой, инициативный. Вскоре его забрали в Якутск, на повышение.

После него, до Гудилина, было ещё два директора. Оба они были вроде знающими дело, оба с образованием, оба имели опыт работы с людьми, а вот что-то не клеилось у них. Они довольно подолгу просидели в директорских креслах, но уезжали тихо, без шума, так как оставляли прииск не в лучшем виде. Нартахов не раз замечал, что не всегда хороший и даже знающий человек может стать хорошим руководителем.

Гудилин же руководить умел. Но, человек взрывчатый и горячий, порой не до конца разобравшись в том или ином деле, ударялся в рыкающий крик, напирал, давил и словно вламывался в толпу, расталкивая своей широкой грудью и правых, и виноватых. Но был отходчив. И никогда не переносил личную неприязнь на производственные отношения. И если ошибался, то, едва справившись с гневом, открыто признавал свою неправоту. И за это его любили. Да к тому же при Гудилине прииск стал набирать силу, а по итогам прошлого года вошёл в ряд лучших приисков комбината, чего уже не случалось довольно много лет.

Так что Нартахов не очень огорчился из-за конфликта с директором. Прокричится – остынет. И даже посочувствовал мысленно: тяжела ноша руководителя, со всех сторон бьют, умей вертеться между молотом и наковальней. А тут очень тяжёлый случай – прииск остался без энергии. И растерялся Гудилин, заметался. Да и растеряться немудрено.

Семён Максимович прикрыл глаза и отвернулся к стене.

– Татусь, сюда!

Следуя за девушкой, старик провёл Нартахова в маленькую боковушку, где стояла узкая кровать, застланная белой накипью кружев и с целой горой подушек, стояла скамья и самодельный комод. Семена подвели к кровати, но он, взглянув на свой обгорелый, измазанный маслом, землёй и кровью комбинезон, отрицательно замычал, попятился назад.

– Экий ты, хлопче, стеснительный. Ну, тогда вот сюда, на лавку. Всё одно надо тебя обмыть и переодеть.

Лавка была достаточно широкой и вполне подходящей, чтобы можно было лечь. Не выпуская винтовку из руки, Семён лёг на спину и почувствовал, как ловкие руки девушки подсунули под голову подушку.

Леся, так называл девушку старик, принесла и поставила на комод керосиновую лампу, в комнате стало светлее, и Нартахов только тут по-настоящему разглядел своих спасителей.

Леся и вправду – он не ошибся там, у порога, – была очень молоденькой и красивой девушкой. С ясными большими глазами. А старик – старик был её отец. Это сразу бросилось в глаза, хотя и не было между ними явного сходства. Старик был довольно плотным, коренастым, со скобкой по-украински вислых седых усов. Почему-то во дворе его голос показался старческим, а теперь Нартахов видел перед собой хоть и старика, но ещё довольно крепкого.

И ещё в комнате была полная, невысокая женщина, по годам, скорее всего, ровня хозяину, с низко повязанным, почти по самые брови, чёрным платком. Нартахов и не заметил, когда она появилась рядом: столь неспешны и бесшумны были её движения.

– Ну-ка, сынок, раздевайся. Осмотреть тебя надо, перевязать.

Нартахов согласно кивнул, потянулся руками к пуговицам, но тут же замер, стыдливо посмотрев на девушку. Старик перехватил его взгляд, хмыкнул в усы и скомандовал дочери:

– Иди согрей воды, Леся, что стоишь?!

Девушка послушно вышла, загремела на кухне ведром.

– Ну, а теперь будь мужчиной, терпи. – Старик подступил к Нартахову, взялся за комбинезон.

Пожалуй, ещё никогда в жизни Семён не испытывал такой злой боли. Он корчился, словно с него живого сдирали кожу. Да так оно и было: с Семёна Нартахова сдирали комбинезон, вернее, всё, что от него осталось, вместе с кусками обгоревшей кожи.

– Терпи, казак, – атаманом будешь, – приговаривал старик, продолжая раздевать Семёна. – Наше дело солдатское такое – терпеть.

Когда в глазах стало темнеть и Семён стал проваливаться в бездонную чёрную яму, старик повелительно скомандовал жене:

– Явдоха, принеси.

А через минуту Нартахов услышал бульканье жидкости, льющейся из бутылки, а потом ощутил около своих губ холодный край стакана.

– Пей, парень, пей.

Семён жадно начал пить обжигающую жидкость, и только когда стакан опустел, понял, что пил самогон. Боль отхлынула, притупилась, мир стал зыбким и лёгким, и теперь Семён увидел, что лежит полностью раздетым. Скомканная одежда валялась на полу. Он попытался схватить хоть какую-нибудь тряпицу, чтобы прикрыть наготу, но старик отвёл его руку:

– Лежи. Кроме меня да Явдохи здесь никого нет. Сейчас обмоем тебя маленько да начнём перевязывать. Может, ещё самогончику хлебнёшь?

– Как бы не спьянел хлопец, – подала голос старуха. – Он же молоденький да раненый.

– Не спьянеет, – отрезал старик. – Сейчас ему муку принимать такую, что весь хмель разом перегорит.

Но Нартахов от выпивки отказался.

– Я лучше так потерплю.

– Ну, тогда я сам. Мне ведь тоже нелегко тебя мучить. – Старик плеснул под усы полстакана мутного самогона. – Начнём, хлопец.

Раны перевязали разорванной на полосы старой простынёю, обожжённые места смазали густой белой мазью, скорее всего, гусиным жиром, и тоже перевязали. Теперь, главным образом, работала бабка – мыла, перевязывала, а старик только помогал, и Семён лишь удивлялся, какие у бабки лёгкие и осторожные руки. Бабка работала молча, лишь прислушивалась к шуму на улице и, уловив подозрительное, испуганно поднимала кверху палец и шептала:

– Омельян!

После долгой и тяжкой перевязки, когда почти всё тело забелело бинтами и стала стихать боль, старик принёс исподнее бельё и выцветшие, залатанные штаны и рубаху. Бельё было новое, ненадёванное, бабке, по всему было видно, было жаль его отдавать, но старик грозно посмотрел на неё, и бабка промолчала. Вся одежда оказалась слишком большой, Нартахов просто утонул в ней, но справился и с этим делом: у рубахи подвернул рукава, а штаны перехватил повыше и перетянул в поясе ремнём. От старого обмундирования остались только сапоги, но и этому Нартахов был бесконечно рад.

– Отошёл немного, парень? Пойдём тогда поедим чего… – позвал дед Омельян. – Поди, росинки маковой давно уже не держал во рту.

Нартахов попытался вспомнить, когда же он ел в последний раз, но, так и не вспомнив, пошёл следом за стариком.

И снова Леся встретила его улыбкой.

– Вот сюда проходи, вот сюда..

На столе уже исходила паром горячая картошка, горкой лежал нарезанный толстыми скибками хлеб, розовело сало. Он понимал, что, может быть, хозяева выставили на стол все свои припасы, сберегаемые на чёрный день, и волна благодарности к этим людям заполнила душу. При виде такого угощения Нартахов почувствовал отчаянный голод и торопливо откусил чуть ли не пол-ломтя хлеба, но никак не мог проглотить его. Кусок не пошёл в горло, будто Нартахов за этот страшный день совсем разучился есть. Он вытягивал шею, силился протолкнуть хлеб в желудок, но помертвевшее горло не хотело работать.

– Ты чаю, чаю попей, – испуганная женщина протянула Семёну горячий стакан.

И будто прорвалась плотина. Нартахов торопливо навалился на еду. И чем больше он ел, тем больше, казалось, росло чувство голода. Усилием воли Нартахов заставил себя отложить ложку, увидев, что картошки, хлеба и сала заметно поубавилось.

– А теперь рассказывай, – сказал старик.

– Что рассказывать? – Нартахов поднял на старика глаза.

– Что можешь, то и расскажи. Кто ты да откуда, что за человек. Звать как.

– Звать Семёном.

– А фамилия?

– Нартахов.

– Нартахов, – повторил дед, словно подбрасывая фамилию на ладони, прикидывал её на вес.

– Национальности какой будешь?

– Якут.

– Якут… Якут… – пробормотал дед. – Слышал я такую национальность. Где это?

– Далеко, – Нартахов махнул рукой. – На востоке.

– Однако, дальше Урала?

– Что ты, отец, – засмеялась Леся, – да это дальше Сибири. А дальше Якутии уже Ледовитый океан.

– Дальше Сибири? – удивился старик, видимо полагая Сибирь краем света. – Ну и ну! Везде люди живут, – добавил он раздумчиво.

– Живут, – согласился Нартахов.

– Как ты попал в наш двор?

– Да я и сам не всё помню… Скрывался от немцев. Хотел пройти село. А тут патрули, машины, мотоциклисты.

– Ты ведь танкист. Это не твой танк, без башни, стоит в конце села? Где твои товарищи?

– Нет больше моих товарищей, – сказал Нартахов. – Нет никого…

Нартахов вдруг почувствовал, как предательская влага подступила к глазам, обожгла щёки.

– Молоденький-то какой, совсем молоденький, – шептала мать Леси и жалостливо вздыхала. – Мать-то у тебя есть? – шершавая и тёплая ладонь погладила голову Семёна.

И тут Семён не выдержал. Он упал лицом на забинтованные руки и затрясся от беззвучных рыданий. Рыдания копились где-то под лопатками, кипели в горле, распирали грудь и сбивали дыхание.

– Плачь, солдат, не стесняйся, плачь, – покряхтывал над ухом старик. – Выйдут слёзы – полегчает. Плохие люди не плачут. Ты плачь, плачь.

Он плакал, и ему было мучительно стыдно своей слабости, но одновременно в душе забрезжило далёкое просветление, словно узкая полоска зари после беспроглядно чёрной и ненастной ночи.

– А танк этот мой, – сказал Нартахов уже твёрдым голосом и посмотрел на старика враз ставшими сухими глазами. – Так получилось, что я один уцелел.

– Ешь, Семён, – подбодрила Леся.

– Спасибо, я сыт. – Он и правда уже не хотел есть. – Большое вам спасибо. За всё. За хлеб за соль, за помощь, за ласку. Никогда я этого не забуду. А теперь мне надо идти. – Нартахов взял прислоненную к стене винтовку.