Текст книги "Огонь"
Автор книги: Софрон Данилов
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Огонь
Телефон зазвонил в глухой полуночный час. Звонок пробился сквозь плотную немоту ночи и вдруг, нарушив устоявшуюся тишину, разом набрал тревожную силу. Ещё весь во власти сна, Нартахов, защищаясь и отгораживаясь от этого несущего тревогу звона, натянул на голову одеяло и отвернулся к стене.
«Вечно эти телефонистки что-нибудь да напутают. Разбудят, а потом только «ах, извините!», – успокаивая себя, подумал Нартахов.
Телефон не умолкал.
Уступая требовательному звонку, Нартахов отбросил одеяло, покряхтывая, поднялся, нашарил выключатель над головой и даже прижмурил глаза в ожидании яркого всплеска света, но лампочка не загорелась.
Телефон продолжал надрываться, затихая на короткие мгновения, словно лишь для того, чтобы перевести дух.
– Да что он, взбесился?! – голос жены был усталым и раздражённым.
– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал Нартахов. Сон уже улетучился, и тревожное беспокойство всё больше и больше охватывало Нартахова, и он уже виноватил себя за то, что сразу не откликнулся на зов телефона. Он торопливо повозил ногами по холодному полу, отыскивая на привычном месте тапочки, но нашарил только один и, прихрамывая, поспешил в прихожую к телефону. И обдало внутренним холодком: да неужто с сестрой что случилось? Ведь сообщали же из Якутска, что младшая попала в больницу, добавив, что причина житейская, и пообещав подробности рассказать в письме. Нартахов тогда не особенно обеспокоился, удовлетворившись этим «подробности в письме», и лишь теперь запоздало подумал, что молодая и цветущая женщина по пустякам в больницу не угодит. А письма до сих пор так и не было. Видно, почта сюда, на северный прииск, далёкий не только от Якутска, но и от любых даже малых городов, добирается уж очень не спеша.
Нартахов отшвырнул мешающий тапочек, щёлкнул выключателем в прихожей – но свет опять не зажёгся – и, чуть было не столкнув телефон со столика, схватил трубку.
– Алло!
– Нартахов? – в трубке забился заполошный женский голос.
– Да-да! Я!
– Семён Максимович, это телефонистка. Сейчас…
В трубке вдруг стало тихо, исчезли даже шорохи и писки, будто кто-то одним разом выдул из телефона всякую жизнь…
– Алло, алло! – кричал Нартахов в мёртвую трубку, чувствуя, что кричит напрасно, но всё ещё на что-то надеясь.
«Да что же случилось? – потерянно думал Нартахов, прижимая трубку к уху. – Электричества нет, связь оборвана. Чёрт-те что! Ведь не война же…»
Раздался грохот, и Нартахов не сразу сообразил, что кто-то, не жалея кулака, колотится во входную дверь, но тотчас пришёл в себя и, готовый уже ко всему, бросился к двери. Дверь рывком отворилась, холодный воздух тугой волной окатил Нартахова, и почти неразличимый в темноте человек прокричал:
– Пожар!
– Где? – хрипло крикнул Нартахов.
– Электростанция!.. – И человек растворился в морозном тумане.
Нартахов, опрокинув по пути стул, вбежал в спальню, стал торопливо одеваться. В спешке он долго не мог попасть ногой в штанину, сердито чертыхался, отыскивая впотьмах невесть куда задевавшиеся свитер, валенки, шарф.
– Что случилось? – голос жены хоть и звучал по-прежнему раздражённо, но в нём уже слышались нотки испуга. – Да скажи же!
– Электростанция горит!
– А ты пожарник, что ли? Или по-прежнему председатель приискома? Позвони в пожарку.
– Думаю, это и без меня давно сделали. Да и телефон не работает. – Нартахов наконец справился с одеждой.
– А чего ты возишься в темноте, не зажжёшь свет? Ведь всё равно я не сплю.
– Нет, видно, всё ещё спишь. Какой тебе свет? Ведь я же сказал – горит электростанция… Я пошёл.
Холодная темень ночи обступила Нартахова со всех сторон, и по тому, как заскрипел снег под валенками, как прихватило дыхание и обожгло рот – он понял, что мороз против вчерашнего крепко поприжал. На западной окраине посёлка чёрное зимнее небо подсвечивалось мятущимся кровавым заревом. Зарево то чуть опадало, то набирало силу, как будто невидимая могучая рука мяла этот багрово-красный всплеск.
Увидев мечущееся зарево, Нартахов напрягся всем телом, застонал, как от зубной боли, и даже приподнял ухо меховой шапки, будто ожидал услышать гул орудийной канонады, тугие разрывы бомб, рёв моторов и лязг стальных гусениц. Он напряжённо тянул шею, вслушивался и поражался ночной тишине, разумом понимая, что так оно и должно быть, но всё равно продолжая вслушиваться. Так уж устроен был мир Нартахова, что давнее прошлое будто совсем и не выветривалось из него, жило, гремело и полыхало в нём так же сильно, как жил в нём и сегодняшний день. И Нартахов к этому давно привык. Так ему выпало на роду – принести в себе войну домой. И не уйти ему от этого, не уехать.
На западе чёрной ночи пылало зарево.
…Была такая же чёрная ночь. И на западе пылало зарево. Только тогда была не зима, а осень. Холодная осень сорок первого. В сырую, промозглую погоду, когда перемешанный с дождём и снегом ветер выдувал из тела остатки тепла, они шли ночь, день и ещё ночь. Вот тогда-то Нартахов впервые узнал по-настоящему непомерную тяжесть, муку раскисших от ненастья дорог, когда холодная засасывающая грязь пудовой силой наваливалась на солдатские сапоги, узнал, что, когда, казалось, кончились уже последние силы, идти всё-таки ещё можно.
Во вторую ночь они долго шли по изрытой оврагами и воронками степи, потом – тоже долго – шли вверх, к перевалу, и когда достигли вершины, увидели на западе, совсем близко, багрово-зловещий распах горизонта. И орудийный гул тоже стал совсем близким.
Передний край… Эти суровые и тревожные слова облетели измотанную усталостью колонну, и солдаты были даже рады, что дальше, считай, идти было уже некуда.
– Баталь-он!.. Окапываться!.. – зазвучали резкие слова команды.
– Р-рот-та!..
– Взво-од!..
Нартахов копал землю, наваливался на черенок лопаты, работал почти механически, а сам всё смотрел на пылающий огнём горизонт, вобравший в себя страшную беду, и временами ему казалось, что огонь и орудийный грохот усиливались, наплывали на их пока ещё безымянную высоту, и даже казалось, что среди холода ночи он улавливает плывущие из-за горизонта жар и копоть большого огня. Это была первая встреча Нартахова с войной…
Нартахов тряхнул головой, возвращая себя из той уже давней огненно-чёрной ночи в сегодняшнюю жизнь, надвинул поглубже шапку и побежал в сторону зарева.
Но это только называется – побежал. Через минуту он стал хватать ртом ледяной воздух, а в груди начал расти тугой комок боли. Нартахов хотел было уже приостановиться, чтобы хоть как-то унять боль, и в этот момент из-за домов вынырнула машина, ослепила пронзительным светом фар, остановилась рядом.
– Семён Максимович! – крикнули из машины, и чья-то сильная рука потянула его в тёплое нутро «уазика». Зацепившись о ступеньку, Нартахов потерял равновесие и, ухватившись за спинку ближнего сиденья, сел на чьи-то колени. В салоне было темно, но по чуть приметным силуэтам голов и плеч, по близкому дыханию невидимых людей Нартахов понял, что «уазик» забит почти до отказа.
Боль в груди постепенно отпустила, Нартахов пригляделся и понял, что это машина директора прииска Гудилина, и уже стал различать пятна лиц, как «уазик» скрипнул тормозами и остановился неподалёку от огнища. Мешая друг другу в узких дверях, люди торопливо выбрались из машины. Едва ступив на землю, Нартахов почувствовал сухой жар набравшего силу огня. Гудящее пламя облепило бревенчатый корпус приисковой электростанции, рвалось в чёрное небо. И казалось, что сильные и гибкие руки огня вот-вот оторвут обречённую электростанцию от земли и унесут её с собой в чёрную пустоту. И мешала только малость – не объятые огнём части стен ещё были тяжёлыми и цепко держались за землю.
Приехавшие, прикрывая лица рукавами и ещё не понимая, что надо делать, смотрели на гудящий огонь, друг на друга. В стоящем впереди него человеке Нартахов узнал Гудилина.
Откуда-то сбоку вдруг вылетел в распахнутом полушубке начальник военизированной охраны Зимин.
– Товарищ директор! Вовремя…
– Вовремя?! – высокий и громоздкий Гудилин легко и стремительно повернулся навстречу Зимину и прокричал: – Если бы вовремя, пожара бы не было!
– Я…
– Где начальник пожарной команды? – Гудилин уже справился с минутной растерянностью и готов был к действию.
– Там, с той стороны станции, – Зимин махнул рукой в сторону гудящего огня.
– Пожарные машины?
– Одна машина там же, а вторая… Да вот она!
Красная машина, тревожа сиреной и прерывистыми всплесками красного света, слепя белыми фарами, надвинулась на толпу, оттеснила её, и из машины тут же посыпались люди в брезентовых робах и железных касках, с лестницами и баграми бросились к огню. Вслед за ними потянулась серая змея пожарного шланга.
А огонь, словно тоже готовился к схватке, ещё больше ярился, набирал силу, рвался к тёмному небу с вьюжным гудом, и казалось, что деревянные стены, обвитые пламенем, корчатся в муках: раскачиваются, приседают, вздымаются.
– Я – туда! А ты? – Гудилин коротко взглянул на Нартахова и, не дожидаясь ответа, ушёл.
Брезентовый шланг туго наполнился, и из брандспойта ударила светлая струя воды, протянулась к огнищу.
– Крышу, крышу разбирайте! – прогремел чей-то голос.
Несколько человек в касках уже карабкались по гибким и длинным лестницам на крышу электростанции, словно не замечая бушующего рядом огня, и Нартахов подивился их смелости и тут же совестливо осудил себя за бездействие. Он увидел, что пожарные потащили тяжёлый шланг ближе к огню, кинулся помогать, ухватился за брезентовую кишку, но стоящий впереди него пожарный больно толкнул его в грудь локтем:
– Не мешай!
Нартахов отступил, волнуясь, объяснил, что он лишь хочет помочь, но на его слова никто не обратил внимания – люди делали своё обычное и трудное дело. Не привыкший чувствовать себя лишним, Нартахов потерянно оглянулся и, увидев человека, надсадно тащущего лестницу, кинулся к нему.
– Давайте вместе.
Человек на мгновение потерял равновесие, пошатнулся и тут же рванул лестницу из рук Нартахова:
– Какого чёрта? Да отпусти, отпусти, тебе говорят! Ну что за люди!
– Да помочь же я хочу! – начал раздражаться Нартахов.
Потоки воды хлестали на крышу и стены электростанции, но огонь и не думал смиряться, не замечал человеческих усилий и вспыхивал ещё ярче, словно поливали его не водой, а бензином. И уже почти полностью занялась крыша, в снопах искр и огненных гривах взлетали в воздух доски и падали на землю. Кусок горящей доски упал рядом с толпой.
– Осторожно! Всем отойти в сторону!
– Товарищ Нартахов! Товарищ…
Нартахов обернулся на голос и снова увидел начальника военизированной охраны Зимина. Одна пола полушубка Зимина обгорела, и Нартахов удивился, когда же Зимин успел обгореть, ведь полушубок на нём только что был целым.
– Да?
– Уварова нет.
– Какого Уварова?
– Старика Уварова. Ночного сторожа.
– Та-ак, – протянул Нартахов. – Ну, а в самом здании смотрели?
– Пожарники смотрели. Нет там, говорят, никого.
– А ночной дежурный по станции? Он что говорит?
– Да говорит, что ходил домой ужинать, а сторож оставался на станции. Он и сам удивляется, куда старик мог деться.
– Чёрт знает что, – нахмурился Нартахов. – Дежурный уходит домой, сторож куда-то делся, а в это время станция огнём занялась. Ты хоть догадываешься, что значит прииску остаться без энергии? Так, может, и сторож вслед за дежурным отправился домой?
– Нет, нет, – уверенно ответил Зимин. – Уваров дисциплину уважает. Старый служака. Этот не уйдёт. А потом, я уже посылал к нему домой человека. Нет его дома.
Нартахов разом забыл своё раздражение, забеспокоился.
– Так что же мы тогда стоим? Искать человека надо. Внутри здания его искать надо.
– И я считаю, что там его надо искать, да начальник пожарки не разрешает.
– Да как это не разрешает, если человека найти не можем! – Нартахов рванулся к станции и увлёк за собой Зимина.
Дверь в электростанцию уже подзавалили упавшие с крыши доски, и она еле просматривалась за горячими и вязкими волнами огня. Зимин понимающе взглянул на Нартахова, исчез и через мгновение появился с двумя баграми в руках. Горящие доски они растащили довольно быстро, но долго не могли справиться с толстой стропилиной, наискосок перечертившей доступ к двери. Острые крючья багров скользили, отламывали от пропитанной огнём стропилины горящие куски. Но вот стропилина рухнула на землю, осыпав Зимина и Нартахова крупными искрами.
– Что вы здесь делаете? – раздался басовитый и хриплый голос, и в вынырнувшем из мешанины отблесков света, тьмы, дыма человеке Нартахов признал начальника пожарной команды.
– Дверь… Надо внутрь зайти… – Зимин смел с плеча красные крошки. – Посмотреть…
– Нечего там смотреть.
– Так сторожа же нет, – сказал Нартахов.
Пожарник признал Нартахова.
– Мои люди были внутри здания. Доложили, что там никого нет.
– Надо бы всё тщательно осмотреть, – настойчиво сказал Нартахов. – Может быть, потерял сознание от дыма и лежит где-нибудь.
– Так-то оно так, – как будто начал соглашаться пожарник, – но ведь докладывали…
– Докладывали, докладывали, – взорвался Зимин. —Уваров никуда не мог уйти. Он только там. А ваши люди и не чешутся, а только докладывают.
– Если бы твой сторож не бросил свой пост, то он был бы тут, – обозлился и пожарник. – Сторожа здесь нет. Я своим людям верю.
– И я своим людям верю! – перешёл на крик Зимин.
– Что? – начальник пожарной команды налился злостью. – Я здесь сейчас распоряжаюсь! А ну, прочь отсюда и не мешай работать! – Пожарник кричал только на Зимина, делая вид, что Нартахова это не касается. – Он, видите ли, верит! Допустил пожар и теперь верит. Да тебя и твоих людей судить теперь надо!
– Да это, может быть, тебя судить надо! – ярился Зимин. – Тебе сейчас пожар тушить надо, а не горло драть. Что ты стоишь здесь и разоряешься, тебе что, больше нечем заняться?
Нартахов спиной оттёр Зимина, который уж чересчур воинственно стал размахивать багром.
Кто-то громкоголосо позвал пожарника:
– Гончаров! Товарищ Гончаров!
– Уходите отсюда! И немедленно! – начальник пожарной охраны бросился на зов.
– Сам убирайся! – рыкнул Зимин.
В этот момент с крыши соскользнуло горящее бревно и снова перегородило дверь.
– Вот не везёт, – плюнул Зимин. – То Гончаров мешал, а теперь бревно свалилось. Я другой вход посмотрю.
Оставшись один, Нартахов обмотал лицо шарфом и с багром наперевес бросился к двери. Кряхтя и подстанывая от натуги, он всё же оттолкнул бревно и чуть было не завалился в огонь, но теперь путь был свободен. Он схватился за дверную ручку, дёрнул на себя, но дверь не подалась, он дёрнул снова и тут увидел, как под меховыми рукавицами закипает синий дымок, и почувствовал боль в ладонях и оголившихся запястьях. «Хоть бы воду сюда подали», – подумал Нартахов, ощущая, что вот-вот на нём вспыхнет одежда. Дверь начала подаваться, Нартахов рванул с новой силой, но в этот момент услышал чей-то отчаянный вскрик, ощутил тяжёлый, разламывающий все его тело удар и почувствовал, что проваливается в огненно-красную темноту.
– Носилки! Сюда!
Нартахов слышал этот крик, но голос кричащего был слабеньким, тоненьким, как волосок, и доносился из дальнего далёка, из-за лесов, из-за гор. Он видел нависшее над ним кроваво-тёмное небо и удивился, почему оно такое.
– Кладите, да поосторожнее.
Голос прозвучал на этот раз неожиданно резко и громово, словно крикнули через рупор прямо в ухо. Громыхающий голос разогнал туман в голове Нартахова. Он понял, что лежит спиною на раскисшем снегу, и сделал попытку подняться, но чьи-то руки ухватили его за плечи и ноги, положили на носилки.
– Стойте! – Нартахов сел на носилках и попытался встать, как весь видимый мир вдруг разом перевернулся, поплыл-полетел, желудок подкатил к горлу, и Нартахов в тошнотных судорогах упал на зыбкий брезент носилок. Но он понимал, что его несут, заталкивают в полутёмное нутро машины, куда-то везут. Чуть отдышавшись, он сделал новую попытку подняться, но его тут же свалил новый приступ пустой рвоты.
– Горим!.. – из дымной завесы, удушливо заполнявшей танк, раздался потончавший от волнения голос Олеся Кравчука. – Командир, в танке огонь!
– Снаряды! – негромко, но по-особенному жёстко скомандовал Ерёмин. И совсем не по-уставному добавил: – Шевелись!
Танк, протаранив покосившийся забор и дощатый сарай, выскочил на просторную деревенскую улицу. Похоже, что это центральная улица деревни: дома каменные, с вывесками – магазин, почта, школа.
Откашливаясь от подступающего дыма, Семён Нартахов то и дело вытирал рукавом комбинезона стекающий со лба пот, но почти тотчас ощущал на глазах едучую влагу. Он встряхивал головой и жёстко впивался руками в рычаги управления. В конце улицы он заметил приземистую длинноствольную пушку и копошащихся около неё солдат в форме болотного цвета. Пушка хищно поднимала ствол навстречу танку.
Подчиняясь команде Ерёмина, танк приостановился, вздрогнул от собственного выстрела, но в этот же краткий миг подпрыгнула и пушка, выплюнув навстречу танку смертоносный снаряд. Нартахов всем своим существом почувствовал, как на танк обрушился расплющивающий удар, но уже через короткий миг понял, что танк всё ещё жив, снаряд лишь скользнул по броне, и неожиданно совсем близко увидел пушку, вражеских солдат и услышал голос командира танка:
– Дави их, Семён! Дави!..
Закусив губу, Нартахов вёл танк на предельной скорости, ощущая, как из дымного чрева машины тянутся к нему, лижут комбинезон языки пламени.
– Семён, к лесу гони, – рвался в шлемофоне голос Ерёмина. – Уйдё-ём, уйдё-ём!
Дорога теперь была свободна, но маячивший впереди лес приближался слишком медленно. Нартахов судорожно кашлял, стараясь прочистить забитые дымом лёгкие, но дым наполнял нутро танка всё сильнее; всё мучительнее жгло тело, и боль рвала уже со всех сторон. И плохо уже видели глаза, спасительный лес казался размытым и по-прежнему далёким, а обочь дороги всё ещё мелькали дома, плетни, сараи.
– Держись, Семён! Ещё немного…
«Почему молчит Олесь?» Нартахов хотел спросить об этом Ерёмина, но из перехваченного болью горла вырвались только хрипы. «Вот, оказывается, как сгорают живьём», – как о ком-то постороннем подумал Нартахов.
Мчавшаяся на пределе своих возможностей машина подпрыгнула на крутом взгорке, тяжело ударилась о землю, ревущий двигатель вдруг замолк, и в наступившей тишине был слышен лишь затухающий лязг гусениц. Танк замер. И тотчас раздался крик Ерёмина:
– Сеня, Семён… К люку!
Прожигаемый насквозь, Нартахов рванулся наверх, но вдруг почувствовал, что руки и ноги стали будто чужими, не слушаются его, и он со стоном рухнул на сиденье.
Нартахов ощутил, как чьи-то руки толкают его наверх, к свежему и чистому воздуху, и, вдохнув этот воздух, он нашёл в себе силы вывалиться из люка. Семён соскользнул по броне танка и, упав на землю, покатился по траве, стараясь сбить пламя. На мгновение он увидел над люком чёрную, почему-то без шлема голову Ерёмина, и в этот момент в утробе танка глухо и страшно рвануло…
– Ни-и-ку-ус!
Нартахов проснулся от собственного крика. Он долго лежал, не открывая глаз, медленно и с трудом осознавая себя, и вначале ощущал лишь вязкую тяжесть, наполнившую тело, потом понял, что лежит на кровати с прогнувшейся сеткой, и удивился этому: а куда же девался дощатый настил с кровати, который он установил уже несколько лет назад? Он прислушался, стараясь уловить присутствие жены, и вскоре понял, что в комнате, кроме него, находятся ещё несколько человек! Нартахов уловил их сонное дыхание. И тут же вспомнил, где он находится.
Семён Максимович устало и расслабленно вздохнул. Сон измотал его. Сорок лет прошло, как Семён Нартахов пережил этот сон наяву, и с тех пор время от времени он обрушивается на бывшего танкиста, заставляет его вновь и вновь пройти через боль, муку, невозвратную потерю фронтовых друзей. И немало странности в том, что сон повторяется одинаковым до мельчайших подробностей, без малейших изменений. И его даже трудно назвать сном. Память запечатлела тот давний и страшный случай, упрятала его в своих дальних и тайных глубинах и вот нежданно воскрешает его перед мысленным взором Нартахова, словно прокручивая ленту фильма. Без самых малых изменений, нестареющую, вечную.
За то время, что провоевал Нартахов, было немало случаев, когда казалось, что жизнь подошла к самому краю и нет обратно пути к живым, но вот так запомнился, запал в душу, пропитал всё его существо только этот. И – странное дело – чем дальше в глубь годов отходила война, тем чаще ярче и мучительнее снился этот сон. Он оглушал Нартахова, вторгался в сегодняшний день, и ещё долгое время Семён Максимович жил им.
Нартахов хотел было повернуться, но сделал это излишне резко – он ещё не привык к своему новому состоянию – и боль разом прихлынула к нему, заставила вскрикнуть. Отдышавшись и перетерпев боль, Семён Максимович осторожно высвободил руку из-под одеяла, ощупал бинты на лице и обеспокоился: неужели он так пострадал, что пришлось перебинтовать почти всю голову, оставив открытым лишь левый глаз? Когда его доставили в больницу, – Нартахов был в сознании и твёрдой памяти, – то врачи спешили перевязать его, сделать уколы, у них не было времени поговорить с Нартаховым, рассказать, что же с ним случилось. После перевязок и уколов его принесли вот сюда и положили на кровать. Он хотел что-то спросить, но врач сказал, что время позднее, не для разговоров, да и, ко всему, он сейчас занят, но когда освободится, то на минуту подойдёт к Нартахову. Нартахов согласился и почти тут же провалился в глубокий сон, словно рухнул в чёрную бездонную яму. «Видно, усыпили, – подумал Нартахов. – Сделали укол – и спи».
Но спал он, похоже, не так уж и долго: за окнами всё ещё стояла ночь. Слабый свет сочился из противоположного конца коридора, и, приподнявшись на локте, он увидел стол дежурной медсестры и бледную свечку, стоящую вместо подсвечника в стеклянном стакане. «Почему свечка? Ах, да, – вспомнил Нартахов, – электростанция…»
Но света было всё же достаточно, чтобы разглядеть, что вдоль стен коридора, где только возможно, стоят кровати. Старая больничка тесная, мест не хватает, а новая больница ещё когда будет! Только сваи под фундамент забили, как строительство пришлось приостановить: на каком-то повороте бюрократическое колесо заскрипело, на какой-то бумаге не оказалось нужной подписи, и стройплощадка опустела. Эта остановка Нартахову многих нервов стоила.
Нартахов осторожно и медленно, проверяя себя, сел на кровати. Оказывается, если не делать резких движений, не тревожить бинты, то жить ещё можно: если боль и давала о себе знать, то она вполне была терпимой. Нартахов подумал, что надо бы позвонить жене, Маайа его наверняка потеряла, беспокоится, и он начал вставать, чтобы пойти к телефону, и встал уже, как вдруг стены и потолок закачались, поплыли, к горлу подкатило густое тошнотное тепло, и Семён Максимович повалился на кровать.
Он долго лежал, перемогая тошноту и головокружение, и понемногу справился с ними, потерял много сил в этой борьбе и снова стал засыпать, как опять услышал свой крик:
– Ни-и-ку-ус!
Эх, Никус, Никус… Николай-Коля… Николай Фомич Ерёмин… Сколько же снегов выпало и растаяло, сколько же раз земля одевалась новой зеленью и полыхала осенним буйством красок с того злого дня, как Нартахов впервые издал этот крик? Не одна жестокая беда могла бы заглохнуть под снегами, напластованными сорока зимами, исчезнуть под опавшей листвой и хвоей сорока осеней. А боль той утраты не глохнет, не утихает, всё так же саднит сердце и плачет душа. Порою кажется, что с годами боль эта не глохнет, а усиливается. И почему так с ним происходит?! Ведь ему приходилось встречать людей, которые, похоронив близкого им человека, продолжали жить как ни в чём не бывало, не было на их лицах даже малой тени скорби. Но тут же Нартахов всегда успокаивал себя: настоящая боль сидит в человеке глубоко, сторонний не может её разглядеть, да и не любят крепкие душой люди выставлять свою боль напоказ.
Николай Фомич Ерёмин… Нартахов стал называть своего бывшего командира так лишь после того, как его не стало. Прежде он был товарищем лейтенантом или лейтенантом Ерёминым – это когда при посторонних, при своих он становился Колей, а в самые душевные минуты для Олеся – Миколой, а для Семёна Нартахова – Никусом.
В танкисты Нартахов попал не сразу, да и то по воле случая. Вначале была пехота, были бои, было ранение, был госпиталь. А из госпиталя попал прямиком в танковую школу, куда направляли более-менее грамотную и здоровую молодёжь. Если с первым – грамотностью – у Нартахова было в полном порядке, то со вторым дело обстояло не так хорошо. С самого детства он рос хилым, и, казалось, ни одна хворь не миновала его. Его то долго трепала малярия, то наваливалась желтуха, а едва отбившись от этих болезней, прихватывал то воспаление лёгких, то корь, то ангину. Простуда, насморк, кашель… Только когда Семён подрос и приехал в город учиться в Пушном техникуме, он перестал болеть, немного окреп, но так и не стал богатырём: вырос узкоплечим, худосочным, в руках и ногах не было молодой силы. Девичьи глаза чаще всего смотрели мимо него. Нартахов стеснялся своего роста, своего бледного лица, и ему казалось, что именно белизна лица выдаёт его болезненность. Ведь недаром сверстники – и он знал это – называли его за глаза доходягой.
В армии Нартахов закалился, но всё равно вызывал недовольство командиров за то, что недостаточно ловок, за то, что не умеет быстро бегать, за то, что не так силён, как требовала того тяжёлая работа на войне.
Но тем не менее Нартахова взяли в танковую школу. И, получив направление в часть, Семён по привычке обеспокоился тем, как примут будущие сослуживцы и командиры вот такого невзрачного механика-водителя.
Хоть и не было в глазах командира танка лейтенанта Ерёмина большой радости при виде своего нового водителя, но Нартахов не увидел и недовольства или пренебрежения, которым так часто встречали его. Если оглянуться назад, то сейчас, сорок лет спустя, можно сказать, что встретили его – и командир, и остальные члены экипажа – так, как встречают человека одной с тобой судьбы, одних забот и трудов. Нартахов быстро забыл о своих опасениях стать объектом командирского недовольства и даже сам себе уже не казался таким хилым и слабым. Да его, пожалуй, теперь и нельзя было назвать слабым: там, где не хватало силы, выручали выносливость и многотерпение северянина.
Очень быстро в экипаже оценили старательность молодого водителя, а потом, когда экипаж побывал в бою, пришло и душевное понимание, и Нартахов увидел, что рядом с ним друзья, которым можно доверить всё: воспоминания, сегодняшние радости и беды. Тяжкие испытания, огонь и смерть обнажают человеческую душу, и видно, кто рядом с тобой – брат или чужой человек. На фронте долго не продержишься на красном слове да на сладких посулах. Там нужно каждый день, каждый час показывать, кто ты есть и на что способен. Иногда и ценой своей жизни.
То, что Нартахов в добрые минуты называл лейтенанта Ерёмина Никусом, именем своего старшего брата, имело свои причины. Танковая часть, в которую попал Нартахов, стояла ещё на формировании, и Семён отпросился в увольнительную в недалёкий город. Вернулся он, как и все получившие увольнительную, довольно поздно, перед самым отбоем, и, заглянув в столовую, увидел лишь вычищенные до блеска перевёрнутые котлы да груды перемытых мисок.
– Вы бы ещё на ужин утром пришли, – в окно раздаточной высунулось красное и круглое, как дно медного чана, лицо повара. – Две картошки на ложку захотели. И гулять, и ужинать.
– А ты, видно, по три картошки на ложку умудряешься поддеть, вон какой справный, – огрызнулся кто-то из опоздавших и направился к выходу.
Повар покраснел ещё больше, но не стал скандалить, спросил громко:
– Чей командир лейтенант Ерёмин?
– Мой, – отозвался Семён.
– А ты вернись.
– Зачем? – насторожился Семён, ничего доброго не ожидая от краснолицего повара.
– Тебе ужин оставлен. Да не мне говори спасибо, а своему лейтенанту. Пристал он как с ножом к горлу… Вон там, на угловом столике глянь.
– А может, и мне оставили? – к раздатке подскочил случайный товарищ Нартахова по увольнению. – Мне, младшему сержанту Иванилову?
– Больше никому и ничего нет! – Повар с грохотом закрыл окно раздатки.
Иванилов огорчённо развёл руками.
– Может, вместе поедим? – Семён тронул младшего сержанта за плечо.
Котелок с гречневой кашей, политой маслом, был укутан в большую чистую тряпицу и сохранил ещё сытное тепло. Растроганный заботой, Нартахов почувствовал, как у него защипало глаза.
– Моя мать всегда так делала, когда я на вечёрки бегал, – говорил Иванилов с набитым кашей ртом. – Придёшь под утро, а еда ещё тёплая. Твой лейтенант тоже якут?
– Да нет, русский, – удивился вопросу Нартахов.
– Ну тогда вы, значит, земляки?
– Да тоже нет. Хотя он откуда-то из Сибири.
– Настоящий командир. С таким на любое дело можно идти смело, – добавил младший сержант.
Нартахову нравилось, что хвалят его командира.
– А ты знаешь, какой он? Он… он… – Семён торопливо подбирал подходящие слова, но они как-то не шли на память, и он поднял большой палец: – Вот такой он!
Это было, кажется, за день или два до отправки на фронт.
– Вы проснулись?
Нартахов вздрогнул, открыл глаза и увидел над собой девичье курносенькое лицо со светлыми глазами. Эту медсестру Нартахов, кажется, знал.
– Вы ведь Зоя?
– Зоя! – почему-то радостно согласилась девушка. – У вас одеяло сползло, я и решила поправить… И разбудила вас. Вы спите, спите.
– Я попытаюсь. Сколько времени?
– Рано ещё. Пятый час… Тут ваша жена приходила…
– Что вы? Зачем пугать женщину? Кто же это постарался?
– Я не знаю. Кто-то сообщил. Кажется, она вас искать начала, всюду звонить, вот ей и сказали, что вы в больнице. Она и прибежала сюда. Еле успокоили её. Сказала, что утром придёт.
– Утром я и сам пойду домой.
– Домой вы пойдёте, но не сегодня. Вам вначале полечиться немного надо, – девушка говорила всё это мягким голосом, чуть растягивая слова, словно обращалась к капризному ребёнку. – И потом – постарайтесь поменьше двигаться.
– Как это?
– А вот так. Лежите смирненько, и всё. Так велел врач. А теперь постарайтесь уснуть. Во сне все болезни проходят быстрее, – девушка улыбнулась и бесшумно ушла.
Нартахов закрыл глаза, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сон то накрывал его с головой, то куда-то откатывался, и он то видел лицо Маайи, то тускло освещённый коридор больницы, то пылающие стены электростанции… Но вот из огня и дыма, громыхая стальными гусеницами, вышел танк Т-34, его, Нартахова, танк…
