Текст книги "Огонь"

Автор книги: Софрон Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Я ещё приду.

Утренняя жизнь больницы набирала привычный ритм. Только ушла санитарка, как появилась медсестра – высокая статная девушка с густо накрашенными синими веками. Семён Максимович подумал, глядя на медсестру, что её бы можно назвать красивой, не сожги она осветляющей перекисью свои чудные золотистые волосы, живая прядка которых сохранилась около розового уха. Нартахов послушно взял из рук девушки градусник.

Потом появилась лаборантка и взяла кровь из пальца и из вены.

– Неужели вам мало одного пальца? – просительно поглядел Нартахов на лаборантку.

– Эх вы, мужчины, мужчины, – покровительственно усмехнулась женщина. – Как вы на фронте-то воевали, если чуть не каждого из вас, едва он иголку увидит, в пот бросает?

– Да воевали как-то, – слабо защитился Семён Максимович.

Потом принесли завтрак. Снова появилась медсестра, положила на блюдце несколько таблеток. Семён Максимович положил их в рот, пожевал немного и запил водой.

Утомлённый всей этой утренней суетой и полагая, что он работу свою сделал, Семён Максимович решил подремать. Отгораживаясь от шума и дневного света, Нартахов натянул на голову одеяло. Но уснуть так и не удалось. Вскоре он почувствовал, как кто-то осторожно приподнял край одеяла, и услышал дрогнувший голос Маайи:

– Ой, да что это такое с ним? Семён… Семён, ты меня слышишь?

– Да как мне тебя не слышать, если ты кричишь так, как будто чудище какое увидела, а не мужа своего. Ну что ты панику поднимаешь? Ну, обжёгся, пустяки. А бинтов уж постарались на меня намотать!

– Да какой же это пустяк, – Маайа опустилась на край кровати, – если тебе даже не разрешают вставать.

Нартахов продолжал ворчливо:

– Ты что, больничных порядков не знаешь? Раз попал сюда, обязан лежать. Не сидеть, а лежать. Видишь, здесь нет ни одного кресла, а одни кровати. А меня сегодня вечером или завтра утром отпустят.

– Ну да, так уж и отпустят, – Маайа с сомнением посмотрела на мужа.

– Конечно, отпустят. Ожоги можно лечить и амбулаторно. Только одна вот беда: лицо, данное человеку богом, похоже, будет попорчено. И ещё я боюсь… – Семён Максимович замолчал.

– Чего боишься? – насторожилась Маайа.

– Да вот… Снимут повязки с лица, а там шрамы. Ты посмотришь, посмотришь на меня и бросишь.

– Тебе бы на пожаре язык надо было прижечь, – Маайа улыбнулась. – Серьёзности в тебе никакой. Лежишь на больничной койке и посмеиваешься.

– Ну и прекрасно, что уж, в больнице шутить запрещено?!

– Не запрещено, но тебе не мешало бы хоть чуточку быть посерьёзнее. В твоём возрасте пора бы.

Эти слова из уст Маайи Нартахов слышал так часто, что перестал на них обращать внимание, но спросил лишь для того, чтобы поддержать разговор?

– Неужто я такой глупый?

– А ты ещё и сомневаешься? Кто из приискового руководства попал в больницу? Никто, кроме тебя. Наверняка есть люди, которые в большей мере, чем ты, отвечают за электростанцию, но никто из них самолично не полез в огонь. И правильно.

– Конечно, правильно.

– Ну, а ты что ж, Семён?! Не мальчик ведь, надо и поберечь себя. Или ты надеешься после смерти воскреснуть?

– Неплохо было бы. Но если бы я родился второй раз, Маайа, то опять непременно на тебе женился.

– Нет, этот подлиза неисправим, – в голосе Маайи послышались нежные нотки.

– Нартахова, заканчивайте свидание, – послышался из-за двери голос медсестры.

– Ухожу, ухожу, – заторопилась Маайа. – Да, Семён, забыла тебя спросить: что с человеком, который пострадал вместе с тобой? Как он себя чувствует?

– Ничего не знаю, – откровенно удивился Семён Максимович. – Какой человек?

– Да тот, кто тебя, может, от смерти спас. Что ты на меня смотришь такими удивлёнными глазами? Тебя бы бревно, которое с крыши падало, как мышонка, прибило бы, не оттолкни тебя этот человек. Он и сам из-за тебя пострадал.

– Да что ты говоришь?! – всполошился Семён Максимович. – Почему мне никто ничего не говорил?

– Нартахова, я же просила вас больного не беспокоить, – медсестра приоткрыла дверь в палату. – Да сейчас и не время для рассказов.

– Хорошо, хорошо, – Маайа поправила под головой мужа подушку. – Ты лежи и делай всё, как велят врачи. Не торопись выписываться, лечись как следует. Я сегодня и того человека разыщу, принесу ему что-нибудь вкусненького.

– Как его фамилия? – Семён Максимович приподнялся на локте.

– Не знаю. Знаю только, что он работает плотником. Ну, я его и так найду. Пошла я, – Маайа посмотрела на мужа долгим взглядом и вышла.

Семён Максимович расстроился. «Надо же так, – думал он, – просто рок какой-то меня преследует: опять меня спасают от гибели!»

Долго вытерпеть безвестность Нартахов уже не мог.

– Сестра! – позвал он громко. – Сестра!

Пришла давешняя блондинка.

– Что случилось?

– Скажите, как вас зовут?

– Вы за этим меня позвали? Если за этим, то должна сказать, что мне некогда: я одна на пятьдесят больных.

– Да нет, нет, – заторопился Семён Максимович. – Но всё равно, надо же как-то обратиться. Я не умею без имени…

– Ну, Людмила.

– Людмила, Людочка, скажите, кто ночью, кроме меня, поступил с ожогами?

Сестра на мгновение задумалась, тронула розовым пальцем щеку.

– В третьей палате. Волков.

– Как его состояние?

– Удовлетворительное.

– А если точнее?

– Это вам может сказать только лечащий врач.

– Как бы мне сходить в эту палату?

Сестра насторожилась.

– Ни в коем случае. Вам нельзя вставать.

– Тогда пусть Волков придёт ко мне, – не сдавался Нартахов.

– И ему нельзя ходить.

– И так нельзя, и эдак нельзя, – расстроился Нартахов. – Ну, хоть привет Волкову передайте. Это-то, надеюсь, можно?

– Можно, – улыбнулась сестра. – Это можно.

«Волков… Волков… – Семён Максимович напрягал память. – Плотник…» Он мысленно перебирал знакомые и малознакомые лица, но ни с кем фамилия Волков не ассоциировалась. К сожалению, здесь, на далёком небольшом руднике, народ меняется часто. Что ни говори, а Север есть Север. Более-менее задерживаются те, кто работает на золотодобыче, а остальные люди накатываются с весенней водой, перебираясь к зиме в более обжитые места. Не все, конечно, но таких много. И ничего с этим не поделаешь: будешь отказываться от перелётных людей-птиц, можешь вообща остаться без рабочих рук.

Значит, Волков – новичок, решил Нартахов. И по всему – хороший мужик: рискуя собственной жизнью, спасал чужого ему человека.

Голова была ещё тяжеловатой, и Семён Максимович подумал, что это, наверное, от прошедшей сумбурной ночи, от вынужденной бессонницы. Но попытаться заснуть снова Нартахов посчитал неудобным: скоро должен начаться обход. Да и не привык Семён Максимович спать днём. За последние десятилетия, пожалуй, и не приходилось ему просто так, от безделья, валяться в кровати в неурочное время. А потом – боль. И никуда от неё не денешься. Стоит чуть сдвинуться бинтам, как опалённую кожу снова и снова жжёт огнём.

Но эту боль можно терпеть. Ухоженному, обласканному, на удобной кровати, среди своих. Чем дальше в глубь годов уходила война, тем больше у Семёна Максимовича вызывал удивление тот давний неокрепший, неопытный парень Нартахов, вынесший непомерную тяжесть боли, отчаяния, одиночества, потери друзей. И ведь вынес же, вынес, хотя теперь, с годами, и самому трудно поверить в это.

…А он шёл тогда и не знал, куда и зачем, идёт. Он отошёл от танка совсем немного, как почувствовал, что и те малые силы, которые ещё держались в нём, пошли на убыль, а в голове поплыл туман.

Позднее, восстанавливая в памяти те минуты, Семён Максимович прикидывал, что он, наверно, пытался миновать захваченную немцами деревню и пойти на восток, к своим. Но – опять же понимая всё это лишь задним числом – был он к тому времени в полубессознательном состоянии и не очень-то отдавал себе отчёт в происходящем.

Нартахов постанывал, пробираясь через бурьян, и его было далеко слышно, но это его не трогало, будто шёл он не по земле, захваченной врагами, а в расположении своей части. И даже когда крупная, судя по лаю, собака почуяла его и подняла отчаянный вой, выдавая его с головой, Семён остался безучастным.

Внезапно он наткнулся на невидимое в темноте дерево, боль судорогой пробежала по всему телу, и Нартахов, застонав, обхватил шершавый ствол и сполз на землю. Пёс лаял уже почему-то не рядом с ним, Нартаховым, а где-то чуть в стороне, лаял злобно, и тут же раздалась чужеземная речь, резкий голос выкрикнул «хальт!», и острый луч электрического фонарика скользнул по бурьяну, по дереву, за которым лежал Семён, и почти тотчас раздалась автоматная очередь и вой смертельно раненной собаки. Луч фонаря ещё некоторое время помётался по бурьяну, высветил забор, пустую тропинку и погас, Семён – опять же много дней позднее – понял, что собака отвлекла немца на себя и тот, убив сторожевика, напавшего на него, и не услышав больше никакого шума, успокоился и ушёл.

И тут сознание Нартахова снова прояснилось. Обнимая обожжёнными руками ствол укрывшего его от чужих глаз дерева, Семён до конца понял, в какую беду он попал. Но, странное дело, он не испытывал страха за собственную судьбу, хотя понимал, что надежды на спасение почти никакой – страх вытеснила ненависть к тем, кто убил его боевых товарищей, к тем, кто заставил его, раненого, обожжённого, таиться в этой враждебной ночи. И никогда, пожалуй, больше – ни до, ни после – не испытывал Нартахов такой ярой, поглощающей все остальные чувства ненависти. Он выхватил из-за пазухи гранату, намереваясь окликнуть патруль, прикинуться совсем беспомощным и, когда тот подойдёт совсем близко, подорвать себя и врага. Но та же ненависть сделала его холодным и расчётливым, ненависти было мало жизни одного немца, и Нартахов понял, что для того, чтобы друзья были хоть как-то отомщены, нужно убить многих врагов. И сделать это должен непременно он, Нартахов, единственный из экипажа оставшийся живым. Да и друзья бы не одобрили такой размен жизнями. Лейтенант бы только осуждающе покачал головой, а дядя Тихон уж непременно бы сказал:

– У тебя голова, однако, одними опилками набита.

Скрежеща зубами, Нартахов исступленно, как заклинание, шептал:

– Только бы выбраться… Азиат вам ещё покажет… Только бы выбраться…

Тот случай с «азиатом» почти стёрся из памяти Нартахова, а вот поди ж ты, вспомнился в самый, казалось бы, неподходящий момент.

Нартахов воевал в то время ещё в пехоте, и ему однажды было приказано конвоировать пленного в штаб части.

– Встать! – скомандовал Нартахов сидящему на земле немцу. Но тот едва лишь удостоил малорослого солдата взглядом, брезгливо выдохнув – «азиат». Представитель «высшей расы» всё-таки никуда не делся, поднялся как миленький, чванства ему хватило ненадолго.

Только бы выбраться… Теперь Нартахов снова до предела сторожил свой слух, крался бесшумно, как дикая кошка – рысь, хотя не всегда это и получалось, глушил в себе боль, не давал ей прорваться наружу ни единым стоном. Но куда бы он ни совался, в каждом дворе, на каждой улице было полно немцев. По нему стреляли. И даже не по нему, а на шорох, показавшийся патрулям подозрительным. Нартахов затаивался и, выждав время, отползал.

Долго так продолжаться не могло. И Нартахов это знал: как только он вконец ослабнет и потеряет ясность мысли, тогда – конец. Тогда его, в лучшем случае, пристрелят.

А ему всё-таки удалось миновать деревню, вернее, почти удалось. Он выбрался уже к околице, как вдруг немцев что-то всполошило, они высветили село ракетами, и Нартахов услышал шум приближающихся мотоциклов. Собрав все силы, Нартахов бросился к ближайшему двору и перевалился через плетень. Едва он упал на землю, как белые глаза фар прошлись по плетню, и Нартахову показалось, что он щекой ощутил исходящий от них жар. Мотоциклы промчались мимо. И почти разом наступила смоляная чернота – погасли и ракеты.

Надо было уходить. Но при ударе о землю боль снова набрала силу, и, когда Нартахов попытался встать, он не мог сдержать стона.

– Айыкка-а-ыы…

– Хто? Хто тута? – раздался из темноты испуганный женский голос. – Людына?

Только что сейчас вся округа была просвечена мертвенным светом ракет чуть ли не насквозь и не было поблизости никого, кроме немцев, а вот поди ж ты, женский голос. От удивления Нартахов замер, ещё не зная, радоваться или скорее уходить. Но одно успокаивало: хоть голос и был испуганным, но звучал певуче, мягко, по-домашнему. Нартахов хорошо говорил по-русски и потому, хоть и с трудом, мог понимать и украинский язык, а тут ещё пригодились уроки, полученные от Олеся.

– Это я, я, – поспешно и приглушённо ответил Нартахов, опасаясь, как бы женщина не заговорила слишком громко.

Невидимая женщина поняла и спросила уже почти шёпотом:

– Да хто ты?

– Нартахов я, – ответил Семён и тут же подумал, что в данном положении ничего глупее сказать было нельзя: будто весь мир должен знать, кто такой сержант Нартахов. И тут же поправился: – Красноармеец я, червоноармеец.

– Красноармеец? А чего ты здесь? – женщина заговорила по-русски.

– Я… – Нартахов замялся, не зная, как лучше объяснить своё положение.

– Дезертир?

– Что ты, нет-нет, – испугался Нартахов. Он попытался встать и снова застонал.

– Ты ранен?

– Ранен. И обгорел немного. В танке горел…

Из темноты медленно прорисовалась неясная фигура, настороженно приблизилась. Женщина сделала шаг, потом ещё шаг и опустилась на колени.

– Ты нерусский?

– Я якут.

– А-а, – неопределённо протянула женщина и сердобольно забеспокоилась: – Куда ранен-то?

Нартахов перевалился на правый бок.

– Точно и сам не знаю. Всё болит, всё жжёт.

Женщина неслышно пробежала рукой по телу Нартахова, испуганно дёрнулась:

– Ой, мамочки!.. Ты лежи, я сейчас.

Она поднялась с колен, оправила юбку и метнулась к дому, темневшему в глубине двора. Осторожно скрипнула дверь, и всё затихло.

Издали дом казался необитаемым – из окон не пробивался даже слабый лучик света, не дрожал над печной грубой дым, не слышно было и людских голосов. Но Нартахов знал, что сейчас, в этом доме, решалась его судьба. Через короткое время снова скрипнет дверь и на крыльцо выйдет или друг, готовый прийти на помощь, или затравленный человек, не рискнувший укрыть в своём доме бойца. Да и не выполнить приказ фашистов, требующий немедленно сообщать о советских воинах и партизанах, весьма опасно. Наказание одно – расстрел. А мог выйти на крыльцо и вооружённый фашист.

Нартахов чуть подвинулся, направил винтовку в сторону дома и стал ждать. Медленно текли минуты, во дворе и доме было по-прежнему тихо, и Семён стал постепенно успокаиваться, и в его душе затеплилась надежда на спасение. И подумалось, что женщина с таким певучим и ласковым голосом не может предать.

В свои двадцать лет Семён Нартахов мнил себя человеком уже пожившим и умудрённым и считал, что женщина может быть только носительницей добра. Ему помнились деревенские старушки с ласковыми глазами, заботливые матери в окружении ребятишек, весёлые и звонкоголосые девушки с их вечной мечтою о любви и счастье. Семёну за свою недолгую жизнь как-то не пришлось встретить женщин злых, неприветливых. Несколько болтливых бабёнок, любящих посудачить, перемыть соседям косточки, были не в счёт. Всё зло, считал Нартахов, от мужчин. Это они стреляют, жгут, нападают, предают. А женщине, по её природе, по её высокому назначению на земле, нужен только мир, любовь и счастье…

– Так это вы здесь лежите, Семён Максимович? Вот уж не ожидала.

– Здравствуйте, Сусанна Игнатьевна. – По деланно бодрому голосу главного врача приисковой больницы Нартахов понял, что Сусанна Игнатьевна «знала и ожидала» и что его дела не очень-то хороши.

– Добрый день, Семён Максимович.

– Ну, для меня он, похоже, не добрый. Иначе бы я не лежал здесь, как колода. Почему мне вставать нельзя? Неужели я так болен?

– Ну, это ещё ничего не известно. Надо вас посмотреть, обследовать.

Нартахов огорчился.

– Эх, Сусанна Игнатьевна, почему вы не хотите сказать правду, сказать всё как есть? Я уверен, что вы уже и с дежурным врачом поговорили, и анализы посмотрели. Сусанна Игнатьевна, друзья так не поступают.

Нартахов имел все основания назвать Сусанну Игнатьевну своим другом. Когда он впервые, в давние теперь уже годы, приехал на этот прииск, то первой, кого он запомнил и выделил из массы незнакомых людей, была молодая врач Черемных. Внимательного и знающего своё дело врача, не жалеющего времени для больных, в посёлке знали и любили. А потом Сусанну Игнатьевну назначили главным врачом, чему содействовал и Нартахов. С тех пор и началась их деловая дружба – Нартахов никогда не отказывался помочь больнице, – постепенно наполнившаяся душевной теплотой. И строительство новой больницы – их общее дело.

Здесь, на прииске, прошли, как принято говорить, лучшие годы врача Черемных. И Нартахов не переставал, да и сейчас не перестаёт удивляться слепоте мужчин, не сумевших разглядеть за неяркой внешностью женщины её золотое сердце. Не сумел этого разглядеть и инженер Васильев, лет пять назад предложивший Сусанне Игнатьевне руку и сердце. Они прожили под одной крышей несколько лет, и инженер, недовольный тем, что жена уделяет больнице и больным слишком много, как ему казалось, внимания и времени, внезапно взбунтовался, заявив, что ему нужна жена, а не главный врач, и уехал в район.

После разрыва с мужем, в один из тяжких вечеров, Сусанна Игнатьевна, помётавшись по посёлку, пришла в контору к Нартахову. Тот день у Семёна Максимовича выдался нелёгким, как-то разом свалилось множество дел, требующих немедленного решения, ему даже не удалось пообедать; голодный и крайне усталый, он уже надевал пальто, когда в кабинет вошла Черемных.

Время было позднее, никаких посетителей, даже случайных, Семён Максимович не ждал и был крайне удивлён, увидев на пороге главного врача.

– Сусанна…

– Торопишься? – спросила Черемных и тяжело опёрлась рукой о край стола.

– Да домой надо… – начал было Нартахов и осёкся. «Похоже, верно говорит моя Маайа, – подумал Нартахов, – что я хоть и дожил до седых волос, а всё ещё ума не нажил. Ведь с бедой пришла женщина…»

Приисковый посёлок небольшой, и Семён Максимович в тот же день узнал, что муж Сусанны Игнатьевны уехал в район, заявив, что больше он сюда не вернётся. Нартахов тогда подумал, что это обычная размолвка, и не очень-то обеспокоился за судьбу Сусанны Игнатьевны. Но вскоре из отдела кадров комбината пришла телефонограмма, в которой просили выслать личное дело инженера Васильева в связи с переводом его на другой прииск. И тогда ещё Семён Максимович думал, что человек опомнится, вернётся, Но время шло, а Васильев не возвращался.

Занятый работой, Семён Максимович не нашёл времени в эти дни поговорить с Сусанной Игнатьевной, да и слишком деликатное это дело – чужая семейная жизнь, и теперь Черемных пришла к нему сама. А он ничего лучшего не придумал, как встретить её словами «домой надо».

– Домой – это хорошо, – потерянно сказала женщина. – А мне вот домой не хочется. Да и дома-то нет. Есть стены, а дома нет. – Сусанна Игнатьевна отвернула лицо и долго, пристально стала рассматривать по-ночному чёрное окно. – А ты торопись, ведь у тебя есть дом.

– Никуда я не тороплюсь, – как можно бодрее произнёс Нартахов. – А потом, дом не медведь, он в лес не убежит.

Семён Максимович торопливо бросил пальто на стул, подошёл к женщине, осторожно тронул её за руку:

– Сусанна Игнатьевна…

Черемных, словно его не слышала, продолжала всё так же напряжённо смотреть в окно.

– Сусанна Игнатьевна, да что с тобой? – Нартахов крепко встряхнул Черемных за плечи.

Она медленно-медленно повернула к нему лицо и тяжело посмотрела прямо в глаза Нартахову:

– Я решила уехать на родину. В Ярославль, Ты не возражаешь?

– А больница?!

Кажется, Нартахов не рассчитал силу своего голоса, женщина вздрогнула, и её взгляд чуть смягчился.

– Больница была до меня – и после моего отъезда, думаю, никуда не денется.

Этих слов от Сусанны Игнатьевны Нартахов никак не ожидал и сказал с горечью:

– В этом ты права, больница никуда не денется. А насчёт твоего отъезда… Я не имею права удерживать человека, проработавшего на Севере много больше договорного срока. – Семён Максимович помолчал. – Ну а насчёт того, что для человека является домом… По мне, дом – это не только свои четыре стены, дом человека и там, где он работает, где его знают, любят, уважают. Да весь этот посёлок – твой дом.

– Уеду… Всё равно мне надо уехать. – Сусанна Игнатьевна говорила всё это, казалось бы, твёрдым голосом, но Нартахов, долгие годы знавший её, чувствовал, что она пытается сама укрепиться в своём решении.

– Да никуда ты не уедешь, – сказал Семён Максимович.

– Почему? – женщина посмотрела на него полными слёз глазами.

– Куда ты от своей настоящей жизни, от себя уедешь?! Ведь всё, что есть вокруг – тебе уже родным стало. И не ломай ты себя. А пока лучше поплачь, говорят, это на пользу.

Сусанна Игнатьевна, словно ждала разрешения заплакать, уткнулась Нартахову в плечо и разрыдалась.

В тот вечер они долго ходили по скрипящей от мороза поселковой улице и говорили. Сейчас Семён Максимович и не вспомнил бы, о чём они говорили, но, по крайней мере, Сусанна больше и словом не обмолвилась ни об уехавшем муже, ни о переезде в Ярославль. Расставаясь, Черемных подала озябшую руку и сказала:

– Спасибо за этот вечер. А теперь я пойду домой.

Слово «домой» она произнесла с особым нажимом. Утром Черемных позвонила Нартахову в кабинет и буднично, будто и не было вчера никакого разговора, попросила нажать на кого следует, чтобы в больничную котельную как можно скорее завезли уголь.

А теперь Сусанна Игнатьевна стояла около кровати Нартахова и говорила негромким голосом:

– Милый ты мой Семён Максимович. Не капризничай и не расстраивайся. Ничего опасного у тебя нет, но на некоторое время нуждаешься в покое, во врачебном наблюдении. Выйдешь ты отсюда полностью здоровым. Ты мне веришь?

– Верю, верю, – заулыбался Семён Максимович. Он и в самом деле несколько успокоился и воспрянул духом. – Я тебе верю больше, чем себе. И, пользуясь знакомством с тобой, хочу тебя попросить: разреши мне встретиться с Волковым. Ну, с тем человеком, которого тоже привезли с пожара.

– Договоримся так, – Сусанна Игнатьевна снова обрела строгий и деловой тон главного врача, – Волков придёт к тебе сам. Как только пройдёт врачебный обход, он и появится. А пока тебе лежать надо. Скоро придёт лечащий врач. Если надо – вызывай меня. Да я и сама приду, – Черемных улыбнулась и перешла на шёпот: – Я ведь тоже считаю тебя своим другом. Ну, пока. Не скучай.

– Я не скучаю. – Волна благодарности наполнила душу Семена Максимовича, и он, успокоенный, прикрыл глаза.

Сорок лет прошло с тех пор, когда он, с верой в женщину, которой вручил тогда свою жизнь, обессиленный, лежал во дворе украинского села и смотрел на тёмный и тихий дом. С тех пор его вера в женщину только окрепла. Женщина – основа жизни, рождённой под солнцем. Это она, вскармливая ребёнка собственным молоком и грея его теплом своего тела и души, учит малыша добру, красоте. И ради женщины мужчина становится сильным и смелым, а устав, снова черпает свои силы в женской любви и ласке. Если и есть божество в этом среднем мире, так это она, женщина. И пока она живёт под солнцем, людскому роду расти и множиться, утверждаться и добрым делам…

– Вот на эту койку… А это будет твоя тумбочка.

Семён Максимович увидел медсестру Люду, выкладывающую на тумбочку какие-то свёртки. Он было подумал, что принесли опять передачу, но за спиной девушки разглядел худого, кожа да кости, скрюченного старика. В одной руке старик держал ложку и кружку, другой поддерживал спадающие, сшитые на богатыря, пижамные штаны. Присмотревшись, Семён Максимович признал старого знакомого.

– Э-э, да это же Миитэрэй. Здорово, огоннер

[Закрыть].

В этих местах каждый знал Дмитрия Тимофеевича Кейметинова, которого все называли Миитэрэйэм Кэймэтином. Всю жизнь Миитэрэй водил по горам и тайге геологические экспедиции, и здесь, на Севере, пожалуй, без его участия не было открыто ни одного крупного месторождения золота или олова. Состарившись, Кейметинов поселился на прииске, жил тихо и неприметно, тоскуя о давних походах.

– Здорово, – ответил старик, и Семён Максимович услышал, какое у него тяжёлое дыхание.

– Дед Миитэрэй, ты только сейчас поступил в больницу?

– Давно лежу, – махнул рукой старик. – Желудок замучил. Но всё равно, однако, скоро выпишусь.

– А сейчас куда идёшь?

– Сюда велено идти.

– Зачем?

– Полина, поторопись, – крикнула медсестра, и Нартахов краем глаза увидел Полину Сидоровну, катящую носилки на колёсах.

Сестра и санитарка сняли с Нартахова одеяло и накрыли им носилки.

– Приподнимись-ка, – Полина Сидоровна взялась за подушку.

– Куда вы меня? – забеспокоился Нартахов. – Я что-то ничего не пойму.

– А тут и понимать нечего, – покровительственно объявила Люда, – мы вас переводим в палату.

– На его место, что ли? – начал догадываться Семён Максимович. – А он куда? – Нартахов показал на старика.

– Куда, куда. На ваше место.

– Почему? – повысил голос Нартахов.

– Распоряжение главного врача. Полина, ты почему стоишь? – Увидев, что Нартахов держит подушку, строго сказала: – Больной, нам некогда вести беседы с вами.

– Я хочу знать, зачем и почему меня переводят на другое место?

– Вот человек, – недовольно заворчал старик Кейметинов. – Тут и знать нечего. Там, где я лежал, – лучшая в больнице палата. Всего четыре койки. Мне, что ли, старику, там лежать? Тебе поправляться быстрей надо, а мне спешить теперь некуда. Давай, Сэмэн, не держи людей.

– Никуда я не пойду, – возмутился Нартахов. – И отдайте моё одеяло.

– Я выполняю распоряжение главного врача, – как можно мягче сказала медсестра, услышав в голосе Нартахова раздражение. – Ведь вы же не хотите, чтобы мне дали выговор?

– Выговора вам не будет, – заверил Нартахов. – Вы просто скажете, что больной, то есть я, категорически отказался переезжать.

– Да ты что?! – удивился старик Кейметинов. – Ты что капризничаешь, как ребёнок? Или хочешь, чтобы тебя все стали упрашивать?

– Послушай-ка, дед Миитэрэй, вернись в свою палату. Здесь, в коридоре, пол, однако, холодный.

– Как я пойду, если меня сюда привели? В больнице не всё делается по желанию больного.

– Товарищ Нартахов, там очень хорошая палата, тепло, светло, – сказала сестра просительно, и Семён Максимович про себя отметил, что она уже не назвала его безликим словом «больной».

– Люда, поймите, дело не в том, что в палате тепло, а совсем в другом. А чтобы вам не быть виноватой перед главврачом, пригласите сюда Сусанну Игнатьевну.

Медсестра выпустила из рук угол подушки и, круто повернувшись, торопливо пошла по коридору.

– Эх, нехорошо, – заволновался Кейметинов.

– Дед Миитэрэй, садись пока на кровать, – Нартахов подвинулся, освобождая место.

Старик, осуждающе ворча, сел на кровать, подтянул ноги и накрыл их одеялом.

– Чего ты, Сэмэн, из малого дела сотворил большое? Разве обязательно любой разговор превращать в скандал? Ничего бы не случилось, если бы я, человек более здоровый, несколько дней полежал в коридоре.

– Но у меня есть стыд, от которого краснеет лицо порядочного человека.

– Да я всё равно скоро выпишусь, – настаивал старик.

– Ну, выпишешься – тогда другое дело, – примирительно сказал Семён Максимович. Ему совсем не хотелось расстраивать хорошего старика.

Вернулась медсестра Люда и, собрав вещи Кейметинова с тумбочки, кивнула старику:

– Пойдём обратно в палату.

– Ну как, получила нагоняй?

– Нет, – улыбнулась девушка.

– А что я вам говорил? А главврач придёт?

– Нет, она занята.

«Занята, занята, – мысленно продолжил разговор Семён Максимович. – Знаем мы эту занятость. Стыдно ей, вот и не пришла».

После ухода медсестры и старика санитарка как-то по-особенному заботливо поправила одеяло на кровати Нартахова, осторожными движениями взбила подушку.

– Вы что-то задержались на работе, Полина Сидоровна?

– Сменная санитарка заболела, я и осталась. Домой только сбегала, ребёнка в школу отправила – и обратно.

– Мальчик, девочка?

– Мальчик. – Голос у женщины стал распевным. – Да мал только ещё. Когда я его ещё выращу?

– Вырастите, какие ваши годы. – Нартахов хотел ещё сказать что-то ободряющее и снова, в который уже раз, почувствовал, как у него закружилась голова.

…Он снова увидел себя бессильно лежащим на сырой земле, увидел ночь, которая прошла сорок лет назад, услышал боль, рвущую тело. Кружилась голова. Он смотрел на темнеющую в глубине двора хату и ждал.

Вначале начала мёрзнуть спина. Постепенно нервный тряский холод стал проникать внутрь тела, подбираясь к сердцу. С тех пор как женщина ушла в дом, прошло уже немало времени – так, по крайней мере, казалось, – и тревожное беспокойство всё больше и больше охватывало Нартахова. Всколыхнувшаяся было надежда на спасение начала истаивать. Отчего так долго её нет? Плохой это признак. Опасный. Ведь не одна же она живёт, – иначе чего бы ей сразу не забрать Нартахова с собой, – и сейчас в доме, скорее всего, решается судьба раненого: то ли помочь, спрятать, то ли сделать вид, что ничего не видели, не слышали, и отсидеться за запертыми дверями, то ли донести…

Нартахов ещё полежал какое-то время и понял, что надеяться больше нечего. Уйти отсюда он уже не сможет, кончились последние силы, и он вряд ли сможет даже встать на ноги, и потому, похоже, остаётся только одно – честно, по-солдатски умереть. Если на него и не донесут хозяева дома, то едва рассветет, как он будет обнаружен врагами. И тогда необходимо будет принять последний бой.

Постанывая, Нартахов пополз вдоль плетня в сторону тёмного, похожего на копну строения, полагая, что это, скорее всего, амбар или коровник, и не ошибся: теперь с тыла его надёжно прикрывали толстые стены амбара. Поудобнее пристроил винтовку и положил около себя единственную гранату. Он провёл пальцами вдоль тела, вдоль тяжёлой ноги, нащупал влажные лохмотья комбинезона и подумал, что надо бы перевязать хотя бы ногу, иначе он не дотянет и до утра, а если и дотянет, то возьмут его без всякого труда, как берёт разбойничающая собака бескрылого утенка. А такой смерти Нартахов не хотел. Он теперь будет бороться за право выбрать другую смерть, солдатскую.

Нартахов начал осторожно расстёгивать комбинезон, чтобы как-то изловчиться и снять обожжёнными руками с обожжённого тела остатки исподней рубахи, перетянуть раны, удержать в себе жизнь. Удержать хотя бы до утра. Но это оказалось нелёгким делом…

Краем уха он уловил возникший неподалёку звук и не сразу сообразил, что это проскрипела дверь в доме. Нартахов настороженно затих, вглядываясь и вслушиваясь в темноту, и приметил две неясные тени, крадущиеся через двор. Тени остановились там, где Нартахов лежал каких-то десять минут назад.