Текст книги "Красавица Амга"

Автор книги: Софрон Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Подперев голову, Аргылов погрузился в думу. Вначале он был ошарашен, но способность соображать вернулась к нему быстро. Сын Сарбалаха и вправду не шутил: они пришли свататься. Потому-то, оказывается, этот русский и угнездился отдельно. Серьёзны ли его намерения или он бесится? Для зятя этот нучча уж больно того… Сидит, сатана, расплывшись, копна копной. Староват, немногим, кажись моложе меня самого. Однако деньги у всех одинаковы – и у русских, и у якутов, и у старых, и у молодых. Правильно говорят, что деньги не пахнут. Если он действительно дворянин, то это заманчиво. Стать сановитым тестем Аргылов не прочь. О-о, тогда бы он кое-кого хорошенько бы проучил! Только не шибко ли скоропалительно это?..

– Давно ли знает девку этот ваш… – не отнимая рук от лица, осведомился Аргылов.

– Увидел вчера, и вот… Полюбил!

– Скажи как быстро!

– Сейчас всё быстро – время такое…

– Жениться, так быстро! Бросать, так быстро, – поддакнул Чемпосов.

Сарбалахов незаметно наступил ему на ногу.

Аргылов украдкой глянул меж пальцев: второй сват не с чудинкой ли?

– Хозяин согласен? – спросил ротмистр.

– Погодите немного, Николай Георгиевич.

– Вы его спрашивайте конкретно: да или нет?.

– Спешит! – буркнул себе под нос Чемпосов. – Приспичило!

– Сиди, не болтай! – обрезал его Сарбалахов.

– Что он говорит? – кивнул на ротмистра Аргылов.

– Э, да ничего особенного! Ну, что скажешь?

– Не наступали б на горло…

– Тебе же рассказано, какой человек зять. Чего ещё раздумывать?

– Ещё бы не раздумывать!

«И жениться легко, и бросить легко…» Правда, это так. Этот русский – вроде перелётной птицы. Может, оказаться, что жён у него по городам да сёлам – не счесть. Может, и в России законная жена? А нет, так не сегодня-завтра зятька-то убьют. Война – она и есть война…

– Тарас, в такие-то времена… Удобно ли? Не осудит ли народ? Подождать бы надо…

– Пустое! Чего там ещё – удобно ли? Обещаю тебе: на свадьбу пригласим самого генерала Пепеляева! Вот… А насчёт людской молвы… Ты на это наплюй!

– К тому же есть обычай калыма и прочего, – стоял на своём Аргылов. – Нельзя же так… Не по-людски!

– И скажет же! Право, язык без костей, рта не дерёт! Какого и сколько калыма ты хочешь сорвать с нас, с солдат? Наш калым – это наши жизни. Мы сражаемся за вас, и жизни наши висят на кончиках наших штыков. Заговорил о калыме! И без нашего калыма у тебя мошна толстая!

Наступила длинная пауза. «Не слишком ли рубанул сплеча?» – мелькнуло у Сарбалахова. Ротмистр, не понимая слов, но понимая тон, поглядывал с тревогой то на старика, то на свата. Один Чемпосов сидел безучастно, глядел в пол.

В прежние времена сватов без калыма Аргылов и близко не подпустил бы к своему двору. А сейчас, если подумать, что за калым может уплатить этот бродяга? Кроме вшей в портках, у него и нет, поди, ничего. Другое дело, если они победят! Если они овладеют хотя бы Якутском, там найдётся добра на калым не одной девке! Да и девка-то сама – отрезанный ломоть… В ней, сатане, ни капельки моей крови. Умру, так она обо мне и слезы не уронит, а то и обрадуется. Будто в целом свете нет у ней более кровного врага, чем я. У-у, стерва! Уж выдать её за этого лысого борова – всё лучше, чем выскочит замуж за какого-нибудь комсомольца-босяка с глазами на темени. Может, хоть этот нучча её укротит!

– Старуха! – распорядился Аргылов. – За стряпню!

– Вот это умное слово! Вот это хозяин! – вскочил Сарбалахов и обрадованно затряс руку Аргылова.

Второй сват глубоко вздохнул.

Ротмистр Угрюмов не понял что к чему: старик кричит на кого-то, а Сарбалахов явно обрадован…

– Что он сказал? Он согласен?

Сарбалахов вместо ответа сделал размашистый жест, показав рукой на принесённую ими сумку.

– Николай Георгиевич, спирт – на стол!

У Кычи в эти дни только и дел было, что спать: за ворота не выйти – офицеры и солдатня проходу не дают, делать что-нибудь по дому – душа не лежит, всё из рук валится. Вот и заспалась она вроде евражки

[Закрыть].

Ааныс разбудила Кычу, поправляя на ней сбившуюся шубу.

– Что, мама?

– Тише! Слыхала, о чём они говорят?

– Кто такие?

– Да эти… гости вчерашние. Они пришли сватать.

– Кого это?

– Не меня же!

– Ме-е-ня-я? Да я их бесстыжие лица… – Кыча вскочила.

– Не надо, доченька! Натворишь беды…

Ааныс уложила Кычу обратно, легла рядом, и обе скрылись под шубой.

– Голубушка, подожди. Давай подумаем вместе.

– Ты что, мама, говоришь? О чём тут думать?

– Доченька! Если ты выйдешь к ним и в лицо откажешь, они ни перед чем не остановятся. Чего доброго, начнут стрелять или снасильничают. Были бы люди как люди…

– А он что-нибудь сказал?

– Кто?

– Да отец…

– Я не слышала… Разве станут спрашивать? Схватят, сомнут, и всё…

– Что же это такое! Как же так? Я же не согласна!

Ааныс теснее прижала к себе дочь.

– Мама, кто из них… сватается?

– Нучча…

– Я так и знала. Он вчера пригрозил. Что же мне делать?

– Если согласится отец, сегодня стерпи всё. Перечить сейчас бесполезно. Сделай вид, что не отказываешь, лишь бы отправить их домой. Завтра ли, послезавтра, может, выход найдём. Хороших бы людей отыскать где-нибудь в укромном месте. Пока не уляжется кутерьма, ты могла бы там спрятаться…

– Джахтар!

[Закрыть] Долго ли звать тебя? – послышалось из-за стола, и вслед за тем, отдёрнув в сторону занавеску, явился сам хозяин. – Я велел тебе приготовить ещё еды. Ты что, оглохла? Навари ещё мяса. Занеси из амбара замороженный хаас

[Закрыть]! Хотуой, ты тоже вставай! Одевайся, да получше!

Стол накрыли, гости повеселели, предвкушая пир, загремела посуда, зазвенели ножи и вилки.

– Дочь где? – обернулся Аргылов к жене. – Или ждёт, чтобы я зашёл к ней с плёткой?

Убитая горем Ааныс поплелась за перегородку.

– Доченька! Придётся тебе, бедная моя, идти к столу. Сиди и молчи, не перечь! Завтра, может…

– Долго вас ещё ждать?

– Успеете! – огрызнулась Ааныс.

Кыча глубоко вздохнула и сложила руки на коленях.

– Ну, ладно…

Вскоре из-за перегородки Ааныс за руку вывела дочь.

– Кыча Дмитриевна! Девятипудовый привет и восьмипудовые наилучшие пожелания! – Стоя с набитым ртом, Сарбалахов фатовски поклонился.

Угрюмов встал ей навстречу, щёлкнул воображаемыми шпорами и сделал поклон:

– Добрый вечер, мадемуазель Кыча! – и приложился к её руке.

Ааныс хотела было усадить Кычу рядом с собой, но Сарбалахов запротестовал:

– Невесте положено сидеть вот тут! – распорядился он и посадил Кычу рядом с Угрюмовым.

– Чэ!

[Закрыть] – провозгласил Аргылов и, не глядя ни на кого, поднёс свою рюмку ко рту.

– Погоди, погоди! – гвоздем вскочил Сарбалахов. – «Чэ!» Мы же не пьяницы! Надо соблюсти обычай как положено, выслушать слово невесты. Кыча Дмитриевна, ты сама, вероятно, всё слышала и знаешь, так что лишних слов тратить не надо: Николай Георгиевич Угрюмов сватается к тебе. Что ты скажешь на это?

Она промолчала, но Сарбалахова это не смутило, и он вскинул свою рюмку:

– Говорят, молчание – знак согласия. К тому же всякая девушка, хотя и рвётся выйти замуж, стесняется сказать вслух об этом. Так что поднимем наши рюмки за соединение судеб Кычи Дмитриевны Аргыловой и Николая Георгиевича Угрюмова. – Затем, обращаясь к ротмистру, Сарбалахов добавил по-русски: – За вас!

– Выпейте, – приблизившись к Кыче и чокаясь с нею, посоветовал Угрюмов. – И хандра долой!

Но Кыча сидела молча и каменно, не отрывая взгляда от лужёных боков самовара.

– Чемпосов! Теперь твой тост! – распорядился Сарбалахов.

– Не буду!

– А-а, тебе досадно, что проиграл! Слушайте! Чемпосов бился об заклад, что ни девушка, ни родители не согласятся. И проиграл. Ладно, Чемпосов, не расстраивайся, в другой раз я в твоё утешение нарочно тебе проиграю. Значит, тоста не будет? Ну, чёрт с тобой!

– Ой, грех! – хоронясь от стыда, Ааныс натянула платок на глаза.

Даже Аргылов в согласии с женою (кто бы мог поверить!) возмутился, ударив кулаком по столу:

– Хватит!

За столом стало тихо и неловко.

– Что такое? – забеспокоился ротмистр, ничего не поняв из разговора.

– Э, да так… – беспечно отмахнулся Сарбалахов. – Друзья, и по нашему, и по русскому обычаю молодые должны поцеловаться. – И крикнул Угрюмову по-русски: – Горь-ка-а!

Сообразив, в чём дело, ротмистр поспешно вытер губы и встал. Но в этот момент распахнулась наружная дверь, и с мороза в дом шагнули двое.

– Здравствуйте!

Никто не нашёлся сразу ответить.

– Не здороваетесь? Вам, сытым, голодные не компания…

Первый из вошедших кинул шапку на орон и подошёл к столу.

– Валерий? – раньше всех опомнился Сарбалахов.

– Э… Бэ… Бэ… – старик схватил ртом воздух и упал лицом в стол.

– Сынок! – всплеснула руками Ааныс.

Кыча не переменила позы, но лицо её оживилось, хотя ни радости, ни огорчения оно не выразило.

Старик Аргылов сжал голову руками: сон это, явь? Неужели это сын его стоит перед ним? Изменившийся, похудевший, но несомненно он! Что это? Откуда он взялся? Или всё же ему мерещится с пьяных глаз?

– Б-бэ… ле-рий! Ты ли?

– Я, я! Не призрак же! Или вы успели меня похоронить? Уж не поминки ли это?

Опрокинув стул, старик кинулся к сыну, обхватил его, уронил голову ему на грудь. Валерий ласково, как маленького, погладил отца по седеющей голове.

– Успокойся, отец! Видишь, вернулся живой…

– А-а… Ы! – заглушая в себе рвущийся наружу крик, старик задвигал кадыком. – Бог… бог…

– Не бог, отец, а вот этот парень. Он меня спас. – Левой, свободной рукой Валерий подтолкнул ближе к столу Чычахова. – Знакомьтесь. Звать его Томмот. Не будь его, сомнительно, чтобы ты сына своего увидел живым…

Вздрогнув, Кыча быстро-быстро заморгала глазами: Томмот? Да, он. Здоровается с отцом, трясёт его руку… Почему он здесь? Кычу сюда привезли, связав, а Томмот приехал по своей воле? «Спас», говорит Валерий. Обнимается с отцом, улыбается во весь рот… Что же это такое? Бежал от своих? Так что же он, притворялся всё время? Предатель… После такого как можно верить во что-нибудь на этом свете? Смотри-ка, улыбается даже мне. Не иначе как мы с тобой ровня, дескать, оба предатели… Как бы не так! Радуешься встрече? Ну, так вот тебе, порадуйся!

Кыча обернулась к ротмистру:

– Выпьем!

Не дав никому опомниться, она опрокинула рюмку в рот, обмерла, задохнувшись, а восхищённый ротмистр приник к ней и поцеловал в щёку. Мельком Кыча словила удивлённый взгляд Томмота. Валерий, усевшись возле отца, махнул ему:

– Садись туда! Вы там – пустите человека!

– Голубчик, у тебя поранен подбородок, – разволновалась Ааныс. – Да и под глазом тоже… А у этого парня кровоподтёки!

– Думаешь, в Чека по головке гладят? – весело откликнулся Валерий. – Налейте-ка! Ну, за то, что встретились живые! По правде говоря, надежды у меня не было.

Валерий набросился на еду, а отец всё пододвигал ему куски покрупнее да пожирнее.

– Кто это? – спросил ротмистр у Сарбалахова.

– Молодой хозяин. Сын старика…

– А-а! Кычин брат! Здравствуйте! Ротмистр Угрюмов.

Валерий, не отрываясь, грыз кость, и ротмистру пришлось убрать протянутую руку. Лицо его пошло красными пятнами.

– Голубчик, если вы сильно проголодались, остерегитесь жирного мяса, – робко предупредила Ааныс Томмота.

– Ничего! Спирта, спирта наливайте, он всё переварит! За что выпьем? За то, чтобы сытно елось и впредь! Как по-твоему, Сарбалахов? Чего, как рыба, жабрами водишь?

– Дело продолжай! – подтолкнул Сарбалахова ротмистр. – Что молчишь?

– Тише, друзья! – уже не столь твёрдо, как прежде, встал и не столь уверенно, как до того, произнёс Сарбалахов. – Вернёмся к первой причине этого застолья. Валерий, мы собрались по торжественному случаю: твоя сестра Кыча Дмитриевна и ротмистр Николай Георгиевич Угрюмов дали друг другу слово стать супругами. Мы отмечаем помолвку.

– Че-го? – поднял на него осоловевшие глаза Валерий.

– Сестра твоя Кыча выходит замуж вот… за ротмистра, – запинаясь, объявил Сарбалахов.

– Замуж… Ха-ха-ха! Вот за него? – ткнул он пальцем в Угрюмова. – А ты представляешь себе, сколько женщин имел этот боров? Хочешь стать очередной?.. У этого потаскуна наверняка ещё и постыдная болезнь! Чего молчишь? А ну встань и проваливай!

Валерий выдернул Кычу из-за стола и отшвырнул. Ааныс едва успела подхватить её под руки и поспешно увела.

Ротмистр затормошил Сарбалахова:

– Что он говорит?

Сарбалахов не ответил ему. Он припал грудью к столу и, прищуря один глаз, пытался разглядеть раздваивающегося Валерия.

– Кривой тунгус, чего глаз зажмурил – не пристрелить ли собираешься?

– Пристрелить – дело пустяк. Знай меру, а то…

– Смотри-ка ты!

Оглядев гостей-пришельцев, Валерий заскрипел зубами при мысли о том, что в тот вечер, когда ему был вынесен смертный приговор, они, вероятно, вот так же бражничали.

– Погоди, Бэлерий… – Видя закипающую в сыне ярость, Аргылов предупреждающе положил руку ему на плечо. Но этим он лишь подзадорил его.

– Нечего мне годить! Ты воюй с врагами, рискуй своей жизнью, а они тут пьянствуют! Ты лежишь в тюрьме у чекистов и ждёшь расстрела, а они тут распутничают. Нет уж теперь Аргылова-дурака! Теперь есть умный Аргылов, и он с вами поговорит как надо! Проваливайте! Прочь отсюда, сучье отродье Сарбалаха! Будешь ещё в нашем доме собирать свой сброд? Вон!

Валерий ахнул кулаком о стол, задребезжала, подпрыгивая, посуда, чуть не опрокинулась лампа.

– Ишь ты, ходя

[Закрыть]! – Ротмистр поднял свой громадный кулак.

– Думаешь, Сарбалахов тебя побоится? Я тебе покажу сейчас кривого тунгуса!

Воодушевившись поддержкой ротмистра, Сарбалахов лапнул себя по бёдрам, ища пистолет, вспомнил, что пояса с пистолетом на нём нет (оставил, раздеваясь), он сделал вид, что ищет оружие по карманам.

Томмот подскочил к Угрюмову и схватил его за руки:

– Ротмистр, он же пьян… Не сердитесь, – шепнул он ему. – Мы выпили ещё у Пепеляева…

Угрюмов сбавил тон: генерал-лейтенант не имеет привычки угощать водкой по пустякам…

Поднялся из-за стола и Чемпосов.

– Вечер уже, а мы тут с утра! Пойдёмте! – И подхватил Сарбалахова под мышки.

Томмот осторожно тронул ротмистра за рукав:

– Пожалуйста.

Видя, что все встают из-за стола, Угрюмов тоже тяжело поднялся, опрокинул в рот ещё одну рюмку и пошёл к дверям.

Валерий за столом остался один. Сарбалахов подошёл к Аргылову-старшему.

– Старина! Хоть стол у нас и разладился, уговор остаётся в силе… – заявил он, держа старика за грудки и рыгая.

Чемпосов, обогнув стол, подошёл к Валерию и тронул его за плечо:

– Правильно сделал! Хвалю.

Валерий, не поднимая головы, рыкнул:

– Вон!

Глава двадцать четвёртая

Утром следующего дня, тринадцатого февраля, когда Валерий и Томмот засобирались в штаб, старик Аргылов, будто чуя недоброе, принялся напутствовать их – будьте осмотрительны. Парни почтительно выслушали его, но чувствовалось, спешили лишь избавиться от наставлений.

Возле штаба было людно в это морозное солнечное утро. Шли толки о вчерашней неожиданной отправке офицерской роты навстречу Строду, который, оказывается, обошёл все засады и подошёл чуть ли не к самой Амге. Много толков среди своих знакомых вызывал и Валерий, которого давно уже похоронили и который вдруг воскрес из мёртвых.

– А-а, чекисты! – встретил их полковник Андерс, к которому они пришли согласно предписанию. – Ну, заходите, заходите. Я бы с вами ещё душевно поговорил, вытягивая каждую жилочку в тонкую ниточку, а потом… – он щёлкнул пальцами, изображая два выстрела. – Но наш брат генерал играет в демократа. Детская болезнь… Пройдёт!

По привычке низкорослых, Андерс высоко вскидывал голову, чтобы казаться повыше ростом. Заложив руки за спину, он обошёл вокруг парней, оглядел их, как жеребцов на продаже, и остановился перед Томмотом.

– Господин чекист, с чего это у вас левая щека больше правой?

– От благотворного воздействия вашего кулака, господин полковник!

Валерий бросил на Томмота осуждающий взгляд, а Андерс от неожиданности подскочил. «Ишь, иронизирует, скотина!» – подумал он и сказал:

– «Господин полковник»… Это хорошо! Не то что «товарищ» или, тем более, вот это идиотское «брат». Ты скажи мне, – обратился он к Томмоту, – как я, благородный гвардейский офицер, могу быть товарищем или братом тебе, дикарю?

Томмот пожал плечами.

– Не знаешь? Так вот, подумай, дабы сохранить оставшиеся зубы.

Андерс прошёлся по комнате, приглаживая ладонями жидкие волосы, затем уселся за стол, подобрав под себя одну ногу.

– Слушайте. Приказом командующего вы переданы под моё начало. Аргылов поедет сегодня с группой Сарбалахова на сбор провианта и подвод. А ты, Чычахов, будешь сегодня трибуном. Наш генерал очень любит ораторов. Поедешь с Чемпосовым в наслег и проведёшь агитацию среди населения. Расскажешь людям, как чекисты истребляют всех без разбора, как они занимаются повальным грабежом и насилием, почему ты убежал от красных к нам, – одним словом, не жалея слов, ты должен расписать все ужасы, а затем восславить генерала Пепеляева, прибывшего в Якутию по приглашению самого народа. Поможешь Чемпосову в наборе добровольцев. Записавшихся в дружину добровольцев приведёте с собой. Насчёт вознаграждения в обещаниях не скупитесь. Ну это знает и сам Чемпосов. Понял? Предупреждаю: что-либо не так – пеняй на себя. Иди! А ты останься. – Он ткнул пальцем в Валерия.

На дворе Чемпосова и Томмота ждал солдат с конём, запряжённым в сани.

– У тебя что, винтовки нет? – удивился Чемпосов, увидев, что Томмот не вооружён. – Так не пойдёт! Ещё скажут, что я тебя конвоирую…

Чемпосов куда-то исчез, через некоторое время появился с японским карабином в руках, и они поехали. Возница-солдат сел на передок, а Томмот с Чемпосовым – сзади.

– Как тебя зовут, догор? – спросил у возницы Томмот. Услышав вместо привычного окрика дружелюбный голос, солдат радостно обернулся.

– Лэкес я, Лэкес!

– Хороший парень, – похвалил его Чемпосов. – Будущий командир якутской армии.

– Откуда родом? – опять спросил Томмот, и Лэкес опять обернулся с той же улыбкой.

– Из Болугура.

– В солдатах добровольно?

– Нет, заставил мой господин, бай Борисов.

– Ну, а ты?

– Что я? Вот, служу…

Дорога повела их по реке, вверх по течению на юг.

– Куда это мы? – поинтересовался Томмот.

– А в ближний наслег. В сугулане

[Закрыть] людей должны собирать. Вообще-то ораторствовать должен был я, но сегодня велено выступать тебе: говорят, будет здорово, если человек, сам недавно бывший в красных, комсомолец, да ещё чекист начнёт крыть своих…

Лэкес при этих словах с удивлением оглянулся на Томмота.

– Какой я оратор! – отмахнулся Томмот.

– В Чека работать приходилось не языком, а кулаками?

– Ни разу не видел, чтобы били…

– Значит, следствие, суд и прочее по законной форме?

– А как же без следствия можно определить, кто виноват, а кто не виновен? Кого и как наказать, определяет не Чека, а суд и трибунал.

– Не били и Аргылова?

– Не били.

– Он же был избит!

– Ы-ы… Не знаю. Спросите его самого.

«Кажется, его приставили наблюдать за мною», – подумал Томмот.

Дорога поднялась на косогор, затем нырнула в лес. Чемпосов ехал, свесив голову, как бы вглядываясь в мелькающую под санями дорожную колею, затем неожиданно заулыбался, вспомнив что-то хорошее.

– Выгнал нас… Это я про вчерашнее. В шею всех! Молодец Валерий, да и только!

– Первый раз вижу человека такого: выгнали его, а он радуется.

– Конечно, радуюсь! Истасканный да облезлый, как старая шкура, а зарится на такую молоденькую! Думает небось: якутишки будут рады… Потаскун! Перед тем как пойти к Аргылову, мы с Сарбалаховым побились об заклад. Я был уверен, что, вот ей-богу, ни за что не согласятся. А старик обеими руками… Ну и человечина – собственную дочь, красавицу, толкает в лапы этого поганца. Ох и люди!

– А что говорил Сарбалахов?

– Был уверен, что не откажут. Угадал, сатана. Урод, родившийся только для счёта душ. И девушку-то знает с детских лет. Был бы человек, пожалел бы. Да, у мёртвого здоровья не спрашивают, а у таких не стоит искать совести. Дай ему только волю, начнёт шерстить и своего и чужого, продаст за грош и отца с матерью. Я это говорю меж нами. Не станешь ведь из уст в уста?

– Не беспокойся, – успокоил попутчика Томмот. – Никогда не кормился этим…

Чемпосов набил трубку табаку, кисет протянул Томмоту. Тот отказался.

– Не куришь?

– Нет. Жил я в сельской местности – табаку не было. Поехал в город учиться, там табак нашёлся бы, но так и не приучился курить. Угости Лэкеса.

Уже намеревшись положить в карман кисет, Чемпосов протянул его вознице. Тот засиял.

– Курение – вроде порока… Был бы подвержен, курил бы. По-твоему выходит, что все баи должны стать порочными курильщиками, а все бедняки – беспорочными… И у меня табак не тюками лежал, когда я подрастал. Мои родители были не богачи, хотя и не голодали. Ты где учился?

– В учительском техникуме. Со второго курса я.

– Тоже вот не удалось окончить реальное – из-за революции и войны.

– Ты с революции… у белых?

– Каких белых? И белые бывают разные, – Чемпосов глянул собеседнику в лицо и усмехнулся. – Белые… До позапрошлого года я вот так же, как и ты, весь свет делил только на красных и белых. Оказалось, вопрос не так-то прост.

– Это как же?

Чемпосов откинулся на задок саней.

– Поближе, поближе садись. И брось сюда своё ружьё – держишь, как божью свечку. Никого не будет в этих местах…

Томмот засунул карабин под санную подстилку и, подстраиваясь так и эдак, улёгся наконец на бок рядом с Чемпосовым. Побои в штабе давали о себе знать на каждой кочке.

– В реальном я сильно увлёкся историей различных народов, – начал рассказывать Чемпосов. – Роясь в книгах, я узнал, что процветание какой-либо нации не всегда зависит от количества народа. Решающую роль тут играют физическая выдержка, моральная стойкость народа, его способность противостоять испытаниям, воля, мужество и стремление к прогрессу. Поэтому в истории имеется тьма примеров, когда даже многомиллионные нации теряли свободу, становились рабами других и исчезали с лица земли, а некоторые народы, даже небольшие числом, умудрялись достичь высот культуры и славы. Не так ли?

– Да, это так…

– Чего-чего, а на муки для якутского племени господь не поскупился. На его долю выпало немало тяжких испытаний, а всё же мы выдержали их и дожили до сегодняшнего дня. Выносливости, терпения и упорства нам не занимать. Не меньше должно быть и стремления к культуре. И я стал думать: почему обойдённому судьбой якуту не зажить по-человечески, не распоряжаться самому своей судьбой? Безмерно я был рад, когда Февральская революция скинула царя с трона. Рад был не только я, ликовали все, вот, думали, настали времена для свободного развития! Затем ещё одна революция, власть захватывают большевики, вспыхивает междоусобица, начинается кавардак. Те самые народы, которые, как ожидалось, должны были дружно двинуться к высотам прогресса, начинают воевать между собой, разделившись на красных и белых. Я вначале не понимал, кто из них прав, а кто не прав. Спустя немного красные вдруг начинают расправляться с людьми, кто побогаче да пообразованней. Попутно в эту кутерьму попадает и моя семья – мы лишаемся всего. С тех пор я и отстранился от красных. Прислушиваюсь к белым – вроде бы неплохи. Кричат, что борются за счастье и процветание народа, за его судьбу. Примыкаю к белым – к прошлогодним и позапрошлогодним. Начинаю приглядываться и вижу, что ни о каком благе народа они и не думают, все преследуют лишь корыстные цели – мстят, сводят старые счёты, рвутся к власти и богатству. Настоящие разбойники с большой дороги. Я и от них в бега ударился. Запутавшись так, сидел схоронясь, и слышу: якуты пригласили вот этого Пепеляева. Достал его призывы, листовки: точь-в-точь мои заветные помыслы! Я вне всяких партий, мне лично ничего не надо, воюю лишь за свободу и счастье народа. Как только захвачу власть, сразу передам самому народу в руки, чтобы он установил самоуправление. Поверил я. Поехал в Нелькан и присоединился к дружине. Вот почему говорю, что и белые не все одинаковы. Прежних-то и белыми называть неохота, – настоящие чёрные бандиты.

– Прежние беляки разве не говорили, что только они одни борются за народ? – спросил Чычахов.

– Ого! Во весь голос! Враньё всегда крикливо…

– А эти… не могут ли и они наврать? – то ли рассуждая, то ли спрашивая, вполголоса произнёс Томмот.

– Нет! – решительно возразил Чемпосов. – Неужели?.. Нет, не может быть!

– Я просто так… Подумал…

– О целях своей борьбы Пепеляев даже стихи пишет.

– Да ну! – искренне удивился Томмот.

– Сам читал… Там, например, есть такие строки… Подожди-ка… Ага, вспомнил… – Чемпосов провёл рукавицей по заиндевелым усам:

 
Донеслись до нас стоны народные
И сердца разбудили свободные.
Бросив труд, бросив семьи родные,
Собрались мы в ряды боевые.
Не на радость, на подвиг тяжёлый мы шли,
От людей мы не ждали награды.
На пути, разрушая преграды,
Крёстный путь мы свершили одни…
 

Томмот усмехнулся: смотри-ка, генерал идёт спасать народ.

– Такие стихи может сочинить каждый, если вдоволь наестся.

– Да ты подумай… «Стоны народные… Сердца разбудили свободные…» Или думаешь, что генерал врёт в стихах?

– Кто его знает…

Томмот замолчал, вспоминая стихи, которые недавно прочитал в газете. Их строчки врезались в его память.

 
Народ разутый, народ раздетый,
Народ голодный, народ холодный
Стонал веками в тяжком ярме;
Борцы за свободу томились в тюрьме,
Кормили вшей по чумным этапам;
Раздолье было царским сатрапам,
То бишь опричникам и палачам;
Была им работа по тёмным ночам!
Сколько братьев наших замучено,
Сколько с детьми матерей разлучено,
Сколько позора,
Сколько разора…
 

Массив глухого леса стал перемежаться полянками. Всё больше появлялось признаков человеческого жилья. Ехали, каждый погрузясь в свои думы.

Наконец Чемпосов сказал:

– Нам надо бы познакомиться по-настоящему, а то получится по пословице: познакомились на другое утро… Меня зовут Василием Сидоровичем. А тебя?

– Томмот, по отцу – Иванович.

– Если не возражаешь, я буду звать тебя просто Томмотом, а ты меня Василием, а лучше – Басылай. Что ты скажешь на собрании?

– И сам не знаю. Как перешёл к белым…

– Ладно, сойдёт. В заключение призовёшь людей вступать к нам добровольцами.

– Не сумею, наверное, никогда в жизни не ораторствовал. Напрасно на меня понадеялись…

– Тогда первым выступлю я. Лэкес, поторопи коня!

Выехали на просторный алас, на противоположной опушке зачернело около десятка домов.

Остановились вскоре посреди небольшого посёлка, во дворе большого дома. Дом оказался изнутри не перегороженным, в одну просторную комнату. Пять-шесть пожилых мужчин курили, собравшись вокруг камелька. Старик с жиденьким клочком бороды из-под ладоней внимательно пригляделся, как раздеваются у правого орона зашедшие с мороза люди, и, хромая, подошёл к ним поближе.

– Не вы ли приехали провести собрание?

– Да, мы, – ответил Чемпосов, потирая озябшие руки.

– Братья?

– Да, братья… – без особой охоты откликнулся Чемпосов и, избегая дальнейших расспросов, отошёл.

– У нас народу немного. Помоложе да поздоровее все подались к красным… – Спохватившись, что сказал лишнее, хромой старик обернулся к остальным: – Эй, парень, поди созови всех!

Семилетний на вид мальчишка, шмыгнув мокрым носом, проворно выскользнул за дверь. Вскоре в доме набралось человек двадцать.

– Все, кто может, уже здесь, – сообщил хромой старик.

Чемпосов с Томмотом сели за стол.

– Разве не найдётся никого, чтобы вести собрание? – немного подождав, обратился к молчащим людям Чемпосов.

– Как же, был такой, да сейчас его нет!.. – зашумели собравшиеся. – Мэхясь…

– Не князёк ли?

– Наш ревком. Ушёл с красными.

– Я спрашиваю не про ревкомовцев!

– А-а, он спрашивал о других…

– Все наши, «имеющие голову»

[Закрыть], давно уже улепетнули в сторону слободы.

– Здесь одна беднота…

– Выберите председателя собрания! – остановил поднявшийся гомон Чемпосов.

– А зачем нам выбирать там кого-то? – просипел старик со старой ситцевой повязкой на голове. – Вернётся Мэхясь, ну и будет по-прежнему главенствовать…

– Я говорю: выберите человека, чтобы вёл собрание!

– Если только на сегодня, то пусть распоряжается старик Никус-скороход. Пусть он будет хозяином сугулана.

– Вот и ладно! – смеясь, зашумели люди.

Никус-скороход, хромоногий старик, не только не вёл за всю жизнь ни одного собрания, но, пожалуй, и был-то на них два-три раза. Не разобрав, в шутку или всерьёз его выбрали руководить собранием, он стал затравленно озираться.

– Иди, чего крутишься! – поторопил его Чемпосов.

Никус-скороход, привыкший идти куда велят, захромал к столу. Подражая когда-то увиденному им человеку, ведшему собрание, он встал возле стола, упираясь о него большим и указательным пальцами левой руки, вздёрнул повыше жидкую бородёнку и помотал головой.

– Ти-и-хо! – крикнул он вдруг не своим голосом.

Люди сначала испуганно примолкли, а затем весело зашумели.

«Не идиот ли этот чёртов старик? – с раскаянием подумал Чемпосов. – Не надо было мне тянуть эту волынку с избранием председателя».

А старик Никус тем временем, не зная, что делать дальше, затоптался на месте.

– Скажи, что слово предоставляется мне! – шепнул ему Чемпосов.

– Сейчас этот товарищ… Эй, как его… брат… Он говорит, что слово предоставляется мне.

Опять послышались смешки.

– Прекратите смех! Надвинулись времена нешуточные. – Краем глаза увидев, что старик Никус продолжает по-прежнему торчать истуканом, Чемпосов цыкнул на него: – Садись! Якутская земля охвачена пламенем, залита кровью. Злодеи, называя себя то коммунистами, то ревкомовцами, истребили цвет нашего общества, именитых и знатных, подорвали благоденствие народа.

Вынув трубку изо рта и подавшись широким, дочерна загорелым лицом вперёд, человек, сидевший заложив ногу за ногу, плюнул сквозь зубы на шесток печи.

– Что до меня, то опасаться нечего – гол как сокол…

– …Но белу свету шествуют беды да несчастья, – пропустив мимо ушей недоброжелательную реплику, продолжал Чемпосов.

– Правильно говорит! В беду нас ввергли проходимцы и разбойники, вроде Коробейниковых да Артемьевых. И Пепеляев этот…

Звонкоголосого крикуна, видимо, кто-то подтолкнул в бок, и он осёкся на полуслове.

– Якутский народ, доведённый до отчаяния, вынужден был обратиться с призывом о помощи и спасении к генералу Пепеляеву. Вняв этому, благородный генерал созвал свою дружину. И вот, пройдя через испытания похода, он появился сейчас в вашей Амге.

– Я вот себя считаю якутом, но почему-то не помню, чтобы обращался за помощью к генералу. – Сиплый старик с повязкой на голове уставился в потолок, словно что-то припоминая.

– А мне-то и подавно не сметь кого-либо звать… Помню за всю свою жизнь один такой случай: в позапрошлом году обращался к ревкомовцам, чтобы выделили мне земельный надел…

– Будете слушать или нет?! – повысил голос Чемпосов.

– Хе, не нравится, когда мы говорим…

Стало тихо, и в этой уже ничем не нарушаемой тишине Чемпосов продолжал. Он говорил о том, что цель Пепеляева – избавить народ от гнёта, о том, что Пепеляев вскоре овладеет Якутском и пойдёт походом дальше на юг, и о необходимости обеспечить дружину подводами, продовольствием и одеждой, а сверх того – каждому записаться добровольцем. Правда, получилось у него это поспешно и как-то неубедительно. Люди молчали, пряча глаза, и невозможно было понять, слушают они или не слушают.