Текст книги "Тайные дневники Шарлотты Бронте"

Автор книги: Сири Джеймс

Викарий усадил моего брата в кресло и велел вести себя тихо и смирно. Тот пробормотал очередное ругательство и нехотя согласился. Но как только мистер Николлс его отпустил, Бренуэлл выкрикнул:

– Негодяй! Как ты посмел! Я сын священника, черт побери! Предупреждаю, Николлс: еще раз меня тронешь, и я пристрелю тебя или вышвырну обратно в Ирландию!

– Тогда нам остается молиться, чтобы мои услуги больше не понадобились, – заявил викарий, поправляя черное платье и воротничок.

– Бренуэлл, не надо обращаться к мистеру Николлсу в столь дерзкой манере, – предостерегла я.

– Как хочу, так и обращаюсь! – буркнул Бренуэлл. – А теперь пошел вон, Николлс! Ты выполнил свой христианский долг. Изобразил доброго самаритянина и привел блудного сына домой. Возвращайся к себе в церковь.

Вдруг в комнату вошла Эмили с озабоченным видом. Марта следовала за ней по пятам, но остановилась в дверном проеме, скрестила руки на груди и покачала головой.

– Так-так-так, мастер Бренуэлл! Два часа дня, а уже пьяный вдрызг!

– Марта. – Бренуэлл неожиданно улыбнулся и добавил в голос патоки. – Будь хорошей девочкой, принеси мне немного вина, которое хранится в запертом буфете.

– Еще чего, сэр, – фыркнула служанка.

– Эмили, ты ведь не откажешь брату в капле драгоценной влаги в час нужды?

– Полагаю, тебе уже довольно, – тихо промолвила Эмили.

Бренуэлл вжался в кресло и надул губы.

– Паразиты, вот вы кто! Сосете из меня все соки.

Повернувшись к мистеру Николлсу, я с прохладной вежливостью произнесла:

– Весьма благодарна вам, сэр, что проводили моего брата домой.

Я посмотрела в его глаза, ожидая встретить жалость и насмешку, но, как ни странно, обнаружила сочувствие и тревогу, смягченные выдержкой и самообладанием.

– С вами все будет в порядке, мисс Бронте? – тихо спросил викарий.

– Да, спасибо, – отозвалась я в некотором замешательстве. – Марта и Эмили помогут мне.

Он кивнул и взглянул на дверь. Я надеялась, что он уйдет, но тщетно: он застыл посередине комнаты, погрузившись в глубокое раздумье, как если бы набирался смелости. Я была озадачена и несколько раздосадована: почему этот высокий, сильный мужчина, который только что одной левой укротил и притащил домой моего своенравного брата, теперь замер передо мной, подобно застенчивой статуе?

Тут комнату наполнил храп; я с облегчением увидела, что Бренуэлл крепко уснул в кресле. Забавное, но весьма уместное окончание драмы! Короткие гнусавые всхлипы перемежались громким рыком – все это было таким смешным, что я невольно улыбнулась. Храп, казалось, вдохнул жизнь в мистера Николлса, поскольку он тоже улыбнулся и даже засмеялся. Эмили и Марта последовали его примеру, вскоре и я не удержалась от смеха. На пару минут мы дали себе волю, стараясь смеяться как можно тише и не разбудить спящего грешника.

Эмили повернулась и налетела на стол, случайно уронив подсвечник. Она затаила дыхание; все взоры метнулись на кресло, но его обитатель продолжал мирно храпеть, чем вызвал новый приступ веселья.

Марта покинула комнату, продолжая хихикать. Мистер Николлс прокашлялся, посмотрел на меня, затем на Эмили и сказал:

– Мисс Бронте, мисс Эмили, у меня к вам просьба. Позвольте мне время от времени выгуливать одного или обоих ваших псов на пустошах. Я люблю ежедневные прогулки и хотел бы обрести попутчиков.

Эти слова застали меня врасплох.

– Не мне решать, сэр, – пожала я плечами и покосилась на Эмили.

Помедлив, та ответила:

– Уверена, что Флосси будет рад составить вам компанию, сэр, но я должна посоветоваться с Анной: на самом деле пес принадлежит ей, я только иногда за ним ухаживаю. Что до Кипера – я не против, но окончательное решение будет за ним.

– В таком случае зайду завтра утром, – с довольным видом сообщил мистер Николлс, затем поклонился, бросил прощальный взгляд на Бренуэлла и добавил: – Если вам понадобится помощь, мисс Бронте, сегодня или в любое время, я всегда к вашим услугам.

– Еще раз спасибо, мистер Николлс, – поблагодарила я.

Он кивнул и вышел.

Лето миновало. Мы с папой и сестрами в бессильном смятении наблюдали, как Бренуэлл все больше слабеет физически и морально. Миссис Робинсон посылала ему деньги и, полагаю, даже втайне встречалась с ним раз или два в гостинице Харрогита. Он узнавал новости о своей возлюбленной из писем камеристки и врача и не пытался разорвать безнравственные узы.

Когда приходили деньги от «его дражайшей Лидии» или когда Бренуэллу удавалось выманить пару шиллингов у папы либо своего друга Джона Брауна, он прямиком направлялся к Бетти Хардакр за порцией забвения или заглядывал в «Черный бык», где несколько часов пил горькую. Он возвращался домой как лунатик, спотыкаясь, распевая песни или смеясь. Много раз – больше, чем мне хотелось бы помнить, – злобного и несдержанного брата приводил домой неизменно терпеливый мистер Николлс.

Если у Бренуэлла не было денег на потакание своим слабостям, он день и ночь метался по пасторату в бессильной ярости, орал на нас без малейшего повода и доводил до слез. Когда я напомнила, что он обещал устроиться на работу, он написал своему другу Фрэнсису Гранди, клянча место на железной дороге, но обнадеживающего ответа не получил. Брат отказывался ходить в церковь, отказывался помогать по дому, отказывался вообще что-либо делать, кроме как мучить нас.

– Я полон страданий. Я в аду! – кричал Бренуэлл с исказившимся лицом, расхаживая вечерами перед камином, словно тигр в клетке, пока мы с сестрами шили, вязали или гладили, – Лидия! Лидия! О! Дорогая, любимая! Я снова заключу ее в объятия! Я не могу жить без моей души!

– Если это и вправду любовь, – хмуро изрекла Эмили, – надеюсь и молюсь, что я не испытаю ее.

Но наше отчаяние из-за падения Бренуэлла вскоре затмило поразительное и судьбоносное событие, изменившее нашу участь совершенно неожиданным и многообещающим образом.

Утром девятого октября 1845 года я поднялась в комнату Эмили, чтобы постелить свежие простыни, и заметила на кровати сестры переносной столик для письма. Как странно! Обычно Эмили держала столик под замком. Несколько раз я видела (в тех редких случаях, когда сестра забывала притворить дверь), как она пишет у себя в комнате, держа столик на коленях, а Кипер сидит у ее ног. Это вряд ли были письма – Эмили некому было писать, но она очень ревностно охраняла свое личное пространство, и я не осмеливалась интересоваться, что она сочиняет.

В тот день, однако, на наклонной поверхности столика лежала раскрытая тетрадь. Перо было брошено рядом, а чернильница в небольшом отсеке наверху была открыта, как если бы сестру прервали посреди работы. Кровать стояла прямо перед распахнутым окном; небо было облачным и серым, угрожая пролиться дождем. Ветер задувал в комнату, вороша листы тетради, и я испугалась, что он может натворить бед.

Быстро опустив на постель стопку простыней, я закрыла чернильницу и собиралась убрать тетрадь в небольшой ящичек столика, но тут мое внимание привлекли поэтические строки. Стихотворение оказалось длинным и заканчивалось следующим образом:

 
Тоска и эгоизм сплетаются в мученье
Для сердца, где слились и жалость, и почтенье;
Порви я эту цепь – умчится птица вскоре;
Порву я эту цепь: иначе ей лишь горе.
 
 
Какое может мне прийти успокоенье,
Когда у Смерти ждет она освобожденья?
«Рошель, пускай полна ростками зла темница —
Ты слишком молода, чтоб жизни здесь лишиться!» [21]21
  Перевод Александра Шапиро. (Прим. перев.).


[Закрыть]
 

Мое сердце необъяснимо забилось. Я понимала: необходимо остановиться, Эмили не понравится, что я заглянула в ее тетрадь. Но эти два четверостишия разожгли мой интерес. Они были удивительно яркими и музыкальными, и я невольно задалась вопросом, чему посвящено произведение. Кто такая Рошель? Почему она в темнице? Кто обращается к ней? Остальное стихотворение так же хорошо, как эти несколько строк?

Я подняла тетрадь в мягкой бордовой обложке. У меня была пара похожих тетрадей, не более элегантных, чем прачечный журнал. На обложке было выведено: «Эмили Джейн Бронте. Гондальские стихотворения». Я пролистала тетрадь. Страницы с блеклой линовкой были заполнены мелким узким почерком Эмили. По-видимому, она сочиняла стихотворения на отдельных листках и переписывала в тетрадь набело. Хотя разобрать почерк Эмили было нелегко, я хорошо знала его. Под многими произведениями были указаны даты; большинство не имело заголовков, но в начале некоторых стояло имя или два или просто инициалы – я решила, что они обозначают действующих лиц.

Так вот почему Эмили часто запиралась в своей комнате! Она писала о своем вымышленном мире под названием Гондал!

Открытие не стало для меня полнейшим сюрпризом: Эмили всегда любила и умела сочинять стихи. Детьми мы делились своим творчеством и искали друг у друга совета и поддержки. В последние годы из-за долгих разлук и растущего стремления к уединению этот обычай был оставлен. Я и понятия не имела, каких успехов добилась Эмили.

Момент был удобный. Сестры ушли с собаками на долгую прогулку; Бренуэлл после позднего возвращения из таверны еще валялся в постели; Табби тоже спала; папа сидел внизу в кабинете; Марта была на кухне. Совесть твердила мне, что следует немедленно застелить простыни и уйти, однако любопытство вступило с ней в короткую безмолвную схватку.

И любопытство победило.

Затворив окно, я опустилась на кровать и начала с последнего стихотворения в тетради – того самого, которое изначально привлекло меня. Оно было датировано сегодняшним днем – по-видимому, Эмили переписала его набело утром, едва встав с постели. Драматическая баллада была озаглавлена «Джулиан М. и А. Дж. Рошель» и повествовала о молодой женщине в темнице во время войны (великой и жестокой гондальской войны республиканцев и роялистов, как я позднее выяснила), а также о мужчине, терзаемом любовью и долгом, который не решался освободить женщину. Произведение было одновременно лирическим и волнующим, у меня даже дух захватило. [22]22
  Эта длинная баллада – одно из самых знаменитых стихотворений Эмили; она обладает сложной повествовательной структурой, в которой настоящее рассказчика служит обрамлением для драматического события в прошлом, – техника, которую Эмили позже отточила в «Грозовом перевале». Тема стихотворения также предвосхищает «Грозовой перевал». Прекрасной узнице предстают видения, предлагая причаститься смерти и свободы загробной жизни: «Ночами вестник мне является украдкой,/Чтоб духу возглашать безмерность жизни краткой». (Перевод Т. Гутиной. – Прим. перев.).


[Закрыть]

Я пролистала обратно в начало тетради и проглотила ее содержимое. Мое возбуждение росло с каждым словом. То были не банальные излияния; ничего общего с обычной женской лирикой. Стихотворения Эмили были энергичными и искренними, в тоне ее повествовательных баллад, с какими я никогда прежде не сталкивалась, звенела настойчивость. Тема также была необычной. Вымышленные персонажи и ситуации (в этой тетради – связанные только с Гондалом) позволяли сестре вновь и вновь обращаться к занимавшим ее проблемам: цикличности и изменчивости природы, неопределенности времени, пределов одиночества, изгнания и смерти.

Кровь быстрее заструилась по моим венам. Я понимала, что обнаружила нечто бесценное. Я так погрузилась в чтение, что не услышала шагов на лестнице. Когда Эмили вошла в комнату, я успела только покраснеть и вскочить с кровати с тетрадью в руке.

Сестра застыла и в ужасе уставилась на меня.

– Где ты это взяла?

– Прости. Я…

Эмили бросилась ко мне и выхватила тетрадь.

– Это мое. Ты прекрасно знала, что никто не должен этого видеть.

Она от природы была немногословной; большое горе или радость редко развязывали ей язык, и даже взглядом она решалась выказать их лишь украдкой. Однако сейчас ее лицо исказила злоба, а голос звучал резко и скрипуче.

– Что ты сделала? Украла ключ от столика? Или взломала его?

– Нет! Твой столик был открыт и находился на кровати. Тетрадь и чернильница тоже были открыты.

Глаза Эмили на мгновение сузились, будто она взвешивала вероятность подобной небрежности. Я быстро продолжила;

– Когда я пришла сменить простыни, окно было распахнуто, дул ветер. Я только хотела закрыть чернильницу и тетрадь…

– Так почему не закрыла? – Глаза сестры вспыхнули; я впервые видела ее в таком состоянии. – Ты прочла стихи?

– Я… да, я…

– Ты не имела права! Сколько ты прочла?

– Почти все.

– Почти все? Как ты посмела!

Размахнувшись, она влепила мне пощечину.

От удара я пошатнулась и упала на кровать, слезы навернулись на глаза. При мне Эмили никогда никого не била, кроме своего любимого Кипера, если он плохо себя вел. Я редко видела ее в ярости, но даже в этих случаях ее ярость никогда не была направлена на меня. И все же я заслужила пощечину. Я села на кровати, прижав ладонь к горящей щеке, мокрой от слез.

– Пожалуйста, прости, Эмили. Я боялась, что ты разозлишься, но, боже мой, хочу верить, что ты простишь меня! Твои сочинения прекрасны… удивительны… невероятны! Мне казалось, что в руках у меня бесценный дар.

Я подняла глаза, надеясь уловить во взоре Эмили тень прощения, но нашла лишь негодование. Сквозь открытую дверь я заметила в коридоре Анну, которая смотрела на нас в молчаливом испуге.

– Пошла вон из моей комнаты! – крикнула Эмили так свирепо и четко, что у меня холодок пробежал по спине.

Однако я не пошевелилась – мне было известно, что, если я спасусь бегством, сестра захлопнет дверь и перестанет говорить со мной до конца дня, а то и недели. Оставшись на месте, я была готова встретить ее гнев, даже жестокость, лишь бы выразить свои мысли.

– Прошу тебя, Эмили, послушай. Я хотела уберечь тетрадь, только и всего. Но строчка или две приковали мое внимание, и… едва начав читать, я не смогла остановиться.

– Лгунья! Ты могла остановиться. Просто не захотела!

– Это было выше моих сил. Твой стихи так хороши, так необычны, словно сгусток энергии, полные пафоса, дикой и удивительной музыки, меланхоличной и возвышающей…

– Мне не нужна твоя лесть! Ты пытаешься оправдаться. Ты знала, что я почувствую, и все же перешла черту. Ты предательница. Немедленно убирайся из моей комнаты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Эмили захлопнула за мной дверь и заперлась в спальне на два часа, после чего ей пришлось спуститься, чтобы помочь приготовить ужин.

Я попыталась помириться, когда мы работали бок о бок на кухне, но Эмили сурово упрекнула меня:

– Отвратительно уже то, что ты прочла одно стихотворение, Шарлотта. Но прочесть все… все! Это непростительно.

За столом Эмили меня игнорировала. Ужин вышел напряженным и неловким, на что папа заметил: «Что-то вы сегодня притихли, девочки» и «Не надо швырять тарелки на стол, звук громкий и неприятный».

Сразу после этого испытания я отыскала Эмили на крыльце. Она рассеянно гладила Кипера, лежавшего у ее ног. Я взяла шаль и присоединилась к сестре.

Солнце только что село, забрав с собой остатки тепла, но ветер все не мог угомониться. Меня охватил озноб, когда я опустилась рядом с сестрой на холодные каменные ступени. Свет быстро угасал; в небе висела всего одна туча, но она окутала всю землю от полюса до полюса, скрыв в серой дымке церковь за нашими спинами. Мы некоторое время молчали, пока я собиралась с мыслями. Наконец я отважилась:

– Мы живем в одном доме, Эмили. Работаем на одной кухне. Едим за одним столом. Дверь моей комнаты всего в нескольких футах от твоей. Ты не можешь вечно злиться на меня.

– Посмотрим.

Ее резкие слова жалили, как стрелы. Я вздрогнула, но не поддалась обиде.

– Позволь, я опишу тебе похожий случай.

– Не утруждай себя.

– Вообрази на мгновение, что у меня есть папка с картинами, которые я писала втайне. Я считаю их своей собственностью и ясно дала понять, что не хочу никому показывать.

– Прекрати эту смехотворную болтовню.

– Представь, что ты вошла в мою комнату и увидела распахнутое окно, на кровати лежит открытая папка, картины рассыпаны по полу. Ты собрала бы их или оставила так?

Эмили закатила глаза, но все же нехотя уточнила:

– Ветер дует?

– Дует.

– Дождь собирается?

– Это же Йоркшир.

– Флосси и Кипер дома?

– Они могут вбежать в любой момент.

– Тогда, полагаю, я соберу их.

– Даже если я категорически запретила их трогать?

– Только из опасения, что они испортятся. Однако, если это личные картины, я не буду смотреть на них.

– План, достойный восхищения. Но разве не может случиться, что, несмотря на самые благие намерения, твой взгляд случайно упадет на одну из них?

– Всего лишь взгляд, не более.

– А если этот краткий взгляд упадет на картину, исполненную такого благородства, такой изысканной красоты, какой ты никогда прежде не встречала? Ты отвернешься? Зажмуришься? Или испытаешь непреодолимую тягу изучить ее и остальные картины в подробностях, усладить ими свой взор, возблагодарив Бога за возможность восхититься сокрытым в них гением?

Сестра вздохнула и воздела руки.

– Ладно! Ладно! Из тебя получился бы прекрасный адвокат, Шарлотта. Я прощаю тебя. Ну как? Полегчало?

– Полегчало, – отозвалась я и тоже вздохнула.

Ветер задул с новой силой. Я придвинулась ближе к сестре, обняла ее и укрыла шалью нас обеих.

– О чем только ты думала! Выйти из дома без шали!

Она опустила голову мне на плечо.

– Прости, что ударила тебя.

– Прости, что прочла твои стихотворения без разрешения.

Несколько минут мы дрожали в объятиях друг друга и наблюдали, как пасмурное, безлунное, беззвездное небо становится из серого черным. В наших отношениях снова воцарилась гармония, и я позволила себе вернуться к вопросу, который реял на периферии моего сознания весь день, с тех пор, как я познакомилась с тетрадью Эмили. Не рано ли? Осмелюсь ли я заикнуться о нем?

Я осмелилась.

– Их нужно издать.

– Что?

– Твой стихотворения. Они достойны публикации.

Эмили оттолкнула меня и с негодованием вскочила.

– Ты презренное и невыносимое существо, Шарлотта Бронте. Если я считаю свои строки слишком личными даже для твоих глаз, зачем мне показывать их другим?

– Должна же быть в тебе искра честолюбия! – Я тоже встала и пошла за сестрой и Кипером в дом. – Разве ты не хочешь увидеть свои труды напечатанными?

– Не хочу.

– Зачем же ты старательно записываешь их в тетрадь?

– Чтобы сохранить и после перечитывать. Одной!

– Они заслуживают… они требуют публикации!

– Никогда! – отрезала Эмили, взбегая по лестнице.

Кипер следовал за ней по пятам. Через несколько секунд дверь ее спальни захлопнулась.

На следующее утро меня разбудил звук выдвигаемого ящика. Открыв глаза, я увидела, как стройная туманная фигура в белом одеянии что-то вынимает из комода. Я села и нашарила очки. Туманная фигура немедленно сгустилась и оказалась Анной. Заметив, что я проснулась, сестра подошла к кровати и неуверенно опустилась рядом, что-то прижимая к груди.

– Что это, Анна?

– Стихотворения Эмили доставили тебе столько удовольствия, – тихо промолвила сестра. – Я подумала, может, тебе будет интересно взглянуть на мои.

Она протянула две тетради размером и обложкой как у Эмили.

Я с удивлением взяла предложенное сокровище и заглянула внутрь.

– Как давно ты сочиняешь стихи?

– Много лет: все время, проведенное в Торп-Грин, и задолго до того. Я исписала еще три тетради.

– Почему ты молчала?

– Я, как Эмили, считала, что это личное, предназначенное только для моих глаз. Но ты обмолвилась, что ее стихи должны быть опубликованы, и я невольно задумалась… наверное, мне всегда было любопытно… обладают ли мои стихи хоть какими-то достоинствами. Ты не могла бы прочесть их и выразить свое мнение?

Тронутая ее скромностью и обрадованная ее готовностью поделиться, я немедленно прочла стихотворения сестры. Я провела над ними весь день и была удивлена и потрясена тем, что нашла. Я нежно любила Анну, а потому не могла судить непредвзято, и все же сочла, что ее произведения также обладают прелестным и искренним пафосом. Пусть не такие блестящие, как у Эмили, они тоже заслуживали публикации.

Размышляя над тем, что сестры втайне создавали столь великолепную поэзию, я внезапно испытала прилив возбуждения с привкусом стыда. Когда-то я тоже сочиняла стихи; они были похоронены в потрепанных коробках в моем бюро вместе с бессчетными рассказами и повестями. Почти всю жизнь я находила в творчестве величайшую радость и утешение, то был мой способ поделиться счастьем и облегчить страдания. Я давно хотела увидеть свои труды напечатанными, но не представляла, как воплотить эту мечту. А с тех пор как Анна вернулась домой в июне, я не написала ни единой строчки.

Но теперь честолюбие разгорелось во мне с новой силой – отчаянная жажда, которую я стремилась утолить. Я дождалась вечера, когда мы с сестрами остались в столовой одни. Я вязала чулки, Анна шила платье из серого травчатого шелка, перекрашенного в Китли, Эмили гладила.

– Анна показала мне свои стихотворения, – небрежно обронила я, не сводя глаз с вязания. – Они весьма хороши.

– Знаю, – отозвалась Эмили, ловко гладя ночную рубашку горячим утюгом.

– Несколько лет назад я и сама сочиняла стихи, – добавила я.

– Я читала стихи Шарлотты, – сообщила Анна. – Они прелестны.

– Мои труды не идут ни в какое сравнение с вашими, – заметила я. – Но мне пришло в голову, что мы втроем могли бы издать небольшой сборник.

Эмили презрительно фыркнула.

– Неужели это никогда не закончится?

– Разве мы с раннего детства не лелеяли мечту однажды опубликоваться?

– Я лелеяла, – подтвердила Анна.

Щеки Эмили залил предательский румянец, но она поджала губы и ответила:

– Нет.

– Мы отказались от мечты много лет назад, когда столкнулись с необходимостью зарабатывать на жизнь. Но теперь мы снова дома. Давайте попробуем объединить мечту и необходимость! Если мы выберем свои лучшие стихотворения, уверена, они составят весьма увесистый томик, который мы сможем продать за хорошую цену.

– Это попросту смешно, – отрезала Эмили. – Мои лучшие стихотворения – о Гондале. Читатели сочтут их бессмыслицей.

– Ничего подобного. Это универсальные произведения, как по форме, так и по содержанию. Тебе надо только озаглавить их и чуть-чуть изменить текст… возможно, изменить пару имен. Тогда их поймет кто угодно.

– Верно, – согласилась Анна.

Накануне она убедила Эмили позволить ей прочесть гондальскую тетрадь и была потрясена не меньше меня.

– Сомневаюсь, что нам удастся извлечь прибыль из поэтического сборника, – упиралась Эмили. – Вы просто желаете потешить свое тщеславие. Почему вы не можете писать только для себя, как прежде? Откуда эта внезапная жажда славы?

– Мне не нужна слава, – возразила я. – Если честно, мне нет дела, увижу ли я свое имя на обложке. Поэзией – вот чем я хочу поделиться, не только своей, но и вашей.

– Почему? – удивилась Эмили.

Я поняла, что ни разу не задавалась подобным вопросом.

– Наверное, потому что всю жизнь читала и восхищалась чужим творчеством. Много лет я испытывала потребность в сочинительстве и теперь намерена выяснить, как сказала сегодня утром Анна, обладают ли мои стихи хоть какими-то достоинствами.

– Выходит, ты нуждаешься в одобрении большого мира? – поддела меня Эмили. – Тебе важно, сочтут ли незнакомые люди наши сочинения достойными?

– Да.

Тут и Анна заявила, что разделяет мое стремление.

– У меня дух захватывает при мысли, – рассуждала я, – что люди, с которыми мы никогда не встречались, будут читать строки, сотканные нашим воображением, что через крошечные чернильные отметины на бумаге наши собственные идеи и образы перетекут в их мысли. Если при этом они испытают хотя бы малую долю того удовольствия, какое испытывала я во время работы, это станет для меня великой наградой.

В глазах Эмили мелькнуло одобрение; я понимала, что в глубине души она ощущает то же, что и я, но не может признаться. Хорошо бы раздуть из этой искры пламя!

– А если людям не понравятся наши работы? Ты думала об этом? – спросила Эмили. – Что, если они высмеют твои лучшие творения и назовут тебя идиоткой? Что тогда ты почувствуешь?

– Если я соглашусь с их оценкой, – вмешалась Анна, – то смиренно приму новый опыт и постараюсь исправиться. Если не соглашусь, то решу, что они не поняли моих творений, и тогда какое мне дело до их слов?

– Проще говорить, чем делать. – Эмили нахмурилась. – Критики могут быть грубыми и жестокими. Полагаю, не один достойный автор подвергся унижению дурных отзывов. На мой взгляд, это особенно тяжело для женщин. Судя по тому, что я читала, к их творчеству относятся с большим предубеждением.

– Мне тоже так кажется, – кивнула я. – Порой критики в своих рецензиях используют пол или личность в качестве упрека… или лести, не являющейся правдой.

– Я не желаю подвергнуться подобной критике, – заметила Эмили.

– Если Эмили не хочет участвовать, мы можем напечатать сборник стихотворений вдвоем с тобой, Шарлотта. Мы не обязаны ставить на нем свои имена.

От этого предложения мой пульс участился.

– Хорошая мысль. Я с удовольствием скроюсь за маской.

– Мы даже можем утаить свой пол, – продолжала Анна. – Придумать себе псевдонимы. Если, конечно, ты не считаешь наши сочинения предательски женскими.

– По-моему, никто не сможет определить наш пол по стилю или содержанию работ. Мужчины часто пишут как женщины, и наоборот.

– Какое имя ты выберешь? – поинтересовалась Анна.

Мое возбуждение росло.

– Понятия не имею. Но…

– Вы уже выбираете псевдонимы? – возмущенно перебила Эмили. – Да что вам известно об издательском деле? Ничего! С чего нам вообще начать?

Мысленно отметив слово «нам», я улыбнулась.

– Не знаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться.

Хотя на словах Эмили еще несколько дней выступала против нашего поэтического сборника, она заинтересованно прислушивалась к нашим с Анной беседам и даже сделала пару замечаний. Как-то одним холодным сырым октябрьским вечером, когда весь дом погрузился в сон, а мы с Анной читали свои стихотворения за обеденным столом, в комнату вошла Эмили.

– Ладно. – Она выдвинула стул и бросила на стол две тетради. – Я приму участие в вашей авантюре, но только при одном условии.

– Ах, Эмили! – Глаза Анны сияли. – Я так рада.

– Каком условии? – с подозрением осведомилась я.

– Что мы реализуем идею втайне. Папе и без того приходится нелегко; не хочу ни волновать его, ни обнадеживать, ведь мы можем потерпеть неудачу. Если книгу ждет успех, только секретность позволит нам сохранить анонимность.

– Хорошо, – согласилась я.

– А как же Бренуэлл? – спросила Анна. – Давайте расскажем хотя бы ему. За последние годы он создал немало прекрасных стихотворений и может захотеть принять участие.

– Ты действительно веришь, что наш брат, узнав о нашем начинании, будет держать язык за зубами? – изумилась я. – И когда с ним разговаривать? Когда он носится по дому в ярости оттого, что никто не дает ему ни шиллинга? Когда с затуманенным взором лежит на диване, не в силах издать ни звука? Или когда, как трехлетнее дитя, рыдает на коленях о своей дорогой миссис Робинсон?

– В последнее время он жалок, это правда, – вздохнула Анна, – но он единственный из нас, кто издавался.

– Верно, – ответила я, – но сборник потребует напряженного труда. После того как мы исправим и перепишем стихотворения, нам придется отправить множество писем. Если нам повезет найти издателя, придется принимать решения и вычитывать гранки. Сомневаюсь, что Бренуэлл продержится без выпивки достаточно долго, чтобы справиться с подобной задачей.

– А если даже и продержится, – подхватила Эмили, – то вполне может потребовать отдать бразды правления ему, поскольку он мужчина и знает, как лучше.

– Что в его нынешнем состоянии повлечет за собой катастрофу, – закончила я. – Раз в жизни я хочу сделать что-то только наше, доказать, что три женщины, работая вместе, способны без помощи мужчин совершить нечто стоящее и чудесное. Что думаете?

– Мы с тобой! – хором воскликнули Анна и Эмили.

С немалым волнением мы приступили к подготовке нашего маленького сборника. Мы выбрали девятнадцать моих стихотворений и по двадцати одному стихотворению Эмили и Анны. С самого начала мы решили, что рукопись будет представлена как работа трех авторов под псевдонимами, и хорошенько обдумали свои вымышленные имена.

– Раз мы не можем остаться Бронте, давайте выберем фамилию, которая, по крайней мере, начинается на «Б», – предложила Анна.

Поразмыслив, мы отмели Бейкер как слишком провинциальную, Байрон как слишком громкую, Беннет как слишком уэльскую, Бьюкенен как слишком шотландскую и Браун как слишком скучную. Анна предложила Бьюли, но Эмили сочла, что это слишком напоминает блеяние раненого животного, а фамилии Болстер, Биглер и Бленкинсоп только рассмешили нас до слез.

К выбору имен мы отнеслись не менее серьезно. Нам не хотелось открывать, что мы женщины, но в то же время мы не собирались брать себе исключительно мужские имена, поскольку это было бы неприкрытой ложью.

– Есть множество имен, которые могут носить и мужчины, и женщины, – заметила я.

– Мне нужен псевдоним, начинающийся с той же буквы, что и мое имя, – заявила Анна.

– Прекрасная мысль, – поддержала я. – Что может быть лучше совершенной, остроумной аллитерации!

Мы вынесли на рассмотрение все известные нам неоднозначные имена, начинавшиеся с латинских букв «С», «Е» и «А». Повернись все иначе, и книга была бы подписана «Кэмерон, Эллиот и Обри Брук», или «Кэссиди, Юстас и Эштон Бич», или «Чейз, Эмери и Адриан Бристоль».

Наконец мы остановились на именах Каррер, Эллис и Актон. В конце октября мы продолжали ожесточенные споры из-за фамилии, в то время как наиболее значительные члены общины собрались отпраздновать установку новых колоколов.

Оригинальные колокола на церковной колокольне были старыми и довольно небольшими; первый был отлит в 1664 году, другие два добавили в сороковых годах восемнадцатого века. Папа, желая улучшить звук колоколов и повысить статус церкви, а также дать возможность хауортской команде звонарей выступать на новомодных состязаниях по переменному трезвону, весной организовал подписной комитет по сбору средств, чтобы заменить три старых колокола шестью новыми. За два месяца деньги были собраны, что позволило отцу заказать отливку колоколов у мистера Мирса в Лондоне. Новые колокола только что были установлены на колокольню, и все, кто внес вклад, были приглашены на обед в таверне «Черный бык», после чего был назначен торжественный перезвон.

Брат, слава богу, прибыл на обед трезвым и оставался таковым добрый час, прежде чем его пришлось отвести домой. Папа произнес короткую приветственную речь и поблагодарил присутствующих за поддержку. Джон Браун, церковный сторож, крепкий мужчина слегка за сорок, прочел длинный перечень отцовских добрых дел, особенно отметив его последнее достижение. Мы с сестрами наслаждались сытным обедом из ветчины, картофеля с петрушкой и овощей и с гордостью слушали восторженные отклики соседей.

– Отличная работа, мистер Бронте, – похвалил мистер Мэлоун, выходя из-за соседнего стола и пожимая папе руку (ирландец заправлял одной из четырех деревенских пивных). – Теперь мы можем задирать нос перед ребятами из Китли и Брадфорда, потому что у нас действительно одни из лучших колоколов во всем Йоркшире.

– Совершенно с вами согласен, мистер Мэлоун, – гордо отозвался папа.

Миссис Мэлоун наклонилась ко мне и прошептала:

– Просто чудо, что, несмотря на болезнь, ваш отец продолжает неустанно трудиться на благо общины.