Текст книги "Тайные дневники Шарлотты Бронте"
Автор книги: Сири Джеймс
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Временами, когда мучительные воспоминания посещали меня слишком часто или уединение казалось совершенно невыносимым, я вынимала письма месье Эгера из палисандровой шкатулки и перечитывала их. Я прекрасно понимала, что поступаю глупо; в голове и сердце больше не было места для старого хозяина, и я давно примирилась с этим. И все же по неведомой причине, когда бы я ни доставала эти хрупкие листки в мерцании свечи, слова и мысли месье приносили мне утешение.
Между мной и мистером Джеймсом Тейлором, распорядителем моих издателей, возникла теплая дружба по переписке. Несколько раз я встречалась с ним и ощущала, что мистер Тейлор очарован мной. Когда в апреле 1851 года он поведал о своем намерении нанести визит в Хауорт, у меня возникло предчувствие касательно цели его визита, и я была склонна отнестись к нему благожелательно. Как я и думала, мистер Тейлор сделал мне предложение. Однако существовало одно препятствие: он собирался немедленно уехать в Индию на пять лет, чтобы управлять местным отделением «Смит, Элдер и Ко», и испрашивал моего согласия выйти за него замуж после возвращения.
Пятилетняя отлучка и три океана между нами – для меня это было равносильно вечной разлуке! Кроме того, нашлось и более существенное препятствие: во время визита я не смогла обнаружить в мистере Тейлоре, как ни старалась, ничего джентльменского – ни единого намека на действительно хорошее происхождение. Более того, его сходство с моим братом Бренуэллом (он был невысоким и рыжеволосым, с огромным, устрашающим носом) казалось весьма примечательным; когда он стоял рядом и сверлил меня глазами, у меня кровь стыла в жилах. Папа, кажется, считал, что свадьба с таким порядочным, надежным человеком, как мистер Тейлор, пусть даже отложенная на пять лет, – весьма разумное и стоящее предприятие. Однако я не могла выйти за него, даже если бы отказ обрек меня на безбрачие и одиночество до конца моих дней.
В Лондоне шутки ради мы с Джорджем Смитом под именами мистера и мисс Фрейзер посетили френолога [69]69
Френология – популярная в XIX веке психологическая теория (с энтузиазмом встреченная сестрами Бронте), в основе которой лежала гипотеза, что форма и очертания черепа отражают характер и умственные способности человека.
[Закрыть]со Стрэнда, доктора Броуна, который предоставил нам письменный анализ наших склонностей и способностей. Мистер Смит был признан «любителем прекрасного пола, нежным и доброжелательным, идеалистом и романтиком, не склонным к промедлению». Весьма правдивое описание! Я же, как выяснилось, обладаю «неплохим даром речи», могу «выражать свои эмоции ясно, сильно и точно» и «наделена обостренным чувством прекрасного и идеального». Мои привязанности «сильные и длительные»; «даже не будучи поэтом, она имеет поэтическое чутье, по крайней мере, пронизана восторженным светом, свойственным для стихотворчества». Характеристика обрадовала меня, поскольку самые лестные его детали описывали образ женщины, которому я стремилась соответствовать.
Полагаю, я оставалась в Лондоне дольше, чем следовало, потому что избегала нестерпимой пустоты собственного дома. Затем я провела несколько чудесных дней с миссис Гаскелл и ее семейством в их полном жизни и воздуха особняке в Манчестере. По возвращении в Хауорт меня навестила Эллен, но после ее отъезда одиночество показалось еще более невыносимым. Тоска по сестрам причиняла мне почти физическую боль, которая, хотя немного ослабела со временем, продолжала терзать меня днем и не давала уснуть далеко за полночь.
Во время прогулок по пустошам все напоминало мне о сестрах и времени, когда они были радом. Каждый кустик вереска, каждый лист папоротника, каждый молодой листик черники, каждая трель жаворонка или коноплянки вызывали во мне образ Эмили, которая так любила их. Живописные дали радовали Анну, и, оглядываясь по сторонам, я находила сестру в синих отливах, светлых дымках, волнах и тенях горизонта. Ах, если бы испить из чаши забвения и позабыть большую часть того, что сохранила моя память! Но забыть я не могла.
Кроме того, меня тревожило, что издатели ждут очередной роман. Пока все мои разрозненные попытки начать новое повествование оказывались неудовлетворительными. Но я не могла больше откладывать неизбежное.
Поскольку «Смит и Элдер» ясно дали понять, что отказываются от «Учителя», я заперла злосчастную рукопись в шкафу и решила начать новую книгу, которая рассмотрит опыт моего пребывания в брюссельском пансионате в ином свете, с точки зрения женщины. Роман я назвала «Городок». Очаровательный доктор Джон Грэм Бреттон и его мать, миссис Бреттон, были бессовестно списаны с мистера Джорджа Смита и его матери. Воспоминания о мадам и месье Эгерах я вложила в образы мадам Бек и профессора Поля Эманюэля, в конце концов покоряющего сердце моей героини Люси Сноу.
Работа над романом продвигалась мучительно медленно, ее прерывали приступы серьезной болезни и одиночества. Временами я отчаивалась, мне решительно недоставало взгляда со стороны, но некому было прочесть хотя бы строчку или дать дружеский совет. Более того, Каррер Белл не мог посвятить все свое время сочинительству, ведь он был «деревенской хозяйкой». Бесчисленные мелкие хлопоты, шитье и кухня отнимали добрую половину дня, особенно теперь, когда – увы! – осталась всего одна пара рук в помощь Марте вместо прежних трех.
Летели месяцы. Кипер умер, и мы похоронили его в саду. Флосси постарел и растолстел. Тишина, нарушаемая лишь регулярными визитами мистера Николлса к папе, оглушала. Когда Анна пригласила викария на чай всего за два месяца до своей смерти, она невольно (или нарочно?) подсказала мне удачную мысль. Поскольку обеденный стол был теперь слишком большим и пустынным для нас двоих, мы стали есть вдвоем в папином кабинете. Иногда после того, как мистер Николлс завершал свои дела с папой, я предлагала ему остаться на чай.
Викарий уже не был задиристым юнцом, который когда-то приехал в Хауорт; годы изменили и смягчили его. Теперь, между тридцатью и сорока годами, он казался мне даже более красивым и крепким, чем прежде: его лицо и тело слегка округлились, а густые, аккуратно подстриженные черные бакенбарды, обрамлявшие лицо и подбородок, придавали ему зрелый вид. Более того, теперь, оставаясь на чай, мистер Николлс вел себя намного более приятно, спокойно и кротко, чем в прошлом. Лишь изредка он отпускал какое-нибудь фанатичное замечание или защищал пьюзеитский религиозный принцип, заставляя меня морщиться, и с его губ больше не слетало фраз, унизительных для женской половины человечества. Напротив, он признал, что его былые взгляды в отношении женщин во многом переменились.
– Меня воспитали с верой в неравенство полов, – объяснил мистер Николлс однажды вечером, – но вы заставили меня пересмотреть свое мнение, мисс Бронте… или, если угодно, мистер Белл.
– Значит, вы больше не считаете, – едва заметно улыбнулась я, – что место женщины на кухне?
– Нет, если она в состоянии нанять кухарку, – пошутил он, рассмешив нас обоих.
Обычно во время этих редких визитов мистер Николлс и папа в течение часа обсуждали нужды прихожан, способы облегчить положение бедняков, решения проблем дневной и воскресной школы, а также неиссякаемую тему печального санитарного состояния Хауорта. Втроем мы также делились нежными или приятными воспоминаниями о моем брате и сестрах. Порой мистер Николлс с любопытством расспрашивал о моем новом романе. Я полагала, что он не в состоянии глубоко обсуждать данный предмет, но чувствовала, что он гордится мной и моими достижениями. Не менее живо его интересовало, как изменилась моя жизнь в результате занятий сочинительством.
– Ваш отец говорит, что вы встречались со многими знаменитостями, мисс Бронте, – обратился ко мне мистер Николлс однажды вечером.
– Не то чтобы со многими, сэр, но мне повезло завязать несколько знакомств.
– И кто из новых знакомых для вас дороже всего?
– Миссис Гаскелл, – без раздумий сообщила я. – Она не только прекрасная писательница, но и добрая, искренняя женщина. Вы читали ее груды?
– Нет.
– Она регулярно пишет в журнал Диккенса «Домашнее чтение». Ее «Мэри Бартон» – превосходный роман. Если желаете, я одолжу его вам.
– Буду весьма признателен, – любезно произнес мистер Николлс. – Насколько я понимаю, вы также высоко цените мистера Теккерея. Каков он?
– Ну, он очень высокий.
Викарий засмеялся.
– По сравнению с тобой все высокие, моя дорогая, – заметил папа.
– Помимо роста мистера Теккерея вам нравится его общество? – допытывался мистер Николлс.
– Не слишком, сэр.
– Не слишком?
– Нет. Когда я впервые встретила его, то дрожала как лист, почитая его таким титаном духа, что сумела лишь пожать ему руку и вымолвить пару слов. Насколько я помню, то немногое, что я все же сказала, было непоправимо глупым. Во второй раз мы свиделись на званом ужине в его доме на Янг-стрит. Мистер Теккерей пригласил большую компанию светских женщин, которые явно рассчитывали увидеть некую блестящую литературную львицу. Боюсь, я глубоко их разочаровала. Я никого не знала, была робкой и неуклюжей, не могла завязать волнующую дискуссию, какой они, вероятно, ожидали. Когда дамы оставили джентльменов наслаждаться портвейном и вернулись в гостиную, я забилась в угол и большую часть вечера тихонько беседовала с единственным человеком, не вызывавшим у меня неловкости, – с гувернанткой.
Мистер Николлс снова засмеялся.
– Звучит ужасно.
– Так и было. Боюсь, я не обладаю непринужденностью и уверенностью в себе, которые необходимы для лондонского общества, и вряд ли обрету их в будущем.
Мой ответ, судя по всему, обрадовал его. Только через несколько месяцев я поняла почему.
Мистер Николлс на месяц уехал в Ирландию в отпуск. Хотя когда-то я не придавала его ежегодным отлучкам ни малейшего значения, теперь мне не хватало его улыбки и веселого смеха. Со временем я начала считать его ценным членом семейного кружка, наподобие любимого кузена или брата. Теперь он уже не ждал приглашения на чай и сам садился за стол.
В 1852 году мистер Николлс удивил меня подарком на день рождения – первым подарком после писчей бумаги, которую он так неудачно приобрел семь лет назад. В тот апрельский день мы собирались приступить к ужину.
– Ваш экземпляр «Книги общей молитвы» весьма потрепан, – заметил викарий.
– Так и есть, мистер Николлс. Мой молитвенник совсем старый, его читали на стольких воскресных службах, что обложка почти оторвалась. Полагаю, только вера до сих пор удерживает его страницы вместе.
Он вложил в мои руки новенький молитвенник в красивом переплете.
– Надеюсь, это послужит ему заменой.
Я исполнилась удивления и благодарности.
– Спасибо, мистер Николлс. Весьма заботливо с вашей стороны.
– С днем рождения, мисс Бронте, – поздравил он со скромной улыбкой.
В последующие месяцы, усердно работая над «Городком», я заметила перемену в мистере Николлсе. Я чувствовала его взгляд в церкви, и когда он сидел напротив меня за чаем, и когда заходил в мой класс в воскресной школе, и когда встречал в переулке. Теперь он часто был печален рядом со мной и заговаривал об экспатриации; [70]70
Добровольное или принудительное выселение за пределы родины.
[Закрыть]в наших разговорах его часто охватывала странная лихорадочная сдержанность.
Довольно долго я едва осмеливалась задумываться о значении его изменившегося поведения, тем более намекать на это обстоятельство другим. Эмили, Анна и Эллен в один голос утверждали, что мистер Николлс питает ко мне теплые чувства и ждет от меня того же. Моя былая неприязнь к нему не позволяла разглядеть зерно истины в их словах; теперь же я уверяла себя, что ошибаюсь или грежу.
Той осенью мистер Николлс постоянно интересовался, как продвигается мой новый роман. Судя по всему, как и мистера Уильямса и мистера Смита, его огорчало, что для завершения произведения потребовалось больше времени, чем предполагалось. Наконец я закончила третий том «Городка» и послала рукопись издателю, указав, что публикация должна быть отложена до выхода нового романа миссис Гаскелл «Руфь», чтобы книги не соперничали друг с другом. Затем я на две недели отправилась в «Брукройд» к Эллен – передышка была мне необходима. Едва я вернулась в Хауорт, все еще поглощенная тревогой о судьбе своего нового романа, как случилось нечто привнесшее в мою жизнь внезапный хаос, сродни самой жестокой буре или землетрясению.
Мистер Николлс сделал мне предложение.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Вечером в понедельник тринадцатого декабря 1852 года он пришел на чай. Как обычно, мы втроем сидели у камина в папином кабинете, поставив тарелки на колени. Флосси, уже совсем старый, но ласковый и милый, как и прежде, свернулся клубочком на полу.
Пока мы ужинали, я невольно наблюдала в мистере Николлсе нервное беспокойство, еще более выраженное, чем раньше. Он едва прикоснулся к еде и чаю и односложно отвечал на мои вопросы.
– Ваш отец сообщил, что вы закончили новую книгу, – наконец произнес он со странной напряженной тревогой.
– Верно. Я отправила рукопись издателю как раз перед отъездом к Эллен. Поверьте, я счастлива, что завершила дело. Я устала писать и с нетерпением ждала долгой передышки.
Моя реакция, похоже, равно обрадовала и обеспокоила его.
– Надеюсь, вы довольны книгой?
– Довольна, что приложила все усилия. К сожалению, мой издатель доволен значительно меньше. Хотя мистер Смит принял рукопись без изменений, он ясно дал понять, что предпочел бы иной, романтический финал.
– Не могу с ним не согласиться, – вмешался папа. – Мне тоже не по душе конец истории.
Я поняла, что папа расстроился, когда его любимый персонаж доктор Джон отошел на задний план в третьем томе, где исследовалось развитие отношений героини и ее учителя, месье Поля Эманюэля.
– Но я не могла соединить персонажей, настолько друг другу не подходящих, папа.
Увидев, что лицо гостя опечалилось от этой фразы, я быстро добавила:
– Простите, мистер Николлс. Нам не следовало обсуждать конец книги, которую вы еще не прочли.
Он только кивнул и затем молчал четверть часа, пока я не пожелала мужчинам доброй ночи и не покинула комнату.
Как обычно, я переместилась в столовую, где села почитать у огня, а за прикрытой дверью кабинета возобновилась беседа. В половине девятого раздался скрип двери кабинета, как если бы мистер Николлс собирался уйти. Я ожидала услышать привычное хлопанье входной двери, поскольку мы с мистером Николлсом уже попрощались. Вместо этого, к моему удивлению, он остановился в коридоре и постучал в открытую дверь столовой.
– Можно?
Его низкий голос, обычно весьма ровный и уверенный, немного дрожал. Я подняла глаза от книги и уловила странное волнение на его мертвенно-бледном лице. Подобно молнии, передо мной мелькнуло понимание того, что предстоит, и сердце в груди заколотилось.
– Конечно. Садитесь.
Мистер Николлс вошел, но садиться не стал. Он замер в нескольких футах от меня, опустив глаза и сжав руки, будто набираясь смелости. Наконец он посмотрел на меня и заговорил тихо и страстно, хотя с трудом:
– Мисс Бронте! С тех пор как я приехал в Хауорт, почти с первого мгновения нашего знакомства, я глубоко уважал вас и восхищался вами, вашим выдающимся умом, вашей силой и духом, вашим добрым и щедрым сердцем. За долгие годы это восхищение переросло в нечто более глубокое. Вы стали самым важным и драгоценным человеком в моей жизни.
Мое сердце билось все сильнее. Меня глубоко поразил вид обычно хладнокровного мужчины, столь захваченного чувством. Но прежде чем я успела собраться с мыслями и ответить, он продолжил с безмерным смирением:
– Много лет я мечтал открыть вам свои чувства, но ясно видел, что вы не склонны их разделить. Дело не только в том, что вы были – и остаетесь – намного выше меня. Я всего лишь бедный викарий, а вы дочь пастора, и потому я молчал. В день, когда мы прогулялись к ручью, почти четыре года назад, мне показалось, что удача может повернуться ко мне лицом, но после в вашей семье случилось множество печальных событий. Вам нужно было время для исцеления и восстановления сил. И потому я молчал. Едва я набрался мужества, как обнаружил, к своему удивлению, что вы не просто мисс Бронте, которую я так хорошо знаю и люблю, – вы известная писательница. Вы встречались с настоящими знаменитостями в Лондоне; весь мир лежал у ваших ног. Кто я такой, спрашивал я себя, чтобы осмелиться обратиться к вам с подобными речами? Как я могу надеяться, что вас заинтересует моя скромная персона?
– Мистер Николлс… – начала я, но он поднял руку.
– Постойте! Я хочу закончить, прежде чем вновь утрачу мужество. – Он на мгновение взглянул на огонь, затем снова на меня. – Много месяцев я пытался забыть о своих намерениях. Убеждал себя, что должен быть доволен положением друга мисс Бронте, и только друга. Тщетно! Я понимал, что мне всегда будет недостаточно одной вашей дружбы. И потому ждал и каждый день последних трех долгих лет в безмолвной надежде и тоске ловил мельчайший намек – легчайший признак, что вы благосклонны ко мне. Наша дружба крепла, и я думал: возможно, этого довольно. Я твердил себе, что должен поговорить откровенно, но видел, как вы погружены в творчество. Опасаясь нарушить ваше душевное равновесие, я решил подождать, пока вы не закончите свою новую книгу.
Он дрожал, глаза его горели такой отчаянной надеждой, страхом и любовью, каких я никогда не встречала.
– В последние несколько месяцев я вытерпел столь изощренные муки и смятение рассудка и духа, опасаясь раскрыть свои чувства и в то же время страдая от невыносимой неизвестности, что не в силах описать даже приблизительно. Я должен сказать это сейчас: я люблю вас, мисс Бронте. Люблю всем сердцем и душой. И не могу представить высшей чести, чем ваше согласие стать моей супругой. Вы обдумаете мое предложение? Согласитесь? Выйдете за меня и разделите мой удел?
Я была поражена… смущена… онемела от замешательства. Впервые в жизни я поняла, каково мужчине признаваться в любви, сомневаясь в ответе. Я и до этого подозревала, что мистер Николлс неравнодушен ко мне, но не представляла, насколько сильно. Он стоял передо мной в тревоге и ожидании. Как я должна была реагировать? Что я чувствовала? Я не знала.
– Вы говорили с папой? – наконец осведомилась я.
– Я не осмелился. Решил сначала поговорить с вами.
Тогда я встала.
– Мистер Николлс, я польщена и поражена вашим предложением и от всего сердца почтительно благодарю за него. Однако я не могу дать ответ, пока не поговорю с папой.
Он отчаянно взглянул на меня.
– Понимаю. Но разве вы не можете выразить свои чувства? Вы разделяете мою любовь? Прошу вас, скажите! Подарите мне луч надежды!
– Полагаю, лучше я промолчу, сэр, поскольку пока не знаю, что думаю или чувствую. Обещаю дать ответ завтра.
Он не двигался. Я взяла его под руку и наполовину вывела, наполовину вытолкала из комнаты в коридор.
– Доброй ночи, сэр. Еще раз спасибо.
Как только входная дверь крепко затворилась за ним, я прислонилась к стене коридора. Голова моя кружилась, сердце бешено стучало. Что это было? Я грежу… или мистер Николлс действительно сделал мне предложение? Мне тридцать шесть лет, я забыла и помышлять о браке на том основании, что никто, достойный моей любви, никогда не полюбит меня. Я давно поклялась, что лучше останусь одинокой до конца своих дней, чем выйду за мужчину, который не полюбит меня всем сердцем, причем взаимно. И все же затруднений избежать не удалось.
Мистер Николлс открылся мне с такой страстью и эмоциями, какие прежде я встречала лишь в книгах у романтических героев.
Что я испытывала к мистеру Николлсу? Любила ли я его? Нет. Тем не менее раньше я презирала его, но с годами стала считать надежным и ценным другом, почти членом семьи; он завоевал мою симпатию и глубокое уважение. Когда он делал свое удивительное признание, казалось, все его существо кричало о любви ко мне, – любви, которую он хранил в тайне. Кто знает, может, со временем ответное чувство расцветет и в моем сердце?
Ах, если бы только мои сестры были живы! Как горячо мне хотелось разделить с ними новость и узнать их мнение. У меня даже не было подруги поблизости, чтобы посоветоваться. Единственные женщины, которым я доверяла, – Эллен, миссис Гаскелл и мисс Вулер – жили за много миль, а вручить подобный вопрос медлительной почте было невозможно. Оставался только папа; в любом случае я нуждалась в его благословлении. Несомненно, он изложит свои мудрые и беспристрастные взгляды и поможет понять, что мне делать.
Несколько раз я глубоко вдохнула, стараясь успокоиться, постучала в дверь кабинета и переступила порог.
Отец сидел у камина, выпрямившись в кресле, и читал газету при помощи увеличительного стекла и света очага и свечи. Я была слишком взволнована, чтобы сесть, слишком потрясена, чтобы выбирать слова, и потому просто подошла к riarie и дрожащим голосом сообщила:
– Папа, мне только что сделали предложение.
– Какое? – уточнил папа, не отрываясь от газеты.
– Мистер Николлс предложил стать его женой.
Голова папы дернулась, челюсть отвисла, он в ужасе уставился на меня. Увеличительное стекло чуть не упало на пол, он схватил его обеими руками и поправил газету, которая угрожала соскользнуть с коленей.
– В смысле? Ты надо мной издеваешься? Или шутишь?
– Нет, папа. Мистер Николлс заглянул ко мне после того, как попрощался с тобой. Он произнес всего несколько слов. Признался, что любит меня, и попросил стать его женой.
Папин голос взвился от неожиданной злости.
– Какая нелепость! Мистер Николлс? Да кем он себя возомнил, что сделал такое возмутительное предложение, и к тому же напрямую тебе? Как он осмелился? Подобные вопросы положено решать с отцом! Надеюсь, ты холодно отказала ему!
– Я ничего не ответила, папа. Сказала, что мне нужно посоветоваться с тобой.
– Тогда можешь передать, что я велел ему катиться к черту!
– Папа!
– Мистер Николлс? Попросил тебя выйти за него? Он рехнулся? Он мой викарий! Жалкий викарий! Тебе было известно, что он собирается сделать предложение?
– Нет, но… я видела признаки. Судя по всему, он вынашивал его довольно давно.
– Насколько давно? Насколько давно вынашивал?
– По его словам, он полюбил меня много лет назад, но не смел признаться.
Папа встал, подошел к столу и с такой яростью швырнул на него газету и увеличительное стекло, что инструмент не разбился лишь чудом. Флосси, проснувшийся при первом взрыве папиной ярости, в ужасе выскочил из комнаты.
– Много лет? Неблагодарный! Мерзавец! Все это время, живя среди нас, работая рядом со мной… я считал его таким прилежным, таким честным, таким преданным приходу… все это время он строил козни, замышляя украсть мою последнюю оставшуюся дочь!
Я была поражена и оскорблена тем, что отец подобным образом отзывается о мистере Николлсе.
– Папа, это неправда. При чем тут козни? Если мистер Николлс испытывает чувства ко мне, они не отменяют его трудов на благо прихода и тебя.
– Не спорь со мной, девчонка! – Отец повернулся ко мне, его глаза за стеклами очков сверкали растущим гневом и волнением, которые казались мне совершенно несоразмерными случаю. – Он хитрый и бесчестный лжец. Подумать только, он множество часов, недель и лет провел в моем обществе и ни разу не обмолвился, даже не намекнул! Он долгие годы обдуманно скрывал свои намерения от нас обоих!
– Возможно, папа, но причиной тому не хитрость или лицемерие… наверное, он боялся, что ты разгневаешься, а я могу отказать.
– Не можешь, а должна отказать! Я не потерплю подобного зятя, и не надейся! Этот человек – ничтожество. Ничтожество! Жалкие девяносто фунтов в год, никаких надежд на большее, нет даже собственного дома! Где он намерен поселить жену? В каморке, которую снимает у церковного сторожа?
– Не знаю. Я не думала об этом. Полагаю, у мистера Николлса действительно не много денег, папа… но разве мое решение не должно основываться на чувствах к мужчине, а не на размере его дохода?
– Размер дохода многое говорит о мужчине, Шарлотта. Выйдя за него, ты уронишь себя! Несомненно, он гоняется за твоими деньгами.
– Моими деньгами? – в ужасе воскликнула я. – Моими деньгами? Папа, неужели, по-твоему, я недостойна любви?
– Вздор!
– Ты просто не хочешь, чтобы я вышла замуж!
– Не испытывай мое терпение! Ты блестящая и успешная женщина, Шарлотта. Ты прославленная писательница. Если желаешь вступить в брак, я противиться не стану. Прими ты предложение Джеймса Тейлора, я бы гордился тобой!
– Почему? Потому что мистер Тейлор собирался покинуть страну и просил меня ждать? Весьма безопасный выбор, папа! Я вела бы твое хозяйство еще целых пять лет!
– Это здесь ни при чем!
– Неужели? Чего ты боишься, папа? Что я выйду замуж, уеду и брошу тебя жить и умирать в одиночестве? Обещаю, ничего подобного не случится, я ни за что не нарушу обещание. Мистер Николлс живет в Хауорте, и если я выйду за него, мне не придется уезжать!
– Помыслить невозможно, что ты опустишься до обычного удела простой дочери священника – выйдешь замуж за отцовского викария, да еще такого жалкого, неблагодарного и лживого негодяя! Ты погубишь свою жизнь!
Моя кровь кипела от обиды на несправедливость, но отец распалил себя до крайне опасного состояния: вены на его висках вздулись канатами, глаза внезапно налились кровью. Те же признаки предшествовали грозному апоплексическому удару, случившемуся с ним незадолго до описываемых событий. Доктор предупредил меня, что неистовый гнев может повлечь новый удар, который совершенно подорвет здоровье отца или даже окажется роковым.
Моя ярость улеглась от внезапной тревоги.
– Папа, успокойся, пожалуйста, – поспешно взмолилась я.
– Успокоюсь, когда дашь мне слово, что откажешь ему.
Я помедлила, затем смущенно кивнула.
– Напишу ему завтра.
Дневник! На мою долю выпало немало бессонных ночей, но беспросветные часы после предложения мистера Николлса оказались самыми долгими и мучительными.
Я была поражена и глубоко тронута подобным излиянием чувств и признанием перенесенных страданий. Мне было горько, что я послужу причиной дальнейших мучений мистера Николлса. Если бы я любила его, ни жестокое сопротивление отца нашему союзу, ни мои опасения за папино здоровье не помешали бы мне немедленно согласиться. Но я не любила его – по крайней мере, не любила тогда – и даже не была к нему привязана. Он очень нравился мне, я ценила его по достоинству, но в то же время отдавала себе отчет, что между нами существует неравенство не только в силе чувств, но и в ключевых религиозных положениях и принципах, которые были дороги моему сердцу.
Я ворочалась, металась и внезапно поняла, что хотя в последние годы узнала мистера Николлса лучше, мне по-прежнему крайне мало о нем известно. Каждую осень он ездил в Ирландию навестить родных, но никогда не упоминая о них, за исключением рассказа о смерти сестры. Он никогда не говорил о жизни до приезда в Хауорт, а я не считала нужным интересоваться. Теперь мне казалось странным, что можно восемь лет прожить рядом с человеком, видеть его почти каждый день и знать о нем так мало!
Немногие известные мне факты убедили меня, что мистер Николлс – человек действия. Он посвятил себя реальному, земному, в то время как я часто парила в облаках. Неужели мистер Николлс сумел бы ужиться со мной? Вряд ли. Я не могла вступить в такую нерушимую связь, как брак, без сильного взаимного влечения и сомневалась, что когда-либо смогу ответить на чувства мистера Николлса с такой же страстью, какую он питал ко мне.
Отчасти мне хотелось хорошенько разобраться во всем, найти время для настоящего ухаживания, выяснить, способны ли мы притереться друг к другу, невзирая на многочисленные различия. Увы! Папина ярость сделала это невозможным. Меня ужасно злило, что папа беспощадно ругал мистера Николлса, осыпая самыми несправедливыми эпитетами. Невыносимо было сознавать, что со стороны мой отказ покажется слепым повиновением отцу. И все же я должна была отказать.
Я порвала по меньшей мере шесть черновиков письма мистеру Николлсу, прежде чем остановиться на нижеприведенной короткой записке, которую передала с Мартой на следующее утро.
14 декабря 1852 года
Уважаемый сэр!
Поверьте, я крайне высоко ценю Вас и сознаю, какую великую честь Вы оказали мне своим вчерашним объяснением. Однако после зрелого размышления я с искренним сожалением вынуждена отклонить Ваше предложение. Считаю Вас, мистер Николлс, дорогим другом и надеюсь, что наша дружба не прервется.
Остаюсь искренне Вашей,Ш. Бронте.
Не более чем через час я получила ответ:
14 декабря 1852 года
Дорогая мисс Бронте!
Я очень, очень огорчен. Не представляю своего будущего счастья без Вас. Я принимаю Ваше предложение дружбы, но помните, что моя пылкая привязанность к Вам неизменна и всегда останется таковой.
А. Б. Николлс
Подобное изъявление горя причинило мне боль, равно как и то, что папа не переставал громогласно поносить мистера Николлса. Я подозревала, что подобная враждебность проистекает не только из возражений против помянутого джентльмена, но и из неприятия самой идеи моего замужества, хотя отец это отрицал.
К моему удивлению, не только он считал викария недостойным меня.
– О чем только мистер Николлс думал, – заявила Марта на следующее утро, яростно подметая столовую. – Ясно как день, что вы откажете ему, мэм. Хватило же наглости надеяться, что можно вас завоевать. Бедный викарий не пара знаменитой писательнице. Не по заслугам честь.
– Не надо отзываться о мистере Николлсе дурно, – твердо произнесла я, отрывая глаза от стола, за которым писала к Эллен, делясь новостью. – Он хороший человек.
– Я тоже так считала, – заметила Марта, – но теперь даже не знаю. По наблюдениям моей мамы, он как в воду опущенный: вчера ничего не ел и сегодня утром тоже, но молчит почему. Я все пересказала ей, и она пришла в ужас. Вот нахал, говорит!
Только не это! Мои щеки горели. Мать Марты, хозяйка мистера Николлса, была на редкость болтлива; новость грозила разлететься по всей деревне.
К моему глубокому огорчению, папа тем же утром отправил мистеру Николлсу весьма грубое послание, жестоко высмеяв за сокрытие своих намерений, перечислив все возражения против подобного зятя и выбранив за то, что тот осмелился сделать предложение. Я умоляла отца исправить записку или не посылать ее вовсе.
– Нет, я пошлю ее, – настаивал папа. – Я намерен поставить этого неблагодарного, бесчестного, лживого мерзавца на место.
Я не могла воспрепятствовать Марте в отправке безжалостного письма, и все же мне казалось, что удар может быть смягчен, так что я приложила свою утешительную сопроводительную записку.
15 декабря 1852 года
Уважаемый сэр!
Безмерно сожалею о словах, употребленных моим отцом. Нахожу его послание таким жестоким, и несправедливым, что не могу не добавить к нему пару фраз от себя. Хотя Вы не должны ожидать от меня чувств, равных по силе тем, которые Вы выразили вечером понедельника, поверьте, я не разделяю любых мнений, причиняющих Вам боль. Желаю Вам добра и надеюсь, что Вы сохраните мужество и силу духа.
С уважением, искренне Ваша,Ш. Бронте.
Мне было неизвестно, облегчила ли моя записка хоть немного горе викария. Следующие несколько недель он почти не выходил из своих комнат, намеренно избегая встреч со мной или отцом. Иногда он гулял с Флосси, но мы все равно его не видели, поскольку Флосси за долгие годы привык каждое утро самостоятельно бегать к дому церковного сторожа. Мистер Николлс выполнял свои основные обязанности, но попросил мистера Гранта на время подменить его в церкви. Рождественский ужин мы с папой провели в тишине; мистер Николлс, любезно составлявший нам компанию последние годы, разумеется, не явился.