Текст книги "Темная роза"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Еще ребенком Эмиас стремился стать центром внимания, а так как он был любимчиком отца и гордостью наставника, ему это удавалось без особого труда. Повзрослев, он готов был играть любую роль, лишь бы это привлекало к нему всеобщее внимание. Вот почему его раскаяние казалось неискренним – Эмиас любил только Эмиаса. Пол попытался отнять руку, но сын держал ее мертвой хваткой, оставалось только ждать, когда представление завершится.
Двадцать пятого марта паводок окончательно схлынул, и можно было начать подсчет убытков. Фабрика уцелела, хотя сильно пострадала, но теперь ткачи тем более не хотели работать на ней, и пришлось вернуться к старому и неэффективному методу надомной работы. Требовалось новое мельничное колесо, а берега реки от мельницы вдоль поля необходимо было отстроить и укрепить. На все это нужны были деньги.
Кроме того, утонули многие жители ближайших деревень, захваченных паводком, и те из рабочих, кто бежал от фабрики не слишком быстро. Лихорадка – кое-кто называл ее болотной лихорадкой, а другие – дымной – разгулявшаяся после наводнения, унесла еще много жизней, и среди них – младшего сына Пола, Генри, заразившегося от своей кормилицы.
Кроме того, утонули тридцать овцематок, и на их замену тоже нужны были деньги. Приближался и срок свадьбы его племянниц в апреле, когда Пол должен выплатить приданое, – где найти деньги на все это? Но тут-то ему пришел на помощь Джон Баттс, как добрый христианин, женивший своих сыновей на племянницах Пола без приданого.
– Заплатишь деньги, когда будут, – посоветовал он. – Мы ведь одна семья, неужели я буду тянуть из тебя деньги?
Солнечным апрельским днем состоялось венчание Кэтрин и Джейн в церкви Всех Святых на Римском мосту. Почти сразу же Джейн и Бартоломью отправились в Кале, где Бартоломью должен был учиться, чтобы затем возглавить управление верфью. Джон остался в Йорке помогать отцу в деле. Пол, поразмыслив, продал одно из дальних имений, около Осбервика, и отдал приданое, купил новых овец, а на оставшиеся деньги начал ремонт мельницы.
Рука выздоровела, но осталась согнутой и почти не двигалась. Рана на голове тоже зажила, но на лице на всю жизнь сохранился шрам. Когда он поднялся наконец с постели и посмотрел на себя в зеркало, то был потрясен – он стал седым. Но самые значительные изменения произошли в отношениях с Эмиасом – тот перестал посещать городские таверны, а Пол взамен передал ему больше прав на управление имением и семейными делами. Они по-прежнему часто спорили, обсуждая многие хозяйственные вопросы, но не столь ожесточенно, как раньше, и Эмиас уже не перечил отцу только из духа противоречия. Нового Эмиаса, послушного и примерного сына, любить было не легче, чем закоренелого грешника Эмиаса, но сосуществовать с ним стало гораздо проще.
Глава 14
Наконец дела сдвинулись с мертвой точки, и самое важное, чего добивались последние шесть лет, стало возможным. Королеву Екатерину сослали в небольшой дворец в Данстэбл, где у нее был мизерный двор и всего-навсего четыреста слуг. Принцесса Мария жила в Ричмонде, и ей запрещали видеться с матерью. Никто из них еще не смирился с поражением, так как их поддерживали два испанских посланника, множество епископов и даже сам папа, который продолжал уговаривать Генриха, пусть и осторожно, снова пустить Екатерину в свою постель.
Отметили Рождество, наступил новый, 1532 год, с традиционными подарками. Королева Екатерина послала королю золотую чашу, которую он отставил в сторону, даже не поблагодарив дарительницу. Зато Анне он отремонтировал ее апартаменты в Уайтхолле, где стены были затянуты алым шелком и парчой, а она ему подарила шахматы из слоновой кости, и оба были в восторге друг от друга. Нанетта преподнесла Анне подушку черного бархата, на котором она вышила анютины глазки, в колорите, любимом Анной, – пурпурном, алом, темно-желтом, а Анна подарила Нанетте орехово-белого спаниельчика. Нанетта назвала его Аяксом, чем привела Анну в неописуемое веселье:
– Трудно было подобрать более неподходящее имя, – заметила она, – если он хоть немного похож на свою мать, то он будет скорее кроток, как крольчонок, чем станет воином.
– Т-с, ты его обидишь, – возразила Нанетта, – пусть это громкое имя будет компенсацией за его малый рост.
Они сидели в покоях Анны за шитьем, а неподалеку расположились Мэдж и Мэри Уайат, а еще дальше – множество фрейлин рангом пониже, так как теперь Анна практически получила статус королевы, и одним из пробных камней обладания этим статусом была большая свита. Но Анна, кажется, не замечала этого, она стала гораздо спокойней, и ее истерические припадки, вызванные неопределенностью положения и беспомощностью, исчезли. Нанетта уже сейчас считала ее королевой.
Эту перемену совершил некто мастер Томас Кромвель, некогда секретарь кардинала Вулси, перешедший на службу к королю, как говорили – по распоряжению самого кардинала. Это был смуглый, стройный мужчина за сорок, довольно смутного происхождения – его отец был кузнецом – но при Тюдорах на это не обращали большого внимания. Кромвель изучал банковское дело и финансы в Италии и Голландии, юриспруденцию в Лондоне, имел острый, как бритва, ум, способный к нетривиальным ходам, что делало его творческой личностью в не меньшей степени, чем его любимых художников.
Кроме того, это был воспитанный человек, легкий в общении и приятный собеседник, с утонченными манерами, большой меценат, чей дом на Трогмортон-стрит был набит картинами, книгами и предметами искусства, каждый из которых он любил и ценил как подлинный знаток. У него давались лучшие обеды, от приглашения на которые не отказывались самые высокомерные аристократы, презиравшие выскочек, причем Кромвель был в Лондоне единственным, кто мог принять у себя сторонников обеих партий. Он слыл справедливым и добрым, щедро подавал милостыню и способствовал продвижению многих честных людей. Даже его слуги хорошо отзывались о нем, а это уже много значило.
Когда Кромвель стал советником короля, дело о разводе было прикрыто, так как он привлек внимание короля к другой проблеме. В библиотеке Кромвеля имелась написанная два века назад итальянская книга, под названием DefensorPacis, столь революционного содержания, что даже сам Кромвель не решался разрешить ее перевод на английский. В этой книге, в частности, говорилось, что, так как Св. Петр не предводительствовал остальными апостолами, то он не имеет права на главенство, а поскольку нет никаких доказательств того, что апостол Петр посещал когда-либо Рим или хотя бы был епископом, то ни один папа не может претендовать на главенство в католической церкви на основании того, что он является наследником Петра.
Отсюда вытекало, что народ Англии вовсе не является подданным папы, а только короля. Гордые англичане так ненавидели клириков, что король мог не опасаться особого противодействия этой идее. Слишком много денег, которые англичане предпочли бы оставить себе, уходило в виде налогов и выплат римскому престолу. Низших клириков нетрудно было заставить подчиниться эдикту – сопротивления следовало ожидать от епископов и отдельных представителей аристократии, для которых религия была чем-то большим, чем рутинной процедурой.
Как юрист, Кромвель избрал в качестве оружия закон: низших клириков можно подчинить по закону, и отделение страны от власти Рима следовало тоже совершить по решению парламента. Король будет главой церкви в Англии, а тот, кто станет настаивать на преданности папе, будет обвинен в измене и наказан по закону.
Это был простой, мастерский и в высшей степени революционный план, и, пока король с Кромвелем проводили его через парламент и постепенно оказывали давление на непослушных епископов, Анна тихо сидела в своих покоях, спокойная и величавая, оставив упреки и истерики.
– Понимаешь, Нан, – объясняла она Нанетте, – если папа больше не властен над этой страной, то он и не может благословлять на брак или давать развод. Это право только короля и примаса. Так что конец близок, моя дорогая.
– Но мне кажется, что Уорем на стороне королевы Екатерины, неужели он даст согласие на развод? – засомневалась Нанетта.
– Нет, я думаю, этот упрямый старик не сдастся, будучи даже в пасти дьявола, – ответила Анна как-то совершенно беззлобно, – просто он очень стар и очень болен, он долго не проживет. А тогда Генрих назначит архиепископом Кентерберийским моего дорогого Томаса, а он-то одобрит развод. Ох, Нан, – она опустила пяльцы и посмотрела на Нанетту с неожиданной улыбкой, – я так счастлива!
– Я уже заметила, и очень рада. Но... – внезапно запнулась она.
– Что такое? – встревожилась Анна.
– Мне не следовало бы спрашивать тебя об этом, это просто глупое любопытство, я вовсе не вправе задавать тебе такой вопрос.
Анна бросила быстрый взгляд на Мэри и Мэдж, тихо беседовавших на противоположной стороне небольшого итальянского столика с разложенным на нем шелком, который они вышивали.
– Ну спрашивай, – не вытерпела Анна, – разве ты не моя ближайшая подруга? У меня нет от тебя секретов.
– И у меня от тебя, – сказала Нанетта, – тогда, моя дорогая госпожа, ответь мне, счастлива ли ты только потому, что кончается борьба, или же – потому, что выходишь замуж за его светлость?
– Разве это не одно и то же? – подняла брови Анна, а потом слегка потрясла головой, отчего изумруды на ее чепце заискрились. – Нет, нет, теперь я понимаю тебя – ты, конечно, права, я люблю его. И как мне не любить его? Никто, кто провел с ним хоть какое-то время, не мог не поддаться его чарам. Видит Бог, в начале наших отношений у меня не было причин любить его, но... Нан, подумай только, как он был добр ко мне! Как он был нежен со мной, когда я была несчастна, как терпелив, когда я злилась. Я кричала на него, и была несправедлива к нему, а он в ответ только мягко успокаивал и утешал меня, как если бы я была ловчей пустельгой, клюющей его перчатку.
– И к тому же, как он любит тебя, – добавила Нанетта.
Лицо Анны осветилось при мысли об этом.
– Да, он любит меня, Нанетта, и я думаю, что никто не любил меня так, как он. Все эти годы он поддерживал меня, защищал меня, сражался за меня и никогда ничего от меня не требовал. Ты-то знаешь, как часто я была готова отдаться чувствам, моей животной природе, и если бы он не любил меня, то у него не хватило бы сил уберечь мою чистоту.
– Да, я знаю это, – ответила Нанетта.
Во многом истерия Анны проистекала от подавления ее чувств, от той мучительной пытки, которой она подвергалась порой, оставаясь в своих покоях наедине с Генрихом, когда он ласкал и целовал ее так, что она начинала сходить с ума, как мартовская кошка, а потом вдруг отстранялся, не доводя дело до конца. Похоже, его такое половинчатое решение проблемы вполне устраивало, но Анна иногда была просто на грани безумия. Никто лучше Нанетты не понимал ее. Нанетте Анна рассказывала все и не сомневалась, что подруга поймет ее. Ибо разве Нанетта не переживала того же?
– Это дьявол внутри нас, – сказала Анна однажды, когда они обсуждали эту тему. – Мужчины утверждают, что женская природа больше подвержена влиянию дьявола, и иногда я готова это признать. Именно дьявол пробуждает в нас столь дикие страсти.
– Ты права, – согласилась Нанетта, – у меня тоже нет силы, чтобы противостоять им. Ты знаешь, моя дорогая госпожа, как я грешна. Я то и дело молюсь и каюсь...
– И я, – призналась Анна, – я все рассказала мастеру Кранмеру, моему дорогому Томасу. Он дает мне отпущение грехов и возвращает душевный покой, успокаивает меня, говоря, что мои грехи – не смертные, учит меня ненавидеть их, но не себя. И если бы не мой милый повелитель, король, то я давно была бы такой же грешницей, как ты, Нан. Так что не думай, что ты большая грешница, чем я. Почему бы тебе не поменять духовника, не перейти к Кран-меру? Он смог бы успокоить тебя, я уверена.
Нанетта согласилась на эту замену, и оказалось, что мастер Кранмер действительно способен поселить в ней душевный покой, и впервые за эти годы она смогла простить себе прошлое. Новости из Морлэнда приходили все больше печальные, и когда она думала о доме, то ей становилось так жалко, что ее дядя мучается в одиночестве, что только ее клятва Анне удерживала ее при дворе, не позволяя уехать и успокоить его. Она чувствовала, что Пол любит ее почти так же, как король – Анну.
Вот так придворные дамы сидели одним майским утром в своих покоях, когда внезапно возвестили о прибытии короля, и они едва успели вскочить на ноги, как он появился в дверях, почти заполнив собой всю комнату. Нанетта всегда считала, что король какой-то уж слишком огромный. Он, уже мужчина средних лет, начинал толстеть – хотя было, вероятно, кощунством так думать о короле. И все же он оставался самым красивым королем в христианском мире.
– Генрих! – радостно воскликнула Анна. Она не сделала книксена – в интимной обстановке она вела себя с ним вполне непринужденно, и ему это нравилось. Только два человека в целом мире могли звать его просто по имени – королева Екатерина и леди Анна Рочфорд. Быть королем – дело довольно одинокое, и так приятно иметь хоть одну живую душу рядом с собой, на той высоте, где приходится обитать. – Как я рада видеть тебя! У тебя какие-то новости?
– Самые лучшие, – объявил король, беря ее за руки и торжествующе глядя ей в глаза. – Сегодня епископы дали ответ – они согласны поддержать обвинение против духовенства.
Анна не могла вымолвить и слова, но на ее лице проявились все ее чувства.
– Итак, почти все готово, леди. Они лишаются своих привилегий, а также более не подчиняются Риму – Шапюи утверждает, что теперь у священников не больше прав, чем у сапожника!
– Больше, – улыбнулась Анна, – сапожник, который уже не способен тачать сапоги, теряет звание сапожника, а священник, каким бы плохим ни был, остается священником. Так что я бы больше доверяла сапожнику.
– И быстрее продвигала бы его по службе? – добавил король. – Да, наш друг Томас знает свое дело. Он довольно успешно ставит заплаты на души, не так ли? Так что, как только он получит свой пост, он сделает из нас прекрасную пару.
– Неужели? – спросила Анна, – Неужели мы станем мужем и женой?
Генрих прижал ее руку к свои губам и, не отпуская ее, нежно сказал:
– Да, моя дорогая. Обещаю тебе, что ждать осталось недолго. И тогда ты будешь целиком принадлежать мне, а я – тебе.
Затем он взял ее вторую руку и, не сводя с Анны глаз, поцеловал ее маленький изуродованный мизинец. Это было высочайшее выражение его любви, знак того, что он любит даже ее несовершенства, и высочайшее проявление любви Анны, позволявшей ему сделать это, так как она сама почти не могла прикасаться к своему искривленному пальцу.
– Осталось совсем недолго, – повторил король, – сегодня я говорил с Дю Белле. Осенью мы встретимся в Кале с королем Франции, и он готов принять тебя как королеву. И ты, разумеется, получишь титул.
– Еще один титул? – рассмеялась она. Король махнул рукой.
– Свой собственный титул, – пояснил Генрих, – не просто часть титула твоего отца. Ты получишь личный титул, так что весь мир увидит, как я люблю и ценю тебя. Особенно пусть Франциск поймет это.
– Но если я поеду во Францию, то мне нужно...
– Сотня новых платьев, – закончил за нее король, смеясь. – Ну, ну, ты их получишь. Подумаем об этом позже. Посмотри, как сияет сегодня солнышко, укоряя нас за то, что мы сидим взаперти. Я целый день во дворце. Идем и поиграем в шары, чтобы размяться. Джордж и Хэл становятся слишком нахальными, потому что я уже неделю или две не задавал им жару.
– Этого не может быть. Они же просто обязаны признавать, что ты не только их король, но и лучший в мире игрок в шары.
– За исключением, может быть, твоего кузена Тома? – иронически спросил король.
Но Анна не поддалась на провокацию, а только весело пожала плечами:
– Кто знает, каким игроком стал Том, пока он не вернется из Франции? Ведь там в шары не играют.
– Мы выясним это, – пообещал король, – у меня есть для тебя еще кое-какие новости: мастер Уайат скоро вновь появится при дворе. Как тебе это нравится?
Наградой ему была улыбка Анны:
– Ты сам это знаешь. Мой любимый кузен! Как мне его не хватает!
– И мне, – искренне согласился король, – он единственный, кому я позволяю время от времени обыграть меня в шары, и только из-за моей любви к нему.
Общество направилось в парк, под лучи солнца, и Нанетта еще раз подумала о том, как одиноко быть королем.
Морлэнд навевал все больше грусти на Пола, становясь обиталищем теней, тишины и воспоминаний, а ведь некогда здесь звучал смех и кипела жизнь. В доме не было хозяйки. На этот пост назначили одну из старших служанок, она руководствовалась указаниями Пола и управляющего, и дела шли, но это было не совсем то. Искривленная, почти бесполезная рука сковала активность Пола – когда-то лучшего лучника, лучшего теннисиста, лучшего игрока на лютне на много миль вокруг. Он был и лучшим танцором, но теперь в Морлэнде не устраивали танцы, так как не с кем было танцевать. Все чаще он думал о Нанетте, которая танцует при дворе и участвует в маскарадах, смеясь и шутя, поет. Для него она стала олицетворением того, что он потерял в жизни, и по ночам ему снилось, что Нанетта приезжает в Морлэнд, принося с собой все то, чего здесь не хватало.
Пол проводил много времени верхом и охотясь, так как в седле он мог забыть свое увечье. Он по-прежнему мог охотиться с соколами, но что-то такое в смерти мелких птах начинало угнетать его, так что он все реже навещал своих птиц, передав их Эмиасу и внукам, которые начинали знакомиться с аристократическими науками. Его ближайшим спутником в эти дни стал Джеймс Чэпем, и оба вдовца часто выезжали на охоту на оленя, кабана или барсука. На зайцев в Морлэнде не охотились уже больше века.
Прошло не так уж много времени до новой ссоры между Полом и Эмиасом. На этот раз, летом 1532 года, причиной стала религия. После смерти Елизаветы Эмиас отказался от азартных игр и шлюх и почти перестал пить, зато стал фанатичным христианином. Он четырежды на дню выслушивал мессу, а в праздники и чаще проводил много часов в молитве и медитации, отравляя чрезмерным благочестием даже невинные удовольствия своих близких.
Летнюю атаку парламента на церковь, которую Пол, как и большинство людей, счел давно назревшей и благотворной реформой, Эмиас воспринял как ужасное кощунство, предвещающее неслыханные бедствия вследствие Божией кары и грозящее каждому согласившемуся с ней вечным проклятием. Он непрерывно бранил Кромвеля, парламент, Совет и короля и в самых непристойных выражениях отзывался о королевском разводе. Пол делал все для того, чтобы сгладить впечатление от его выпадов, но Эмиас из-за его вмешательства только начинал громче кричать, и Пол жил в вечном страхе, что его обвинят в сообщничестве с Эмиасом. Хорошо бы он только выступал против нападок на священников, но ставить под сомнение приоритет власти короля и перейти на сторону осуждавших развод значило почти наверняка оказаться под угрозой ареста за измену.
Более того, хотя Пол с материнским молоком впитал презрение к дому Тюдоров, он не был сторонником правления королевы и полагал, что королеве Екатерине давно следовало отречься и удалиться в монастырь. Он был другом Болейнов и Норфолков, и его собственная племянница могла пострадать из-за того, что ее родственники выступили против развода. Так что он то и дело ругался с Эмиасом, что только добавляло неудобств в жизни в этом холодном доме.
Единственной отрадой Пола были дети – они недолюбливали отца, хотя и относились к нему с должным почтением. Так как только их дед проявлял к ним внимание и любил их, то и они выказывали ему предпочтение, смешанное с искренним уважением. Он наблюдал за тем, как они учили уроки, прислушивался к их болтовне, играл с ними в часы отдыха, следил, как они натаскивают соколов, рассказывал им разные истории, когда они, полусонные, укладывались вместе с щенками на пол у камина вечером. Дети всегда просили его рассказать о Робин Гуде, маленьком Джоне и гиганте Джеке.
Пол учил Роберта ездить верхом и драться на турнире, готовя его к тому дню, когда ему придется на настоящем турнире в честь какого-нибудь праздника защищать честь черного льва на своем шлеме. Он поправлял хватку лука у Эдуарда и его стиль борьбы, когда тот схватывался с пажом старших мальчиков, Барнаби. Он учил молодого Пола играть на лютне и арфе и совершенствовать песенки, сочиненные им самим. Для Элеоноры он мало мог что сделать, только разве держать ее на колене, пока рассказывал очередную историю, и исправлять ее французское произношение. Она не отличалась большим умом или талантами, зато была доброй и, кроме того, единственной женщиной, оставшейся в семье в Морлэнде, так что она одна могла оказать на них благотворное женское влияние.
Пол любил детей, ему нравилась компания Джеймса, и у него было много работы по восстановлению поместья, но ночами, когда он пытался уснуть и ему мешала боль в искалеченной руке, а чаще – пустота в собственной душе, его мысли обращались к Нанетте. Если бы она вернулась домой, тьма рассеялась бы и горечь покинула его. Она такая легкая, такая теплая, такая добрая. Он молился за нее Святой Деве, и ему никогда не приходила в голову мысль о неуместной иронии этой просьбы. В глубине же сознания он молился безымянной матери-земле, каждой весной производившей на свет нежные зеленые ростки. Нанетта сказала, что может вернуться, когда станет не нужна госпоже, – и тогда все снова зацветет, зазеленеет и возродится. В этом он видел свое утешение, не менее важное, чем сама месса, – она сказала, что может вернуться.
Пробиваясь сквозь шелк палатки, свет отбрасывал странные тени от перемещающихся внутри людей со свечами и факелами, и тонкая ткань не заглушала какофонии голосов и музыки. Два мальчика ожидали музыкального сигнала, чтобы откинуть полы входа палатки. На их голубых ливреях были вышиты белые французские лилии, и мальчики нервно поглядывали на восьмерых дам в масках, которые ожидали сигнала для входа.
Дамы тоже нервничали, но если они и дрожали, то скорее из-за того, что в Кале в октябре довольно холодно, а их сшитые специально для представления алые атласные платья, поверх парчовых рубашек, золотые маски и легкие головные уборы, украшенные жемчугом, служили слабой защитой от осенней прохлады. Волосы дам не были убраны и свободно струились по спине, вызывая, как это и было рассчитано, волнение у мужчин. В палатке собралось большое общество, возглавляемое двумя королями – Франции и Англии, для которых эти дамы должны были танцевать.
Нанетта стояла второй в этом ряду. Впереди была Анна, маркиза Пембрукская, которой предстояло вскоре стать королевой Англии, а рядом – Мэри Ховард, дочь герцога Норфолка, невеста внебрачного сына короля, герцога Ричмонда. Нанетта получила это почетное место за свою красоту – леди Анна избрала семь самых красивых фрейлин, независимо от их статуса, так как королю Франции он безразличен, король будет оценивать танцовщиц по их внешности. Он, однако, не согласился принять маркизу как королеву, поэтому и был устроен этот маскарад.
Нанетта слегка дрожала от влажного морского бриза, обдувающего ее обнаженные плечи и грудь, и нетерпеливо поглядывала на пажей. Внезапно она вспомнила своих давно умерших маленьких братьев – Джеки и Дикона. Наверно, эти пажи были не старше Джеки и Дикона, когда их унесла чума. И отец – как бы он был горд, если бы смог увидеть ее сейчас! Нанетта не сомневалась, будь он жив, он сумел бы попасть на эту королевскую встречу. Впрочем, будь он жив, ее бы здесь не было – она давно была бы замужем и сидела дома с детьми.
Внезапно шум внутри смолк, и все они испуганно вздрогнули от торжественного пения труб и подпрыгнули, как испуганные мыши, когда мальчики откинули ткань, закрывавшую вход, и оттуда, подобно водопаду, хлынул золотистый свет. Подняв голову, маркиза твердым шагом двинулась вперед, а за ней, парами, ее фрейлины. В палатке было жарко, ее наполняли запахи пищи и горящего жира от факелов. Прямо перед ними находилось возвышение, на котором под шелковыми пологами стояли два огромных кресла, где и восседали помазанники. Пространство перед возвышением оставалось пустым, а по сторонам образовавшегося квадрата столпилась свита королей – только мужчины, высшая аристократия двух стран.
Их выход был хорошо отрепетирован, и они знали, что нужно делать. Дамы прошли к возвышению, низко присели в реверансе, а затем выстроились в исходное положение для начала танца. Ожидая, когда зазвучит музыка, Нанетта успела из-под маски спокойно рассмотреть обоих королей. Вот хорошо знакомая, величественная фигура Генриха в блестящем костюме, облокотившегося на подлокотник и довольно улыбающегося. Французский король был столь же высок, как Генрих, но очень худ, темнокож и некрасив. Тонкая черная линия усов только подчеркивала чрезмерную величину его носа, кожу испещряли угри и оспины, а рот казался длинным неподвижным шрамом над мощным подбородком с куцей бородкой. Его улыбка была скорее цинична, и он казался очень опасным. Каким бы прекрасным и великолепным ни был их король, подумала Нанетта, он все же выглядел рядом с французом как ребенок рядом со взрослым или простой ученик рядом с изощренным мастером.
Заиграла музыка, и у Нанетты уже не было времени для размышлений, так как подготовленный ими танец был слишком сложным и напряженным, включая в себя как изящные движения, так и виртуозные прыжки, которые были недоступны французским танцовщицам. Когда наконец, совершенно вымотанные, они окончили танец и рухнули на пол рядом с возвышением, под восторженный рев и аплодисменты присутствующих, король с восторженным восклицанием сорвался с кресла, подбежал к маркизе и сорвал с нее золотую маску, а потом поднял, взяв за руку, и подвел ее к королю Франции.
– Брат, позволь тебе представить леди Анну Рочфорд, маркизу Пембрукскую, постановщицу этого восхитительного балета!
Последовал краткий миг колебания – разумеется, французский король отлично знал, кто будет развлекать его, и понимал, что этот момент будет использован для того, чтобы представить ему Анну, но он еще не выразил своего официального согласия на представление. Присевшая в книксене Нанетта хорошо видела лица всех трех участников этой немой сцены, и ее поразило холодное достоинство, с которым держалась Анна – в ее глазах не было ни страха, ни заискивания. Она казалась королевой, глядящей на посла не слишком важной страны. А если он ее отвергнет? Нет, он Не мог этого сделать! Его колебание было вызвано тем, что он просто забыл – если он вообще об этом знал – о силе чар Анны. Он был заворожен волшебством ее красоты.
И вот король уже приветливо улыбался, глаза его заискрились от какого-то скрытого до этого момента чувства, и он склонился над ее рукой, как придворный.
– Мне кажется, мы уже встречались, – произнес Франциск, – я не в состоянии позабыть такое лицо. Красота мадемуазель де Булан – всего лишь свеча по сравнению с солнцем красоты мадам маркизы.
– Ты прав, ты прав, – довольно воскликнул Генрих и, повернувшись к остальным дамам, приказал: – Маски прочь, все! Мне хочется показать моему брату, королю Франции, каких красивых женщин рождает Англия!
Это тоже был отрепетированный жест – когда Нанетта и остальные девушки встали и сорвали маски, прокатился восторженный вздох – тоже отрепетированный. Франциск медленно обвел их взглядом – у Нанетты кожу обожгло, словно раскаленным металлом, когда его глаза прошлись по ней. Каждой он подарил краткий, но проникновенный взгляд. Король более всего походил на лошадника, оценивающего табун в загоне.
– Каждая из этих дам, мой английский брат, в любой компании могла бы затмить всех остальных, но я полагаю, что эта звезда ярче их всех. Франция рада, что удостоилась вашего присутствия, мадам. Приветствую вас, леди!
Генрих сел, и вся троица быстро обменялась несколькими фразами. Они говорили очень тихо, и Нанетта даже с близкого расстояния не могла расслышать, о чем шла речь, но она поняла, что они говорят по-французски, и в основном беседа происходила между Франциском и Анной. Они говорили очень быстро, и Нанетта еще подумала, успевает ли за ними Генрих – его французский, как ей было известно, очень хорош, но он никогда не жил во Франции и не говорил на языке.
Однако беседа кончилась очень скоро, и дамам был дан знак удалиться – правила этикета не позволяли им остаться более дозволенного. По знаку маркизы все дамы присели в реверансе и ретировались. Шелковый полог опустился, оставив их в солоноватой темноте. Немедленно из нее вынырнули камеристки, набрасывая на их обнаженные плечи плащи, и они поспешили к серым стенам замка Кале, где им приготовили ночлег. Идти было всего не более сотни ярдов, и они шли молча – никому не хотелось говорить.
В гостиной маркиза отпустила всех, кроме Нанетты и Мэри Уайат, и, как только они остались одни, она сбросила плащ и, подбежав к окну, отдернула портьеру.
– Отсюда видно лагерь, – воскликнула она, – вот те маленькие огоньки, как у светлячков. И пахнет морем так, будто сейчас весна.
Нанетта подошла к ней. Анна повернулась, и Нанетта поразилась ее глазам – они расширились и сверкали, в них бурлило какое-то неестественное возбуждение. Лицо Анны бледнело, а на скулах горели два ярко-красных пятна, и вся она дрожала, как существо, утратившее контроль из-за слишком сильного наслаждения или боли.
– Госпожа, – с тревогой обратилась Нанетта, оглянувшись на Мэри – Мэри подошла ближе. Нанетта кожей ощущала исходящий от Анны жар, словно от жаровни. – У тебя жар, госпожа, ты простудилась. Надо лечь в постель.
– Нет, нет, это не жар, просто я... – Она вдруг замолчала и резко повернулась к окну, вдыхая ночной воздух. Мэри Уайат забеспокоилась:
– Вы разгорячены, госпожа, и ночной воздух не слишком хорош для вас...
– Успокойся, Мэри. Вдохни его, и ты поймешь, что он никому не может повредить. Сегодня я чувствую себя возбужденной, словно выпила слишком много вина. Но я пила не вино, а нектар – я вдохнула что-то из воздуха, окружающего короля. Тебе никогда не приходило в голову, что короли окутаны собственной атмосферой, отделяющей их от окружающего разреженного воздуха? Нет, дорогие подруги, сегодня я не могу ходить по земле – сегодня я летаю.
Анна повернулась на месте и прошлась, танцуя, по комнате, причем циновки под ее ногами лишь едва шуршали. На другом конце комнаты она снова повернулась, широко раскинула руки и громко расхохоталась, глубоко вдыхая воздух, как если бы задыхалась.
