Текст книги "Чернильный орешек"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Обеспокоенная, Нелл не испытывала особенного страха, да и в любом случае она ничего не смогла бы сделать. По прошествии довольно продолжительного времени у дверей завозились, затем последовала пауза, а потом кто-то разобрался, как отодвинуть задвижку Дверь распахнулась, и три фигуры, одетые в меха и кожу, осторожно вошли в дом и остановились сразу за порогом, озираясь по сторонам. Они были вооружены копьями и ножами. Индейцы что-то крикнули другим, стоявшим позади них, а потом одна из фигур отделилась от группы и направилась к их общему лежбищу Нелл быстро закрыла глаза и помолилась, чтобы смерть была по возможности мгновенной. Потом она снова открыла их и обнаружила, что смотрит прямо в пару темных любопытных глаз, расположившихся на смуглом приятном молодом лице… женском лице.
Девушка-индианка сказала что-то непонятное Нелл, беззвучно прохрипев, сумела медленно поднять руку и показать на свой рот. Лицо исчезло и снова появилось, на заднем плане послышался оживленный разговор на непонятном языке, а потом индианка медленно и совершенно отчетливо спросила.
– Ты – голодный.?
Нелл решила, что все это ей снится. Она снова прохрипела и покивала. Смуглое личико улыбнулось, и девушка сказала.
– Спать. Я – приносить еда.
Нелл решила отдаться на волю судьбы, помня слова миссис Колберт об индейцах. Возможно, они задумали какое-то ужасное злодеяние, только Нелл не могла поверить в это, глядя на лицо девушки. В доме между тем раздавались звуки – кто-то разводил огонь, готовил пищу, доносился запах дыма и запах еды, заполнявший ее полусон-полуявь, пока Нелл уже перестала понимать, что же в этом было реальным, а что – нет. Потом ее разбудила чья-то настойчивая рука, нет, две настойчивых руки, которые приподняли ее и поддерживали в таком положении. Затем появилась миска и в ней нечто, пахнущее едой настолько сильно, что Нелл даже затошнило. Молодая индианка произнесла всего одно, волшебное слово:
– Есть.
Она накормила Нелл несколькими полными ложками, а потом отрицательно покачала головой: сейчас для нее было достаточно и этого. Снова положив Нелл, девушка обошла вокруг постели, чтобы накормить кого-то еще, а потом, приостановившись, улыбнулась Нелл и многозначительно похлопала по своему животу.
– Рибьенок, – сказала она, кивая. Нелл слабо улыбнулась.
– Ребенок, – согласилась она и заснула. Девушка и двое других индейцев провели в доме несколько дней, пока выжившие не смогли передвигаться самостоятельно. И потом двое мужчин ушли, а девушка осталась присматривать за ними. Мужчины вскоре должны были вернуться, с мясом. Они отдали индейцам топоры и другие инструменты в обмен на еду, которую те принесли и еще должны были принести, а девушка помогала им переводить, если знаки не помогали. Индианка сообщила им свое имя, но они никак не могли выговорить его и поэтому называли ее Розой, что отчасти напоминало звучание непонятного имени.
Спустя две недели после сражения на Марстонской пустоши город Йорк сдался парламентским войскам во главе с Ферфаксом, и для Йорка на этом война закончилась. Однако положение Эдмунда, балансировавшего между двумя сторонами, оставалось шатким, ибо теперь, похоже, мало кто сомневался в том, что король в конце концов придет к соглашению с парламентом, и каковыми бы ни оказались условия этого соглашения – Эдмунду пришлось бы примириться с ними. Бешеная реакция некоторых солдат-мятежников на часовню побудила Эдмунда провести в ней кое-какие преобразования, чтобы новый их визит не принес еще большего ущерба. Он ободрал алтарь и часовенку Пресвятой Девы, припрятал украшения, включая старинную деревянную статую Богоматери, в потайной нише за стеной алтаря в часовенке Пресвятой Девы, где обычно в беспокойные времена хранились семейные драгоценности.
Мэри-Эстер и отец Мишель молча наблюдали за всем этим. Эдмунд был хозяином, и они ничего не смогли бы сделать. Ободранная и лишенная украшений, часовня по-прежнему была очень красивой со своими изящными веерообразными сводами, окнами-витражами и семейными надгробиями вдоль стен Но теперь Эдмунд еще и распорядился видоизменить порядок обедни, запретив членам семьи и слугам преклонять колени и креститься. Это было компромиссом, который Мэри-Эстер со всем пылом ее открытой души не одобряла. Ричарду все эти новшества должны были нравиться, но он находил в данной ситуации едва ли больше удовольствия, чем его мачеха.
Та сторона, которую он поддерживал, фала верх и, похоже, вполне могла в конечном счете выиграть и всю войну, и тогда королю пришлось бы признать новую религию. Теперь было очевидно, что Ричард обладал сильным влиянием на своего отца и сумел произвести перемены в доме, так что ему следовало бы быть на седьмом небе от счастья. Однако этот триумф не доставлял ему особой радости, в сражении с отцом и победе над ним было что-то неприятное. Всю жизнь отец был для Ричарда непоколебимой скалой, на которую он безуспешно кидался. Теперь же он был смущен, почувствовав, что эта скала сдвигается под его натиском. Кэтрин, у которой в прошлом году случился выкидыш, снова забеременела, и это тоже должно было бы радовать его, но он уже устал от Кэтрин, в особенности ему докучали ее нравоучения и вечное нытье. Беременность сделала ее раздражительной. Подробно Ричарду, для нее оказалось трудным совместить брак и беременность с непорочностью, и хотя именно она первая настояла на полном осуществлении сути их брачного союза, теперь Кэтрин была склонна винить его в своих неудобствах, намекая при этом, что это-де его распутная натура во всем виновата. По мере того, как увядала его безрассудная страсть к ней, увядала и ясность, которой, как ему казалось прежде, были пропитаны ее идеи. В значительной степени против собственной воли Ричард начинал постигать несообразности в ее философии, кристально чистый поток которой теперь очень сильно напоминал грязный ручей. Ричард стал замечать, что на самом-то деле Кэтрин более чем простовата и что в доме между тем имеется несколько весьма хорошеньких молодых служанок, которые взирали на него с волнующим уважением, и это его подбадривало и оживляло после нудных нотаций, жалоб и придирок жены.
И лишь одно событие принесло счастье в Морлэнд – пришло письмо, сообщавшее, что Анна, которую они считали погибшей, оказывается, жива и здорова, она вышла замуж за лейтенанта Саймондса, и, стало быть, по окончании войны двери родительского дома будут для нее открыты. У Эдмунда камень с души упал, ибо он мучительно винил себя в поступке Анны, а еще ему очень хотелось, чтобы прошло отчуждение между ним и его супругой, и тогда он смог хотя бы отчасти поделиться с ней своей радостью. Однако Мэри-Эстер, крепко обнимая Гетту, Эдмунда удостоила лишь холодным взглядом.
Гетта, хотя и обрадовавшаяся, что Анна оказалась жива-здорова, была сильно озадачена, что та вышла замуж за Сэма Саймондса, хотя любила Рейнольда, да так сильно, что даже рискнула переспать с ним и забеременеть. Она скучала по сестре, и жизнь ее теперь была тихой, лишенной почти всех развлечений. Поэтому у нее было вдосталь времени для размышлений. Сравнивая все это со своими чувствами к Карлу Хобарту, Гетта подумала, смогла бы она когда-нибудь, даже будучи беременной, выйти замуж за брата Карла. Нет-нет, себя она совершенно не представляла в подобной ситуации. Она лишь надеялась, что Анна любит Сэма, и он, вероятно, был настолько похож на своего брата, что сестра просто не могла не полюбить его. Ее же начинало беспокоить, что отец стал присматривать для нее партию. Гетта не знала, жив ли Карл или мертв, и могла вообще никогда не узнать о его судьбе, но ей не нужен был никто другой, и она не представляла, как будет сопротивляться, если отец подыщет ей мужа.
Для тех, кто уцелел в поселении Йорк, жизнь после голодной поры стала странной и почти до прекрасного непритязательной. Все их амбиции и надежды, страхи и желания теперь очистились и прояснились, словно металл, прошедший печь. Они, конечно, по-прежнему помнили и Морлэнд, и Англию, но уже весьма смутно: пережитый голод, близость смерти отдалили их от родного дома больше, чем это мог сделать огромный океан. Теперь они остались одни, наедине с Господом и его пустыней, и предназначением их жизни отныне была сама жизнь – ни более и ни менее.
Всем им впереди предстояла тяжелая работа, но Роза приходила им на помощь, Роза и те двое индейцев, которые частенько заглядывали навестить их. Они узнали, что эти двое мужчин были ее братьями. В течение зимы Амброз, Остин и Джон Хогг готовились к весне. Они ходили на охоту вместе с братьями-индейцами, добывали мясо и бобровый мех, который могли обменять в Сент-Мэри на необходимые товары. Младший из индейцев, Атткуехо, показал им, как построить лодку, а когда погода была слишком плохой для всех прочих дел, они сидели под бывшим навесом Гудменов и возились с лодкой или занимались выделкой бобровых и оленьих шкур – этому процессу обучил их старший индеец, Наташек. Как только потеплело и у них набралось достаточно выделанных шкур, а также была готова лодка, Амброз с Остином на подхвате отправились по реке в город, чтобы купить там посевное зерно, табачные семена, домашний скот и все прочее, что удалось бы найти из необходимого им. То, что Амброз оставил Нелл и Феб с одним только Джоном Хоггом для их защиты, было знаком того, насколько он стал доверять индейцам.
Пока путешественники отсутствовали, те, кто остался в Йорке, готовили поля для посева, вместо волов впрягшись в плуг. Нелл продолжила работу в огороде, а также делала новую перину из гусиного и утиного пуха, который они насобирали, шила рубашонки для младенца из своих собственных сорочек. Роза была сильно взволнована предстоящими родами Нелл и частенько, проходя мимо нее, клала руку на раздувшийся живот и улыбалась.
– Мой рибьенок, – говорила при этом она, и Нелл со смехом соглашалась.
– Никакого ребенка и не было бы вовсе, если бы ты не спасла жизнь его матери, так что ты воистину можешь сказать, что это твой ребенок.
Амброза не было месяц, а вернувшись, он привез с собой все, что поехал выменивать, и даже более того. Джон Хогг заметил приближение лодки, поскольку работал в сарайчике, на пристани, над чем-то секретным, и примчался к дому.
– Госпожа, там хозяин возвращается, и с ним двое незнакомцев.
– Незнакомцев?
Нелл было подумала, что это, возможно, возвращаются Гудмены, но она уже торопилась вместе со всеми к пристани, а там уже был Амброз, сияющий от радости, а в лодке вместе с ним сидели Остин и еще какие-то мужчина и мальчик. Мужчина был большим, дородным и бородатым, а мальчик – тощим; на вид ему было лет тринадцать-четырнадцать.
Когда смолкли приветствия, Амброз смог объясниться. Плантаторы в Виргинии очень строго относились к беглецам, жестко придерживаясь договоров о кабальной службе и защищая права владельцев кабальных слуг: ведь их жизни зависели от обязанной им, согласно договоренности, рабочей силы. Поэтому как только Амброз доложил о бегстве Гудменов, он встретил самое горячее сочувствие, и повсюду был разослан приказ, в случае обнаружения плотника и его жены, они должны быть немедленно арестованы. Амброз пробыл в Сент-Мэри всего неделю, когда пришло известие, что Гудмены в Джеймстауне, живут там с комфортом, поскольку Сэм Гудмен был искусным плотником, а жители Джеймстауна уже достаточно разбогатели для того, чтобы обставлять свои дома изысканной мебелью.
Амброз сознался, что был очень встревожен тем, что ему, возможно, придется забрать Гудменов назад, однако в данном случае в этом не было необходимости. Они выкупили у него свои контракты о кабальной службе, и на полученные деньги Амброз смог приобрести пару новых слуг, тех самых мужчину и мальчика, которые приехали вместе с ним. А в дополнение к этому виргинский совет наложил на Гудменов за воровство огромный штраф, и если бы Амброз не был столь мягкосердечен и рассказал бы об ужасных последствиях их деяний, то их ждало бы куда более серьезное судебное преследование. Между старыми виргинцами и мэрилендцами не было особой любви, однако поддержка друг друга в подобных вопросах была в интересах обеих колоний.
Вот таким образом Амброз и возвратился назад со всем необходимым, с кое-какими предметами роскоши и с двумя новыми помощниками. Бородатый мужчина, Генри Вуд, был таким же, как Уилл Бревер – мускулистым и простоватым, но он обладал широким и добрым нравом, а его любовь к животным и маленьким беззащитным растениям делали его габариты и силу совсем не угрожающими. Мальчика звали Ральфом Эндерби, ему было тринадцать лет, и во время морского путешествия из Англии он лишился обоих родителей. Поначалу он вел себя замкнуто и довольно угрюмо, что, впрочем, можно было ожидать, но потом привязался к Нелл и Амброзу, и они стали для него больше, чем просто хозяин и хозяйка. Впоследствии раскрылся и его истинный характер – ласковый, любящий мальчик, он отличался сообразительностью и был полон энергии.
Получив новых помощников, они засеяли поля зерном и табаком на продажу. Роза показала им, как надо удобрять кукурузные поля дохлой рыбой – ловкий прием, с помощью которого урожай удваивался и даже утраивался, – и как ограничить в росте верхние листы табака, чтобы нижние могли расти, оставаясь при этом нежными. Огород Нелл пышно разрастался, а домашний скот хорошо прижился на новом месте – и куры, и коза с козленком, и красивая черная свиноматка на сносях Йоркширские деревья снова зацвели, и белая роза уже дала крупные почки.
А в мае, когда Нелл в своем саду выкапывала сорняки деревянным инструментом с длинной ручкой, который смастерил для нее Джон Хогг, чтобы она могла не гнуться, у нее начались роды. Она бросила мотыгу, обхватила руками живот и тихонько побрела в сторону дома, зовя Розу. Девушку, должно быть, что-то беспокоило в тоне ее голоса, потому что она выбежала ей навстречу, длинные косы раскачивались на бегу, темные глаза расширились.
– Что это есть, мисси? Это мой рибьенок? – кричала она.
Нелл протянула свои руки к Розе и улыбнулась сквозь застилавший Глаза туман боли.
– Да, думаю, что это он.
Роза притащила ее в дом и, заметив, что руки Нелл стали влажными от страха, спросила.
– Почему бояться? Нелл прикусила губу.
– Мой первый ребенок умер, а тогда здесь еще была Рейчел, которая знала толк в этих делах. А я не знаю, как принимать ребенка, и Феб тоже не знает Роза улыбнулась.
– Не бояться. Моя – знать. В наша деревня мы все знать такая вещь.
Нелл вздохнула с коротким облегчением.
– Роза, я и не представляю, что бы мы без тебя делали.
Постель, на которой рожала Нелл, была отделена занавесями, и Роза и Феб вытирали пот с ее лба и подбадривали, держа за руки. Мужчины мигом нашли себе работу поближе к дому – достаточно близко, чтобы узнать, когда появится младенец, но и достаточно далеко, чтобы не слышать страшных криков. Амброз рубил дрова в беспокойном неистовстве, лицо его побелело как простыня. В какой-то момент, сделав короткую паузу в рубке, он услышал горькие крики Нелл и вынужден был отбежать к зарослям сорняков, куда и изверг все содержимое желудка. Другие мужчины, время от времени проходя мимо него, бросали в его сторону взгляды, полные безмолвного сочувствия.
Ребенок родился во второй половине дня, и когда в дверях дома появилась Роза, улыбавшаяся и манящая их рукой, мужчины, побросав свои инструменты, припустились бегом к дому, но, приблизившись к двери, все они разом умерили свой пыл и стали вдруг чрезвычайно вежливыми, предлагая друг другу право войти первым, после Амброза, конечно, Нелл лежала на подушках, измученная, но светящаяся от счастья, а новорожденный младенец извивался подле нее на оленьей коже, которую Атткуехо выделал так мягко, словно для себя самого.
– Девочка, Амброз, – сказала Нелл. – Надеюсь, ты не будешь возражать, что это не мальчик.
Амброз опустился на колени и в изумлении смотрел на младенца. Девочка была не красная и не морщинистая, какими обычно бывают новорожденные, нет, она напоминала гладкий желтовато-жемчужный плод, созревший к нужному сроку. У нее были блестящие красивые темные волосики, а ее глазки, открытые и блуждающие, были удивительно синими, словно у котенка. Амброз приложил палец к ее ладошке, и когда вокруг него сомкнулись пальчики малютки, он поднял взгляд на Нелл и проговорил:
– Она просто красавица!
Лицо его выражало неописуемый восторг. Да разве мог кто-нибудь быть недоволен, что этот прелестный ребенок оказался не мальчиком?
Остальные мужчины робко выступили вперед, чтобы выразить свои поздравления и по-своему поклониться крохотному младенцу. Все они были потрясены и охвачены своего рода изумленно-благоговейным трепетом перед таким совершенством и красотой. Потом Джон Хогг, робевший больше остальных, сделал еще шаг вперед и довольно бессвязно пробормотал, что у него, мол, приготовлен подарок для младенца, если, конечно, родители позволят. Он вышел из дома, пунцовый от смущения, и вернулся немного погодя, неся ту вещь, которую он тайком мастерил в хижине Сэма Гудмена. Это была колыбелька-качалка, любовно вырезанная из гладкого темного орешника-гикори, а обрамлявшие кроватку со всех сторон панели покрывала изысканнейшая резьба. Хогг провел много-много часов, кропотливо трудясь над кроваткой. Нелл попросила приподнять ее повыше и сделала знак Джону, чтобы он поднес колыбельку прямо к ней, она хотела посмотреть.
– Восхитительно, Джон, просто прекрасно, – похвалила она. – У тебя огромный талант.
– Я думаю, что кроватка прекрасна даже для моей дочери, – осторожно поддразнил Амброз.
Они внимательно рассмотрели резьбу Джон Хогг украсил колыбельку теми вещами, которые ему были знакомы больше всего, и в итоге на панелях оказались животные, представлявшие собой удивительную помесь фауны Англии и Мэриленда. Здесь были и те зверьки, с которыми он когда-то вырос, и новые, за которыми наблюдал с тех пор, как оказался здесь Когда они полюбовались колыбелькой, Хогг указал на панель в ногах кроватки, которая была оставлена пустой.
– Вот здесь, – промолвил он, – если пожелаете, я бы вырезал дату и имя младенца.
Что ж, так и появилась надпись. «Пятое мая 1644 года, Филадельфия»
Глава 19
Случается же порой такое: когда человек настойчиво ищет смерти, она бежит от него. В каждом бою, в каждой стычке после Марстонской пустоши Гамиль безрассудно бросался в драку, норовя угодить туда, где ряды противника были гуще, и эта его безрассудность, похоже просто заколдовала его жизнь. Он был и по-прежнему оставался единственным из всех старых воинов Руперта, ни разу не получившим ни единой раны с тех самых пор, как они впервые примкнули к королю в Ноттингеме. Точно так же, как он искал смерти, он искал забвения во сне и в пьянстве – забвения от своих воспоминаний, от своей вины, но, подобно избегавшей его смерти, его сторонилось и забвение. Он пил вдвое больше своих приятелей, когда они садились у костра в кружок после какого-нибудь боя или разбивали лагерь на ночь, только никогда не пьянел. Когда Гамиль ложился спать, сон не шел к нему часами, и он наблюдал за звездами, скользящими по небу… Когда же, наконец, он засыпал, во сне ему являлась Хиро, и он просыпался в слезах.
Они перезимовали в Оксфорде, где король и его главные советники встретились со специальными уполномоченными парламента, чтобы обсудить условия соглашения. Переговоры велись долго и безуспешно, но это дало им время залечить свои раны. Вот так и получилось, что именно в Оксфорде, в том самом колледже храма Христова, в котором когда-то учился Кит, в конце октября и родился ребенок Анны, хотя увидел его Сэм Саймондс только в начале ноября, ибо в то время, когда Анна рожала, он, вместе с остальными воинами Руперта, все еще участвовал в боях. Младенец оказался мальчиком, и вид его вызывал у родителей не только радость, но и тягостные воспоминания. Нужно было подобрать для мальчика нейтральное имя. Вот поэтому, раз он родился двадцать четвертого октября, в праздник Криспиана и в годовщину сражения при Азинкуре[47]47
В ходе так называемой Столетней войны между Англией и Францией двадцать четвертого октября 1415 года произошло сражение при городке Азинкуре (иначе – Эгинкорт) во французской Нормандии, в котором войска Генриха V разбили французскую армию, что в значительной мере повлияло на длительную полосу успехов Англии, в конечном счете все же потерпевшую поражение в этой войне
[Закрыть], вполне уместным было назвать его Криспианом.
В ночь после своего возвращения Сэм зашел навестить жену и принес с собой подарок, обернутый в крохотный лоскуток холста.
– Что это такое? – спросила Анна, когда он протянул ей сверточек.
– А ты разверни и увидишь, – сказал Сэм. Он улыбался и выглядел весьма довольным собой. – Это амулет для ребенка, на счастье. Он так подходит ему, что я просто не смог устоять, хотя стоит он… ну, этого я тебе не скажу. Ну разверни же его, Анна, посмотрим, понравится ли он тебе.
Снисходительно улыбаясь, Анна развернула лоскуток холста и увидела высеченную из какого-то диковинного темно-зеленого камня крошечную пару туфелек, каблуки которых были соединены золотым колечком, а через него вполне можно было бы продеть цепочку или ремешок. Она подняла на него вопросительный взгляд, а Сэм радостно произнес:
– Видишь ли, Святой Криспиан – покровитель сапожников. Теперь тебе понятно, почему я не смог устоять?
– Они очень хорошенькие. А как называется этот зеленый камень?
– Жадеит, он привезен из Китая, и тамошний народ считает, что он приносит счастье. Когда люди женятся, или уезжают в длительное путешествие, или когда рождается ребенок, китайцы на счастье дарят что-то, сделанное из жадеита.
Анна приподняла туфельки, потрясла их в руке и критически поглядела.
– Мы можем надеть их на ремешок, чтобы повесить малышу на шею. Ты так много узнал об этом жадеите. Кто тебе его продал?
– Один старик в маленькой лавке… она стоит почти незаметно, на улочке Нью-Колледж, – он подошел к колыбельке, в которой спал ребенок, и с любовью посмотрел на него. – Он такой красненький и сморщенный, такой нежный, будто смятый лепесток розы. Как все-таки прекрасно после всех сражений и убийств увидеть что-то новое и юное! Жизнь вместо смерти…
Он поднял глаза на Анну и встретился с ее взглядом. Он не в силах был постичь перемену, произошедшую в ней. Сэм влюбился в капризную и тщеславную девушку, а женился на женщине. Горькие переживания как бы стерли с нее все наносное, никчемное, и теперь в Анне появились открытая ясность и проницательность, которые, возможно, она унаследовала от матери. Появилась способность ценить людей. Она поняла, что мужчина, за которого она вышла замуж, этот спокойный сдержанный человек, когда-то презираемый ею, оказывается, обладает такими замечательными качествами, как мужество, благородство и честность, и это было достойно ее преданности ему. Открытость же позволяла Анне выказать ему эту преданность всецело и без колебания.
– Анна, – произнес он слегка застенчиво, – я хотел бы, чтобы ты знала, каким счастливым ты меня сделала… ты и теперь вот этот мальчик. Когда закончится война, не вернуться ли нам в Нортумберленд, в имение моего отца? Я уверен, что тебе там понравится. Это девственный гористый край, Шевиоты, этакое овечье царство… Но очень красивое. После смерти отца имение перейдет мне, и мы устроим замечательный дом для себя и детей…
– Детей? – переспросила Анна.
Сэм, пока говорил это, держал ее руку, и она видела эти мечты на его лице, мечты о покое и процветании – полной противоположности войне, разрушениям и смерти.
– У нас ведь будет много детей, правда? – спросил он.
– Мне бы хотелось родить от тебя детей. Но когда у тебя будут собственные сыновья… что же станет с этим?
Он посмотрел на спящего младенца, на его крошечную прелестную ручонку на подушке, подле маленького красного личика. Это дитя Рейнольда… Но ведь он и Рейнольд были одной крови, и он любил своего брата. Сэм сжал руку Анны и сказал:
– Анна, жена моя, я люблю тебя. Твои дети – это мои дети. Если у меня даже будет сотня сыновей, Криспиан навсегда останется моим первенцем.
Анна подняла его руку к своему лицу и прижалась к ней щекой, ибо она не могла найти слов, чтобы выразить свою благодарность.
В декабре у Кэтрин родилась дочь, которую назвали Катериной. Она была хилой и болезненной, никто не надеялся, что она выживет. Ричард не желал окрестить это крохотное создание, и Мэри-Эстер опасалась, что девочка умрет некрещеной и, стало быть, ей будет отказано в вечной жизни на небесах. Хватало, конечно, и прочих бед, чтобы терзать ее сердце. Гетта была чем-то обеспокоена, и это плохо отражалось на ее здоровье. Она ведь всегда была такой пухленькой, кругленькой, загорелой, такой веселой крошкой. Мэри-Эстер с болью смотрела, как девочка становится бледной, худой и теряет интерес к жизни. Теперь она не пела, сидя за работой, а когда играла на спинете или на гитаре, песни исполняла очень печальные.
Мэри-Эстер, конечно, пыталась выяснить у дочери, в чем дело, но Гетта молчала. Она интересовалась и у отца Мишеля, не упоминала ли Гетта на исповеди о причине своей печали, но он ответил отрицательно. Мэри-Эстер изо всех сил старалась вытянуть Гетту из дома, чтобы чем-то развлечь, занять ее, но ничто не помогало. Она хотела бы отправить ее куда-нибудь погостить, в надежде, что перемена обстановки, возможно, поднимет настроение дочери, но при нынешнем положении в стране единственным возможным местом для визита был Шоуз, а царившая там атмосфера вряд ли смогла бы помочь Гетте.
Скандал по поводу беременности Руфи стал еще одним поводом для беспокойства. Подобные вещи нельзя долго сохранить в тайне, и к Рождеству уже повсюду было известно, что незамужняя госпожа Руфь Морлэнд из Шоуза вот уже пять месяцев как вынашивает дитя и не желает, видите ли, говорить, кто его отец, да и, похоже, не имеет никаких планов выйти замуж до рождения младенца. После яростной ссоры с Эллен Руфь снова помирилась с ней, и теперь эти двое и еще Хиро, сбившись воедино и поддерживая друг друга, устроили из старого дома неприступную маленькую крепость. В Шоузе, похоже, царила не слишком веселая атмосфера, и Мэри-Эстер тревожилась о том, какое влияние оказывает на маленького Кита тамошняя обстановка Его воспитывали две уже не первой молодости женщины, одна из них вдова-хромоножка, а другая – незамужняя и беременная, – да еще несколько строгих престарелых слуг.
Мэри-Эстер, как только удавалось найти повод, навещала затворниц, порой беря с собой и Гетту, но чаще одна, хотя сама и не понимала, чего, собственно, надеется этим достичь. Если бы отношения между Эдмундом и Ричардом складывались нормально, она могла бы попытаться убедить Руфь и Хиро позволить маленькому Киту переехать в Морлэнд, чтобы воспитываться там, однако при нынешнем положении вещей это было невозможно. Даже Ральф уже начал вести себя как попало, играя на столкновении мнений между своим отцом, дедом и домашним учителем, стравливая их друг с другом. Нет-нет, он не был от природы порочным ребенком, просто мальчик обладал пылким и смышленым нравом, а отсутствие дисциплины дурно влияло на него. Он по-прежнему уважал Мэри-Эстер, но приводил ее в замешательство аргументами, составленными по крохам из философий этих троих мужчин, а его сообразительность всегда помогала ему отыскать тот или иной предлог, чтобы поступить по-своему.
Словом, при таких обстоятельствах Мэри-Эстер не могла попросить Хиро отдать ей сына на воспитание. Кроме того, посещая Шоуз, она видела, что та в любом случае не отпустила бы его. Хиро, по-прежнему носившая траур, в буквальном смысле слова опиралась на своего сына. Он поддерживал ее, и когда она ходила, и когда садилась, стоял подле нее, готовый помочь ей подняться или что-либо принести. Кит-младший был высоким для своего возраста мальчиком, очень хорошеньким, но, по мнению Мэри-Эстер, чересчур уж спокойным и серьезным. Да и с чего ему быть веселым и резвым, если приходилось постоянно ухаживать за матерью, которая все еще была убита горем, и мысли ее чаще всего блуждали где-то далеко. Мэри-Эстер замечала, что между Руфью и «ребенком Хромоножки», как за глаза называли его слуги, существует привязанность, только ей это представлялось не совсем нормальным для отношений между тридцатилетней женщиной и мальчиком, которому еще не исполнилось и пяти лет. Руфь была человеком резким на язык, прямым и неулыбчивым, и к этому ребенку она относилась как ко взрослому, да еще и одного покроя с собой.
Тем не менее при взгляде на Руфь Мэри-Эстер не могла преодолеть удивления. Как же могло это некрасивое дитя вырасти в прекрасную женщину? Руфь была высокой и худой, словно рабочая кляча, но держалась с достоинством королевы, а с этой короной мягких рыже-каштановых волос и белоснежной фарфоровой кожей она даже в своей темной, лишенной украшений одежде выглядела элегантно и красиво. Мэри-Эстер не удивило, что у нее был любовник. Озадачило другое – то, что этот человек не захотел взять ее в жены, ибо помимо красоты Руфь еще обладала солидным состоянием. После смерти Малахии все имение в Шоузе принадлежало ей. Но сколько Мэри-Эстер ни хитрила, ни намекала, ни даже спрашивала напрямую, Руфь не открыла ей своей тайны, и Мэри-Эстер, ничего не понимая, уезжала восвояси.
Как-то раз, ранней весной 1645 года, когда Руфь и маленький Кит проводили Мэри-Эстер, мальчик отрывисто, в уже привычной для себя манере, спросил:
– А чего хочет бабушка? Она все приезжает и уезжает только, похоже, она никогда не бывает довольна.
Руфь никогда не кривила душой перед этим ребенком.
– Она думает, что мы несчастны, и хочет как-нибудь нам помочь.
– Чем же? – переспросил маленький Кит Руфь медленно побрела в дом, поддерживая рукой большой живот.
– Она не знает, но считает, что если выяснит, кто отец моего ребенка, то это поможет мне.
Маленький Кит подумал.
– А разве не поможет?
– Нет, но Мэри-Эстер не представляет, что еще можно сделать. – Руфь критически посмотрела на мальчика, видя, как всегда, воплотившиеся в нем черты Кита и Руперта. Двойственность этого зрелища доставляла ей боль, но избавиться от нее она уже не могла. – Ты бледен. Слишком много времени проводишь взаперти. В этом она права. Когда родится ребенок и я снова смогу выезжать, мы поедем охотиться.
– И мама тоже? – спросил Кит.
– Разумеется. Мы поскачем на пустошь, там хороший воздух.
Знакомое слово задело в ребенке больную струну.
– Это там, где погиб мой отец?
Он знал своего отца слишком мало, чтобы воспринимать его смерть как несчастье, и все же утрата оставила в нем глубокий след. Руфь внутренне содрогнулась.
– Пустошей ведь много, не только эта…
Руфь родила двадцать пятого марта, в день Благовещения.
– На неделю раньше, – слабо произнесла она, когда ее мучения закончились. – Должно быть, сорок недель младенец тоже должен блуждать в глуши, как и Христос в пустыне, прежде чем войти в этот грешный мир..
