Текст книги "Чернильный орешек"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
– За границу, говоришь? Что ж, я подумаю над этим. Только держал я его тут потому, что он нужен был мне здесь, дома.
– Ну тогда дай ему какое-нибудь занятие.
– Я вот думаю… может быть, при нем все время должен находиться кто-то. Его личный слуга, например, только такой, на которого можно положиться.
Мэри-Эстер в отчаянии посмотрела на мужа.
– Если Ричард решит, что за ним шпионят, ему доставит еще большее удовольствие сбежать от своего стража.
– Шпионят? Страж? По-моему, это его слова, а не твои.
Мэри-Эстер поняла свою ошибку и постаралась успокоиться.
– Во всяком случае, у него должны быть товарищи одного с ним возраста. Когда мы снова переедем в Морлэнд, не могли бы мы там подыскать ему кого-нибудь? Может быть, Малахию…
– Или сыновей твоего дядюшки Уилла? Что ж, я и об этом тоже поразмыслю. А теперь, моя дорогая…
Он остановился и повернулся, чтобы посмотреть ей в лицо. Мэри-Эстер печально глядела на него, уже понимая, что ее предложения не будут приняты. Эдмунд примирительно наблюдал за ней, явно не желая отказывать ей в своей благосклонности.
– Я должен заняться делами, – произнес он. – А ты пойдешь в дом?
– Нет, я еще немного погуляю.
– Тогда я пошлю к тебе Лию.
– Лия занята… пришли лучше Нериссу.
Эдмунд кивнул, но по-прежнему колебался, словно оставил невысказанным еще что-то. Мэри-Эстер подождала, но Эдмунд так ничего и не сказал. Правда, перед тем как уйти, он на какое-то мгновение поднял руку к ее лицу и слегка коснулся щеки. Для него это было редким поступком, и его жест утешил Мэри-Эстер. Она еще немного побродила наедине со своими мыслями, в сопровождении верного Пса, а потом торопливо появилась ее маленькая служанка. Нерисса принесла легкую накидку и передала наставления хозяина остерегаться ветра, который был свежее, чем ей, возможно, казалось. Мэри-Эстер было нисколечко не холодно, однако она позволила укутать себя в накидку: ведь таким способом Эдмунд говорил ей, что любит ее и заботится о ней. Она поняла, что ее советы не будут приняты во внимание.
Вечер напоминал затишье после бури. Все семейство собралось в большом зале, чтобы провести остаток дня в привычной для каждого манере. Мэри-Эстер присела с вышивкой к одному из окон, где обычно светлее. Она думала, что вся эта картина, должно быть, скорее напоминала то, что происходило здесь в былые времена, когда вся семейная жизнь протекала в этом зале. Летом ни у кого не повернулся бы язык назвать Твелвтриз неприятным местом. В теплое время года нет никакой необходимости разжигать дымящие очаги на приподнятых плитах: ведь Морлэнды использовали этот дом только летом, пока в родовом поместье шел ремонт, и Мэри-Эстер довелось провести много таких вот долгих сумеречных вечеров с тех пор, как она вышла замуж.
Эдмунд и преподобный Мойе играли в шахматы, усевшись на низких скамеечках по обе стороны прелестного шахматного столика венецианской работы из красного дерева и слоновой кости. Преподобный Мойе, маленький, смуглый и коренастый, наклонился, опершись головой о кулаки так, что складки его кожи под подбородком выдались вперед, словно кружевной воротник. Выражение его лица было до болезненности сосредоточенным, ибо играл он так же, как и делал все остальное, – с усердием и решимостью. И хотя отец Мишель неизменно проигрывал Эдмунду, он никогда не переставал надеяться на победу.
– Я верю в чудеса, – сказал он как-то раз, когда Мэри-Эстер тихонько рассмеялась, глядя на него. – Я не иезуит, мадам, и буду стремиться к победе вопреки своему естеству.
Эдмунд, в противоположность ему, выглядел почти до обидного расслабленным. Одну ногу он согнул в колене, а другую вытянул во всю ее длину вдоль столика, руки его лежали на бедрах. А на доску он и вовсе не смотрел, поскольку изучил положение каждой фигуры. Он уже знал и тот ход, который со временем сделает отец Мойе, и то, как пойдет вслед за этим он сам. И хотя преподобный Мойе вспотел от усилий, Эдмунд не улыбался. Последние солнечные лучи, упавшие на его серебристые волосы, сделали их более темными, красновато-золотистыми. Зачесанные назад, они свободно падали ему на плечи, слегка завиваясь на концах. Он был чисто выбрит, и это делало его еще больше похожим на статую, этакую тускло-золотистую статую в черном шелковом камзоле и коротких брюках. Кружева водопадом ниспадали у его горла, запястьев и икр, а у икр даже нависали над верхними ободками его сапожек из мягкой кожи. Внимательно наблюдая за ним, Мэри-Эстер заинтересовалась, для кого же предназначалось все это изящество, вся эта показная пышность. Она ведь знала, что Эдмунд не был тщеславным глупцом, он должен был понимать, что она любит его и больше этого любить не может, и сам он не желал никого, кроме нее. Может быть, размышляла Мэри-Эстер, это было его защитой от любопытных глаз? Или он попросту обожал собственную красоту так же, как, например, любил прекрасное цветущее дерево?
И тут Эдмунд, ощутив на себе ее взгляд, повернул голову. Глаза их встретились. Эдмунд не улыбался, но Мэри-Эстер почувствовала, как по ней разливается, окутывая все ее тело, тепло. «Сегодня ночью», – подумала она, и от сладости предчувствия ее улыбающиеся губы затрепетали. Ричард заметил этот прошедший между отцом и мачехой взгляд и тоже дрожал, но только от негодования и гнева. Сам он в это время угрюмо и неохотно играл в карты с Робом и Сабиной Гамильтонами и с их сыном Гамилем. Роб был дядей Эдмунда. В свое время он женился на Сабине Чэпем, дочери Николаса, дядюшки Мэри-Эстер. Будущие супруги выросли вместе в Морлэнде, по-детски обожали друг друга, а поженились как только смогли, и никто с тех пор не мог заметить, чтобы между ними было сказано хоть одно дурное слово. И даже сейчас Роб пытался сплутовать и помочь Сабине, подбрасывая в ее коробочку те карты, которые ему следовало бы придержать для себя. Но поскольку Сабина делала то же самое, стараясь помочь ему выиграть, их усилия как бы взаимно уничтожались.
Гамилю, их сыну, минуло пятнадцать лет. Это был невысокий, подвижный, красивый мальчик с изящной фигурой и вьющимися темными волосами, делавшими его похожим на Пана[1]1
Пан – в греческой мифологии бог, покровитель живой природы, часто отождествляемый с любовными утехами. Традиционно изображается в виде лохматого весельчака с рожками и копытами
[Закрыть]. Он тоже рассеянно играл в карты, то и дело бросая взгляды на свою сестру Хиро, стоявшую у него за спиной и руками опиравшуюся о его плечи. Гамиль с Хиро были близнецами и никогда не разлучались. Как порой говорила о них Сабина, они напоминали возлюбленных. Бледная, золотоволосая, голубоглазая Хиро была прехорошенькой девочкой, как на восхитительной картинке. Щечки у нее были розовыми, локоны завивались колечками, а платье на Хиро было небесно-голубого цвета – прелесть! Но едва она начинала двигаться, в ней все-таки проявлялся один изъян – она хромала. И не этакой легкой романтической, вызывающей интерес хромотой – нет! Она хромала отвратительно, неуклюже, кренясь из стороны в сторону. Когда ей и Гамилю было по девять лет, они отправились на своих специально подобранных под пару пони в вересковую пустошь. Скакали они ловко, словно кентавры, ничего не боясь, смело преодолевая даже самую неровную дорогу. Гамиль во весь опор мчался впереди прямо через заросли вереска и папоротника, а Хиро неслась за ним, не отставая. Его пони метнулся в сторону, заметив небольшое болотце, и врезался в пони Хиро, который зацепился копытом за вересковый корень и рухнул на землю. Хиро оказалась под бедным животным, как в ловушке. А Гамиль только метров через двести сумел остановить своего стремительного скакуна и вернуться к сестре. С тех пор он никогда не забывал и до самой гробовой доски не забудет вида ее изумленного побелевшего лица. Хиро держалась с поразительным мужеством, превозмогая боль, которая, вероятно, была просто нестерпимой, поскольку животное всем телом билось по земле, пытаясь подняться на ноги. Гамиль тогда думал, что Хиро умрет, и молча, но безжалостно винил себя в этом несчастном случае. Когда доктор объявил, что Хиро будет жить, но больше никогда не сможет ни скакать верхом, ни даже нормально ходить, Гамиль поклялся, что либо сестра будет и скакать, и ходить, либо он во искупление вины искалечит себя тоже.
От Хиро это потребовало долгих лет терпения и мужества, но поскольку брат поддерживал ее и физически, и морально, девочка мало-помалу, постоянно испытывая боль, все-таки восстановила свою подвижность. Да, танцы для Хиро стали недоступны, и движения ее были такими неуклюжими, что она всегда предпочитала проехаться верхом, если только могла, пусть хотя бы всего несколько метров. И в результате близнецы почти все время проводили в седле. Хиро стала предметом постоянной заботы Гамиля, они никогда не разлучались и понимали друг друга без слов.
Заметив гнев Ричарда, Хиро быстро переглянулась с братом, и тот, мгновенно поняв ее, сказал:
– Что-то надоело мне играть в карты. Может быть, немного помузицируем? Не споешь ли нам что-нибудь, Ричард?
Пение было одним из достоинств Ричарда. Он мигом просиял и сказал:
– Ну, если хотите…
– Отличная мысль, – заметил Роб. – Так, может, дети поиграют для нас, пока мы закончим партию. Было бы нечестно бросать карты на стол, когда Сабина вот-вот выиграет.
– Мальчики, принесите свои инструменты, – распорядился Эдмунд. – Послушаем-ка ваш новый дуэт.
Амброз и Фрэнсис, младшие сыновья Эдмунда, которым было десять и девять лет, повинуясь отцу, отложили свои игрушки и вместе с сестрой Алисой подошли к спинету[2]2
Спинет – примитивный средневековый музыкальный инструмент, предшественник клавесина
[Закрыть]. Они исполнили дуэт для флажолета и флейты, который написал специально для них Амброз, дядя Мэри-Эстер. А потом двенадцатилетняя Алиса, подыгрывая себе на гитаре, спела. Едва она закончила мелодию, как Ричард, который больше не мог сдерживаться, взял у нее инструмент и начал играть и петь. В зале воцарилась тишина, которая наступает самым естественным образом в присутствии превосходного исполнителя. Когда стихли последние аккорды, все зааплодировали. Ричард застенчиво улыбнулся, явно забыв о своем дурном настроении.
Потом Алиса играла на спинете, а Ричард исполнил еще несколько песен. Остальные с воодушевлением подпевали ему. Наконец наступило время вечерних молитв. Лия принесла малюток Анну и Генриетту, чтобы они могли пожелать доброй ночи своим родителям.
А потом Эдмунд произнес:
– Что ж, как раз подходящее время спеть еще одну песню. Ричард, давай послушаем твоего «Жаворонка». Ты сыграешь, а твоя мать споет нам.
«Да как же он не понимает!» – с болью в душе подумала Мэри-Эстер. Она почувствовала, что слова Эдмунда вдребезги разбили то хрупкое счастье, которое сотворила музыка. Ричард нахмурился и свирепо посмотрел на Мэри-Эстер, а потом на двух маленьких девочек, отродье предательского брака его отца с этой самозванкой.
– Она их мать, а не моя! – с яростью выпалил он, резко дернув головой в сторону малюток. – Вот пускай они и пишут для нее песни, а моих она петь не будет!
И, швырнув гитару в неразожженный очаг, он стремглав бросился вон из комнаты, оставив за собой минутное неловкое молчание. Потом Алиса нагнулась и подобрала инструмент, погладив его, словно гитара была живым существом, способным испытывать боль. И эти простые движения прервали немую сцену.
– Ну-ка верни его, – спокойно скомандовал Эдмунд, перехватив взгляд Клемента. А когда управляющий ушел, он сказал Мэри-Эстер: – Он будет наказан за свою непочтительность. И впредь, полагаю, его следует держать еще строже. Итак, отец Мойс, не пора ли нам приготовиться?
«Но это же не поможет», – подумала Мэри-Эстер. Хотя она и понимала, что Ричарда следует заставить извиниться перед ней – ради его же собственной пользы и в назидание другим детям, – она боялась, что из-за наказания Ричард еще больше возненавидит ее.
Глава 2
За окнами Морлэнда по весенней зелени непрерывно струился дождь, заполняя ров и колотя по ласкавшим взор рядам асфоделей, желтых цветков, тесно растущих вдоль рва. А внутри дом был полон шума и суеты: домочадцы дружно торопились занести мебель обратно в помещение.
В большой спальне четверо служанок молча вели борьбу с матрасами, наполненными соломой и шерстью. У этих матрасов явно выработалось отчаянное желание – лечь где угодно, но только не на знаменитой кровати Баттсов. В руках служанок матрасы раскачивались туда-сюда, подобно какому-то пьяному восьминогому зверю. Это доставляло немалое беспокойство двум местным плотникам, все еще продолжавшим возиться с кроватью.
– Эй вы там, поосторожнее! Вы же так меня собьете! – крикнул старший из плотников.
Он стоял на самом верху приставной лестницы и пытался еще туже соединить сочленения бордюра, державшие на себе балдахин и занавеси. Сами же занавеси, новехонькие, из знаменитого красного узорчатого дамаста, с золотыми кистями, лежали в углу, на полированном дубовом полу. Они так и сверкали, словно скопление предзакатных туч, дожидаясь своего окончательного возрождения.
– Дикон, – крикнул старший плотник, – а не помог бы ты этим девочкам, пока они совсем не выбили из-под меня лестницу?
– Да как же я смогу-то? – брюзгливо отозвался младший и тут же ухватился за свою шапочку, над которой просвистел матрас. В третий раз отбросив свой деревянный молоток, он выругался, правда, сдержанно. – Ну вот, теперь я гвоздь потерял, черт его подери! Вообще-то эту кровать, должно быть, чертовски долго придется доводить до ума.
Он заглянул под кровать, извлек оттуда длинный деревянный гвоздь и яростно вколотил его в боковую раму кровати. Поверх нижних матрасов должны были лечь три перины, а потом еще и покрывала, гвозди же нужны были для того, чтобы ночью удерживать все это нагромождение от сползания на пол.
Одна из служанок бросила свой конец матраса и, задыхаясь, проговорила.
– Слушай, Дикон, посмотри, что ты творишь! Не молоти так по кровати, она очень старая и стоит больше тех денег, которые ты видел и увидишь за всю свою жизнь, если даже доживешь до пятидесяти.
Дикон искоса посмотрел на служанку с озорной ухмылкой.
– А ты не дерзи так, моя дорогая, а не то я сейчас подойду и покажу тебе…
– Что это ты мне покажешь? – захихикала служанка и стремительным движением сбила с него шапочку.
Молодой плотник вскочил, заранее разжигая в себе гнев, и попытался схватить ее. Но служанка легко увернулась, так что ему пришлось круг за кругом гоняться за ней вокруг матраса, который терпеливо держали три другие служанки. А потом дверь отворилась, и ворвался Пес. При виде такой забавы он вприпрыжку включился в игру, возбужденно лая. Его неуемный хвост с треском врезался в лестницу, выбив ее из-под старшего плотника, который полетел вниз, размахивая руками и ногами.
Мэри-Эстер, вошедшая в спальню следом за Псом, с тревогой закричала.
– Да поймайте же его, кто-нибудь!
Но не успела она договорить, как плотник приземлился на матрас всем своим весом, мигом притянув троих служанок к себе, а в итоге – на себя. Они безжизненно повалились, словно кегли, и матрас превратился в суматошную неразбериху приглушенных визгов и молотящих по воздуху рук и ног. Мэри-Эстер разразилась громким смехом.
– Ох, Господи, до чего же они смешные! А визгу-то, как от мышиного выводка! Дикон и Мэгги, ну помогите же им подняться. Только поосторожнее!
Дикон с готовностью ринулся вперед, вцепившись в самую гибкую талию, которую он смог углядеть.
– Одним-то все везет и везет, – бормотал он. – Как жаль, что Бен слишком стар, чтобы насладиться этим.
Мэгги, хихикая, помогала девушке справа привести в порядок ее одежду. Спустя мгновение из-под этого клубка появился взъерошенный Бен, одежда его была в полном беспорядке, но он улыбался во весь рот, что заставило Дикона заново оценить его возраст.
Немного успокоившись, Мэри-Эстер сказала.
– Итак, Бен, надеюсь, ты не ушибся?
– Нет, госпожа, только я бы предпочел, чтобы эта собака мне тут больше не помогала.
– Я его сейчас заберу. Я только заглянула посмотреть, как тут у вас идут дела. А теперь беритесь все снова за работу, не то вы так и к ужину не управитесь, а хозяин непременно захочет узнать почему. Давайте, давайте, девушки, ведь вы даже еще матрас не уложили.
Четверо служанок, явно оживленные этим стихийным перерывом, снова ухватились за углы матраса и опять принялись его раскачивать. Мэри-Эстер в раздражении прищелкнула пальцами.
– Дикон, брось ты хоть на минуту эти гвозди, возьмись за середину и помоги его направить. Вот-вот, немного повыше! Ну вот, дело и сделано, – и матрас действительно послушно утонул в рамс кровати, покоренный объединенными усилиями. – А теперь вы, девушки. Кольца хотя бы есть на этих занавесях? Ну ладно, тогда прикрепите их, и поживее. А ты, Бен, когда закончишь здесь, займись дверью в столовой: она немного заедает. А потом взгляни там и на стол. Тем временем в восточной спальне должны установить другую кровать, и ты сможешь зайти туда и собрать ее.
– Хорошо, госпожа.
– Вот и прекрасно. И больше никаких игр, у вас много работы. Пойдем, Пес.
Она вышла из спальни в зал. Он был одним из новшеств перестроенного дома. Большой зал, который прежде занимал основную часть дома на обоих этажах, теперь разделили пополам. Одна половина представляла собой вестибюль при входе и новую главную лестницу, изумительное творение из дуба, широкое и внушительное. Ее перила поддерживали вбитые в просверленные отверстия филенки, а сработаны они были самым лучшим резчиком Йорка, который искусно вырезал листья аканта, фрукты и ленты. Чуть выше уровня балясин поднимались на концах лестничных маршей стойки перил, а на их верху были вырезаны украшения в форме геральдических зверей. В основании же стоек красовались сидящие леопарды – фамильный символ Морлэндов, их разорванные цепи как бы «свешивались» через передний край стоек, переплетаясь с вырезанными там цветами, пшеницей и вереском.
А другая половина прежнего большого зала с помощью потолка была сделана двухэтажной. На нижнем этаже разместилась новая столовая, а на верхнем – тот продолговатый зал, в котором теперь и стояла Мэри-Эстер. Она разглядывала зал с удовлетворением. Он будет выполнять ту же роль, что и большой зал в былые дни: станет тем местом, где вся семья сможет собираться вместе по праздникам, а то и просто поболтать, поиграть, потанцевать в компании по вечерам или в дождливые дни. Стены были обшиты панелями из темного дуба, что совершенно отличалось от бледной парусиновой обшивки зимней гостиной. Потолок нового зала был оштукатурен прямоугольными шаблонными узорами с применением сложной выпуклой лепки и фриза в форме листьев аканта. Вдоль задней стены на всем ее протяжении шли окна с переплетами и глубокими подоконниками. Однако, как было принято в старину, из этих окон открывался вид лишь на внутренний двор с садом, а не на парк, как принято в современных домах у видных особ. И это было одной из причин, по которой Мэри-Эстер предпочла бы просто снести старый дом и на его месте построить другой.
Но несмотря на это, новый зал был восхитительным. Отполированный пол покрывали циновки, а вдоль внутренней стены шли новые, с искусной резьбой буфеты, у которых сейчас суетились слуги, распаковывая и расставляя фамильное серебро, стеклянную посуду и фарфор. Мэри-Эстер взяла Пса за ошейник, чтобы не дать ему одним взмахом хвоста разнести это богатство на мелкие осколки. Она шла вдоль буфетов, наблюдая за тем, чтобы все было на своих местах. Слуги уже получили подробные указания, да и Лия приглядывала за работой, но Мэри-Эстер любила за всем проследить сама.
Над буфетами еще предстояло повесить картины, а над камином в южном конце зала было оставлено место для нового портрета, задуманного Эдмундом. Это будет групповой портрет он сам, Мэри-Эстер и все их семеро детей. Убранство зала будет изящно и приятно для глаза. Мэри-Эстер перехватила взгляд Лии, и они одобрительно улыбнулись друг другу.
– Неплохое место для танцев, – заметила Мэри-Эстер. – Ты только представь, группа музыкантов вон в том конце, а здесь вот танцуют все самые красивые люди графства, а те, кто постарше, сидят вдоль стены и любуются нашим столовым серебром. Дети, не мешайте слугам, не то разобьете что-нибудь.
Алиса, Анна и Генриетта играли в дальнем конце зала. Алиса учила Анну танцевать, а Генриетта раскачивалась рядом с ними, широко раскинув руки и ноги, чтобы удержать равновесие. Мэри-Эстер добралась до них как раз в тот момент, когда Генриетта в четвертый раз шлепнулась на пол.
– Ну, давай, ягненочек, поднимайся Пора бы тебе уже получше это делать.
Пес потянулся вперед и сунул свой здоровенный нос прямо в лицо девочки, и Генриетта беззаботно оттолкнула его. Она была добродушным ребенком, хотя и редко разговаривала. Маленькая круглая кружевная шапочка и пышные юбки делали ее похожей на большой разноцветный шар, из которого как бы невпопад торчали короткие ручки и ножки. Генриетта посмотрела снизу вверх на свою мать, засмеялась и захлопала в ладоши, а потом, когда в ее поле зрения попал хвост Пса, крепко вцепилась в него. Пес остановился и посмотрел на нее через свое огромное плечо, а Генриетта с помощью его хвоста решительно принялась подтягиваться вверх.
– Мамочка, ты посмотри, что делает Генриетта! – с тревогой воскликнула Алиса.
Но Пес только довольно скалился, терпеливо служа опорой девочке.
– Все в порядке, Алиса, Пес не причинит ей вреда. Ты разве не помнишь, как Анна раньше каталась верхом на его спине, когда была маленькой?
– Так она до сих пор маленькая, – сказала Алиса.
Анна раскраснелась и тяжело дышала от напряжения.
– Никакая я не маленькая Мне уже почти пять часов.
Алиса так и зашлась от хохота.
– Пять часов! Она, видите ли, не понимает разницы между своим возрастом и временем пять часов! Анна, ты – маленькая!
– Не дразнись, Алиса, – прикрикнула Лия, – не го я найду тебе какое-нибудь занятие.
– Я не маленькая! – упрямо повторяла Анна – Вот Гетта – маленькая. Гетта глупая, она даже ходить не может.
– Не Гетта, а Генриетта, – машинально поправила ее Мэри-Эстер. Было несколько слов, которые никак не давались Анне, хотя ее мать и догадывалась, что в случае со своей маленькой сестренкой Анна поступила так нарочно. – И она вовсе не глупая. Просто она еще маленькая. Наша маленькая любимая крошка.
– Нет, она глупая, – упорствовала Анна, и Мэри-Эстер увидела, что девочка вот-вот расплачется. Ее старшая дочка была на удивление буйным и странным ребенком, и Мэри-Эстер заранее предвидела все трудности с ней, пока ее не удастся благополучно выдать замуж. – Она не может ходить, не может говорить, от нее вообще никакого проку нет Глупая Гетта, никакого от нее проку!
Это напоминало песенку, и при звуке ее Генриетта приподняла головку и снова издала журчащий смешок. Но почему-то веселье сестрички раздразнило Анну еще больше, раздразнило настолько, что она стрелой метнулась вперед и с размаху ударила малышку по лицу. Генриетта была настолько поражена, что выпустила хвост Пса, какое-то мгновение покачалась на своих неуверенных ножках, а потом снова тяжело шлепнулась на пол, растопырив руки и разинув рот в этаком завывающем «О».
– Ах ты, скверная девчонка! – закричала Лия, устремляясь на выручку Генриетте.
Прежде чем подхватить малютку, она от души шлепнула Анну, так что спустя минуту уже два сольных завывания состязались друг с другом. А Алиса, подбоченясь, с отвращением взирала на все это.
– Ох, дети, дети! – возмущенно воскликнула она. – Хоть бы этот дождь скорее прекратился, чтобы я смогла уйти отсюда. Мне так опостылело ничего не делать, а только возиться с детьми.
Мэри-Эстер, утешавшая Анну, слезы которой уже пропитали ее юбку в том месте, куда уткнулась лицом девочка, сочувственно улыбнулась Алисе.
– Может быть, попозже днем прояснится, и тогда ты сможешь по моему поручению отправиться верхом в Шоуз.
Алису, похоже, такая перспектива не обрадовала.
– Не думаю, что этот дождь вообще когда-нибудь прекратится. Вот Гамилю с Хиро хорошо: поедут в Уотермилл, стоит только дождю остановиться хоть на полчасика. И мне бы тоже хотелось съездить с ними.
Мэри-Эстер улыбнулась, вспомнив, как презрительно отнеслась Алиса к тому, что в посещении Уотермилла может быть что-либо привлекательное. И как раз в этот момент в зал вошел слуга и шепотом что-то доложил Мэри-Эстер.
– Ничего, Алиса, – сказала она, – для тебя есть кое-что новенькое. Уилли и Мэсси привезли эль и вино, так что ты можешь сходить и поболтать с ними, пока их люди разгрузят повозку.
Лицо Алисы так и просияло: она любила своих двоюродных братьев, у них всегда находились какие-нибудь свежие новости или сплетни. Ей казалось, что трактир, где пили эль, был самым увлекательным местом в мире, И Алису совсем не волновало, что ее нехороший братец Ричард проводил там так много времени.
– Ну, а ты как, Анна? – продолжала между тем Мэри-Эстер. – Не сходить ли и тебе повидаться со своими кузенами? Будь хорошей девочкой, пойди поздоровайся с ними. И больше никаких слез! Покажи-ка мне свое личико. Ах ты, мой маленький сосуночек! Ты вся такая грязная и заплаканная, ну прямо как Гетта.
Она погладила свою непослушную дочь по раскрасневшемуся мокрому личику, но тут ее остановила Алиса, разразившаяся радостным смехом.
– Мамочка, ты назвала Генриетту Геттой!
– Ах, Боже мой, и в самом деле! Мне надо быть повнимательнее, а не то я позабуду, как ее на самом деле зовут.
– Ребеночек получил новое имя, – хохотала Алиса. – Теперь Анне не придется учиться правильно выговаривать его.
– Я могу его правильно выговаривать и… – начала было Анна, но Мэри-Эстер взяла ее за руку и решительно потащила в сторону двери.
– Чтобы больше никаких ссор! Давай-ка спустимся вниз и поговорим с Уилли и Мэсси. Послушаем, что они нам расскажут. Мне бы хотелось узнать, как там поживает дядюшка Амброз. В такую сырую погоду недолго и раскашляться.
* * *
Уотермилл стоял на кирпичном основании сразу за мельничным полем, которое примыкало к реке Уз чуть ниже главной мельницы, прямо над грядой ив, и это создавало резкий контраст черно-белых тонов на фоне пышной зелени заливных лугов и деревьев. Это было здание из оштукатуренных балок с соломенной крышей, когда-то служившее домом владельцу мельницы, а сотню лет назад превратившееся в господскую усадьбу, после того как возвели пристройки для кухни и прочих служб. Это был дом Дэна Чэпема, больше известного под ласковым прозвищем Медвежонок. В свое время он женился на дочке королевы, Мэри Сеймур. Здесь он вырастил двух своих сыновей, Габриэля, отца Мэри-Эстер, и Николаса. А теперь в доме жил сын Николаса, Амори.
Чэпемы были наследственными смотрителями Раффордского леса – сия весьма прибыльная и совсем не обременительная должность была пожалована отцу Дэна Чэпема еще королевой Елизаветой[3]3
Елизавета I (1533—1603) – королева Англии, дочь короля Генриха VIII, правившая в 1558—1603 годах
[Закрыть]. Амори был нынешним смотрителем, но он унаследовал и кое-что еще. Его также прозвали Медвежонком. В данном случае это оказалось как нельзя кстати. Амори, невысокий плотный увалень, слыл большим поклонником обильных застолий и обладал, мягко говоря, непредсказуемым нравом.
Впрочем, на это у него всегда находилось оправдание его супруга, Дороти Оливер, которую он просто обожал, умерла совсем молодой при родах. Она подарила ему близнецов, Эндаймиона и Сабину, и умерла, принеся в этот мир сына, Энтони. Бедняжка так пострадал во время родов, что, достигнув почти шестнадцати лет, имел ум четырехлетнего ребенка. Эндаймион два года назад пропал в морс, а Сабина вышла замуж за своего кузена, Захарию Морлэнда из Шоуза. Таким образом, Медвежонок остался один в Уотермилле со своим сыном-идиотом. Сабина настойчиво уговаривала отца переехать в одно из его городских имений.
– Жизнь в Йорке вернет тебе бодрость и веселье, – убеждала она его. – Ты здесь засиделся, в церковь ходишь редко. А вот если бы ты переехал, скажем, в дом у Гудремгейта, то оказался бы прямо у кафедрального собора и смог бы ходить туда по два раза в день. Это бы тебя утешило.
– Зато не пошло бы на пользу здоровью Энтони, – возражал ей Амори.
– Что ж, если бы какая напасть и унесла его, – говорила Сабина еще решительнее, – так это было бы благословеньем Божьим.
– Сабина!
– Да, папа, я именно это имею в виду. Я вовсе не желаю бедняжке вреда, но от него нет никакого проку в этом мире, так что пускай уж наш Господь заберет его к себе, раз он сделал его таким.
– Ты хочешь, чтобы я просто убрал его с дороги?
– Нет, разумеется. Но ты, возможно, чересчур оберегаешь его жизнь.
Однако Медвежонок упрямо стоял на своем Уотермилл хранил для него счастливые воспоминания. Рос он главным образом в Морлэнде вместе со своей сестрой-близняшкой Алетеей и младшей сестренкой Сабиной, той самой, которая вышла замуж за Роба Гамильтона. Но после того как женился сам Амори, он переехал в Уотермилл, и именно там прошли все его счастливые годы с Дороти. Да, он и в самом деле здесь засиделся, частенько томился своим одиночеством, но ведь не всегда же он был один его детишки, да и племянники с племянницами навещали его. Для всех детей семейства Морлэндов верховая поездка в Уотермилл без преувеличения была самым любимым занятием.
Вот и сегодня, например, дети его сестры Сабины, Гамиль и Хиро, прискакали сюда во время короткой передышки дождя – слишком уж короткой, поскольку они успели промокнуть, что не укрылось даже от Амори.
– Что только скажет ваша мать, я и не знаю, – проворчал он, подталкивая их поближе к огню. Вошел слуга с подносом, на котором стояли высокие оловянные пивные кружки. – Выпейте-ка вот это, согрейтесь немного.
– А что это такое, дядя? – подозрительно спросил Гамиль. – Лекарство?
– Ты не думай об этом, а просто выпей. Смотри, какая хорошая девочка. Видишь, твоя сестренка уже пьет.
Хиро посмотрела на брата поверх ободка кружки и улыбнулась, обнажая маленькие белые зубки, словно хитрая лисичка.
– Восхитительный напиток, – похвалила она.
Гамиль взял свою кружку, заглянул в нее и тоже заулыбался.
– Пахнет гоголем-моголем, – произнес он и сделал глоток. – М-м-м, очень вкусно. А из чего он делается, дядюшка Медведь?
Амори порой ворчал, когда Гамиль называл его так, но на сей раз он только удивленно проговорил:
– Ты, разумеется, знаешь, как делается гоголь-моголь, да? Мякоть яблока, молоко, яичные белки, сахар…
– Да, но что еще, кроме этого? – настаивал Гамиль. – Дома у гоголя-моголя никогда не бывает такого вкуса, когда мама велит сделать его для нас. Что ты еще туда положил?
– Да ничего, ничего… ну, совсем капельку легкого вина, только и всего, чтобы согреть вас.
– Ага! Что ж, если это лекарство, то я ничего не имею против него. А, рад видеть тебя, кузен Энтони, – добавил он, когда мальчик вышел из большого зала. Энтони застенчиво улыбнулся, а потом протянул руку к кружке. – О, нет, прежде чем получить хоть глоток этого лекарства, ты должен сначала промокнуть до нитки. К тому же я все уже выпил.
