Текст книги "Ватага 'Семь ветров'"

Автор книги: Симон Соловейчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Ребята, ребята, послушайте! – Аня Пугачева поднялась за партой. Бывают люди – жаль их. А Фокина очень жаль! Он вчера пришел учебник химии вернуть, я говорю: "Заходи!", а он говорит: "Не зайду, совесть не позволяет". Его и так мучит совесть, а мы всё капаем, капаем, капаем...

– Человек осознал свою вину, – веско сказал Роман, – и всё! И давайте на этом закончим!

...Каштановы в это время маялись в учительской. Алексей Алексеевич рассказывал жене историю из жизни Ганди: он учителем был в молодости и вот уехал как-то на неделю, а ученики его какую-то пакость сделали ужасную...

– И что же он? – спросила Елена Васильевна.

– Он? Он вошел в класс, сказал детям, что он, видимо, очень плохой учитель, раз они могли так поступить, и потому он объявляет голодовку на сорок дней.

– Ну что же, я согласна, – устало сказала Елена Васильевна. – Пойдем и объявим Фокину и всем, что мы приступаем к голодовке. Во всяком случае, будет какое-то дело, какой-то ответ...

– Я в одном уверен, – сказал Каштанов. – Нет у педагогики таких средств, чтобы исправить отдельно взятого Фокина, и пока мы не поймем это, мы так и будем жить от ЧП до ЧП. Или мы изменим все отношения в классе, или ничего не изменится, сколько бы мы ни работали...

– Новость! – сказала Каштанова. – Это еще Макаренко открыл.

– Макаренко, может быть, и открыл, да мы еще Макаренко не открыли. Толкуем его вкривь и вкось, а в своем классе увидеть его не можем. Каштанов прошелся по комнате. – Весь мир читает Макаренко и увлекается им, кроме нас. Мы возимся в частностях – завод не завод, отряд не отряд, правонарушители или обычные дети – и не хотим углубиться в философию Макаренко.

– А в чем же эта философия? – спросила Елена Васильевна, не очень любившая педагогические книги.

– А вот в том, – сказал Каштанов спокойно. – В том она и состоит, что нельзя и не надо менять человека, а надо менять, улучшать отношения между ребятами, и тогда они изменятся сами. Не человека менять, а отношения между людьми!

Елену Васильевну в этот вечер все раздражало.

– И размах же у тебя, – сказала она. – От Ганди до Макаренко!

– От Ганди до Макаренко. Они оба понимали, что они делают, а мы, как слепые котята, – от ЧП до ЧП, – повторил Каштанов свое выражение. Педагогика чрезвычайное происшествие. Есть ЧП – плохо, нет ЧП – все хорошо. Так и будем жить?

– А кого, собственно говоря, ты громишь? – спросила Каштанова.

– Себя, – сказал Каштанов. – Это я в себе что-то разгромить хочу, понимаешь?

– Понимаю, – сказала Каштанова. – Но что там сейчас происходит на собрании, пока мы здесь обсуждаем важные наши проблемы?

А на собрании произошло совершенно неожиданное:

поднял руку и собрался выступать Леня Лапшин, который за все девять лет, что они сидят на всевозможных собраниях, ни разу рта не открыл, потому что считал все эти собрания пустой болтовней, а всех ребят в классе, почти без исключения, считал никчемными людьми, на которых не стоит тратить времени. Он и по имени-то, кажется, не всех знал в классе, в упор своих одноклассников не видел: пеньки!

– Что мы здесь обсуждаем? – поднялся Лапшин. – Разве это собрание? Каждый болтает, что ему вздумается!

Никто не говорит по существу!

– Скажи ты по существу, – спокойно предложил председатель Миша Логинов.

– Скажу. Но только коротко. Что вы здесь развели?

"Один раз ударил", "два раза ударил", "я виноват", "он не виноват", ax, ox, ых! Да его со свету надо сжить, чтобы духу его не было! Мразь!

– Высказался, – произнесла Клава Керунда в тишине. – Молчал, молчал и высказался.

– Ну, ты, ты... – поднялся Роман.

– Ты еще будешь мне угрожать? – Леня Лапшин пошел на Романа, сжав кулаки. Еще мгновение – и в классе завязалась бы драка. Но Леню остановили, и он только выкрикивал: – Мразь! Фашист! Убийца! Ведь он все убивать шел и только случайно не убил!

– Принесите валерьянки, истерика, – сказал Роман.

Лапшин немного успокоился.

– Предлагаю: Фокина исключить немедленно и собрание закрыть. Главное без разговоров!

Это у него пунктик такой был, и не только у него одного: любившие разговаривать часами, они все ненавидели разговоры. Если бы Лапшина послушались, если бы решили это дело в три минуты – исключить, и без разговоров! "Вот это было бы красиво", – думал Леня Лапшин.

Но одна Наташа Лаптева поддержала Леню, остальные молчали до тех пор, пока не поднялся Роман Багаев и не сказал, ко всеобщему изумлению, что он согласен с Лапшиным. Согласен! Роман выдержал эффектную паузу и продолжал:

– Но на одном условии. Чтобы точно так же, в одну минуту исключить из комсомола самого Лапшина. Вот если двоих сразу – то давайте!

И Роман пояснил свою мысль:

– Лапшин не по лицу, он под дых бьет! Он как танк!

Слепой бульдозер! Давайте двоих сразу, я обе руки подниму!

– Ну, Рома, будешь министром! – сказал Сережа Лазарев.

– Фокина Саша простит, – продолжал Роман, – я уверен, выйдет из больницы и простит...

– Если простит, тогда ему еще надавать, я сам готов!– вскочил Лапшин.

– Вот, – развел руками Роман. – Что и требовалось доказать.

А Сережа Лазарев только и смог повторить:

– Будешь министром, Рома!

Тяжелое было дело, тяжелое. Костя Костромин молчал с самого начала собрания, ни слова не проронил, хотя на него постоянно оглядывались и прямо говорили ему: "А ты чего молчишь, Кострома?" Но он даже и не откликался, хотелось как-то пересидеть это собрание, чтобы кончилось оно, потому что каждое ' слово – в защиту ли Фокина, в обвинение ли – казалось Косте ложью. Он понимал, почему Керунда говорит так, а не иначе, и почему Лаптева говорит, и почему Миша Логинов, и не любил в эту минуту всех – и Фокина, за то, что зверь, и Керунду, за то, что не по справедливости, а своих защищает, и Аню Пугачеву с ее глупой жалостью – ведь и дураку ясно, что Володька Фокин специально устроил эту комедию: "Не могу войти, мне стыдно". И рыжий Лапшин был ему противен с его истерикой, и Машу не любил он в эту минуту за то, что она, такая добрая, милая, веселая, сидит здесь и копается в этой грязи... Поднялась бы и тихо ушла, вот было бы правильно! Подумав так, Костя тут же спросил себя: "А ты почему не уходишь? Ты зачем тут сидишь и всех ненавидишь?" – и еще не успел он додумать эту свою мысль до конца, как какая-то сила подняла его. Никому ни слова не говоря, он прошел к дверям и покинул собрание.

– Вот! И Костромина исключить за срыв дисциплины! – хихикнула Гоша. Всех исключить! Всех!

Еще и так можно было бы разделить наш девятый класс: по отношению к будущему. Игорь Сапрыкин, Сережа Лазарев, Саша Медведев, как и многие другие, никак к своему будущему не относились. Не думали о нем и не хотели думать: что будет, то и будет. Миша Логинов, кандидат на медаль, тоже ни о чем не думал: куда захочется ему поступить, туда и поступит. Леня Лапшин не думал о будущем, потому что, как сейчас занимался он техникой, как сейчас постоянно что-то придумывал и изобретал, так и дальше будет, он это знал. Роман Багаев мечтал об Институте международных отношений, но поступление в институт представлялось ему приключением, испытанием ловкости: сумеет поступить – молодцом будет; пока что он копил деньги, чтобы в десятом классе нанять себе репетиторов.

Л только Володя Фокин, чуть ли не единственный в классе, весь был нацелен на будущее. Он художник, он должен выбиться в люди. У него должна быть мастерская в Москве, общество художников, деньги, известность. И все это у него будет, если он сейчас сумеет, кончив школу, поступить в институт. По рисунку он хорошо идет, он сам это чувствует, и аттестат будет приличный, и в институт его, как сына рабочего, примут охотно. Так неужели все свои мечты – коту под хвост? Из-за какого-то Медведева? Из-за какой-то Галины, век бы он ее не видел? Ведь если они сейчас исключат, то могут двойку по поведению, а это значит:

не аттестат он получит, а справочку. А куда со справочкойто? Год ждать еще? Но за этот год в армию заберут... А ему рисовать надо, каждый день, с утра до вечера, рисовать и рисовать... Он и на уроках времени не теряет и никогда с альбомчиком не расстается – рисует с натуры, рисует карикатуры, и нет девчонки в классе, которая бы от злых его карикатур не плакала, острый у него глаз, беспощадный.

Нет, нет! Не расслабляться! Выиграть и этот бой, преодолеть и это неожиданное препятствие! Никого не раздражать, тише воды быть, ниже травы. И каяться, каяться, каяться! От него не убудет, а спастись надо. Им-то нечего терять, они и не знают, что такое талант, дар... Володя любил это слово – дар! У него дар, а у этих что?

– Можно мне сказать? – тихо поднялся Володя Фокин, когда Костромин неожиданно ушел с собрания. – Я уже говорил... Я осознал свою вину... Поймите меня правильно... Ведь тогда что? Тогда справку вместо аттестата?

А я мечтал в Суриковский... Выходит, из-за минутной оплошности, в которой я глубоко раскаиваюсь, дорога в жизнь закрыта?

Про дорогу в жизнь он хорошо ввернул, это он чувствовал. Все любят про дорогу в жизнь слушать. А все же ошибся Володя Фокин, ошибся, роковая ошибка у него вышла!

Не было у него еще опыта каяться на собраниях! Зря он про справочку, расчетом сразу запахло, а расчетливых никто не любит. В детстве жадных не любят, в юности – расчетливых. Каешься? Ну так и кайся искренне, до конца, а если расчет – то выходит, будто и не каешься...

Нет, Володя Фокин, этот номер не проходит.

– Что ты справкой тычешь? – закричал Лапшин сразу. – И без аттестата можно стать человеком!

Сережа Лазарев и Игорь Сапрыкин переглянулись. Они вообще не уважали все эти раскаяния. Старший брат Серексин так учил его: "Делай что хочешь, а потом получай что дают и не отказывайся".

Один за другим все стали говорить против Фокина, и даже уход Костромина теперь обернулся каким-то образом против Фокина.

– Столько проучились вместе, а теперь? Видишь, Полетаева, все из-за тебя! – крикнула Сева.

– А я ему говорила – не смей! Говорила я тебе, Фокин, говорила? оправдывалась Галя.

Теперь даже и в ее глазах Фокин был виноват!

Ох и трудно, дети, правильно вести себя на собрании, если разбирают не кого-нибудь, а тебя!

– Нет, так нельзя, нельзя! – Аня выбежала вперед, стала рядом с председателем Логиновым, раскрасневшись. – Мы же знаем Володю, он не обладает силой воли!

Если его исключить, он не выдержит, будет пить, гулять, и ничего из него не выйдет. А кто отвечать за него будет?

Кто?

– Может, мы все гордиться будем, что с ним вместе учились, – продолжал борьбу за друга Роман Багаев, – и что же про нас скажут? Что мы его выгнали? Помешали ему кончить школу?

– Не мы ему помешали, он сам себе помешал, – сказал Миша. – А что касается будущего и потомков, – продолжал он, – так пусть думают о нас что хотят. Зачем нам перед потомками казаться лучше, чем мы есть? Заискивать перед потомками?

– Исключить, – отрезал Лапшин.

– Опять? Опять? – закричала Галя Полетаева. – Он же за меня заступился! Он единственный благородный человек в классе – и его исключить? Он самый талантливый в классе – и его исключить?

– Он убийца! – крикнул Лапшин. – Исключить!

Сцена приобрела драматический характер, который усилился тем, что Галя Полетаева положила голову на стол и начала громко, навзрыд рыдать.

Но такая уж, видно, судьба была у Володи Фокина в этот вечер: все шло ему во вред, и Галино рыдание в тишине еще больше настроило всех против Фокина. Рыдание это эффектное очень не понравилось Клаве Керунде и ее "колхозу". Притворство!

– Мнения определились, – холодно сказал Миша Логинов, председатель. Приступим к голосованию.

* * *

И все-таки Елена Васильевна не выдержала и, когда уже стало темнеть, бросилась из учительской на третий этаж, где шло собрание. Каштанов – за ней, и оба остановились в коридоре, потому что дверь кабинета литературы распахнулась: вышли Фокин, Роман, за ними остальные.

Так они и встретились, Каштановы и их класс, как чужие. За эти три часа девятиклассники совсем забыли про своих учителей, будто их и не было вовсе. Каштанова сразу это заметила: чужие! Нет, нельзя было оставлять их одних, нельзя детей одних оставлять, особенно когда несчастье.

Ничем бы она им не помешала, но не было бы сейчас этой серой пелены на лицах. И почему заплакано лицо у Гали Полетаевой? И где Костя Костромин? Ушел? Что с Леней Лапшиным случилось, почему он чуть не бегом побежал от них?

Фокин шагнул навстречу:

– Если вас интересует, могу сообщить: предложено удалиться из комсомола... Так сказать, выйти вон... – Он слегка поклонился и прошел между расступившимися Каштановыми.

– Исключили? – переспросил Алексей Алексеевич.

– Вы правильно поняли, – насмешливо сказал Роман и пошел за Фокиным.

– Всю жизнь искалечили человеку! – выкрикнула Галя Полетаева.

Каштанов поджал губы, спокойно посмотрел ребятам в глаза и позвал Фокина:

– Подойди на минутку. А что бы ты хотел, Володя?

Чтобы тебя простили? Оказали тебе милость? Чтобы ты сейчас пожимал всем руки и говорил "спасибо"?

– Это всё слова, Алексей Алексеевич. – Фокин смотрел на Каштанова пристально. – Но между прочим, мамаша Медведева в милицию подает.

– Если будет суд, то я твоим защитником выступать не стану.

– А я пока что не нанимал вас в защитники, – ответил Фокин.

Елена Васильевна внутренне ахнула. Что он делает, Алеша, он навсегда испортит ее отношения с классом!

– Я могу сообщить тебе нечто более грустное, – спокойно продолжал Каштанов, не обращая внимания на Фокина. – Тебя будут исключать отовсюду и из института, и из Союза художников, если примут когда-нибудь, отовсюду.

– Это почему же?

– За талант тебя будут всюду принимать, а за человеческие качества исключать.

– Это почему же? – еще тише спросил Фокин.

– Почему? – Каштанов оглянулся. Весь класс стоял вокруг него. – Потому что ты да и, по-моему, все вы, ребята... Вы все не благоговеете перед жизнью. Вы не цените жизнь как таковую – ни чужую жизнь, ни свою... Я не о будущем говорю, что там будущее! Я говорю просто о жизни, вот, – и Каштанов вдруг выдохнул, – ха! Видите?

Живой... – Он протянул вперед руки и ущипнул себя за пальцы. – Видите? Живой... Живому больно... Саше Медведеву сейчас одиноко и больно, и еще счастье, что он жив, дышит и может ущипнуть себя за руку, вот, – и Каштанов повторил свой странный жест, чтобы обозначить, что такое – живой.

– Миша! – оглянулся Каштанов. – Иди с ним! Паша! Да, Паша Медведев! Иди с ним!

– Конвой? – усмехнулся Фокин.

– Нет. Товарищи твои. Иди с ними. Идите и думайте.

Леня Лапшин в это время подбегал уже к дому. Столько времени потерял зря! Он думал о том, что Фокин теперь будет тихоней ждать общего собрания – исключат его или не исключат? Что Медведев выздоровеет и помирится с Полетаевой и все они помирятся и забудут про собрание, а вот ему – не простят. Но что от них другого ждать? Тупые у них люди в классе, пеньки. Живет он как в окружении.

Чтобы разогнать эти грустные мысли, Леня перешел на легкий бег, трусцой, стал ровно дышать и так, в хорошей форме, добежал до дома.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ДЕНЬ БЕЗ ДВОЕК

ХОТЯ У КАШТАНОВА теперь было меньше уроков, уставал он так, как и в студенческие свои годы не уставал, когда подрабатывал на медицинском складе, и в библиотеке до закрытия сидел, и матери с тетрадями управляться помогал.

Нынешняя работа Каштанова заключалась в том, что – немного неловко об этом сообщать – в том, что он думал.

Ходил по школе. Всматривался в ребят. Сидел на уроках. Читал ночами. Писал какие-то записки для самого себя.

По должности своей Каштанов обязан был отвечать за внеклассную работу за сборы, собрания, политинформации, экскурсии, походы и праздники. Но директор Фролова и без него, с помощью учителей, легко и привычно управлялась со сборами и праздниками, говоря, что не было жа этой должности старшего воспитателя прежде – и ничего, все делали учителя. Каштанов же взялся отвечать именно за воспитание, а не за воспитательные мероприятия, то есть за то взялся отвечать, в чем отчитаться ни перед каким начальством невозможно. Управление духом школы – как это представить в плане работы? В справке о работе?

В отчете? Но именно того и ждала от него Фролова, чтобы он раз в день или раз в неделю, когда хочет, появлялся перед ней в маленьком кабинетике и ходил от стены до стены, размышляя и нащупывая выходы.

Наталья Михайловна не зря пять лет в горкоме заседала, по заводам ходила, с директорами дружбу вела. Она знала цену думающему человеку на заводе. А в школе?

А в школе ему и цены нет. Деловые-то встречаются, она и сама деловой человек, Фролова. Но кто думать будет, если все делом заняты?

Чаще всего они собирались втроем – Фролова, Каштанов и Каштанова – и говорили о "старшеньких" – о девятом без буквы классе, потому что Каштанов находил, что дух школы целиком зависит от старших: "Приведем старших в порядок, – говорил он, – остальное получится само собой".

– Может, нам стройку затеять какую-нибудь? – предлагала Фролова. Строительство очень сплачивает ребят.

– Я не строитель, – бурчал Каштанов.

– Или в поход их повести, – вздыхала Елена Васильевна.

– В поход можно, почему не пойти в поход, – говорил Каштанов, сам не раз ездивший в археологические экспедиции. – Но я и не в туристы нанимался, и не верю я в это...

Построили в колонну, назначили направляющего, замыкающего, шагом марш! Вернулись из похода ангелами. Так? Не верю я в это... Не в походе дело, не в стройке – в другом!

Надо принцип новый искать, метод! Современный метод!

У нас уже давно другие ребята, и сами мы другие, а методики наши полувековой давности. Мы должны сделать так, чтобы не приходилось нам больше проводить таких собраний и чтобы нужды в них не было, понимаете? Как говорил Сухомлинский? Воспитание без наказаний, потому что нет нужды в наказаниях: ничего дурного в школе не происходит!

– Это хорошо бы, конечно, – вздыхала Фролова, – но так ведь не бывает... Алексей Алексеевич, дорогой, не бывает так!

– Не бывает, не бывает... А может, будет? А может, найдем?

В конце концов, они живут в Электрозаводске, где предприятия "на всю страну", где стремление к мировому уровню, мировому стандарту – норма. Что же это получится?

Заводы – завтрашние, а школы – вчерашние? Тогда и заводы со временем не смогут работать как надо!

– Смотрите, Наталья Михайловна, – говорил Каштанов, – мы же не воспитываем, мы обслуживаем детей воспитанием. Мы работаем без результата: воспитываем, воспитываем, воспитываем, а где результат? Через двадцать лет? Да и будет ли он? И в чем он? Могут ли люди работать без результата?

Каштанов забрасывал бедную Фролову вопросами, на которые он и lie ждал ответа, и шел на урок. И опять вопросы, вопросы! Вот урок математики, его ведет опытная, спокойная учительница – не урок, а картинка. Вызвала Ларису Аракелову; не знает. Вызвала Галю Полетаеву, – а та отвечает бойко, даже с радостью. В чем дело? Почему так радостно? Может, они соперницы?

– Ну, мы в эти детали входить не можем, – смеялась математичка Клавдия Петровна. – Испокон веков так ведется: не знает один – ответит другой.

– Я вас не упрекаю, Клавдия Петровна, что вы, что вы! Я думаю... У гденя должность теперь такая – думать...

Я и сам пятнадцать лет точно так же: не знает один – ответит другой. И только сейчас обратил внимание... Что же мы делаем? Мы постоянно сталкиваем их самолюбия!

С первого класса начиная – не знает один, ответит другой, ты плохой, а ты хороший, и наконец лучшие ил них, самые добрые и отзывчивые, перестают отвечать нам, чтобы не подводить товарища! И хорошо учиться считается предосудительным, и слово "отличник" звучит насмешливо...

– Ложное товарищество, ничего не поделаешь.

– Ложное товарищество?

– Ложное товарищество – бич школы!

– А что, если никакого ложного товарищества нет? – впервые подумал и тут же сказал Клавдии Петровне Каштанов. – Ну да, конечно, конечно, это чья-то глупая и злая выдумка, удобное объяснение неприятных нам фактов... Конечно! Товарищество ложным не бывает, нет двух товариществ, ложного и истинного! Товарищество одно! Стоит нам допустить, что товарищество может быть ложным, что в каких-то случаях от товарища допустимо отказываться, как мы оправдаем любое предательство, и не только в наших школьных делах, не только! Товарищество есть товарищество, оно дороже всех наших математик вкупе с литературой – вот что мы должны были бы внушать ученикам с первого класса!

Каштанов ушел, оставив Клавдию Петровну в недоумении, и продолжал обдумывать свое маленькое открытие.

Товарищество... Использовать его силу... Не противостоять ему, а использовать его и осторожно, крайне осторожно направлять... Вот ребята на улице, особенно эти, семьветровские. Отчего они на улице сами собой держатся кучкой, а в классе их никак не собьешь в коллектив? Какие механизмы держат ватагу на улице? Как перенести их в школу?

"В поход..." – усмехнулся Каштанов, вспомнив разговор с Фроловой. Так ведь и поход походу рознь!

Фролова не могла понять, чего хочет Каштанов, и учителя не могли понять его, и ребята не понимали – чего он добивается? Каждый день собирает и все расспрашивает, расспрашивает – как играли, когда были маленькие, да кому пришел в голову розыгрыш с мэйкапаром, да какие еще у них были уличные затеи – и так серьезно расспрашивает, словно занят очень важным делом. Они не знали, что Каштанов хочет найти нечто самое главное, без чего ребятам и на улице скучно, что держит их вместе. Не только ведь необходимость в безопасности, не только чувство "своих". И в классе свои, а вот поди ж ты...

Постепенно стало проясняться: ведь у них каждый раз что-нибудь новое... Даже в старую игру сегодня играют поновому, и невозможно предвидеть ее результат... Они выходят на улицу в ожидании нового и Костю Кострому в вожаках держат потому, что он способен дать идею, придумать что-то небывалое – ну, пусть хоть бочку с прокисшим квасом укатить! Им нужно что-то такое, что было бы непредсказуемым по результату, какая-то задача...

Это слово понравилось Каштанову: задача... Жизнь как цепь задач, которые сначала надо решить в уме, а потом и на практике... Если бы и всю их школьную общественную жизнь удалось превратить в цепь интересных, нетривиальных задач, а?

"Что ж, попробуем, – думал Каштанов, – попробуем..."

Через несколько дней он вновь собрал ребят.

– А что, Костя... Вот Наталья Михайловна, дорогой наш директор, каждый день чуть не плачет: двойки! Приносят ей после уроков сводки, и каждый день одно и то же – двойки, двойки, двойки!

– Ну и что? – спросил "морячок" Паша Медведев. – А мы здесь при чем?

Каштанов не сразу и сказать решился.

– А нельзя ли, – наконец выговорил он, – нельзя ли сделать так, чтобы хоть один день без двоек был? Чтобы во всей школе ни одной двойки за день?

– Во всей школе?

– Да.

– Это как же? – спросил Костя, но Каштанов почувствовал, что он заинтересован. "Взрослый только откроет рот, а я уже знаю, дело он собирается сказать или не дело", – вспомнил Каштанов. Кажется, ему повезло сказать дело...

– Как? – переспросил Каштанов и, округлив глаза, почти шепотом произнес: – Не знаю... – и откинулся на стуле, довольный произведенным эффектом.

Он не знал, как решить задачу с двойками, но зато он теперь знал нечто более важное: ребятам надо задавать только нерешенные, никем не решенные задачи! И вместе с ними решать. "Вот как интересно, – думал Каштанов. Если я, воспитатель, знаю, как провести какое-то мероприятие, оно почти наверняка будет неинтересно ребятам. Они не хотят жить по подсказке, чужим знанием, и нельзя общественную жизнь уподоблять математическим задачам, решение которых известно учителям, а ответ стоит в конца задачника. Только безответные задачи, чтобы и сличить было не с чем! Математическую задачу можно решать понарошку, но жить-то понарошку нельзя!"

– Не знаю, ребята, вот убейте меня на этом месте, если у меня хоть одна мысль есть по этому поводу: как провэсти день без двоек. Единственное, что я могу вам предложить, – давайте вместе будем думать.

– Нет, – сказал Костя Костромин, и глаза его блеснули, – мы сами.

* * *

– Так, ребятишки, – передразнивая Каштанова, говорил Костя. – Собрались в кучу. Это будет у нас совет...

– Совет задачи, – сказал Миша Логинов.

– А давайте просто – куча мала! Все соображения в одну шапку! предложил Паша Медведев.

– Идет! Принято! Открываем первую в нашей школе кучу малу, и я чувствую, это заседание будет не последним – и следовательно, историческим.

– А у Алексея Алексеевича все историческое: историк же!

– Уважаемая куча мала! Принимаются только прострельные идеи!

Сережа Лазарев, никогда не учивший уроки, предложил:

– Мы с Игорем обходим все классы и объясняем, что к чему. – Сергей показал увесистый кулак. – Можем парочку приемов для наглядности продемонстрировать. Выучат как миленькие.

– Ненадежно, – сказал Костя. – Кто-нибудь от страха и засыплется.

– Надо такое сотворить, – хмуро начал Игорь, – такое, чтоб уроков не было...

Все засмеялись, а Костя сказал:

– А что, ребятишки? Вот это прострельно! Нет уроков – нет двоек, и задачка решена!

Тут же предложения посыпались со всех сторон:

– Поджечь школу! Потом потушить!

– Про кас же и в газетах напишут!

– Чего поджечь? Взорвать ее начисто!

– Стекла все повыбивать!

– Эпидемию холеры устроить!

И только когда все накричались и дошли до того, что надо попросту связать всех учителей, Миша Логинов сказал:

– А я, кажется, нашел... Связывать их не будем, но идея тут есть... Сколько в школе учеников? Больше тысячи.

А учителей? Всего полсотни. На кого же легче подействовать?

Костя помолчал и объявил, что Михаил Логинов не только лорд-толкователь, но еще и гений всех времен и народов.

...Через несколько минут вся куча мала двигалась по школе, и странные звучали речи!

В учительской, например, переговаривались так:

– Розетка есть. А какое напряжение?

– Двести двадцать, какое же еще.

– Девочки?

– Можно сделать, – отозвалась Маша Иванова.

– Сколько человек надо?

– Человек пять-шесть и разную утварь... Я восьмиклассниц возьму.

В коридоре на первом этаже остановились у стенда "Ими гордится школа". Полюбовались отличниками из второго и четвертого классов.

– А может, погордились, и хватит?

– А что вместо?

– Команду "Спартака", – предложил Сережа Лазарев.

– Не на тему, – сказал Костя.

– А вот в театр ездили, – вспомнил Паша Медведев. – Там в фойе... Помните?

– Идея!

Так они обошли всю школу, горячась, перебивая друг друга, размахивая руками, и Костя то и дело кричал:

"Прострельно! Навылет! Ты гений!"

В раздевалке для учителей было полное запустение. Наташа Лаптева сказала:

– Это я возьму. Это мое.

– Так не обойдешься, нужны деньжата.

Деньжат в нужном количестве не оказалось, и тут же придумали, как их достать. Паша сказал, что у отца в цеху можно хорошо заработать на очистке поковок от окалины.

Так и решили: операция "Окалина".

– Всё?

– Всё.

– А сделаем день, ребятишки?

– Сделаем.

– Мальчики, ну обязательно получится, вот я чувствую! – говорила Маша, – а давно она уже ничего не чувствовала и не предчувствовала.

* * *

На другой день девятый класс остался после уроков. Костя рассказал о задаче Каштанова, о том, как собралась куча мала, о гениальной идее Миши Логинова и о плане, выработанном кучей малой.

Слушали его кисло.

– А нам какой навар? – спросил Роман Багаев.

– Никакого. Нуль навара.

– Получится обыкновенное подхалимство, – сказала Клава Керунда. – Не люблю подхалимов, никогда перед учителями не подхалимничала и не буду!

В другое время Костя оборвал бы, наверно, Керунду или ответил бы ей так, что она два дня бы плакала; но сегодня ему было весело. Уговорить класс – это входило в задачу, это было необходимо для решения ее, а задачи надо решать, а не отбрасывать в раздражении!

– Одну минуточку, – весело сказал Костя. – Зачем спорить? Что мы имеем? Мы имеем гениального лорда-толкователя. Прошу вас, лорд: что такое "подхалим"?

Все рассмеялись, а Миша Логинов поправил свою изысканную прическу, подтянулся, поднимаясь из-за парты, вышел к доске и взял мел, негромко при этом напевая, как всегда, когда он обдумывал ответ.

– Предлагаю следующее толкование, – начал он и еще немножко попел, пока в голове у него не сложилось окончательное решение. – Икс зависит от А. Икс не любит А, боится А, презирает А, но угождает и льстит ему, чтобы получить выгоду. Икс – подхалим.

– Прострельно, – сказал Костя. – Теперь объяви нам, Керунда: кого именно из учителей ты боишься?

– Чего бы это я их боялась? – возмутилась Клава Керунда.

– Ну так где же подхалимство? – победно закончил Костя. – Где подхалимаж?

Это у него ловко получилось, и день без двоек стал казаться довольно милым и забавным предприятием.

Дети! Правильно толкуйте слова! От этого многое зависит в жизни!

На мгновение Косте показалось, что победа за ним.

Но тут поднялся поджарый, усохший от своих изнурительных тренировок Леня Лапшин. Всем своим видом показывая, что ему невыносимо скучно, он спросил, глядя в окно:

– Всё понятно, непонятно одно: когда домой?

– Хоть сейчас.

Леня Лапшин нагнулся, подхватил портфель, пошел из класса, но в дверях остановился:

– Вся эта де-я-тель-ность... – Он сделал ударение на "я". – Кому она нужна? Посмотри, Кострома... Мы же все под метр восемьдесят... Что, дела нет? Что мы будем как угорелые по школе мотаться?

– Дальше, – сказал Костя. – Ты конкретнее.

– Дальше? Гуд бай! – сказал Лапшин и ушел.

За ним, напевая: "Давно мы до-ома не были", поднялся Роман, за ним Фокин, потом вся компания Керунды – Боша, Гоша, Проша и Сева – и технари Щеглов и Зверев.

А Козликов, уходя, объявил:

– Я в этот ваш день... Я один пять пар схвачу. А если шесть уроков будет – шесть получу. Один!

– Нет, Володимер, не получишь, – весело сказал Костя.

– Я постараюсь! – обещал Козликов.

– Сильно старайся! Но не получишь!

* * *

Каштанову страсть как хотелось расспросить Костю, что же они там придумали, как собираются решить задачу. Но он удерживал себя и даже старался не появляться нигде, чтобы нечаянно не встретить Костромина.

– Ну как же так, Алеша? – недоумевала Елена Васильевна. – Мы же... педагоги, в конце концов! Опять мы их одних оставляем? А вдруг они и вправду школу взорвут?

Каштанов смеялся. Слухи о том, что готовится нечто ужасное, дошли и до Фроловой, и она тоже допытываласьчто они там еще затеяли? Какой еще... мэйкапар? Каштанов отшучивался как мог, делал таинственное лицо, произносил слова "секрет" и "сюрприз". Не мог же он сказать Фроловой, что и он не знает плана девятиклассников!

– Пусть будет их риск, их ответственность, – говорил он жене. – Если они расскажут, то тем самым получат разрешение, и ответственность ляжет на меня. Но ведь Алена!