Текст книги "Ватага 'Семь ветров'"
Автор книги: Симон Соловейчик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
– Как хотите, – пожал плечами Каштанов. – Но я могу предсказать, чем все это кончится: кончится тем, что вы на свою родную дочь заявление в милицию напишете...
К сожалению, не вы первая.
– В милицию? И напишу!
Тамара Петровна поднялась, поняв, что помощи она и здесь не дождется, ее же и обвинят. Ничего этот человек в воспитании детей не понимает, и как назначают таких! За что им деньги платят! Попробовал бы на заводе спину погнуть!
– Ну что же это у нас получится, – сказал Каштаков, – что у нас получится, Тамара Петровна, если детк будут писать заявления на родителей, а родители – на детей?
Но Киреева не стала его больше слушать, ушла. Каштанов долго сидел в своем кабинете, тер лицо руками. Он был недоволен собой.
Отчего он так холодно разговаривал с Киреевой? Что его раздражало в ней? Потом понял: а то, что она жалуется на дочь... Не защищает ее, а жалуется. Что за люди?
И жалобы-то ее – не ходит в магазин, не моет полы, не убирает посуду за собой... Как будто она растит служанку, как будто о служанке, о прислуге речь идет. "Все перепуталось, – думал Каштанов, – и концов не найдешь".
А главное, у него было такое чувство, будто Клава – его, а ые этой женщины дочь и он должен ее спасти.
Между тем Клава Киреева по прозвищу Керунда достала пузырек лака с блестками и сделала такой маникюр, какого, кажется, еще и не было в городе. Правда, девчонки видели в Москве лак со звездочками, но даже по рассказам Клава представить его себе не могла.
Теперь предстояло пройти утром в школу так, чтобы Наталья Михайловна, директор, не увидела бы маникюра и ке заставила бы его смыть. Эта новая неприятность была Клаве совсем ни к чему, потому что вчера они опять поссорились с мамой, а не может человек жить, если у него всюду ссоры и неприятности. Поссорились они, как всегда, из-за того, что Клава поздно вернулась с танцев в клубе.
А кого касается, с кем и где она ходит? Шестнадцать ей пополнилось, паспорт она поспешила получить в самый день рождения (а другие и месяцами за паспортом не идут), и теперь и вправду, если мать хочет, то можно и разъезжаться, менять квартиру на две, пока они с мамой до кровавых боев не дошли. А дойдут! Ведь мало ей, матери, что она по соседям ходит, на Клаву жалуется, так еще и в школу таскалась она – видели ее в школе.
Чуть подождав, пока кто-нибудь откроет перед ней дверь, Клава вошла в школу и мигом оценила обстановку:
эта комендантша Наталья Михайловна была на своем посту. Не проспала, не опоздала, и на совещание ее не вызвали. И что им, ну что им до всего дело есть? Девушка, считала Клава, должна быть заметной. Клава не терпела ничего блеклого, серенького, скромненького и высшую степень презрения к кому-нибудь из знакомых выражала словом "мышь" или "мышка". И активистка Лаптева была как мышь, и Галя Полетаева – мышка, и все они, девчонки в их классе, – серые, невзрачные, трусливые существа, подхалимки, мышки.
– Жолтикову из шестого "б" поймали, – доложила Таня Пронина, Проша. Ну, малявки, с каких начинают, а? Пошли быстрее, пока разбираются.
Умело перестраиваясь на ходу. Сева, Проша и под их прикрытием Керунда прошли через безопасную цепочку семиклассников, и уже ликовало сердце Керунды, как вдруг Фролова окликнула ее.
– Здравствуй, Клава, ты что же не здороваешься? – Фролова смотрела весело и совсем не была похожа на директора школы. Ни строгости, ни вида, ничего.
– Я поздоровалась, почему я не здоровалась, я здоровалась! Ну всегда ко мне придираются!
– Заметна очень, все на тебя внимание обращают. Разве тебе это не нравится? Ты же любишь выделяться?
Все сразу стало ясно Клаве. Это мать наговорила на нее что-то ужасное!
– Почему это я люблю выделяться? Кто вам сказал?
Это мать наговорила?
И так, слово за слово, сама того не замечая, Клава выложила Наталье Михайловне все: и что мама собирается с ней разъезжаться, и что она жалуется на нее соседкам, обвиняет в краже какого-то кольца, а она никакого кольца не брала, – так что в конце концов Фролова остановила ее и сказала:
– Вот вы всегда сами всё рассказываете, а потом удивляетесь, откуда учителя всё знают про вас, шпионов какихто ищете.
А потом Наталья Михайловна нагнулась к Клаве и велела все с лица смыть, да еще пойти в ее кабинет, найти в шкафчике ацетон и вату, специально для этих случаев приготовленные, и привести руки в порядок.
– Ой, да ну, Наталья Михайловна!
– И без "ой", без никаких "ой".
– Да ну ладно вам, – попробовала Клава другой тон, свойский, – ну подумаешь!
– Ты знаешь где, сама найдешь? Или отвести?
И жалко же было Клаве своих ноготочкой, просто передать нельзя, до чего жалко!
– Вы вообще не имеете права! Я в школу не за этим прихожу! Я на урок опоздаю!
– Что же ты стоишь, теряешь время? Поторопись! – сказала Наталья Михайловна, а сама подумала со страхом:
"А вдруг Киреева пойдет в класс как ни в чем не бывало, что тогда? Может, пусть идет с миром?"-подумала Наталья Михайловна, но поздно: Клава объявила, что снимать маникюр она не будет.
– Но в таком виде я тебя в школу пустить не могу. Это из всяких рамок выходит.
– А я не портрет, чтобы в рамке, – огрызнулась королева Керунда, повернулась и пошла вон из школы, расталкивая идущих навстречу ребят.
А из-за кого все это случилось с ней? Из-за мамы. Только самый злой враг мог бы досаждать ей так, как мама.
Поссорившись с директоршей, Клава побродила по улицам и вернулась домой.
– Ты почему пришла? – спросила Тамара Петровна в дверях.
– Англичанка заболела.
– Английский – один урок.
– И физик заболел.
– Что, все заболели, одна ты здоровая? Сколько же это будет продолжаться, Клавдия? Ты когда вчера вернулась? А если бы соседи увидели – стыд на весь дом!
Клава молчала.
– Тебе мать что – кукла? Матрешка? Всю ночь не спала!
– Спи, кто тебе мешает?
– Нет, ты только посмотри! Ну словно враг в доме!
Клава прошла на кухню, заглянула в кастрюли, зажгла газ.
– Ты дашь мне поесть спокойно? Поем, а тогда уж и начинай свой сеанс! И вот пилит, и вот пилит! Еще и в школу таскается! Из-за тебя меня выставили, на ypoки не пустили! Кто тебя просил в школу таскаться? Кто?
– Я не таскаюсь! Я...
Клава бросила ложку и, хлопнув дверью, ушла в комнату. Ну разве это жизнь? "Ну, я знаю,– думала Клава,– люди всюду едят друг друга, но у нас дома это делается не по-человечески".
Ока собрала горой подушки, развернула плед и легла, укрывшись с головой, – нет ее.
– Ты это брось! – появилась в дверях мама. – Что за манеру взяла? Чуть что, сразу ложкой об стол и дверью хлопать! Мать говорит – слушай! И что ты разлеглась среди дня? Ты видела когда-нибудь, чтобы я среди дня легла?
Вставай, бери тряпку, мой пол!
– Тебе надо, ты и мой!
– Ах ты... Ты скажи... Ты мне лучше сама скажи, пока я в милицию не пошла...
– Уже и в милицию. – Клава села, закуталась в плед. – В школе побывала, теперь в милицию, потом куда пойдешь?
– Найду, куда мне идти! Ты мне по-хорошему скажи: взяла кольцо?
– Опять сначала! Не видала я твоего кольца.
– Посмотри мне в глаза.
– Да пожа-алуйста...
Тамара Петровна долго смотрела в честные глаза дочери. Не может человек так смотреть, если он виноват!
Дорогое малахитовое кольцо, и притом чужое – Тамара Петровна с сотрудницей одной поменялась на время – пропало в доме! Нигде его нет! Тамара Петровна уже и половину стоимости его выплатила, – но где же кольцо?
Неужели Клавдия взяла?
– Просто чудо какое-то, – пробормотала мама и взялась за тряпку – мыть пол. Клава поджала ноги, чтобы не мешать ей.
– Вот! – закричала Тамара Петрозна. – Ноги она поджимает! Мать полы мой, а она сидит, поджав ноги!
– Могу опустить, – сквозь зубы сказала Клава.
Тамара Петровна заметалась по комнате, не зная, что же ей сделать. Потом схватила с вешалки вещи Клавы и ваперла их в шккф.
– Сиди дома, учи уроки. Приду со смены, проверю тетради.
– Много ты в моих тетрадях поймешь! – сказала Клава, чтобы последнее слово осталось за ней.
Вечером Клава готовилась идти в клуб. Возле нее крутилась соседская девочка Марина.
– Я собралась и пошла, а у тебя баночки, щеточки, кисточки... Зачем?
– Вот будет тебе шестнадцать, тогда узнаешь зачем,– кяло поучала Клава. – В твоем возрасте я уже на танцы ходила... Отсталые дети пошли... Говорят, акселерация кончается...
– Меня мама не пускает.
– А меня пускает? Вон, всю одежду заперла. А мы дверцу ножницами подденем... Все равно мы с ней разводимся, с мамочкой моей драгоценной...
– Это только муж с женой разводятся.
– Раньше так было, а теперь кто хочешь с кем хочешь разводится. Еще и лучше. А то мы с ней до кровавых боев дойдем. Я ей уже давно проверку устроила, и вышло, что она меня не любит!
И Клава рассказала, как она однажды загадала: если бросить расческу на пол, поднимет мама или не поднимет?
Если любит – поднимет! Клава бросила расческу и стала просить, умолять маму поднять ее, но мама только и сказала:
– Новые новости! Клава, а ты знаешь? Может, ты больная, а?
И расчески не подняла. Не любит!
* * *
Чтобы помочь мужу в его задаче с Керундой, Елена Васильевна решила дать классу сочинение на тему "Хороший ли я сын" – "Хорошая ли я дочь".
– Этого еще не хватало! – воскликнула Клава.
– А стихами можно? – спросил Саша Медведев.
– Можно, если хорошими.
– У нас плохих не пишут! – ответил Костя Костромин.
Похихикали, поострили, потом – что делать? – покорились и стали писать.
И вот Каштанова открывала тетрадь за тетрадью...
Игорь Сапрыкин: "Какой я сын? Плохой. Хуже, чем кто-нибудь думает. По дому сейчас не помогаю, учусь плохо, иногда даже злюсь на родителей. В подробности вдаваться не хочу. По правде говоря, пишу на эту тему только для них. И так двоек полно, а так, может быть, поставите тройку, на большее я не рассчитываю. Просьба сочинение вернуть. Не думайте, что я боюсь, – за все, что написал, могу ответить".
Сережа Лазарев: "С отцом у нас отношения особые. Он сталеваром работает, там жара постоянная, металл раскаленный близко. Вот он приходит домой и просит меня сыграть что-нибудь. Я ведь музыкальную школу окончил, пять лет учился, всё благодаря отцу. Ну вот, он просит меня сыграть, а я бочком, бочком ухожу из комнаты. Вот и проявляется неуважение к отцу. Когда я хотел бросить девятый класс, он ходил надутый, все говорил: "Если бросишь, тогда на меня не обижайся". А когда я пошел снова, он стал совсем другой, теперь у нас все нормально. Все-таки очень хорошо, когда сделаешь отцу приятное..."
"А что такое сын? – писал Роман Багаев. – Если отпрыск мужского рода, то, разумеется, я сын. А если нет, то уж не знаю, как ответить. По хозяйству я, само собой, ничего не делаю. Значит, я не есть сын в вашем понимании. Говорят, сын должен хорошо учиться и иметь возвышенные планы на будущее. Стало быть, опять я не есть сын. Еще сын должен заботиться об отдыхе уставших после работы родителей. И опять я не сын! Предки спят, а я в другой комнате извлекаю из гитары очень немузыкальные звуки, – не сын! Сын должен слушаться родителей.
Ура!! Наполовину я сын! Сын пользуется любовью родителей и всеми сыновними привилегиями. Вот тут уж я сын!
Три с половиной на полтора: сын ли я?"
Чем дальше читала сочинения Елена Васильевна, тем сильнее было ее удивление. А она-то, она все говорит им о хорошем отношении к родителям, но они и сами все прекрасно знают и понимают! Вот это кто написал?
"Я часто огорчаю своих родителей. Бывает, нагрублю им, обижу их ни за что. Но все это совершается в мимолетном порыве негодования. Бросишь им какую-нибудь грубость – и сразу раскаиваешься" – это Козликов! Кто бы глог подумать?
И главное, все, все подряд, все, как один!
Аня Пугачева: "Хорошая ли я дочь? Критиковать себя не хочется, а хвалить – тем более неудобно. Да и кто в наши дни хвалит себя? Я раньше была такой грубой, бессердечной девчонкой, сейчас так стыдно! Сейчас я все стараюсь сделать, чтобы маме было лучше, чем мне".
Лида Горюпова: "У меня очень много слабостей. Вопервых, я люблю сгущенное молоко. Во-вторых, я люблю командовать младшими сестрами, а они меня не слушаются. В-третьих, я люблю, чтобы в доме было чисто, но если я возьмусь за дело, то в редких случаях довожу его до конца. Я знаю, что с вредными слабостями надо бороться, но лень".
Света Богомолова: "Во всем виновата я одна! И вот сейчас, когда нам дали посмотреть на свое отношение к родителям со стороны, я увидела себя в незавидном положении.
Я сказала себе: "Как ни изворачивайся, ты плохая дочь..."
Ох, оказывается, как я все прекрасно понимаю! Надо перестраивать свою жизнь..."
А Саша Медведев настолько все прекрасно' понимает, что действительно стихами написал!
Стихи у него получились такие:
Мне бабуся изготовит
Завтрак или там обед
И стоит, уныло смотрит,
Как внучонок плохо ест.
Может, рад за хлебом сбегать,
Рад-то рад, да не дают.
Отдохнешь, пальто наденешь,
Глядь, а хлеб уже несут.
Пошло все выходит, дрябло,
Не поэзия, а швах...
Не хочу, чтоб было вяло
В окружающих ушах!
С тетрадкой Медведева Елена Васильевна побежала к мужу в комнату: "Посмотри, что за прелесть! "Не хочу, чтоб было вяло в окружающих ушах!"
Они долго смеялись и говорили о тем, что не такие уж и темненькие у них ребята. Каштанов спросил, что написала Клава Киреева. Каштанова нашла тетрадь Клавы и буквально оторопела, когда прочла мужу вслух:
"Да, я очень резкая и несдержанная, н иногда ("Иногда!" – подчеркнула Елена Васильевна) я все-таки огорчаю свою маму. Но я стараюсь изменить характер в лучшую сторону".
Алексей Алексеевич упрекнул жену: зачем давать такие сочинения? Зачем заставлять писать ке то, что они думают?
– Я?! Я заставляю писать не то, что думают?
– Конечно. Вот Клава и написала тебе...
– Трудная девочка, неискренняя, хитрая!
– Да? А по-моему, она молодец. Ты хотела бы, чтобы она жаловалась тебе на родную мать? Это понравилось бы тебе больше? И нечего давать им такие сочинения, нечего лезть им в душу!
Вот и у них в доме назревал скандал! Елена Васильевна тихим голосом попросила мужа выбирать выражения, ко Алексей Алексеевич не только не извинился, а вдобавок прошелся насчет привычки словесников давать сочинения типа "За что я люблю Маяковского". А может, ученик и не любит его вовсе?
– Так и напиши: "Не люблю!"
– "Так и напиши"... Напиши, – а потом полгода объясняйся с тобой!
Каштанова ничего не ответила. Может быть, Алексей прав? Она долго думала об этом и решила, что все-таки права она. Ну и пусть Клава Киреева писала неискренне, пусть! Но в ту минуту, когда она писала, она и вправду немножко верила, что станет лучше... Каштанова сказала об этом мужу, тот ответил:
– Даже если и так, то это ведь на одно мгновение!
– А разве мгновение ничего не стоит? – произнесла Елена Васильевна фразу, которая потом много раз звучала в их доме, потому что Каштанов сразу повторил ее, потом повторял на многие лады, потом встал, волнуясь, и забегал по комнате.
– Алена, – сказал он, – Алена, ты сама-то хоть понимаешь, что ты сейчас изобрела?
– А что? – спросила Каштанова испуганно. – Я опять не права?
– Ты права, права, права, тысячу раз права! Ты и представить себе не можешь, как ты права! Ты нашла вез то, чего мне не хватало, о чем я день и ночь думаю.
– Не знаю, чего там я нашла...
А Тамара Петровна все больше и больше тревожилась из-за дочери.
Она всматривалась в Клаву, вслушивалась в ее голос, так легко переходивший в визг, вглядывалась в ненавидящие глаза и старалась понять: откуда взялся в ее доме этот совершенно чужой человек?
Уже давно Тамара Петровна постоянно слышала внутренний укоряющий голос или, вернее, голос возможного укора со стороны знакомых или незнакомых ей людей:
"Что же вы за дочерью плохо смотрели, Тамара Петровна?"
Она отвечала этому голосу: "Я за ней смотрела! Я ей ничего не спускала! Я всюду ходила – ив школу, и всюду! Я не виновата!" – и вновь набрасывалась она на Клаву, чтобы не быть ни перед кем виноватой, не чувствовать себя виноватой, чтобы нашлось у нее оправдание, если когда-нибудь внутренний, тайный голос превратится в явный, реальный например, в голос прокурора или судьи...
А дело могло дойти до этого. Перебирая вещи в шкафу, Тамара Петровна нашла в кармане Клавиной кофточки пропавшее у нее кольцо. Она так растерялась, настолько не знала, что же ей делать, что, оглядываясь на дверь, чтобы дочь не застала ее за этим постыдным занятием, торопливо положила кольцо обратно.
На следующий день Тамара Петровна сама пошла к Каштанову, больше ей идти было некуда. Пошла скрепя сердце: она привыкла к тому, что обращаться к официальному лицу – значит отнимать у этого лица драгоценное время, и знала, что все недовольны бывают, когда к ним обращаются дважды. Вполне возможно, что Каштанов холодно скажет ей: "А чем я могу вам помочь? Я вам говорил... Надо лучше смотреть за дочерью". Хотя Каштанов вовсе не говорил ей этих слов...
Однако странный учитель явно обрадовался ей, словно он ждал ее, и тут же объявил, что он должен сказать Тамаре Петровне нечто очень важное, хотя и трудное для понимания...
Тамара Петровна не могла знать, что у Каштанова появился некий план, что он, кажется, решил задачу о Керунде и что, если бы она сегодня не пришла к нему, завтра он и сам явился бы к ней домой или в лабораторию.
– По всей вероятности, – сказал Каштанов, – вы будете возмущены моим предложением. И все-таки постарайтесь понять меня. Обещаете?
– Да о чем вы? – совсем растерялась Тамара Петровна. – В колонию Клаву?
– Ну нет... В какую колонию? За что? Зачем? Вот в этом и беда, Тамара Петровна. Беда в том, что вы ведете со своей дочерью войну.
– Не я начала эту войну! Она!
– Неважно, кто ее начал, важно, кто ее выиграет. Как только родители начинают войну с детьми, они должны знать, что уже проиграли ее. Все что угодно, только не воевать с детьми, потому что война и воспитание совершенно разные вещи. Начинается война – кончается воспитание!
– В чем вы меня упрекаете? – спросила Тамара Петровна. – Я все для нее делаю... Посмотрите, как одета, – кто еще на Семи ветрах так одет? Я ей только добра желаю... Я не балую ее, как другие, я слежу за ней... Характер у нее трудный – я ломаю характер. Я не могу видеть, как она лжет, как она вся извертелась. Я ведь тоже человек, я этого не люблю!
Тамаре Петровне очень хотелось рассказать о том, как она нашла кольцо, но было стыдно за себя и за дочь, и она удержалась.
– Вы все делаете правильно, – пытался успокоить Кирееву Алексей Алексеевич, – за исключением одного: вы воюете с ней, а вам нужен мир, мир, любой ценой мир!
И зачем вам вздумалось ломать ее характер?
– Все так говорят, – удивилась Тамара Петровна. – Только и слышишь: "Ломай характер, ломай характер!"
Да, так Каштанов и думал. Он не с Тамарой Петровной сражается, перед ним вековое представление о воспитании послушных детей, только послушных... А чуть не слушается – ломай характер, и начинается война. Дети же с каждым новым поколением все меньше готовы к слепому послушанию, и война ужесточается... Это сколько же предстоит ему разговаривать, убеждать, выступать на родительских собраниях, пока родители его учеников не оставят нелепое занятие – ломать характеры...
– Так что же, – сказала Тамара Петровна, – по-вашему, пусть делает, что хочет? Все ей прощать?
– Если мать не простит своего ребенка, кто его простит? – сказал Каштанов.
– А если мать его не накажет, кто его накажет? – сказала Киреева.
– Наказывающих много, прощающих мало, – сказал Каштанов. – Она же ваша дочь! Почему я все время должен напоминать вам, что она ваша дочь!
– Не дочь она мне... – едва слышно прошептала Тамара Петровна.
– То есть как это? – опешил Каштанов.
– Не дочь она мне больше, не дочь... Она украла у меня... Понимаете? У родной матери украла...
– Что она у вас украла?..
– Кольцо...
И Киреева, не таясь, и постоянно извиняясь перед Алексеем Алексеевичем, и упрашивая его никому не говорить об этом, рассказала все, что знала про кольцо. Малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей – немалая сумма для Тамары Петровны, а половину она уже выплатила.
И ведь знает Клава, как мать кольцо ищет, как деньги выплачивает, сколько неприятностей у нее, – и молчит хладнокровно. Страшный человек, страшный! "Я таких и не видела", – горестно говорила Тамара Петровна.
Вот Керунда так Керунда! Вот задачка так задачка!
Как вы ее решите, учитель Каштанов?
Через все круги ада тащит вас тупая сила. Один чуть не убил, другая обворовала собственную мать, да ведь и еще, наверно, экземпляры есть в девятом классе... А во всей школе?
Каштанов смотрел на Тамару Петровну и вдруг забыл все, что он собирался ей сказать и к чему так тщательно готовился. Он просто увидел перед собой женщину в горе, женщину, теряющую своего ребенка, и это горе всего тяжестью навалилось на Каштанова. Он задохнулся от не ожиданного удара и, защищаясь от него, отталкиваясь от дурного известия, закричал:
– Нет, нет, не было этого! Вы говорили с ней? Что о:та вам сказала? Не говорили? Ну вот! – ухватился Каштаноз за соломинку и продолжал спокойнее: – Мало ли какие бывают недоразумения в жизни! Не было этого, забудьте и никому больше не рассказывайте.
– Да что вы, я никому, я сама не знаю, как это у меня сейчас вырвалось, – пробормотала Тамара Петровна. Оттого, что Каштанов не поверил, и не просто не поверил, а страстно, решительно не поверил в то, что ее дочь может украсть, ей стало легко, как будто и вправду не было этого кошмара и не держала она сама кольцо в руках. Тамара Петровна впервые посмотрела на Каштанова с доверием и благодарностью и даже укорила себя: ну как она МОГЛА поверить? Не было этого!
– Вы в понедельник в какую смену работаете? – спросил Каштанов.
– В вечернюю...
– Вот и хорошо. Я научу вас, что надо сделать, – твердо сказал Каштанов, почувствовав, что внутреннее сопротивление Тамары Петровны сменилось доверием. – Итак, в понедельник...
– Да ведь поздно уже, Алексей Алексеевич... Поздно...
Каштанов весело посмотрел на нее:
– Я вас научу... Главное в жизни что? Главное в жизни – вовремя спохватиться!
Когда Елена Васильевна проверяла сочинения, а потом они заспорили с мужем и она произнесла: "А разве мгновение ничего не стоит?", Каштанову за этой малозначительной, даже банальной фразой открылось нечто такое, что надолго и даже на всю жизнь определило движение его мысли и его поиска.
* * *
"Ведь что получается? – думал Каштанов. – Воспитывать человека можно только на добром, опираясь на доброе в нем, это известно и понятно. В чем виновата мама Керунды? Она постоянно разрушает доброе в дочери, сама того не понимая. А что же должен делать истинный воспитатель? Он каким-то образом должен строить доброе в человеке – это тоже общеизвестно". Но вот что понял Каштанов в тот вечер: надо создавать островки добра во времени, хоть на одно мгновение! Сознательно, искусственно, нарочно, с ясной целью создавать островок добра в обычной трудной жизни, чтобы дать отдых измученным людям и дать им опыт добрых, дружелюбных отношений.
Пусть одно только мгновение живет этот островок, – но разве мгновение не имеет цены? Разве мы не знаем, как иногда целая жизнь переворачивается в одно мгновение?
Мама Киреева и дочка Керунда должны хоть на мгновение увидеть, что они могут жить в мире, заботясь друг о друге, они должны вспомнить это состояние блаженного мира, у них должен появиться хоть самый маленький опыт лучших отношений, подобно тому как появился этот собственный опыт у его ребят после дня без двоек. И ничего больше – маленький, малюсенький опыт, который потом, при должной настойчивости, будет повторяться, расширяться, пока не станет нормой. Не желать слишком многого – такое желание ведет к отчаянию, оно таит в себе слабость, бессилие. Настойчиво, неторопливо создавать островки добра во времени, не огорчаясь их краткостью, малостью. Вновь и вновь повторял про себя Каштанов:
"А разве мгновение не имеет цены? Я не могу, – думал Каштанов, – сразу и бесповоротно преобразить моих ребят, превратить их в других людей; но я могу украсить их жизнь мгновениями" островами добра – и пусть природа, природное добро, которое есть в каждом, доделает остальное".
Вот что сделала Тамара Петровна по совету Каштанова: она купила цветы, она убрала к приходу дочери комнату, она надела лучшее свое платье, она приготовила вкусный обед и красиво накрыла стол, словно ожидала самых дорогих и почетных гостей, – для дочери, перед которой она прежде не хотела кланяться!
Клава пришла из школы, разрываясь от злости.
Швырнула куртку, бросила на пол сумку, с грохотом скинула сапоги. Опять ее маму видели в школе. Чего она добивается? Какие сети плетет у Клавы за спиной? Кусая губы, она прошла в свою комнату – и есть она в этом доме не будет, и слова ей не скажет, война! Кровавая война!
Она хлопнула дверью и пошла, не глядя перед собой, пока вдруг не почудилось ей, будто она попала не в свой дом. Комната была прибрана, вычищена, может быть, даже пылесосом прошлись, такой чистый воздух был. Аккуратно расставлены ее фотографии на столе, и цветы, тюльпаны...
Что случилось? Клава вышла на кухню:
– Откуда тюльпаны? Кто принес?
– Кто принес? Кто -принесет, Клавочка... Проходила мимо цветочного, там ведь, знаешь, никогда ничего нет, одни горшки захудалые, и вот прямо при мне выбросили, я первая была... Красивые?
Клава промолчала.
– Мой руки и садись, я тебе картошечки поджарила.
Садись, садись, я подам!
Клава машинально села за стол. Мама – подаст ей? Этого не было с детства, всегда она говорила: "Я тебе не служанка! Я работаю, а ты бездельничаешь целый день!"
И вдруг Клава догадалась, в чем дело. Ясно! Ясно! Ну что же... Тем лучше...
– Ты... Ты замуж выходишь?
Мама весело рассмеялась.
– Смешная ты! Прямо замуж! Хорошо бы, конечно, но сначала тебя выдам...
Ах, вот оно что! Вот ее коварный план!
– Меня? Замуж? За кого? Ты что, совсем? Совсем?
На этот раз мама смеялась до слез. Давно в доме Кпреевых не слышно было смеха, и давно Тамаре Петровне не было так жалко свою дочь. И как она полюбила ее за этот тревожный вопрос: "Ты что, замуж выходишь?"
А Клава мучительно перебирала в уме всевозможные фантастические варианты. Быстрее разгадать, пока она не попалась! И отчего она так спокойна, мать, отчего сегодня не получается ее, Клавы, верх? Всем своим жизненным опытом Клава была научена, что Б любом разгоз:?-1, в люРой встрече, в любом столкновении: с мамой лп, с учителем ли, с парнем ли каким, с подружкой ли, с незнакомым человеком на улице, с продавцом в магазине – везде и всегда должен быть ее верх, везде надо добиваться верха J юбой ценой. Осадить, нагрубить, посмеяться, уколоть, поскандалить, глаза выцарапать, – но только чтобы ее верх был, на то она и королева, оттого ее все и уважают, оттого и добиваются ее благосклонности, оттого и дерутся за нее в клубе – оттого все это, что она неукоснительно и ни разу ке отступив от правила всегда берет верх.
А сейчас она растерялась, и хозяйкой положения стала мать... Или та узнала что-нибудь про Клаву? Может быть, кольцо нашла? Но тогда не тюльпаны и не картошечка ее любимая, тогда бы у них в доме мебель ходуном ходила бы!
Наконец все стало понятно Клаве. В дверь позвонили, мама пошла открывать, в передней послышался начальственный мужской голос. Клава различила слово "заявление". Милиция! Кольцо!
Мир пошатнулся в глазах Клавы, и в долю секунды представила она себе, что вот сейчас она сидит в этой чистенькой кухоньке, наслаждается хрустящей картошечкой, на сливочном масле и с луком поджаренной, а через минуту ее будут под локти подсаживать рывком в темноту милицейской машины с широким кузовом, – Клава видела, как это бывает, не одного семьветровского парня увезли вот так после показательного суда. Будут допрашивать ее, обыскивать, говорить с ней насмешливо... Нет, какое коварство!
Какая подлость! Тюльпаны! Картошка! Ласковый голос!
И смеялась! Только что она смеялась!
Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее!
Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину.
Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет!
В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, – вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела.
– Дочь? – спросил незнакомец.
– Дочь! – с вызовом сказала Клава и посмотрела на незнакомца с презрительной улыбкой. Все ее самообладание вернулось к ней, она была готова к борьбе, и с этой минуты опять во всем будет ее верх.
– Дочь, а что? Вы из милиции? – небрежно повторила она, давая понять, что никакой милиции она не боится, что она в милиции свой человек и что с ней надо быть поосторожнее, чтобы не нажить себе неприятностей.
Незнакомец слегка удивился:
– Из милиции? Сначала надо посмотреть, договориться...
– Клава, Клавочка, – сказала мама. – Ты не беспокойся... Это насчет размена... Гражданин... Товарищ... Я же вам сказала, что мы передумали!
Но Клава почти не слышала маму. Она была взвинчена до последней степени и знала, что только в таком состоянии и можно спастись от беды и нельзя успокаиваться, а, наоборот, надо еще больше, сознательно накручивать себя, не останавливать себя, ничего не бояться и не думать о последствиях крушить, ломать, бить, кричать... Не милиция? Обмен? Все равно – подлость, и Клава выбросила в лицо матери самые страшные оскорбления, которые только подвернулись ей. Она знала, что при чужом человеке матери это будет невыносимо, – так на же тебе, на, получай!
И старикашке в зеленой шляпе тоже: "Менять? Вы – менять? Смотрите! Глазейте! Квартира что надо!" Клава рывком распахнула дверь в комнату, первой вбежала в нее и оглянулась так, словно прощалась с уютной своей квартирой, в которой она выросла, – но внезапно увидела себя в зеркальной створке гардероба. Были по-прежнему красивы разметавшиеся ее волосы; глаза были по-прежнему яркими, а ноги быстрыми и легкими, – но Клава ужаснулась. Она впервые увидела себя такой, какой и все видели ее, когда она была в ярости. "Этого еще не хватало! – как обычно, подумала она. – Единственное, что у меня есть, красота, пропадет теперь из-за нее, из-за матери?" Клава стала быстро приводить в порядок глаза, чтобы были спокойными, погладила щеки, чтобы не осталось следов напряжения, прибрала волосы, чтобы они спускались густой, но теперь уже тихой прядью, и туго запахнула халатик. И тогда только услышала, что мама плачет. Не отвечает ей бранью на брань, не замахивается на нее, не трясет кулаками, как всегда. Стоит, плачет, вытирая слезы рукой.
Трудный день выдался Клаве Керунде, королеве Семи ветров. Она почувствовала, что тоже сейчас заплачет, и не навзрыд, как она умела, а непривычно для себя заплачеттихо, горько... Но прежде чем пуститься в слезы, на последнем витке взвинченности, выставила она незнакомца в зеленой шляпе за дверь, да так ловко, что он и опомниться не успел.
