Текст книги "Ватага 'Семь ветров'"

Автор книги: Симон Соловейчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Теперь-то Паша не мог бы даже в мыслях оставить Ларису, теперь это было бы подлостью, а подлости Паша ни разу в своей долгой жизни не совершал и совершить не мог.

"Здравствуй, моя милая! – писал Паша в отвергнутой тетради. – Нет, никогда я не смогу разлюбить тебя, и не проси! Да в какой компании ты была? Зачем ты на себя наговариваешь? – великодушно писал Паша. – Ты же самая чистенькая девочка, ты же девочка-одуванчик! Никогда не смогу забыть тебя. Сегодня загадал: если СКА выиграет у ЦСКА, ты совсем переменишься ко мне с этой недели. Если бы ты знала, как тяжело быть рядом с тобой, но ничего не сметь сделать: ни поговорить путем, ни пригласить погулять, ни в кино. Да, тяжело..."

Так, дети, передается страдание в письмах.

Однако, несмотря на то что вопреки всем ожиданиям СКА выиграл у ЦСКА и несмотря на то что между Пашей и Ларисой была теперь тайна, Лариса по-прежнему оставалась совершенно равнодушной. Нет, видимо, судьба еще ке благосклонна к Паше. Но он не умел смиряться и перед судьбой. Человек все может победить, даже самые таинственные силы судьбы, случая, предначертания, считал Паша.

Когда круглобородый физик Лось вызвал Ларису к доске, Паша загадал, что если он и его, Пашу, вызовет и поставит ту же отметку, что и Ларисе, – то на этой неделе произойдет какое-то решающее событие.

Лариса отвечала, Паша не смел поднять глаза на нее, до того это было красиво – прямая стройная Лариса у вертикальной доски. Опять Паша подумал о далеких мачтах и парусах... Но Лось, видимо, не обладал достаточным эстетическим вкусом, он поставил Ларисе ничтожную, жалкую тройку и объявил, что к доске пойдет...

Физик долго выбирал жертву, класс привычно замер, переживая самые отвратительные мгновения школьной жизни, Наташа Лаптева скрестила пальцы на обеих руках и ноги скрестила; Маша Иванова шепотом и взглядами направо и налево раздавала успокаивающие предсказания: не вызовут, тебя не вызовут!

Паша тоже замер: решалась его ' жизнь, и судьба, и счастье, и будущее.

– Ну, так, – сказал Виктор Петрович, приняв решение. – К доске пойдет теперь Медведев...

Два Медведевых, Саша и Паша, задрожали: один от несчастья, другой от счастья.

– Медведев Павел, я имею в виду.

Только к концу блестящего своего ответа Паша Медведев, выучивший физику назубок, потому что он в последнее время никуда не ходил, а сидел дома, только к концу ответа Паша с ужасом вспомнил про вторую половину гаданья: ему надо было получить точно такую же отметку, что и Лариса, то есть тройку! Но было поздно.

– Хорошо, Медведев Павел, со вкусом отвечаешь.

Четыре.

– Перелет, – объявил на весь класс Саша Медведев, посвященный в тайну гаданья.

– Четыре? – вскричал Паша. – За что? За что четыре? Если я чего не знаю, то поставьте мне двойку!

Физик очень удивился. Общеизвестно было, что пятерок он не ставит никому, кроме Кости Костромина и Миши Логинова, сознательно отделяя этим таланты от обычных людей. Но физик Лось в отличие от других учителей любил, когда с ним торговались из-за отметки: он считал это педагогически полезным, ибо торг вырабатывает такие важные для физика качества, как упорство, независимость, хитрость и изворотливость. Особенно настаивал физик на изворотливости.

"Что значит решить трудную задачку? Извернуться каким-то образом!" говорил он. Итак, Павел Медведев претендовал на пятерку, и физик задал ему дополнительные вопросы о магнитной проницаемости ферромагнитных и парамагнитных тел – одинакова она или различна?

– Различна! – нагло заявил Паша, прекрасно понимая, что он врет, что магнитная эта проницаемость в данном случае сходна – она больше единицы.

– Не попал, – покачал головой физик, – не понимаешь, еще вопрос.

Он стал спрашивать Пашу далее, но тот или нес полную ахинею, или говорил, что забыл. Тогда физик сказал, что он идет навстречу Пашиным пожеланиям и ставит ему два.

– Недолет, – меланхолично объявил двоюродный Пашин брат Саша.

– Ой, вспомнил! – закричал Паша. – Магнитная проницаемость – это величина, которая равна отношению индукции... – и так далее, без запинки; заинтересованный читатель может найти остальное в "Физике-9".

– Что он вытворяет? – повернулась Наташа Лаптева к Ларисе. – Видишь, что ты наделала? Видишь – он совсем! Совсем!

– Садись, Медведев Павел, – сказал физик. – Сказать по правде, ты мне надоел. Ставлю три и надеюсь, что ты будешь доволен.

– Очень, – сказал Паша серьезно. – Спасибо, Виктор Петрович. Преогромное спасибо! – И он посмотрел не на физика, а на Ларису. С такой любовью и верой посмотрел, словно они вдвоем уже стояли перед регистраторшей в ва.– се. Паша начерно представил себе эту сцену, но решил детально рассмотреть ее и обдумать вечером, когда будет ложиться спать.

Карты, выигрыш СКА и последнее гаданье на физика Лося – все предвещало Пашино счастье.

"Ларисочка, ты спросишь, – писал Паша вечером, – зачем я все это делаю? Просто если сходится гаданье, то я больше надеюсь и еще сильнее люблю тебя. А если не сходится, то все равно надеюсь и люблю тебя по-прежнему".

Паша покусал губы, перевернул страницу, исписанную ровным и надежным, как его походка, почерком, и понял, что сейчас он завопит, закричит – и где-то далеко Лариса услышит его горестный вопль... "Лариса, – написал он почти сердито, – ну хватит, на самом деле! Ну что я тебе плохого сделал? Разве я виноват, что влюбился в тебя?

Я не могу так! И ты это знаешь.* Пора бы уже! Я верю, на следующей неделе случится серьезное событие, с которого начнется твоя любовь".

* * *

Самое удивительное во всей этой истории: событие, ожидаемое Пашей, произошло!

Произошло оно на втором коммунарском дне, который ребята назвали "шамонь-2". Опять ходили на завод и работали там сноровистее и оттого еще веселее; опять весь оставшийся день проводили в "творческих делах", как говорил Каштанов. Устроили "пресс-конференцию", потом "бой ораторов"; потом час поэзии, потом был "вечер горячих сердец" – рассказывали о выдающихся революционерах.

А когда дошла очередь до серьезных разговоров о жизни, то заспорили о благородстве: имеет ли какой-нибудь смысл это слово в наши дни? Что такое благородство?

Каштанов сказал, что это слово будет легче понять, если вспомнить, что противоположное понятие – низкий. Благородные поступки и низкие...

Миша Логинов долго молчал, потом сказал:

– Есть какая-то черта: это нормальный поступок. Все, что ниже, низкое, все, что выше, – высокое, благородное.

Елена Васильевна сказала:

– Низкий человек добивается того, что ему не принадлежит, а благородный уступает и то, на что имеет право.

Низкий уступает сильному, благородный – слабому.

Миша даже хлопнул в ладоши от удовольствия и сказал, что если Елена Васильевна еще немного подучится, то он уступит ей свое место лорда-толкователя.

– А если... если два благородных человека столкнулись, тогда как? спросила Наташа Лаптева, не глядя ни на Ларису, ни на Пашу.

– Тогда идет состязание в благородстве: кто кому уступит? – сразу ответила Елена Васильевна, польщенная Мишиной похвалой.

И это потрясло Пашу Медведева, уже привыкшего к потрясениям последнего времени.

Ночью он написал:

"Я понял, Ларисочка, как я виноват перед тобой. Так что теперь я уверен, что ты эти письма никогда не прочитаешь. Я решил больше не писать тебе, чтобы даже на расстоянии не тревожить тебя. Я постараюсь забыть тебя, как ты просила. Прости за всё! Не поминай лихом! До свидания и прощай, моя милая, моя любимая Ларисочка..."

Но ведь и Ларисе Аракеловой хотелось быть благородной! К тому же она очень изменилась во время коммунарских дней: кто не изменится, если его так тормошить, если он вдруг попадет в совершенно новую атмосферу всеобщего благожелательства, если все время идут разговоры о духе, о строительстве жизни, об отношении человека к человеку, о высоких и низких желаниях и о том, что человек должен чего-то хотеть, обязательно должен хотеть!

Лариса Аракелова почти не принимала участия в этих разговорах, но ей, как и другим, поневоле приходилось чтото придумывать в очередной куче мале, и ставить отметки за день, и дежурить в своей ватажке. Постепенно и разговоры серьезные перестали быть для нее чем-то посторонним: все стало касаться и ее лично.

На следующий день после "шамони-2", когда Паша уже расстался со своей надеждой и начал с утра новую, суровую жизнь, Лариса остановила его на перемене.

– Паша... Что-то я хотела тебе сказать... Ах, вот... Ты говорил тетрадка... Что ж ты не даешь?

На счастье, тетрадка была у Паши с собой, в школе.

Лариса читала тетрадь тайком, держа наготове раскрытую книгу – на случай, если кто-нибудь войдет в комнату.

Читать Пашины письма почему-то казалось ей делом запретным, и не захотелось бы ей объясняться, если бы мама или папа увидели тетрадь.

Лариса была уверена, что читать ей будет скучно. Но постепенно до нее стало доходить, что все эти слова про девочку-одуванчик, про бессонные ночи, все эти бесконечные "милая, милая, милая" – это не про кого-то, а про нее. Это она – милая, и слово звучит совсем не так, как у дедушек и бабушек, и означает оно, это слово, что-то совсем другое.

"По дороге домой, – читала она, – я встретил Наташу Лаптеву. И знаешь, что она мне сказала? Что ты любишь меня, но скрываешь свою любовь. Зачем, Ларисочка?

О, если бы так! – читала с удивлением Лариса. – Как бы мы были счастливы! Мне самому иногда кажется, что ты любишь меня, но не хочешь этого, не знаю почему".

Все удивляло Ларису. И то, что Паша так складно пишет, прямо как писатель. Кто бы мог подумать! А начнет говорить – двух слов связать не может... И то ее удивляло, что Паша пишет так откровенно, не щадит себя и свою гордость.

И то, что он так свободно пишет слово "любовь", говорит о свадьбе и, видно, чувствует себя совсем взрослым. А он казался ей таким маленьким! И эта пылкость, и эта вера... Да ведь и гаданья сходятся... А что, если Паша Медведев ее судьба?

"Я все время мечтаю, – читала Лариса, – как мы с тобой будем гулять вечерами, даже целоваться. Я не умею ждать худшего, я все время жду только хорошее, только о хорошем и думаю... Ларисочка, если бы ты догадывалась, что ты для меня значишь!

Я люблю– тебя! Давай подружимся! Да так подружимся, чтобы нам было хорошо, когда мы вместе! Ну давай! Я же люблю тебя!"

Пробился, пробился через туманную полудрему, в которой жила Лариса, голос Паши Медведева! Не зря писал он свои письма в общей тетради! Ларисе стало казаться, что все это уже было на самом деле – и вправду гуляла она с Пашей по улицам и целовалась в подъезде. И совсем не противно!

А если не противно, то что же? Значит, Наташа Лаптева права, значит, Лариса любит Пашу Медведева, только сама о том не знает – судя по книгам, это случается довольно часто.

На первом же уроке все заметили: Лариса и Паша сидят за одним столом. Паша сиял! Он, если признаться, и про Ларису-то в этот день немножко забыл, настолько счастлив был он от своей победы, от того, что правда и справедливость восторжествовали. Есть в мире справедливость!

Клавдия Петровна диктовала задачу:

– Два равнобедренных треугольника имеют общее основание, а плоскости их наклонены под углом шестьдесят градусов...

"Наклонены друг к другу!" – ликуя, писал Паша.

– Общее основание равно шестнадцати сантиметрам, боковые стороны первого треугольника...

– Завтра воскресенье, поедем в Москву? – шептал Паша.

Как все просто! Как легко сбывается самое несбыточное! Вчера он и подойти к Ларисе не мог, а сегодня он разговаривает с ней, в Москву зовет, и она не отказывается, не ссылается на занятость, нет! Все так же прямо держась и чуть наклонив набок голову, она почти в полный голос говорит Паше:

– Ну, поедем...

Но кто был в этот день самый счастливый человек в классе?

Ну конечно же, Наташа Лаптева. Ей ничего для себя не к а до, ей только чтобы все были дружные.

Дети! Любите активистов!

На радость Паше день был прекрасный, солнечный, теплый. Лариса пришла, как и мечталось Паше, без шапочки.

Длинные волосы ее разлетались, и она то и дело поднимала руки и поправляла прическу.

Паша с Ларисой доехали до Москвы в уютной, почти домашней электричке, где было столько знакомых, и отправились по испытанному маршруту всех электрозаводских ребят – на ВДНХ, покататься на "Баварских поворотах", а потом на Красную площадь, посмотреть смену караула у Мавзолея Ленина словом, по полной программе людей, которые часто бывают в Москве и умеют в Москве гулять.

Домой вернулись к вечеру – Лариса торопилась. Паша проводил ее, вошел в подъезд и хотел ее поцеловать; он с утра думал о заслуженной им награде. Но Лариса наотрез отказалась целоваться.

За этот воскресный день Паша Медведев надоел ей смертельно.

Она видеть больше не могла его маленькие острые глазки, его неуклюжую походку, не могла слышать его уверенный голос. Никогда в жизни не знала она, что такое скука, и мама всегда говорила ей, что человек не смеет скучать ни при каких обстоятельствах, – а вот же, прямо выть хотелось от тоски!

Утром в понедельник был урок биологии. Раиса Федоровна повторяла:

– Работайте! Работайте! В девятом классе пора научиться работать самостоятельно!

– Что случилось? Что? – шептала встревоженная Наташа Лаптева. Но Лариса не отвечала ей. Она сидела так прямо, что выгнула спину и откинула голову назад.

На перемене Паша подошел к ней. Он тоже не понимал, что случилось, почему Лариса отказалась сидеть с ним и не глядит на него – чем он виноват?

Лариса ему и словом не ответила. Только достала из портфеля и протянула тетрадь.

– Хочешь, оставь ее себе? – предложил Паша.

– Не хочу. – Лариса отвернулась. Похоже, что навсегда.

Но вечером того же дня, раскрыв освященную Ларисину тетрадь, Паша Медведев, "морячок", писал:

"Здравствуй, моя милая, милая, милая Лариска! Все равно я тебя люблю по-прежнему, и на душе у меня так хорошо! Ларисочка, моя хорошенькая, я люблю тебя еще больше, чем раньше! Только что пришел от Саши. Мы у него печатали фотокарточки, пока не испортился проявитель.

Сделали шестьдесят фотографий. Сорок из них – твои, в том смысле, что на них снята ты. Большинство из них получилось просто замечательно! Теперь, что бы ни случилось, ты останешься со мной навсегда. Эти фотографии всегда будут напоминать мне о тебе, и я еще сильнее буду любить тебя. Какой же я счастливый человек! Эх, как я летал в тот день, в те минуты, на какой высоте! Даже выше седьмого неба!"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГРОМОСЛАВКА

НО ХВАТИТ О ЛЮБВИ! Поговорим об оружии!

В девятом без буквы классе есть отличные знатоки оружия:

Леня Лапшин, Гена Щеглов и маленький Толя Зверев. Толя обладает феноменальной памятью на исторические события. Он может перечислить все корабли, участвовавшие в Цусимском бою, и назвать имена всех семи бояр Семибоярщины.

Как-то готовились провести коммунарский день и заговорили об оружии в Отечественной войне.

– Оружие? – сказал Толик. – Начнем со стрелкового: Мосинская трехлинейная, автоматы Дегтярева, Шпагина, Судаева, два револьвера – наган и ТТ, три пулеметаМаксим, Дегтярева, станковый Горюнова. Затем два авиационных: ШКАС...

Все смотрели на Зверева, как на фокусника.

– ШКАС, – небрежно пояснил Толя, – Шпитальный, Комарицкий, авиационный скорострельный; ШКАС – он с тридцать шестого года был на вооружении, очень большая скорострельность, тысяча восемьсот выстрелов в минуту, и второй, УБ, универсальный Березина, была еще модификация УБТ, универсальный Березина турельный, он стоял на Пе-2, Ту-2, Ил-2, Ил-10...

Тут уж и Миша Логинов не выдержал:

– Турельный – это как?

– Турельная защита, шарнир такой, туда-сюда, стоял в плоскостях и электроспуск, – не задумываясь объяснил Толя.

Настоящее знание не тогда, когда ты знаешь что-нибудь, а тогда, когда на любые вопросы ответить можешь.

Не было предела, на котором Толя Зверев ответил бы "не знаю". При этом он говорил с таким видом, будто и все люди знают решительно всё, никогда не удивлялся чужому незнанию, а тут же брался объяснять, если его спрашивали, и замолкал, если не спрашивали. При том, что он мог говорить быстро, много и очень сложными фразами, никто в классе его почти никогда и не слышал, потому что никому его знания прежде, до коммунарских дней, были не нужны.

– А кто из вас слыхал про речку Мышкову? – спросил Алексей Алексеевич.

Оказалось – никто, даже Толик Зверев!

Каштанов покачал головой.

– Будь моя воля, я бы этой речке памятник поставил бы. Не там, на Мышковой, а в Москве! Памятник речке Мышковой...

Говорили они в кабинете истории. Каштанов подошел к полке, достал книги, толстые альбомы с картами.

– Войну, особенно такую, как Отечественная, можно и нужно пережить по крайней мере дважды. Пережить ее солдатом... Тем солдатом неизвестным, что у Кремлевской стены похоронен... Или тем, про кого в песне: "До свидания, мальчики... Мальчики! Постарайтесь вернуться назад..." Но еще войну надо пережить полководцами – на другом, на высшем уровне, чтобы понять размах, значение, смысл... Вот тогда будет знание истории, когда и солдатом пройдешь, и полководцем. Ну, кто записывается в полководцы? – Каштанов протянул стопку отобранных книг. – Здесь все про речку Мышкову... Работы советских историков, немецких... Кто в полководцы?

– Дайте, а? – Леня Лапшин схватил всю стопку сразу.

– Я за тобой, – сказал Костя Костромин.

– Я следующий, – сказал Миша Логинов.

– Я тоже посмотрел бы, – небрежно сказал Толик Зверев.

Каштанов был доволен. Вот как они с Еленой Васильевной продвинулись! Совсем другие разговоры в классе пошли! Стало естественным – сидеть вместе и разговаривать об оружии в Отечественной войне и о том, отчего война началась и как протекала. Лапшин, Щеглов и Зверев теперь не шепчутся, как прежде, по углам, а привлекают внимание. Без них теперь во многих случаях не обойдешься. Но больше всего нравилось Алексею Алексеевичу, что получилось это само собой. Любимое каштановское "само собой"

получилось! Не пришлось проводить нравоучительных бесед, ругать технарей за то, что отделяются от класса, провозглашать девизы типа "научился сам – научи товарища". Само собой! Нужда в технарях появилась! И ведь в каждом теперь есть нужда, значит, каждый может почувствовать себя человеком.

– Похоже, мы по верной тропинке бредем, Алена, а?– говорил Каштанов жене. – Ты как думаешь?

– Похоже, – соглашалась Каштанова.

И они принимались мечтать о том близком времени, когда совсем не будет у них никаких неприятных чрезвычайных происшествий, когда ребята начнут заниматься в полную силу, когда все станут доброжелательными друг к другу, – и это произойдет, разумеется, само собой. Они будут заниматься только одним: подсказывать ребятам задачи из общей жизни и всячески развивать стремление к общественному творчеству.

* * *

Толя Зверев все на свете знал. Гена Щеглов все умел делать руками. Но вождем этого маленького кружка был Леня Лапшин – наверно, потому, что его ничем нельзя было удивить. Он во всех положениях умел сохранить чувство абсолютного своего превосходства: "Ну дурачье же... Лопухи... Пеньки..." Он еще больше утвердился в этом своем мнении, когда на общешкольном комсомольском собрании Фокина оставили в комсомоле: на восьмиклассников, составлявших большинство, произвело впечатление то, что Саша Медведев довольно скоро выписался из больницы и особого зла на Фокина не держал. "А чего от них ждать?" – с презрением сказал Лапшин друзьям.

Между прочим, по сравнению с Леней, всех остальных и вправду если не в "пеньки", то в бездельники записать можно. У Лени каждая минута на учете. Тренировки четыре раза в неделю по пять часов, бегает он. И еще у него радио, вообще все виды техники, и надо ему массу технических журналов просмотреть. И еще он со старшим братом овчарку Джерри дрессирует, по науке, серьезно, и другой такой собаки в городе нет – хотя Леня не очень любит собак, кусаются они. В этом деле не собака Лене важна, а наука дрессировки: все, что наука, Леню интересует. Он книги Алексея Алексеевича взял сразу, потому что не популярные какие-нибудь издания, а толстые научные тома – значит, дело. Леня терпеть не мог, когда говорят не по делу, у него от этого лихорадка начиналась, дрожь его била.

История речки Мышковой с первых же ее страниц показалась Лене потрясающей. Он расспросил родителей, спросил у брата, спросил у тренера и у ребят из спортсекции – никто про речку Мышкову не слыхал.

Да тут открытием пахнет! Он сделает открытие в истории Отечественной войны!

Еще и тем хороша была речка Мышкова, что нигде о ней прямо и с исчерпывающей полнотой не написано. События надо восстанавливать по абзацу, по факту, по строчке, сличать показания разных авторов, уличать их во лжи или неосведомленности (а уличать – это Леня любил). Тут надо следователем быть, вести перекрестные допросы!

Леня задыхался от возбуждения. Как же так? Решающее, величайшее, ключевое сражение в мировой истории – и никто о нем не знает подробно?

Что сражение на Мышковой было величайшим и решающим – в этом Леня не сомневался, это он сразу понял.

К тому же Леня Лапшин всю жизнь занимался только величайшими делами.

– Значит, так, – бормотал он ночью в своей комнате, раскрывая на нужных местах книги Каштанова – "Сталинградская битва", "Великая победа", "Поход на Сталинград". – Значит, следующее... Вот здесь наши окружили Сталинград... Кольцо окружения... Паулюс в нем...

Вот так Дон, – Леня "нарисовал линию Дона, – а к нему две ступеньки, два притока.... Если от Сталинграда смотреть – Мьппкова и Аксай... Как буква Е без нижней палочки получается... Вертикальная – Дон, а горизонтальная – Аксай и Мышкова, а выше и правее окруженный нашими Сталинград... А Гитлеру что нужно? Нужно своих освободить, прорвать кольцо окружения... Возможно ли это? А почему и нет? Надо только взять два рубежа до Сталинграда – Аксай и Мышкову... А дальше до самого Сталинграда никаких препятствий... Значит, так... Значит, следующее...

Леня достал чертежную бумагу и нарезал ее карточками, десять штук. Десять дней сражения, на каждый день он новую схему составит, иначе не разберешь, что произошло на самом деле. На карточках он написал: 12 декабря, 13 декабря, 14 декабря... А год Леня и обозначать не стал.

Конечно, 42-й, но это Лене сейчас было все равно. Год, меРЙЦ – это для дурачков, которые ни в чем не разбираются, а Леню интересуют день, час и минута...

– Леня, поздно, пора спать! – сказала мама за стенкой.

– Сейчас! Задачи по физике – двадцать штук! – И Леня принялся чертить на карточках окруженный нашими Сталинград, и стрелой вниз – Дон, и две ступеньки смертельной лестницы к Сталинграду – речку Аксай и речку Мышкову. "До свидания, мальчики... – напевал Леня про себя.-Мальчики... постарайтесь вернуться назад..."

Вернешься тут... Леня открыл заложенную страницу в истории второй мировой войны. Фотография: Гитлер и Манштейн склонились над картой, разложенной на столе. Гитлер Леню не интересовал, смотреть на него не хотелось, и Леня прикрыл его листом бумаги. Остался один Манштейн.

Опершись двумя руками о стол, молодцеватый, подтянутый человек в военной немецкой форме впился глазами в карту. Фон Манштейн... Фон Лесински... Покоритель Крыма. Вернешься тут... Леня уже прочитал про Манштейна все, что мог найти, и знал, что после войны Манштейна судили за приказ, по которому погибли тысячи мирных жителей... "Фельдмаршал называется", – думал Леня.

И чем больше вглядывался Леня в фотографию незнакомого ему и, по всей вероятности, уже умершего человека, тем больше ненависти ощущал он. Леня знал спортивный азарт и жгучее желание победить соперника, он был не чужд, как мы видели, презрения; он, бывало, испытывал брезгливость; он однажды испытал омерзение, когда Фокин принес в класс какие-то паршивые фотографии, показывал их мальчишкам и улыбался, рот до ушей, – Леня тогда бегом бежал от Фокина и долго не мог отплеваться.

Но ненависть Леня Лапшин испытал впервые.

"Вернешься тут", – повторял он, всматриваясь в холодное, острое лицо Манштейна. Немецкий фельдмаршал был страшен в своей невероятной военной удачливости, недаром Гитлер послал его спасать окруженных под Сталинградом.

Леня слышал лязг танков с крестами, словно они стелющейся тучей ползли на него из-за склонившейся над картой фигуры фельдмаршала. "Вернешься тут!"

– Леня, сейчас же гаси свет! – рассердилась мама.

– Ну все, все, погасил! – Леня схватил с постели одеяло, заткнул щель под дверью и сел за карточки. 12 декабря... Если смотреть от Сталинграда, то южнее – Мышкова, потом река Аксай тоненькой ниточкой, а юго-западнее Котельниково. Леня на всех карточках обозначил исходную точку последнего немецкого наступления на Сталинград: Котельниково... Котельниково... Котельниково...

Сюда, в Котельниково, начала прибывать немецкая танковая дивизия из Франции... Леня быстро разобрался в этих тонкостях: "начала прибывать", а не "прибыла". В один день дивизию не доставишь. "Сто шестьдесят танков. Сорок самоходок. Явились, герои! Сытые... Гастролеры..." – бормотал Леня, с коленками взобравшись на стул. Командующий группой армии генерал-фельдмаршал фон Манштейн...

Все войска ему вокруг подчинены, и Паулюс тоже... Должен Паулюса с его дивизиями освободить, спасти Гитлера от позора, спасти войну. Направление удара – через Аксай, через Мышкову на Громославку... Где эта Громославка?

Леня отыскал маленький кружочек на северном берегу реки Мышковой, со стороны Сталинграда, и отметил на всех карточках: Громославка... Громославка... Громославка... Возьмут Громославку, – а там одним прыжком на Сталинград, молниеносным ударом в тыл... И нет русской победы! Нет окружения!

– Леня, ты почему не спишь? Сколько раз повторять? – рассердилась мама. И отец заворчал:

– Ну, я давно уже сплю, а вы меня будите!

Но как заснешь в комнате, где пятьсот танков и сорок самоходок рвутся на Громославку, где лязг, вой, рев стоит!

Вот так. Один наш герой не спит и второй, а еще и про других мы пока не знаем... Когда начинается нормальная человеческая жизнь – тут уж не до сна.

Дети! Спите поменьше!

На большой перемене Костя Костромин подошел к Лене, сел перед ним на стол.

– Как дела у "кураги"?

Очередная куча мала решила, что "курага" отвечает на следующем коммунарском дне за разговор об Отечественной войне. Это к первому дню почти не готовились, не знали, что предстоит. А теперь с каждым разом дела становились все серьезнее, приходилось все больше читать и думать. Но все это было так не похоже на общественную работу, что все занимались с удовольствием. Дай Игорю Сапрыкину или тому же Лене Лапшину поручение на годзавалит. Даже и не возьмется – не любит он общественной работы: "Отстаньте от меня, у меня тренировки!" А почему "отстаньте"? Да потому что изо дня в день тянуть лямку, и все равно ничего не выходит, и всегда тебя ругают, и совесть нечиста... А тут все ясно: сделал свой час в коммунарский день, подготовил его с товарищами получше – и все довольны, и ты свою работу видишь. Хорошо!

– По-моему, разобрался. – Леня показал на разложенные перед ним карточки. – День за днем.

Костя попросил показать ему, и они подошли к доске.

Леня чертил уверенно, не задумываясь; он и с закрытыми глазами начертил бы:

– Вот Паулюс в окружении... Впервые за сто сорок лет немецкая армия попала в окружение... Всю Европу прошли, пять лет воевали, хвастались умением окружать – и впервые сами попали... Первый котел!

К доске стали подходить ребята.

– Чтобы помочь нашим котел уничтожить, – рассказывал Лапшин, – прислали сюда вторую гвардейскую армию Малиновского, он тогда еще только генерал-лейтенантом был. – Лене нравились все эти подробности. Все, что он знал, он знал до точности.

– В Испании его генерал Малино называли, – сказал Костя.

– Малино. И вот обстановка на двенадцатое декабря,– говорил Леня, не глядя в свои карточки. Зачем ему смотреть? Разве он сам не был тогда, в 42-м, в штабе Малиновского, еще не знавшего, что ему предстоит, и в штабе Манштейна, собравшего в Котельниково танковый кулак для освобождения Паулюса? И всего-то Манштейну ничего идти: до реки Аксай сорок пять километров, потом до Мышковой тридцать пять – всего, выходит, восемьдесят... Что для танков восемьдесят километров по степи?

– А почему Паулюс не ударил со своей стороны? – Сережа Лазарев тоже почувствовал себя полководцем. – Ударили бы с двух сторон!

– Ударили! А горючее? Война – это горючее, а у него горючего в танках на тридцать километров хода... Ему же горючее самолетами доставляли, лично Геринг занимался, да опозорился, не смог. Вот они всё и рассчитали: Манштейн из Котельниково ударит, операция "Зимняя гроза", так? Мышкову форсируют, подойдет за тридцать километров – и тут уж ему навстречу Паулюс, операция "Удар грома". Вот у них как – гроза, гром! Для страху, что ли?

В общем, план хорош был: с юга – гроза, с севера – гром.

Пробьют коридор в кольце окружения – и сразу в него грузовики со жратвой и горючим, они уже готовые стояли, нагруженные. Все рассчитано до точки! И никто ничего не знает, никто не ждет их, а они – как снег на голову. Вот как надо операции готовить, – неожиданно для себя похвалил Манштейна Леня Лапшин.

– А наши? – спросил Игорь. – Наши что?

– А наши-то про операцию узнали вовремя, они прибытие дивизии из Франции засекли, там рейд конный был, ну и нарвались на этих "французов". Но думали – защитимся... – Тут Леня вздохнул. – А как защитишься?

Тут шестьдесят первая армия стояла в основном. Шестьдесят вторая – в Сталинграде, она известная, а здесь – шестьдесят первая. Но это только говорится – армия...

На километр фронта – полтанк-а и две пушки. И неполный боекомплект снарядов... Куда их, эти две пушки, таскать? Куда раньше ставить? И танки... у Манштейна – пятьсот, а у наших знаете сколько? Семьдесят семь...

У Манштейна даже "тигры" тут были, их из Африки, от Роммеля привезли, даже не перекрасили, так торопились...

А "тигр" что? Броня – сто двадцать миллиметров, вот. – Леня показал пол-ладони. – Ее чем возьмешь?

– Не сто двадцать, а сто пять, – поправил Миша.

– Чего сто пять? Чего сто пять? Сто двадцать!

– Сто пять!

– Сто двадцать!

– Сто пять, я сам читал!

Лапшин заорал на весь класс:

– Зверев! Толик! Ну Звериныш же! Сколько броня у "тигра"?

Толик Зверев в конце класса оторвался от книги и не задумываясь отрапортовал:

– Сто двадцать миллиметров, пушка – восемьдесят восемь миллиметров, длина ствола – шесть метров двадцать сантиметров, вот как отсюда и дотуда.

– Понял? – веско сказал Лапшин Мише. – Он бьет почти на два километра. Наши еще в то время и не достреливали до него, а он уже – блямс! – Леня ударил кулаком по ладони. – Блямс!