Текст книги "Ватага 'Семь ветров'"
Автор книги: Симон Соловейчик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
А история с Таней Прониной? А коммунарские дни? А веселые "урюки", "изюмы", "курага" – это что, темнота?
– Мы смотрим на них с точки зрения формального образования, – говорил Каштанов жене, – по классному журналу, по отметкам. Мы бюрократы от педагогики, за журналом детей не видим... А ну как сгорят все наши журналы синим огнем?.. Вот ты представь себе, что в один прекрасный день пожар – и все журналы сгорели, выгорели, спалил их гром... Что тогда? Какими тогда предстанут перед нами ребята?
Но Каштанова не соглашалась с ним.
– Да, – говорила она, – ребята попались действительно неплохие, и вообще нет на свете плохих ребят, присмотришься, так в каждом что-то доброе. И все же темнота, темнота, без "Войны и мира", без Достоевского, без книг, без физики, без "Илиады" Гомеровой – темнота!
– Ну, хватила... "Илиада", – бурчал Каштанов.
– Да, "Илиада"! Почему тебе – "Илиада", а им – нет? Что же умиляться тем, что они хорошие, – а мы-то что им дали? Почему мы их на "Илиаду" обокрали? "Илиаду" у них украли почему?
Каштанов замолкал. Елена Васильевна тоже была права. Права, права, права... Все вокруг него правы! Ну что же...
Ну что же! Зато он теперь знает путь к "Илиаде", знает выход из лабиринта темноты... Он – вместе со всеми в школе – приведет ребят к свету или хотя бы выведет на дорожку с указателем "свет", но это будет не только книжный свет, не только способность и радость читать "Илиаду", это будет свет деятельной жизни, питаемой культурой... Это будет свет добрых отношений и деятельной любви друг к ДРУГУ... Как Костя говорит? "Все на пределе! Иначе зачем?"
"Да, да, – думал Каштанов, – вот это оно и есть... Вот главное... Стремление к бесконечному пределу, к высшему качеству работы, жизни – вот что должны мы дать ребятам... Вот что у нас стало, кажется, получаться, с удовлетворением отмечал он. – И это ничего, что они пока что мало читают, не слушают музыки, не разбираются в живописи, не ходят в театры... Это все придет, если мы сумеем разжечь в них стремление к пределу и веру в свои силы".
* * *
Игорь и Сергей переселились к Саше Медведеву. Утром в понедельник Костя разбудил всех в шесть утра. Люба жарила "генеральскую яичницу – на сто яиц", как говорил Костя, а сам он проводил веселый инструктаж.
– Вот здесь, – показывал он, – лобная мышца, она вот отсюда, со лба идет и сзади, на затылке, прикрепляется... Я читал... Теперь смотрите... Когда надо внимательно слушать, сокращаем лобную мышцу, глаза открываются, и на лбу, вот так, собираются морщины. – Костя широко открыл глаза и собрал лоб гармошкой. – Кто на все в жизни смотрит с любопытством, у того потом морщины вот так, параллельно... А кто много думает, у него как?
– Как? – Любочка слушала с интересом, чтобы сегодня же принести в класс эти необыкновенные сведения.
– Кто много думает, – продолжал Костя, – у того мышца, наоборот, на глаза наползает, человек вроде как хмурится, и у него морщины вертикальные, у переносицы, вот так...
– Вот так? – нахмурилась Люба.
– Точно. Но что же из этого следует? Главное – не путать, когда надо слушать, а когда думать... Работай лобной мышцей вовсю, не жалей ее... Ну? Давайте, работайте!
Сначала – внимание... Так...
Лоб наверх! Так... Теперь думаем... Теперь – слушаем...
Думаем... Слушаем...
– Перестань, Костыль,– оборвал Сергей.
Костя рассмеялся.
– Вот возьми "идиота.
В чем сущность идиота?
– В чем сущность идиота? – ошалело переспросил Игорь.
– Да.
– Ну... дурак он.
– Вот то-то и оно, что не дурак! А просто он не может сосредоточиться, внимания у него нет! Если бы идиот хоть на пять минут сосредоточился на чем-нибудь, он бы такую гениальную мысль выдал!
Костя дурачил бы их без конца, но тут позвонили в дверь и явился, ровно в семь, минута в минуту, первый тьютор – Фокин.
– Готовы? – не улыбнувшись, не поздоровавшись, сказал он, и от мрачной его решимости, от холодного прямого взгляда сжались сердца у Игоря и Сергея.
Костя тоже переменил тон, распоряжался кратко и сурово:
– Размещаемся так: Сергейв этой комнате, Игорь – в той, и...
И работайте лобной мышцей! А мы с Сашей и с Любочкой в школу побежали.
...К обеду, пока Игорь с Сергеем учили вопросы, Фокин увешал всю квартиру плакатами: "Вырастим из Сапрыкина и Лебедева простых советских гениев", "Все на пределе! Иначе зачем?" – и тому подобное. У дверей он приладил решето, над ним нарисовал крестьянина с развевающейся бородой, как на плакате 20-х годов:
"Помоги голодающим!"
Паша Медведев притащил из дому кастрюлю горячего супа.
– За стол! За стол! За стол!
– Откуда же суп, Паша?
– У матери с плиты стащил...
– А хватится?
– Скажу: мираж... Мираж был!
Народу сбежалось много, все галдели, строили планы, и только Игорь с Сергеем помалкивали.
Фокин велел всем помолчать.
– Сергей, быстро: что измеряют в молях?
– Количество вещества...
– А как обозначается?
– "Ню"...
– А "мю" что такое? Игорь?
– Молярная масса...
– Физик упадет, – сказала Маша Иванова. – Если он услышит от Игоря Сапрыкина слова "молярная масса", он просто упадет. С ним инфаркт будет.
Игорь, кто – Броун? – продолжал Фокин невозмутимо.
– Который броуново движение... Три главных термодинамических параметра... Сергей!
– Объем, давление и температура... и, р, t...
– Упадет! – в восторге закричала Наташа Лаптева.
– Время, ребятишки, время! – Костя посмотрел на часы. – Все у нас напрострел, но только – время... Поехали дальше!
– А кастрюлю-то давайте унесу, – говорил Паша Медведев на кухне. Кастрюля-то не мираж!
* * *
Все шло по расписанию. Закончил свои вопросы Ф"
кин – вовремя, час в час, вступил Миша Логинов. По вечерам почти вся ватага собиралась на кухне Саши Медведева – ни за чем, просто так. Вдруг что-нибудь понадобится? В решето "для голодающих" набросали денег, кто сколько мог, и за стол садились по десять, по пятнадцать человек, девочки варили не переставая.
– Бубнят, бубнят, с шести утра, деться некуда! – жаловалась Любочка. Я уже всю вашу физику выучила!
Я закон Гей-Люссака наизусть знаю! А зачем он мне?
– Пригодится, Любочка, пригодится! – успокаивал ее Саша.
– Зачем он мне пригодится? Прямо в ушах стоит: при постоянном давлении относительное изменение объема данной массы прямо пропорционально... При постоянном давлении относительное изменение объема данной массы прямо пропорционально...
– Чему, Любочка?
– Изменению температуры, дурак! – отрезала Люба и отвернулась от брата.
Под вечер приходила и Каштанова, чтобы разогнать ребят по домам, но и сама засиживалась, болтала с девчонками, а однажды принесла толстый том Гомера.
– "Вышла из мрака сиять с перстами пурпурными Эос..." – читала она. Девочки слушали.
– Ну вот, а нам не разрешают с маникюром ходить, – говорила Клава Керунда.
– Ты думаешь, Эос, богиня зари, ходила с маникюром?
– С перстами пурпурными!
Все смеялись, представляли себе розовые лучи зари – пурпурные пальцы богини, а Маша Иванова, заглядывая Каштановой в глаза, приставала к ней:
– А вы с первого взгляда Алексея Алексеевича полюбили? А хорошо с мужем на одной работе работать? А вы плавать умеете? А кого вы в классе больше всех любите?
Ну скажите, что вам, жалко? А что такое любовь?
– Ну Маша, Маша! – смеялась Каштанова.
– А я знаю, что такое любовь, – говорила Маша. – Сказать? Любовь – это такое необыкновенное чувство, при котором очень хочется жить! Очень интересно жить!
Каштанова смотрела на эту крутолобую, крепкую девочку и думала... Да ничего она не думала, вот в этом вся штука, потому что после десяти лет работы впервые узнала она радость вот так, ни для чего сидеть с ребятами и не воспитывать их, не ругать, не добиваться от них чего-то, а просто сидеть с ними, болтать о том, о сем и подчиняться объединяющей силе, называемой любовью: необыкновенное чувство, при котором хочется жить...
Они замолкали, и тогда слышны были голоса из большой комнаты, где три тьютора, Фокин, Лапшин и Логинов, пытали Игоря и Сергея:
– Что такое калория?
– Количество теплоты, необходимое для нагревания одного грамма воды на один градус...
– Цельсия. Добавляй: Цельсия, – с терпеливым упрямством говорил Фокин.
– Закон Кулона? – слышали на кухне спокойный голос Миши.
– Сила взаимодействия двух неподвижных заряженных тел...
– В вакууме...
– В вакууме... – поспешно добавлял Игорь. – Прямо пропорциональна произведению их зарядов...
– И обратно пропорциональна?
– И обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними...
– Кто открыл электромагнитную индукцию?
– Фарадей, в тысяча восемьсот тридцать первом годуДевочки на кухне только переглядывались. Кто бы мог поверить в понедельник, что Игорь и Сергей в субботу будут так отвечать? Тогда, в понедельник, им казалось, что они все верили в такую возможность, но лишь сейчас они поняли: то была не вера, то была надежда... В понедельник они уговаривали себя, а вот сейчас – верят... Но когда они возьмутся за следующее дело, они будут действительно верить в успех с первой же минуты.
– А я решила: я замуж по расчету выйду, – сказала Аня Пугачева ни с того ни с сего. – Ну, не по расчету, не дача-машина, а так... с расчетом. Чтобы достаток был. А то к нам приходила одна женщина, у нее сердце, она на заводе работать не может, на почте... И вот у нее сын, мальчик такой хороший... И вот он просит деньги на кино, а у нее иногда и десяти копеек нет, она говорит: "Посиди дома, посмотри картиночки в книжечках..." А он обижается...
Представляете себе? Детство же! А детства нет. Надо за такого выйти, чтобы детей любил... И чтоб достаток был... Не по расчету, а с расчетом...
– Ну, я не знаю, – говорила Каштанова. – Не уверена.
– Сначала я думала, что с милым рай з шалаше, – продолжала Аня, – а теперь решила применять другое выражение: "стерпится – слюбится"...
– Всегда у тебя, Ань, какие-то мысли, – возмущалась Наташа Лаптева. – А я замуж не пойду... Я буду адвокатом по трудным подросткам...
– Прокурором ты будешь, – говорила Аня. – Прокурором, а не адвокатом.
– Нет, адвокатом. А то плохо ведут себя, из-за них неправильное представление о молодежи...
– Не знаю, – говорила Елена Васильевна Ане. – Я бы не смогла – с расчетом... А вдруг жизнь неинтересной покажется? А вдруг жить не захочется?
– А может, я на все плюну и так выйду, – вздохнула Аня.
...А в большой комнате все бубнили про электричество и электродинамику, и на кухне прислушивались к голосам мальчишек, прислушивались к себе и не понимали; отчего они в одном классе сидели и даже не замечали Игоря с Сергеем – есть они или нет... А теперь они стали главными людьми. Отчего так?
В понедельник после уроков вся ватага собралась в кабинете физики. Миша был наиболее влиятельным человеком в глазах Виктора Петровича, его и послали поговорить с Лосем, чтобы он разрешил всем, кто хочет, на диковинном этом экзамене присутствовать.
– Все равно под дверями будут стоять, – сказал Миша Виктору Петровичу.
Сбились кучей за последними столами кабинета. Костя объявил: "Если кто подсказывать, то..." – и сидели не дыша.
И опять, и опять должен я остановиться, прервать рассказ, чтобы напомнить себе самому и читателю напомнить о грандиозных событиях, происходящих в мире, о важнейших проблемах, над которыми бьются умнейшие и значительнейшие люди, о драмах, несчастьях, смертях, трагедиях... И какие книги есть на свете! О великой любви, о тяжелой войне, о высоких людях, о потрясающих душу подвигах... Так стоит ли волноваться из-за Сережи да Игоря, из-за того, что они, жалкие, физику запустили, а теперь сдавать ее должны? Стоит ли превращать ничтожный этот случай из жизни двух мальчишек в событие?
Да ведь событие, дети. Событие! И никто не может предсказать, какие неисчислимые последствия из этого события произойдут, потому что нет людей обыкновенных, каждый из нас – лицо историческое, и вся судьба человечества зависит от того, как будут отвечать сейчас Игорь и Сергей, победит ли ватага "Семь ветров", станет ли больше веры в себя у этих ребятишек, с каким настроением будут дальше работать Каштановы и что от их работы произойдет... А может быть, эта глупая история с Сапрыкиным и Лазаревым будет тем толчком, от которого опять как-то изменятся взгляды Каштанова? А может, он, Алексей Алексеевич, станет великим педагогом? А может, завязывается узелок судьбы Миши Логинова, или Ани Пугачевой, или Наташи Лаптевой, или братьев Медведевых? Ничего этого знать нельзя, но и забывать об этих возможных исходах нельзя, и нам остается лишь одно: с уважением относиться к любому, даже самому незначительному, человеческому поступку и каждый раз, на что-то в жизни решаясь, делая какой-то выбор, выбирать, решаться и поступать так, словно от этого действительно зависит судьба мира. От каждого нашего шага по земле планета наша неизмеримо, на малую величину ускоряет или замедляет свое движение. Но не существует приборов, которые могли бы это ускорение или замедление зарегистрировать, до того ничтожны силы одного человеческого шага. Но они есть, эти силы, и мы не просто ходим по земле, мы еще и вертим ее...
Не знаю, как вы отнесетесь к такому рассуждению, читатель. Но я говорил об этом с Мишей Логиновым, и он сказал: "Совпадает". Потому я и решился написать об этом.
...Физик Лось, бородатый, с веселыми насмешливыми глазами, загадочный для школы человек, потому что про него одни говорили, будто он пишет диссертацию, а другие – будто он сделал важное изобретение, этот самый физик, оглаживая круглую черную бородку, аккуратно со всех сторон подстриженную, с любопытством смотрел на Игоря Сапрыкина.
– При какой температуре холодильника КПД двигателя будет равен единице?
– При абсолютном нуле.
– Почему?
– Ну, там... Ну, формула Карно... Там в знаменателе / первое минус t второе... Если t второе абсолютный нуль...
– Хорошо. А скажи, почему, когда идешь по сырому грунту, следы шагов сразу намокают?
– Ну, мокро же... Грунт-то сырой...
– Грунт сырой, и все же надо наступить, чтобы показалась влага.
Игорь замолчал. И Сергей, рядом сидевший, молчал.
И замерла ватага на последних партах, только Фокин чтото беззвучно шептал – Фокин, ни разу в жизни никому не подсказывавший. Костя тронул его за рукав и показал глазами: молчи!
– А эти... капилляры! – заорал вдруг Игорь. – Капилляры образуются! Ногой наступишь – грунт плотнее, получаются капилляры, и вот – мокрый след!
– Разумно, – сказал Лось, – и похоже на правду.
А скажи мне, Сергей Лазарев, скажи мне...
Сергей напрягся, как в спортзале перед решающей схваткой.
– Скажи мне, ради бога, почему сначала был бронзовый век, а потом железный. Почему не наоборот?
Сергей обмяк. Это же не физика! История! Он историю не учил!
На последних партах зашушукались. Наташа Лаптева посмотрела на физика с гневом. Нарочно с толку сбивает!
Вот все они такие, никогда с ними не договоришься! Всегда назло делают!
"Бронзовый век... железный век..." Игорь тупо перебирал слова, пытаясь сосредоточиться... В голове всплыло никчемное длинное слово "библиотека" и вертелось, мешая.
Сергей все усилия сосредоточил на том, чтобы забыть слово "библиотека", но чем больше он старался, тем прочнее держалось оно: "Библиотека, библиотека..." При чем тут библиотека? Спросил бы лучше закон Гей-Люссака... Шестьдесят вопросов выучил, и все мимо... Бронзовый век... Железный век... Библиотека...
Но, нарушая все уговоры. Костя громко и спокойно сказал в тишине, так что сразу спало напряжение:
– Лобную мышцу, Сергей.
Сергей улыбнулся, преувеличенно нахмурился, потом выпучил глаза, играя лобной мышцей, и тут же сообразил, успокоившись: да это же просто! Что он детские вопросики задает?
– А температура плавления? – сказал Сергей. – У бронзы-то меньше! Бронза-то вон на каком огоньке расплавится, а для железа какой огонь нужен?
– Сами посудите, Виктор Петрович! – крикнул Роман Багаев.
И все зашумели, повскакали с мест, окружили физика – экзамен кончился, не было в нем больше смысла.
Игорь с Сергеем, ватага "Семь ветров" выиграли.
Они пошли из школы гурьбой, перебирая подробности операции.
Роман Багаев посочувствовал Елене Васильевне:
– А вам, наверно, завидно? Хотите, мы вот так же литературу выучим, все!
– Ой, ну пожалуйста, не надо! Я вас умоляю! – смеялась Елена Васильевна. – Это же какой-то... бронзовый век!
Ну и что? Бронзовый! А потом будет железный, атомный и какой там еще! Теперь все будет хорошо, потому что ватага их действительно как коммуна стала!
– Послушайте! – забежал вперед Паша Медведев, потрясенный только что сделанным открытием. – Стойте!
Все стойте! Вот был вопрос: "Кому на Руси жить хорошо?"
Слышите? Но это же и ответ! Никто не слышит? Это же ответ! "Ко-му-на-Ру..." – коммунару!
– Ну, мистика!-рассмеялась опять Елена Васильевна.
– Напрострел, – сказал Костя Костромин.
А что, дети, – коммуной, ватагой жить веселее и легче.
Но где ее взять, ватагу? Самим сделать. Ведь главное а жизни что? Главное в жизни – вовремя спохватиться!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГРОМ И МОЛНИИ
УЖЕ С ПЕРВОГО УРОКА ДЕВЯТЫЙ без буквы класс увидел, что Костя Костромин не в духе.
Давно не было этого с ним, почти с самого начала года, и вот опять сидит хмурый, безучастный или подает резкие реплики, от которых учителей оторопь берет. Пытались понять, в чем дело, пытались его встряхнуть, расспрашивали Машу Иванову, но и она, вещунья и колдунья, ничего не понимала.
– Поссорились вы, что ли? Ты ему нагрубила? – спрашивала Галя Полетаева.
– И нагрубить нельзя вашему Косте? Носитесь с ним! – отвечала Маша.
Но они не ссорились. Если бы поссорились, было бы легче. Поссорились помирятся. А теперь что?
Так продолжалось несколько дней, пока однажды на перемене Костя не постучался к Наталье Михайловне Фроловой, директору, и, как-то странно ерничая – она даже подумала: не пьян ли? – протянул ей листок:
– Так что вот... Прошение... Прошу резолюцию... Вот здесь, наискосок: раз-ре-шаю... Или: не воз-ра-жаю...
Фролова, ничего не понимая, взяла листок и не поверила глазам своим: это было заявление об уходе из школы в связи с поступлением в вечернюю школу рабочей молодежи.
– А мама, отец знают? – машинально спросила Фролова, чтобы оттянуть время и успеть сообразить, в чем дело, подготовиться.
– Во всех инстанциях утрясено.
– А Причины? Мне гороно не утвердит.
– Там объяснено: по личным причинам, по семейным обстоятельствам.
– Какие же у тебя семейные обстоятельства?
– Личные.
Она попыталась превратить дело Б шутку: так лично-семейные или семейно-личные? Но Костя отшутился вежливо и замолчал.
Будь на его месте любой другой ученик 18-й школы, она бы с ним и разговаривать не стала, она просто его за плечи бы обхватила и, болтая всякую чепуху, вывела бы вон из кабинета: иди, иди, милый!
Или накричала бы, или пригрозила бы страшными , карами – в зависимости от настроения и от возраста ученика.
Но Костя, знала Фролова, человек серьезный... Что случилось в классе? Только что она видела Каштанову – вроде бы все в порядке. Перехвалили они этого Костромина! А всегда он говорит с ноткой нахальства – и придраться не к чему, и задетой себя чувствуешь.
И тут Костромин раскрылся:
– Ну, это так говорится – семейные, личные... А просто я пораскинул мозгами, Наталья Михайловна... Кончу школу, поступать буду. А школьный балл? Здесь у меня от силы четверка будет, а в вечерней я свободно медаль получу. Или хотя бы пять баллов средних. Все так делают, кто поумнее. Будете мне мешать?
Фролова и поверила Косте и не поверила, но так обиделась! Что бы за этим ни крылось – правда, розыгрыш или что-то серьезное, – все равно обидно! Бессмысленная, безнадежная, унизительная жизнь! Трудишься дни и ночи, вертишься дни и ночи, а потом приходит лучший из них, гордость школы, и вот так – словно в лицо плюнул.
Взрослому, нужному школе работнику она сказала бы, что надо подождать, подумать, и всеми силами дала бы понять, что он нужен,– и конфликт был бы исчерпан. Но уверять этого мальчишку, что без него школа не обойдется?
Наталья Михайловна была очень добрым человеком, но обида взяла верх, и она подписала заявление.
– Вот. Иди.
Костя удостоверился, что обмана нет, помахал листочком в воздухе, попрощался и ушел.
Фролова отыскала Каштанова в учительской, отозвала в сторону:
– Ну вот, Алексей Алексеевич. Что это?
Больше всего она боялась, что Каштанов станет выговаривать ей, зачем подписала заявление. Но он посмотрел в окно, поцарапал пальцем по стеклу и сказал, что поступила она правильно, что и он поступил бы точно так же.
А что касается Кости Костромина – что сейчас скажешь?
Надо посмотреть, как развернутся события дальше.
– Костромин-то не один, – сказал Каштанов. – За ним ватага стоит. Они теперь никого так просто, за здорово живешь, не отпустят от себя... Подождем. А может, затея какая-то. Мэйкапар.
Маша прибежала в класс со звонком, вся в слезах и стала собирать портфель.
– И не спрашивайте! – почти закричала она подругам.
– Как же не спрашивать?
– А так! – отрезала Маша. – Ухожу из школы. В вечернюю перехожу! Медаль золотую получать! Я тоже хочу золотую медаль!
Мигом смекнули ребята, в чем дело! Тут еще вездесущая Гоша прибежала с новейшими сведениями, и, когда Каштанов вошел в класс, почти на каждой парте лежал белый листок, Игорь спрашивал, как пишется слово "заявление", а Сергей кричал на весь класс: "Фролова – Н. М.? Или полностью?"
Не успел Каштанов и рта открыть, как у него на столе выросла стопка заявлений от желающих получить золотую медаль в вечерней школе.
Каштанов перебрал листки.
– Сапрыкин? – говорил он. – Судя по физике – вполне может получить... Лазарев тоже... Киреева? Киреева обязательно получит... Козликов Владимир? Ну что же, и Козликов получит, если постарается... Желание, во всяком случае, похвальное.
Ребята переглядывались. Никогда нельзя было угадать реакцию Алексея Алексеевича! А что он сделает в следующую минуту? А вдруг пойдет и подпишет все эти заявления у директора. Костромину-то подписали! А тогда что? Если подпишет? Завтра придут в школу – и что? И куда?
– Желание похвальное, и сплоченность приятная, – продолжал Каштанов. А за что, собственно, боролись?
За это самое... Куда один – туда и все, так? Так мы будем жить? Каштанов помолчал. – Вы мне лучше скажите:
кто из вас знает, почему Костромин ушел? Я не спрашиваю – почему, и вы можете быть уверены, да вы и так уверены в том, что я не стану спрашивать, в чем дело. Мне интересно: знает кто-нибудь или не знает? Поднимите молча руку.
Ни одна рука не поднялась. Все оглядывались на Машу, но и она не могла поднять руки, нечестно было бы.
– Ну что ж, тогда будем считать – потянулся человек за медалью... Гусей крикливых караван тянулся к югу...– Каштанов помахал стопкой заявлений.
– Да не слушайте вы их, Алексей Алексеевич! Им бы только посмеяться! Сколько можно смеяться? – поднялась с портфелем в руках Маша. – Сколько? повторяла она. – Мне просто интересно!
И она выбежала из класса.
Каштанов сидел опустив глаза. Образовалась пауза. Все ждали, что он скажет. Но он не спеша открыл журнал, заложил в него заявления, прихлопнул ладонью и поднялся:
– Учиться!
И начал объяснять урок.
Тут лишь дошло до ребят, что с Костей Костромой, наверно, очень плохо. Дело не в том, знают они или не знают.
Что-то ему очень плохо...
Семейно-личные обстоятельства Кости, действительно, были трудными.
Гена, старший брат Кости, на пять лет старше, никак не мог пристроиться к жизни. Работал на заводе плохо, пил, гулял, оскорблял маму, с отцом почти не разговаривалвернее, отец с ним не разговаривал, обиделся отец на Гену.
Так было давно, и ничего с этим не поделать. Когда Геннадий куражился, Костя уходил из дому к товарищам или старался задержаться в школе, – в такие дни все ребята удивлялись, какой он веселый человек. Костя, и как страстно хочет он, чтобы все у них в ватаге было хорошо. И Сережу с Игорем он первый бросился спасать, потому что падение Гены началось как раз с того, что его оставили на второй год в седьмом классе, – Костя тогда совсем маленький был, но помнит, что с тех пор в доме стало неспокойно. А как еще может быть, если отец отвернулся от старшего сына?
А однажды случилось так, что Костя услыхал ночью разговор отца с матерью. Отца позвали в отдел кадров и предупредили, что Геннадия выгоняют с завода – да еще со статьей.
– Со статьей! – повторила мама и, наверно, прикрыла рот рукой, потому что дальше ее было почти не слышно. – А ты? – спросила она отца.
– Я? – сказал отец. – Я сглотнул вот тут комок – и пошел.
Эти слова отца, особенно интонация, с которой они были произнесены, не давали покоя Косте.
Они тогда долго говорили, а Костя лежал и слушал, держал в уме: "Сглотнул вот тут комок – и пошел".
Отец объяснял матери:
– А что они еще с ним могут сделать? Смена, а он у батареи лежит спит. С похмелья. Был бы еще умелец, мастер. У нас кто умеет – все простят. А он никчемный в цеху, так, балаболка. Его иначе не называют, я слыхал. Наш сын – балаболка... Это ведь кажется, что на заводе тысячи. Подумаешь, один у батареи спит. А каждый на счету.
Это же не бульвар, это цех, – неторопливо говорил отец не столько, видимо, матери, сколько самому себе, стараясь обелить людей, прогнавших его сына. Костя понимал его:
ему нужна справедливость. Если справедливо – то что ж...
Вот он и доказывает: – Это же не бульвар, нет... Один спит у батареи, а план на него идет, кто-то его обрабатывать должен. А у нас новый директор, за дисциплину взялся...
Мама что-то спросила.
– А! Петух, – насмешливо сказал отец. – Прокукарекал по радио на весь завод: сверхурочных больше не будет, по субботам будем отдыхать, как положено, как все люди...
Ну, неделю – помнишь? – продержался, а потом опять.
План не потянули. Ну, бывает... Завод, и поставщики подводят... А не получается – не кукарекай! Я к нему пошел...
Костя и не слыша знал, что мама сейчас говорит. Она говорит отцу, как всегда:
– Из всех людей – людей сделать хочешь?
– А что? Ему авторитет государство дало, а он его роняет. А страдать кто будет? Все равно рабочий. Мы с государством повязаны: оно страдает – и мы в той же мере... Нет, я что хочешь кому хочешь скажу, хоть ты директор, хоть кто... А теперь? Теперь мне каждый заткнет рот.
Ты, скажут, сына своего пойди поучи, у тебя сына со статьей выгнали... Что ты нас учишь? Теперь я пешка...
Был король, да не долго. Пешка. По Геночкиной милости.
И что такое? Двух парней родила, а они как день и ночь...
Костя больше не слушал, а стал размышлять: похожи ли они с Геной? И чем больше думал, тем больше, как это ни странно, находил, что похожи они характером и вдвоем на отца похожи. Так же нужнее всего на свете им справедливость, и так же из всех людей хотят они людей сделать, и так же терпеливы – до большой обиды, и так же вскипает у них сердце... Брат! Брат!
Но любит ли он его? Или ненавидит?
"Я сглотнул вот тут комок – и пошел".
* * *
Но что же он может сделать? Чем помочь отцу? А Гене чем помочь?
Пробовал говорить с ним, и не раз, но...
– Что ты понимаешь, цыпочка? – отвечал Гена. – Ты постой у этого полуавтомата... Был бы хоть автомат, или совсем без машины, руками что делать, а то суешь в него пруты железные, суешь – и сам во вторую половинку автомата превращаешься... Он – пол-автомата, и я при нем вторая половина, да еще он мною командует... Но я же не железный... И масло кругом, вонища, дышать нечем...
– А молоко не дают за вредность?
– Пропади они со своим молоком... А в получку – сорок рублей. Да это что же – человеку, и получать сорок рэ? Их только и можно, что пропить, больше ничего...
– А ты прогуливай поменьше...
Но это Гене от младшего брата слышать невозможно. Он начинал паясничать, задираться, называть Костю "активистом", "химиком", спрашивал о будущей карьере его – балаболки...
Вот за это Костя ненавидел брата. И как он стал балаболкой? И в классе мог он, Костя, осадить любого: не болтай!
От болтовни, от балаболок заходилось сердце у Кости.
А еще это унизительное чувство бессилия против доводов Гены.
Что он может Гене сказать, если тот в цеху, в дыму, в жаре, а он дома? Сказать: сам виноват? Сказать: я тоже после школы на завод пойду? Пустые слова, болтовня! Молчи, Костя!
Так Гена всем дома рот заткнул. И отец ему ничего не скажет, не хочет с балаболкой разговаривать, и мать – молчи, и Костя – молчи...
А не мог он молчать, не выносил он это – молчать, когда надо что-то делать.
Выход был один, другого Костя не видел. Он должен пойти работать на завод – сейчас же, немедля! Чтобы не смел с ним так разговаривать старший его брат! И чтобы отцу не смели говорить, будто у него плохие дети, чтобы не пришлось отцу больше глотать комок в горле. Пойдет на завод, переведется в вечернюю школу, и Гена пусть поступает. Девятый, десятый, одиннадцатый – три года быстро пролетят.
– Пойдем, Ген, вместе! – говорил Костя. – Я тебе все домашние работы писать буду, я тебе на контрольных шпаргалки передавать буду! Пойдем! И отца так жалко!
– Жалко тебе его? – отвечал Гена. – Да ему на меня, например, начхать с высокой колокольни... Ему бы только гордость свою... Мужик в большом порядке, уважение, ночью начальник цеха за ним приезжает, машину к дому подгоняют, чуть не под ручки ведут... А сынишка-то подгадил, хе-хе-хе... Выходит, не вполне он, а? Вот он на меня и не глядит... А уберись я куда подальше, чтоб никто его позора не видал, – он и успокоится! Он обо мне и не вспомнит, как там бедный Геночка!
На этом месте своих рассуждений Гена чуть не плакал – он вообще был слезлив, чем доводил Костю до исступления. Балаболка! Костя хватал узкую тахту, на которой обычно возлежал Гена, и тащил ее вместе с братом из комнаты в гостиную – не будет он с ним в одной комнате!
Костя молча вытаскивал его, разворачивая тяжелую тахту, а брат хихикал, кривлялся:
– Ту-ту! Поезд едет, рельсы гнутся... Ту-ту-у!
Но не может же он брата из дома выгнать! Он и руку на него никогда не поднимал, и не дрались они никогда – пять лет разницы. Гена богом был для него раньше, и, когда брат выходил поиграть с ними, с малышами, таксе счастье было! Такой визг стоял! Гена играл с ними в войну, совал головой в сугроб – терпи, говорил, три минуты! Это называлось у них "партизанская клятва". И всем мальчишкам во дворе он давал звания. Никто не оспаривал этого его права! Кому капитана присвоит, кому лейтенанта, а Костю он сделал младшим сержантом. Сколько ни просил Костя, сколько ни плакал, так его Гена в звании не повысил, так он и вырос в звании младшего сержанта среди капитанов, лейтенантов, полковников... И даже один адмирал во дворе у них был.
Звание адмирала Гена присвоил себе.
* * *
Когда Костя пришел домой и протянул брату подписанное директором заявление, Гена был слегка пьян.
