Текст книги "Ватага 'Семь ветров'"

Автор книги: Симон Соловейчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Все равно Т-тридцать четыре лучше, – отозвался Зверев с последней парты. – Наши научились тогда кумпола штамповать. Вот так: бац – и кумпол, бац, бац – и кумпол. Немцы хотели тридцатьчетверку сделать, собрали инженеров, а не смогли.

Сражение в классе разгоралось.

Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось... А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают... Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости – как остановить? Как?

Незамеченная, подошла Елена Васильевна.

– Мальчики! Звонок был! Урок.

– Урок? – Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках?

– Какой урок? – переспросил Лапшин, недоумевая.

– Литература, – кротко сказала Каштанова.

– Литература, литература, литература! – Лапшин бросил мел, с размаху швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости.

Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и прорвет фронт Манштейн, сольются "Зимняя гроза" и "Удар грома"...

Ведь история – это прошлые, прошедшие события, а произошли они день назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять – какая разница? Всё в прошлом!

Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин, безбожно торгуясь и стараясь не обиде гь Елену Васильевну, уговаривал ее отдать им этот урок.

"А мы за это, – говорил Костя, – мы всю вашу литературу наизусть выучим!"

– Мою? – улыбнулась Каштанова и позвала: – Леня! Лапшин! Иди продолжай! – И она села за парту рядом с Клавой Керундой.

"В конце концов, – подумала Каштанова, – разве мы не об этом с Алешей мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и определяли будничные разговоры... Чтобы острова сливались в материк".

Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы – обиделся бы, да еще взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала – это он умел, как и все семьветровские.

Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну реакцию: "Вот Лапшин, все знает!"

А теперь всем было важно и интересно то, что он рассказывает, Леня чувствовал это, у него был уже небольшой опыт доверия к ребятам. Раньше, рассказывая, он всегда отстаивал себя и свое право на рассказ; теперь воинственность эта была ни к чему – и Леня без спора, легко подавив обиду, вышел к доске.

– Значит, Манштейн рвется к Сталинграду, ему уже рукой подать... Как остановить его? – Леня отошел от доски. – Здесь Василевский был представителем Ставки... Он еще двенадцатого декабря, когда Манштейн только пошел, он первый понял, что дело плохо, что удара такой силы не сдержать... Василевский звонит в Ставку: давайте выставим заслон, срочно бросим на Мышкову армию Малиновского!

А ведь армия-то для другого была предназначена! Жалко ее в эту операцию вводить! Вот в Ставке и думали... А Малиновский пишет в своих воспоминаниях, что он всю ночь на тринадцатое не спал: что решит Ставка? Вот представляете? Он, может быть, один знал, какая беда ползет – не ползет, скачет! Вот он не спит, ждет решения: послушаются его или не послушаются?

– Ну и что? – спросил Саша Медведев. – Не тяни!

– А я не тяну. Утром сообщили: армию Малиновского двинуть против Манштейна, направление удара – Громославка... Вот как две стрелы в одно яблоко: Манштейн на Громославку с юга, Малиновский с севера – кто быстрее дойдет?

– А если бы по-другому решили? – спросил Паша.

– Тогда... Тогда вполне возможно, что Паулюса вырвали бы из окружения и Василевский был бы еще и виноват.

Ведь он перед Ставкой отвечал...

Класс загудел. Всем показалось несправедливым: как же виноват, если предупреждал! Если говорил!

– Мало ли что говорил, – с оттенком презрения к этим штатским людям ответил Леня Лапшин. – На войне по результатам судят, там разговоры не в счет. Ты не говори, ты побеждай!

Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ.

Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к Мышковой Манштейнстрашные гонки со смертью по заснеженной пустыне...

И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой...

Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского!

И пошли бои на Мышковой – за Громославку, за Васильевку, за каждый метр на северном берегу реки...

Леня замолчал и подумал: "Вот мы здесь сидим сейчас... А где бы мы были и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась речка Мышкова?"

Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке.

– Надо было тебе поправить немножко Леню, – сказал Каштанов. – Так вопрос ставить нельзя: если бы проиграли на Мышковой, то... Это исторически неверно.

– Исторически, может, неверно, – согласилась Каштанова, – а по-человечески я Леню понимаю... Если бы каждый солдат, погибая, не думал, что в этом бою решается вся судьба войны, то как же шел бы он на смерть?

24 декабря 1942 года армия Малиновского, выдержав удар на Мышковой, перешла в наступление, 25-го к вечеру наши были на Аксае. 27 декабря корпус Ротмистрова завязал бой за Котельниково, откуда Манштейн начал свой поход, и 29-го оно пало. Малиновский перенес свой штаб в Громославку.

Что же касается Лени Лапшина, то он пережил сражение на Мышковой и как солдат, и как полководец, и как историк, и не мог он жить дальше так, как жил. Что-то он должен был сделать, именно сделать. Совесть его мучила так, словно он убежал с кровавого сражения на Мышковой.

Что с того, что он в то время еще не родился? Не был же он на Мышковой, это факт: не был! Как дезертир, выходит, он! И Леня почувствовал, что он не сможет жить, если немедленно, сейчас же, неизвестно каким образом не окажется он в Громославке. Ну, тех людей и тех боев уже нет.

Но Громославка – есть же она сейчас! Там его место!

"Увидеть своими глазами, иначе предательство какое-то получается", думал Леня.

– Руки-ноги дрожат, – говорил он Косте. – Сейчас подняться и поехать...

– А ты поезжай, – сказал Костя. – Я бы сразу поехал на твоем месте. Я, если хочется... Я – всё!

– А деньги?

– Достанем, – сказал Костя. – Хочешь ехать?

– Вот позарез! – сказал Леня, сам удивляясь тому, что он открывается перед кем-то в классе. И вообще перед чужим человеком!

Денег у Кости не было, и продать было нечего. Отец обещал купить плащ, но не возьмешь сейчас под плащ этот и вместо плаща? Слишком много разговоров... И никогда не брал он деньги у отца, если не давали ему, и никогда не просил.

А нужно достать сегодня, сейчас, это Костя понимал.

– Ты вот что, – сказал он Лене. – Ты сиди дома и жди. У меня мысль есть.

У единственного человека в классе всегда были деньгиу Романа Багаева. К нему и направился Костя. Пусть разменяет СБОЮ сотенную бумажку, ничего с ним не случится!

"А то отниму, – думал Костя по дороге. – Отниму силой!"

– Да? – сказал Роман, когда Костя объяснил еьгу, зачем пришел. – Денег у тебя нет? А мозги у тебя есть?

И он популярно объяснил Косте, что он. Роман, не чоккулся еще, что не для того копил он деньжата, что они самому нужны.

"Сейчас убийство будет", – подумал Костя, но сдержался. Улыбнулся, как мог, – и начал говорить...

Как он уговаривал Романа, как гипнотизировал его, как объяснял ему, что такое человек и что значит "руки-ноги дрожат", – передать это невозможно. Но дело кончилось тем, что Роман совершил этот непонятный ему поступок, о котором он очень жалел в первые минуты и которым с каждым днем все больше гордился. Ни с того ни с сего отдал почти все свои капиталы, с таким трудом и с таким риском собранные. Просто так отдал, без всяких договоров. Протянул свой сотенный билет: "На, и сдачи не нужно!"

Ну ладно, отдал и отдал, подумаешь! Деловой человекДругую сотню наживет, и не одну.

Но получилось так, что с этого дня у Романа Багаева внезапно пропала страсть к накоплению денег. Неинтересно ему стало деньги копить...

Вот что такое "само собой" Алексея Алексеевича Каштанова, если кто еще не понял.

* * *

Сначала была паника: "Пропал мальчик!" Потом Костя рассказал все Каштанову. Большинство в классе сошлось на том, что Лапшин немножко не в себе, и некоторые заявили, что они давно знали это.

Но удивило ребят отношение Алексея Алексеевича и Елены Васильевны: ни слова они не сказали. Даже за прогул его не осудили, как будто это нормально: исчезать из школы посреди учебного года. "Мог бы и каникул дождаться", – одна Наташа Лаптева осудила Леню.

Смеялись над Лапшиным, судачили... А все-таки немножко и гордились им. Как будто он один за всех на Мышкову поехал, как будто они послали его.

...А Елена Васильевна все-таки вернулась к речке Мышковой. На очередном уроке она стала опять рассказывать про давно пройденных "Отцов и детей" Тургенева.

– Посмотрите, ребята, – сказала она. – Вот он умирает, этот волк Базаров... Помните, мы говорили с вами:

это Тургенев его в одном письме так назвал – волк Базаров. Волк... Затравленный волк.. И о чем же он говорит, умирая? Давайте почитаем еще раз эту сцену... Я только вчера обратила на нее внимание, когда думала о рассказе Лени Лапшина... Почитаем, – Каштанова открыла страницу. Последние слова Базарова были такие:

"Я нужен России... Нет, видно, не нужен... Да и кто нужен?"

В классе стало совсем тихо. Девятый без буквы давно научился различать, когда Каштанова просто приходила в класс, когда она "давала урок", как она торжественно говорила, и когда она поднималась до чего-то очень ей важного. В первом случае в классе была сносная тишина, во втором случае тишина, в третьем – абсолютная тишина.

– Ребята, – продолжала Каштанова. – Последняя – и первая, и главная тревога этого прекрасного человека:

нужен ли он России? Многие из вас размышляют: кем они станут? Кем я стану? Это правильно. Некоторые, я знаю, идут дальше, думают: каким я стану? Это хорошо. Но главный вопрос человека – не о себе, не о том, кто я, и даже – какой я... Главный, мучительнейший вопрос – нужен ли я России? Что я дам ей своей жизнью?

Вечером они встретились, как всегда, – Костя, Игорь, Сережа, Паша и Саша Медведевы. Было зябко, нейлоновые куртки, в которых они ходили всю зиму, плохо грели их. Звезды, яркие, тусклые, близкие и далекие, в огромном множестве, без названий и без порядка, просто звезды – молча следили за ребятами с высоты. Когда-то, незадолго до рождения наших героев, была книжка под названием "Звездный билет" – ею зачитывались отцы наших героев, о ней шумели и спорили, и появился даже термин "звездные мальчики". Никто из семьветровских книжки той не читал. Они так же всматривались в звезды, но звезды у них были свои. Говорят, у каждого человека своя звезда. Но и у каждого поколения свои звезды – это несомненно.

Поздним ветреным вечером несколько ребят продирались сквозь огни звездных миров в небе и сквозь огоньки домашних миров, скрытых за окнами одинаковых девятиэтажек.

– Да ну! – прервал молчание Сережа Лазарев. – Что такое? – Он даже головой помотал, стряхивая с себя наваждение. – Дана тебе жизнь – и живи, и нечего там!

Не совсем ясно выразил он свою мысль, но все поняли Сергея. Им всем хотелось бы отчасти и вернуться к той прежней, легкой и легкомысленной жизни, которая была у них до этого года. Они много приобрели за этот год, но ведь и потеряли же... Легкость, легкодумье. Жить им стало труднее.

– Человек сам себя огорчает, – говорил Сергей. – Я заметил: больше всех человек сам себя огорчает. А зачем?

С Сережей не спорили, не хотелось. Они все, хоть и поразному, смотрели на бесчисленные звезды и на огни входивших в моду оранжевых абажуров – и там и здесь огни эти мерцали, светили и сияли сами по себе и, казалось, не .нуждались в них – в Косте, в Игоре, в Сергее, в Паше и Саше... "Нужен ли я России? Кто ей нужен? Как сделать, чтобы она во мне нуждалась?" – не этими словами, но примерно так думал Костя. Те, на Мышковой, к которым уехал Леня Лапшин, те были нужны... А он? А сейчас? Косте хотелось сказать друзьям что-то такое ясное, чтобы все им стало понятно раз и навсегда. Но что? Опять он не знал, не было у него такой идеи, а без идеи Костя говорить не любил. Он ничего не говорил, только смотрел на звезды, и на огни в * домах, и на товарищей своих.

Братья? Может быть, этим он. Костя, нужен России – чтобы все братьями вокруг были?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ПРЕКРАСНАЯ ПРОША

ПРОШЕЛ ТРЕТИЙ, ПОТОМ четвертый коммунарский день; прошли такие же дни в восьмых и даже в седьмых классах – их проводить было гораздо легче, потому что был опыт и были помощники – ребята из девятого класса. Старшенькие, как говорила Фролова, действительно становились старшими в школе – их все знали, их любили, им подражали, и появлялся дух школы, дух этой школы. Усилия Каштанова, направленные поначалу только на старших, теперь сказывались во всех классах, и учительская признала, что Алексей Алексеевич был прав, когда почти все свое время проводил в девятом без буквы классе, и отнюдь не только для того, чтобы помочь жене, делал он это.

Все было хорошо. Уже готовились к большому трехдневному сбору на весенних каникулах, вместе с восьмиклассниками и семиклассниками; уже догадались, что на этом сборе создадут смешанные компании во главе с "урюками", "изюмами" и "курагой". Фроловой не нравились эти названия, она была недовольна: "Ну что это такое? Ну что за "курага"? Никому и не расскажешь!" Но Каштанов настаивал: придумали сами, сложилось само собой, и пусть так и будет, пусть сохраняется этот дух вольности и необязательности!

Словом, все было хорошо, но Каштановы никак не могли понять: что же это у них получилось? Что это изобретено? Как будто игра – но слишком серьезно для игры и по содержанию, и по значению, и по своим последствиям.

– Я бы сказала, – размышляла Елена Васильевна, – но боюсь... Знаешь, на что это похоже? По-моему, на театр...

– На театр?

– Да, на театр... Но не на тот театр, каким мы его представляем себе с пьесой, сценой, актерами и зрительным залом, – а на какое-то старинное или новейшее?– массовое действо... Действо., в котором нет актеров – одни зрители, и нет зрителей – одни только актеры...

– А что? – говорил Каштанов. – Не будем бояться слов, если они помогают что-то понять.

Действительно, коммунарский день давал всем то чувство очищения и обновления, которое прежде они испытывали только в театре, да и то редко. Когда начинался безумный этот день и вихрь событий захватывал всех, то отлетали, как шелуха, привычные формы поведения. Ребята – и Каштановы вместе с ними – переставали помнить себя. Исчезали сдерживающие человека путы, падали они, и при строжайшей, невиданной прежде дисциплине, все чувствовали себя свободными, как никогда. Неприлично было только одно – не участвовать, оставаться зрителем, не поддаваться общему духу и духу общности. Каждый старается обрадовать всех, никто не ищет радости только для себя-и потому все "выкладываются", как любил говорить Костя Костромин. "Все на пределе, иначе зачем?" – повторял он. А если человек выкладывается, если он на пределе, он становится самим собой. Невозможно, работая на пределе сил, думать еще и о том, как ты выглядишь.

Они говорили так легко, как никогда не умели говорить на уроках, они постепенно научились говорить и шепотом, и тихо, и во весь голос, и даже Козликов, который на уроках говорил только в полный голос и басом, так что его, Козликова, постоянно выставляли за дверь, – даже он стал тише и говорил, если нужно было, почти шепотом.

Все было хорошо; но что-то вызывало у Каштанова тревогу. Сначала она была неясной, потом все более определенной. Как бы не превратились все эти их "действа" в самоцель, в игру в бисер... Он вовсе не собирался создавать "педагогическую провинцию" на Семи ветрах, оторванную от мира, замкнутую в себе! Вовсе не хотел отрывать ребят от их почвы, от Семи ветров!

Цель. У ватаги "Семь ветров" должна быть более ясная цель...

Однажды Каштанов рассказал ребятам такую историю.

– Один очень старый человек – я познакомился с ним случайно, в библиотеке, ему больше восьмидесяти – вспоминал, как во время революции выпускали из тюрем их города политических заключенных. Народу собралось много, и, чтобы обеспечить порядок, поставили оцепление. Он был в то время гимназистом старшего класса и стоял в этом оцеплении. На другой день приходит на урок, и физик вызывает его. "Я урока не знаю", – сказал он. "Ах, да, – сказал физик, – вам же некогда! Вы же революцию делали, молодой человек!" – и поставил пятерку.

Ребята слушали Каштанова, не понимая, куда он клонит.

– "Вам было некогда, вы революцию делали!" Посмотрите, ребята, продолжал Каштанов. – В этом веке одному поколению было некогда учиться оно делало революцию, другому поколению некогда было гулять и веселиться оно училось, еще одному поколению некогда было и учиться, и веселиться, и все ему было некогда – оно защищало страну... А теперь вы пришли в этот мир, новое поколение... А что вам "некогда"? И ради чего вам "некогда"? Я не допрашиваю вас и меньше всего хотел бы, чтобы мои слова прозвучали укором. Я сам не знаю точного ответа на этот вопрос и приглашаю желающих подумать.

Желающие, конечно, нашлись.

Говорили: "А может быть, это и хорошо, что на все есть время и нет никаких "некогда"?"

Спрашивали Каштанова: "А вам что было "некогда"?"

Подшучивали над собой: "Учиться нам некогда... А изза чего? Да просто так – некогда, и всё!"

А Костя Костромин вспомнил урок о Базарове – "Нужен ли я России?", вспомнил, как шли они вечером на ветру, и вдруг ему представилось, что все вокруг него братья и что для этого-то он, наверно, и нужен стране... И он сказал, что не знает, но может быть, некогда им – болтать, говорить пустые слова, попусту тратить время, потому что надо теперь, чтобы...

А что надо теперь? Что?

На этот раз у Кости была идея, но он не мог ее выразить и в конце концов сказал что-то вроде того, что теперь надо, чтобы все вместе шли и никого не потерять... Чтобы каждый человек был на виду, каждый как брат, для которого ничего не жалко...

– А то что это у нас? – сказал Костя. – Вот коммунарский день – и все равны. А вот кончается, вот урок – одни отличники, а у других кошки на сердце скребут, я знаю...

– Пусть учатся, кто им мешает? – сказал Леня Лапшин, давно уже вернувшийся из своей Громославки, но почти ничего не рассказывавший о путешествии. – Кто им мешает?

– Не знаю кто, но это ведь отговорка... Все равно мы должны... Ну чтобы всем жилось по-человечески, ну что тут долго говорить!

– Да, ребята, говорить не надо, формулу в один миг не найдешь. А может, не надо и формул... Давайте просто подумаем: кому сейчас в классе тяжелее всего? Кому больше всех нужна наша помощь, поддержка? – сказал Каштанов.

– Валечке Бурлаковой, – сказала Галя Полетаева. – Она все время с братом и сестрой сидит, а они болеют, в детский сад не ходят...

– Пашке, – сказал Саша Медведев, – Паше труднее всех, – повторил он, и Паша Медведев похолодел: неужели он расскажет сейчас про его тетрадь и про все, что с ней связано?

– У Паши мать в вечерний техникум пошла, он от плиты не отходит, готовит на всех, – сказал Саша.

– Да брось! Ты что! – Паша вздохнул с облегчением. – Подумаешь, у плиты. Я уже научился. Я вчера рулет картофельный с мясом сделал!

И тут Клава Киреева голос подала...

Позже Каштановы говорили между собой, что из-за одних этих слов бывшей Керунды стоило им работать.

– Тане Прониной плохо, – сказала Клава. – Ее во дворе у нас только и зовут, что крысенком, крысой... И всю жизнь она крысенок, как и живет – не знаю...

– А что с этим сделаешь? – нерешительно сказал Каштанов.

– Что-нибудь можно сделать, – задумался Костя Костромин.

Донжуан Саша Медведев разволновался:

– И вообще – почему наши девчонки должны чахнуть? Все-таки они наши!

Так было и решено: ни одной чахлой девчонки в текущей пятилетке!

* * *

Клава Керунда – королева, ей везде хорошо, всюду ее верх... А вот Проша из компании Керунды... Сидит на уроках неподвижно, и только иногда по тонкому, острому, худенькому личику пробегает какая-то волна, какая-то тревога, словно Таня спорит с кем-то, защищается, и ей больно.

Мучительная гримаса человека, которому снится дурной сон.

Да ведь и вся жизнь Тани Прониной была дурным сном.

Дома ее ругали за то, что она неряха, бездельница, плохо учится. Тане казалось, что она одним видом своим раздражает отца и мать, и она бежала из дома при первой возможности, за что ей еще больше попадало. В школе тоже каторга. Способностей за собой Таня не знала, с первого класса привыкла отвечать на любой вопрос молчанием, так что учителя считали ее упрямой и своенравной. Она ходила с Керундой на танцы в клуб – но кто с ней будет танцевать, с дурнушкой такой, с крысенком? И одета она совсем не для клуба, и колечко у нее самое дешевенькое, медное, с красным стеклышком, за рубль сорок в табачной лавке купленное... Получше чувствовала себя Таня в компании ребят, собиравшихся вечером у них в подъезде, тут был у нее и свой защитник. Но ведь у них в компании какие порядки? Сегодня Длинный ее обнимает при всех, сегодня она Длинного девушка, а завтра он уступит ее комунибудь из своих дружков, если захочет, и Таня знала, что она так же безропотно будет сидеть с другим, потому что у них все девчонки так, и если не послушаться, нарушить закон – изведут. И за меньшее доставалось ей. После первого коммунарского дня Боша, Света Богомолова, рассказала в компании, что Таня была "урюк", так ведь сколько хохоту было, как только ни обзывали ее, потешаясь и зная, что Крысенок не ответит. А один собрал в кулак ее маленькое остроносое личико: "Смотрите, вот урюк!

Урюк!"

Но ведь сказано было: ни одной чахлой девочки!

Таня и знать не знала, что из-за нее собралась в классе самая большая куча мала – или Совет задачи, как говорил Каштанов Наталье Михайловне Фроловой, не любившей слишком вольных слов.

Задача: спасти Таню Пронину... От чего? От кого? Все было неясно.

– Да к ней и не подойдешь, – сказал Саша Медведев.

Он пытался поговорить с Прошей на перемене, но она почему-то посмотрела на него с ненавистью: "Отстань! Отойди!"

– Снимем тебя с донжуанов, Сашок, – сказала Маша Иванова. – Мальчишка называется...

– Может, провожать ее из школы и в школу? – предложил Сережа Лазарев.

– Что же ей теперь – под конвоем ходить?

Костя повторял:

– Давайте, ребятишки... Давайте... Что-нибудь... Чтобы напрострел! – А у самого тоже ни мыслишки.

– У нее собственного достоинства нет, – сказала Галя Полетаева и покраснела, испугалась, что так и про нее могут подумать. Но храбро закончила: – Позволяет мальчишкам, вот они и рады... Сама себя за никого считает...

– Ну нет, ну нет, так что? Без тебя знаем, что нет!

А что ты предлагаешь?

Костя повернулся к Мише Логинову:

– А что есть достоинство, с точки зрения лорда-толкователя?

Миша Логинов поправил замечательную свою прическу, за которой он ездил в Москву, на Новый Арбат, пробурчал какое-то "парам-парам, парам" и обнародовал свое толкование :

– Есть некто Икс... У него свое "я"... Икс сам не унижает его и никому не позволяет унижать... Вот это – достоинство.

И прояснилась задача, условия ее стали определеннее.

Надо что-то такое сделать, чтобы Таня могла собой гордиться... Чтобы она безусловно – и не понарошку, а в действительности! – лучше всех оказалась... Чтобы она начала уважать свое "я", говоря словами Миши Логинова.

– Может, с ней позаниматься, чтобы она пятерок нахватала? – предложил Саша Медведев.

– Так сразу и нахватает она пятерок...

– Я знаю, что надо делать! – закричала Аня Пугачева и ладошками по столу забарабанила от восторга. – Я знаю! Я давно собиралась!

Ну и хохотала куча мала, услышав Анино предложение!

Остановиться не могли, животики надорвали.

– А что вы – струсите? Струсите? – не отступала Аня.

И предложение ее было принято.

* * *

На другой день после уроков Аня Пугачева шла за Прошей неотступно:

– Ты куда?

– Домой, куда?

– Я с тобой!

– Иди.

– А что ты так грубишь – "иди"?

– А чего я тебе сгрубила? Иди!

Проша страсть как не любила этих "хороших" девочек, этих маминых дочек, чистеньких, ухоженных, с пятерками и четверками в дневниках. Все они хвастаются, выставляются, а на других и не смотрят, будто и не люди вокруг них.

– Ну все равно я от тебя не отстану, – шла за ней Аня. – Кострома записался, Игорь, Сергей, я, Наташка Лаптева, Маша Иванова и даже Валечка Бурлакова, а она знаешь какая трусиха? Она даже песни про войну слушать не может, боится!

Проша молчала. Какое ей дело до Валечки Бурлаковой, и чего к ней вдруг пристали? Чего от нее хотят? Таня всегда пугалась, когда видела, что от нее чего-то хотят.

– Нас быстро научат, – говорила Аня, не отставая.– Потом три дня на сборе, и все. Представляешь себе, какими вернемся? Будем вот так ходить, нос задрав, вот так! Ты любишь нос задирать?

– А чего мне нос задирать-то? – удивлялась Таня. – Больная я, что ли?

– Ой, ты не знаешь! Это такое блаженство – нос задирать! Это я тебе сказать не могу! Ну? Я тебя записываю?

– Чего "записываю"? Чего я согласна? Ничего я кз согласна, отстань, что ты привязалась?

Аня вскипела. Терпение ее иссякло. О ней же заботятся, а она?

– А что ты, собственно, воображаешь из себя? Что ты из себя ставишь? говорила она, забежав вперед и преграждая Тане дорогу. – Тебя просят, уговаривают, а ты?

И Аня только рукой махнула, когда Костя потом спросил ее: как, договорились?

– Мальчишку я любого на что хочешь уговорю, а с девчонками... Лучше с ней не связываться! Лучше давайте кому-нибудь другому поможем... На что из-за нее люди решаются, а она?

Костя посмеялся и сказал, что он сам поговорит с Таней.

Задачу Костя взял на себя нелегкую, можно сказать, фантастической трудности задачу, потому что куча мала придумала прямо-таки диковинный способ Таниного спасения. Для развития и укрепления чувства собственного достоинства Таня Пронина, Крысенок, Тихоня, самая боязливая из всех девочек в классе и во дворе, должна была...

И написать не могу, рука не пишет. Но честное слово, не я это выдумал, это они!

Короче говоря, Таня Пронина должна была не больше и не меньше, как прыгнуть с парашютом.

А так как одна она ни за что не прыгнет, то решено было и всем добровольцам срочно записаться в секцию при городском клубе ДОСААФ, всем вместе пройти курс обучения, поехать на сбор и совершить положенные три прыжка.

Все это Аня Пугачева давно разведала, потому что давно готовилась к этому подвигу, да не могла решиться одна, и уговорить никого не могла. Даже Сергей-дзюдоист и Игорь, бесстрашный мотоциклетный наездник, даже они с парашютом прыгать отказывались, и довод Анки-хулиганки:

"Человек должен все испытать" – легко отметали. Ну, не хотели они с парашютом прыгать, ну, вечно она что-нибудь придумает!

Но если все вместе? Да еще из таких благородных побуждений, как спасение Крысенка? Записались почти все, кроме самой Тани Прониной.

Чего только Костя Кострома не плел!

– Мы, – говорил он, – вот так за руки возьмемся и вместе прыгнем. Первый раз, – говорил он, – совсем не страшно, и второй не страшно, а только третий страшно...

– Еще и три раза прыгать? – ахнула Проша. – Хоть бы один!

– Так один! Один только разок! – уговаривал Костя, заглядывая Тане в глаза. – А потом всю жизнь будешь про себя знать: я с парашютом прыгала! Вон, посмотри, сколько людей... Нет, ты посмотри, – Костя заставил Таню поднять голову и посмотреть на ребят в коридоре. – Видишь, сколько людей? И никто не прыгал с парашютом!

И учителя никто не прыгал! И отец с матерью твои – прыгали?

– Не прыгали, – отвечала совсем замороченная Таня.

– Не прыгали! А ты будешь – прыгала! Тебя, например, биологичка вызовет, захочет пару поставить, а ты ей:

"Раиса Федоровна, а вы с парашютом .прыгали? Нет?" Ну, если боишься так сказать, то я за тебя скажу! Хочешь, я за тебя скажу?

Проша рассмеялась. Ну, не рассмеялась, конечно, никто не видел ее смеющейся, но улыбнулась – и тут только Костя заметил, что она, оказывается, красивая. Лицо тонкое, глаза тревожные...

– Да я же высоты боюсь, – объясняла Таня, – я когда к Керунде приду, она на девятом живет, я с балкона и вниз посмотреть не могу!

Но Костю теперь не остановнить.

– С балкона, – вскричал он, – всякому страшно!

С балкона-то – без парашюта прыгать! А там-то – с парашютом! Разница или не разница? Вот зажмурь глаза...

Нет, ты зажмурь... Ну что тебе, трудно? Зажмурила?

И представь себе, что ты – с парашютом... Вот так у тебя шлем, вот комбинезон, вот ранец сзади... Ну? Представила?

Теперь шагай – раз! Ну – шагай! Шагай! Ну!

И Таня Пронина шагнула...

* * *

Чувства Тани в эти дни можно сравнить с чувствами человека, к которому пришла неожиданная слава. Ведь что такое слава? Внимание и интерес к твоей особе со стороны неизвестных тебе, далеких людей. Таня не понимала, что случилось, что она такое сделала, но только вдруг она стала чуть ли не главной фигурой в классе. Нет, с ней не обращались как с больной, она не чувствовала жалости к себе, но всем почему-то стало очень интересно с ней, все стремились быть рядом с нею, и мальчишки и девчонки.

Галя Полетаева собрала несколько девочек после уроков, закрыла дверь стулом и изложила потрясающие сведения о том, как режиссер учил начинающую Бриджит

Бардо ходить привлекательной походкой: выдвинул верхние ящики сдвинутых в два ряда письменных столов и велел тренироваться – ходить между столов и задвигать ящики... "туловищем", сказала Галя, разложила особым образом книжки на партах и продемонстрировала, как это делается, и все хохотали до упаду, тренируясь в походке "а ля Бриджит".

– Женщина все должна уметь, от этого у нее гордость! – Такую теорию подвела Аня Пугачева, и Таня, сначала смущавшаяся не столько от необходимости пройтись "а ля Бриджит", сколько от общества этих девочек, которые неделей раньше не обращали на Таню никакого внимания, смеялась вместе со всеми, высовывала язык от старательности и была как во сне: да она ли это?