Текст книги ""Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском"
Автор книги: Сигизмунд Кржижановский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
Очень живо помню эти два дня, проведенные в Коктебеле. Вижу живописную Коктебельскую бухту, с расположившимся у ног ее поселком. Скромные домики, всеми своими окнами и террасами обращенные к морю, полукружие гор, непрерывно меняющих свою окраску, знаменитую мастерскую с статуей царицы Таиах, хозяина, большого, с огромной гривой седеющих волос, схваченных повязкой, в длинной белой холщовой одежде, подпоясанной ремешком. Он похож на вещего кудесника, выходящего из священной рощи, или древнегреческого ваятеля перед станком с глыбой мрамора.
Перед самым отъездом с С. Д. случилась еще одна нежданная очень радостная встреча. Он познакомился с Александром Грином. В беседе выяснилось, что Грин читал его: "Штемпель "Москва"", хотел бы еще повидаться и пригласил Кржижановского побывать у него в Феодосии.
Через два дня С. Д. был уже в Феодосии. До отхода московского поезда оставалось два часа, он провел их в доме Грина. Тут ему все нравилось: сам Грин, его образ жизни, жилище, непринужденность беседы. Рассказывая в Москве о своей встрече, он волновался так, как будто соприкоснулся с чем-то очень важным, очень дорогим для себя. Особенно волновали его воспоминания об одной как будто мелкой детали: "Тут Грин на минуточку замолчал, задумался. Потом протянул руку к морю и тихо сказал: "Здесь я впервые увидел мою Бегущую по волнам"".
VII
Нельзя сказать, что Кржижановский был несчастлив в друзьях. Исходившее от него обаяние привлекало к нему многих людей, но на сближение он шел трудно; установившимися дружескими отношениями дорожил, свято оберегая их. Очень требовательный к себе, он был требователен и к друзьям. «Друзья – это те, которых любят, ничего им не прощая». Некоторые, не выдержав испытаний дружбы, отходили от него. Это было всегда болезненно. В те трудные двадцатые годы его поддерживали морально и помогали в устройстве литературных дел Мстиславский, Левидов, Ланн, Антокольский. Ланн и Антокольский познакомили его с Евдоксией Федоровной Никитиной[120]120
Никитина Евдоксия Федоровна (1895—1973) – писательница, литературный деятель, основательница знаменитого объединения писателей «Никитинские субботники» и кооперативного издательства того же названия.
[Закрыть], председателем литературного объединения и организатором пользовавшихся хорошей известностью в Москве так называемых «Никитинских субботников». Субботники вели начало еще с дореволюционного четырнадцатого года. Будучи студенткой, Никитина стала проводить литературные чтения, на которые сходились и молодые начинающие писатели, и уже известные мастера слова, критики, литературоведы. По окончании университета она была приглашена читать курс русской литературы. Страстная любовь к литературе удачно сочеталась в этой молодой, умной, энергичной женщине с редким организаторским талантом. Упорно, настойчиво от субботы к субботе она укрепляла и расширяла объединение, на базе которого выросло свое издательство, сохранившее название «Никитинские субботники». Евдоксия Федоровна обладала исключительным чутьем в отношении молодых дарований и мужеством в отстаивании их произведений для печати. Многие молодые писатели, еще далекие от общественного признания, получали свое крещение в ее доме.
Кржижановский стал охотно посещать "субботники". Вскоре Никитина предложила ему выступить со своими рассказами. Он читал в разное время "Собирателя щелей", "Боковую ветку", "Тридцать сребреников", главы из "Возвращения Монхгаузена". Рассказы вызывали широкий обмен мнений, принимались как совершенно оригинальное, исключительное явление литературы.
После одного из таких чтений Никитина предложила Кржижановскому подождать, пока разойдутся присутствующие, так как ей необходимо переговорить с ним. Я чувствовала себя неловко, боясь помешать, но разговор состоялся в соседней комнате. Чтение было удачным, и хотя я знала, что ничего не может быть плохого, сильно волновалась. По лицу показавшегося в дверях комнаты Кржижановского я поняла, что разговор привел к хорошему результату.
Простившись с хозяйкой, мы спустились по лестнице и вышли на улицу. Дом, в котором происходили литературные собрания, находился на Тверском бульваре, почти напротив Камерного театра. Мы пошли бульваром. Было поздно, лишь редкие прохожие попадались навстречу. Дойдя до памятника Тимирязеву, мы сели на скамью. Хотелось поговорить всласть. "Что она сказала?.. А вы что ответили?.." и т. д. Никитина предлагала провести в издательстве одну из теоретических работ Кржижановского: "Поэтика заглавий". Дело было почти верное, так как ее слово имело решающее значение.
На бульваре было безлюдно, поздние ночные трамваи изредка прорезали звонками тишину; от памятника тянулась почти к ногам длинная тень. Мы размечтались на любимую тему Сигизмунда Доминиковича. Он страстно мечтал о поездке в Англию. Работая над повестью "Материалы к биографии Горгиса Катафалаки" он долго просиживал над картой Лондона, тщательно изучал его улицы, сплетения переулков, скверы, памятники старины и, вероятно, знал их не хуже старожилов этого удивительного города. Теперь он рассказывал о том, что поедет со мной в Англию, поведет по знакомым улицам Лондона, покажет Вестминстерское аббатство, Трафальгар-сквер и прочие чудеса.
Становилось зябко, мы встали и быстро пошли бульваром. Было уже совсем поздно, когда, проводив меня домой, он вернулся к себе на Арбат.
Никитиной удалось напечатать "Поэтику заглавий". Она начала хлопотать и о "Сказках для вундеркиндов", но даже ей получить разрешение на печатание не удалось.
"Поэтика заглавий" была первым значительным произведением Кржижановского, появившимся в московской печати. Она не могла принести ни славы, ни больших денег, но она положила начало дружеским отношениям, сохранившимся до конца жизни автора.
Был один случай, когда активное вмешательство Никитиной уберегло его от большой беды. В начале тридцатых годов проводилась разгрузка Москвы. Была объявлена общая паспортизация. Паспорт выдавался только лицам, предъявившим справку с места работы. Сигизмунд Доминикович в это время уже нигде не служил. В милиции ему отказали в выдаче паспорта. Выслушав его заявление о том, что он писатель, дали три дня для получения справки из писательской организации.
Никитина, узнав о его критическом положении, предложила ему немедленно подать заявление о приеме его в члены групкома драматургов и в течение двух дней собрала свыше десяти подписей – рекомендаций известных писателей.
Групком принял Кржижановского в члены, выдал справку; на третий день у него уже был паспорт.
На "субботниках" выступали не только с чтением художественной литературы, но и с научными докладами, музыкальными номерами. Приезжали актеры, певцы. Тут можно было встретить Москвина, Качалова и других именитых гостей. Под Новый год устраивалась елка. Каждому приглашенному заранее подготовлялся подарок "со значением". С. Д. получил однажды на елке стопку монет: тридцать шоколадных рублей, обернутых серебряной бумагой – намек на тридцать сребреников из его одноименного рассказа.
Евдоксия Федоровна всегда обладала исключительным даром не только притягивать, но и удерживать около себя людей. В ее обращении с окружающими чувствовалась теплота и некоторая доверительная интимность, и это, должно быть, располагало и притягивало к ней.
Меня всегда трогала ее способность слушать. Она слушает всем существом, особенно глазами. Внимательные, пристальные, глубокие, они не блестят, но светятся матовым мягким светом, льющимся в душу собеседника. Такое же впечатление производит и голос: низкий, грудной, обволакивающий.
Когда в 1964 году праздновалось пятидесятилетие "субботников", на ее имя пришло свыше тысячи поздравлений от друзей-членов, как она говорит, "от ее большой семьи".
VIII
В стране началась коллективизация сельского хозяйства. Проводилась она в кратчайшие сроки и без необходимой подготовки. Кулаков выселяли из деревни; середняки и бедняки, не понимая смысла экономических реформ, частью сами покидали насиженные места, частью оставались, но от работы отказывались. Поля стояли невспаханными, незасеянными, урожай гнил на корню. Голод, перекинувшись из деревни в город, прокатился по всей стране.
Магазины снова опустели, в витринах вместо продуктов красовались в золоченых рамах копии натюрмортов знаменитых голландских мастеров. По карточкам давали черный хлеб.
В учреждениях шла чистка аппарата. Начались аресты. Люди, боясь за себя и своих близких, старались держаться подальше друг от друга, стали уничтожать письма, книги с автографами, фотографические карточки. Это было начало тех грозных, страшных лет, которые унесли тысячи и тысячи невинных жертв, и горькая память о которых еще долго будет жить в сознании народа.
Меня не покидало беспокойство о Сигизмунде Доминиковиче. Мы жили на разных квартирах и обычно встречались вечером. Утром я не знала, как прошла ночь, проснулся ли он в своей постели. Иногда, не в силах дождаться вечера, я после трех часов звонила в редакцию, зная, что в это время работа уже прекращалась и звонок не выдаст моей тревоги. Мне отвечали: "Кржижановский был, уже ушел", – и я спокойно дожидалась вечерней встречи.
Особенно меня волновала судьба рукописей. Он правил рукописи у меня на квартире и тут же оставлял их. Почти все они лежали у меня в шкафу на полке, прикрытые черной, шитой золотом парчой (иронический намек на их литературное небытие).
Сергей Дмитриевич Мстиславский, к которому я обратилась за советом, как надежнее сберечь рукописи, сказал мне, что его положение не лучше и что он всегда выжидает, что будет, что будет...
Беспокойство мое достигло высшего напряжения, когда я, придя утром в Театральную библиотеку – место моей временной работы, – узнала, что из восьми сотрудников двое арестованы.
Вернувшись домой, я долго сидела у стола, потом ходила по комнате, напряженно думая, потом, подойдя к полке с рукописями, откинула парчу и вдруг приняла решение – нелепое, несуразное, но, как мне тогда казалось, единственно возможное.
Наша квартира отапливалась дровами, и нам был отведен сарай для трех съемщиков. Я собрала рукописи в корзину, спустилась вниз к сараю и уложила рукописи поверх дров, прикрыв их поленьями. Уже защелкивая замок сарая, я чувствовала нелепость моей затеи. Поздно вечером пошел дождь, я слушала стук капель по оконным стеклам, и мне казалось, что даже они смеются надо мною. Потом мне представилось, что крыша сарая протекает, что капли, пробившись меж поленьев, заливают бумагу, что буквы расползаются, что рукописи, точно живые существа, мерзнут и жалуются на мое легкомыслие. Проведя ночь без сна, я, чуть рассвело, снова спустилась в сарай, уложила рукописи в корзину и вернулась домой. Тут, отдавшись благодетельной мысли: будь что будет,– я сразу почувствовала разрядку напряженности.
К счастью, о моей нелепой затее С. Д. так и не узнал. Я упоминаю сейчас о ней, потому что испытанные мною чувства в те дни были характерны не только для меня, но для большинства окружающих.
Настроение, общую подавленность и настороженность тех дней Кржижановский отразил в рассказах "Красный снег" и "Воспоминания о будущем".
Очень хотелось уехать из Москвы куда-нибудь далеко, в незнакомый город, где будут незнакомые люди и говорить они будут на незнакомом языке. Англия уже перестала быть мечтой: жили за железным занавесом.
Вспомнилась Таруса, где я прошлым летом провела две недели. Старинный город на Оке, вдали от железной дороги, меня очаровал. Я написала своей прежней хозяйке, прося оставить в ее доме одну комнату для меня и Кржижановского. Устроившись в Тарусе, стала ждать приезда С. Д.
Дела задержали его в Москве.
Межрабпом-фильм заказал ему сценарий по роману Бергстедта: "Праздник святого Йоргена". Фильм должен был снимать Протазанов, в главной роли выступит Игорь Ильинский. Поначалу работа увлекла, но когда дело приблизилось к съемкам, стали возникать великие и малые Недоразумения, совершенно измучившие его. Он написал мне: "Из последних сил настрочил 3,5 печатных листа, а теперь оказывается, что надо делать все сначала. Сначала так сначала, но откуда взять сил и времени? Внешне я не протестую, соглашаюсь писать «по Протазанову», но внутренне во мне все кипит, и я близок к тому, чтобы вообще послать их всех к черту. Тем более что никакого реального плана у Протазанова нет, а так, кое-какие отрывки, которые ему кажутся, разумеется, ценнее моего стройного темоведения... В дальнейшем от этих кино-людей надо подальше: пока я работал, как скаженный, над сколачиванием кадров, они тиснули в газете: «Режиссер Протазанов работает над составлением сценария „Праздник святого Йоргена“». И все..."
В следующем письме продолжает: "Подумать только, за эти месяцы я написал более 6 печатных листов этой дряни – и ни "славы", ни денег (последнее слово я не согласен закавычивать – пусть платят червонцами без всех аллегорий)".
Его томила тоска по своей, настоящей литературной работе. В голове роились, оспаривая очередь, новые и новые замыслы; он уже закончил "Возвращение Мюнхгаузена". Теперь задумал роман "Тот, третий" и вел о нем переговоры в ЗИФе с Черняком[121]121
Черняк Яков Захарович (1898—1955) – критик, историк литературы. С середины 20-х гг. занимал ряд ответственных постов – в журнале «Печать и революция», в издательстве «ЗиФ», а затем в Госиздате.
[Закрыть]: "Не столько «для дела», а чтобы отвлечься, позвонил в ЗИФ Черняку. Завтра предстоит разговор о «Том, третьем». Он не даст, конечно, материальных результатов, но хоть на час-другой переведет мои мысли на литературу. Хотя мысли и сами лезут именно сюда: вчера перед диктантом просидел часа полтора в кафе и вместо того, чтобы готовиться к инсценированию, обдумывал новые куски своей «Поэмы в рубленой прозе»[122]122
«Поэма в рубленой прозе».– Произведении с таким названием в архиве С. д. Кржижановского обнаружить не удалось.
[Закрыть]". И в следующем письме продолжает: «Был в редакции у Черняка: на двухчасовое его восхищение моим пером нельзя купить и дюжины обыкновенных штампованной стали перьев».
Только к началу августа удалось освободиться от тисков кино и попасть наконец в Тарусу.
Дом наших хозяек находился на окраине города, в местности, носившей странное название Порт-Артур[123]123
Порт-Артур – район в Тарусе, застраивавшийся в середине 1900-к годов и потому получивший в обиходе такое название, бытующее среди старожилов до сих пор.
[Закрыть]. В сорока-пятидесяти шагах от дома подымался густой сосновый лес, влево раскинулись поля и луга. Наши хозяйки, две милые одинокие женщины, уже кое-что знавшие о Кржижановском по слухам и даже случайно слышавшие его на одном из «субботников», постарались наладить нашу жизнь, освободив от мелких хозяйственных забот. Мы вставали рано утром, пили парное молоко с свежим домашним хлебом, завтракали в маленьком дворике при доме под невысокой тенистой грушей. Не спеша наблюдали сельскую идиллию: возню кур с цыплятами, драку петухов, посапывание греющегося на солнце большого домашнего пса. Потом шли в лес на излюбленную поляну и, расположившись на траве, принимались за чтение вслух английского романа. С. Д. усердно занимался английским языком, а отдыхать любил, по его словам, работая.
После простого вкусного обеда с терпким красным домашним вином отдыхали. Под вечер уходили гулять: шли лесом в поле, по дорогам, неизвестно куда, вперед и вперед, навстречу заходящему солнцу. Розоватая дымка заката, простор полей, смолистый запах сосен – все говорило о покое, извечном разумном порядке. И боль души понемногу стихала, ожесточенность смягчалась. Иногда шли к реке. Ока мирно и легко катила свои воды, и это радовало так же, как радовала особая насыщенная тишина вечера. Ходили и к могиле художника Борисова-Мусатова. Дважды ездили в имение Поленова на противоположном берегу Оки. Дочери покойного художника водили нас по комнатам музея, показывая экспонаты и объясняя их происхождение.
Знакомых было мало. Посещая дом жившей в Тарусе писательницы Софьи Захаровны Федорченко[124]124
Федорченко Софья Захаровна (1880—1959) – писательница; знакомству с ней Кржижановский и Бовшек обязаны «Никитинским субботникам».
[Закрыть], встречались у нее с ее друзьями, простыми, хорошими людьми. Некоторые из них стали и нашими хорошими знакомыми. Меня всегда поражала стойкость и выносливость человеческого духа, его способность, преодолевая тяжелый груз невзгод, обид и унижений, всюду находить скрытую красоту и жадно насыщаться ею. Впрочем, в Тарусе она не была скрытой и находить ее было нетрудно. Недаром этот тихий живописный город слыл излюбленным местом художников и писателей.
Августовские дни постепенно гасли: приближалась осень, хрустальная, нежная. В поле и на кустах протянулись нити серебряной паутины, кое-где на ветвях деревьев проглядывали золотые листья. Все напоминало о близком конце нашей жизни в Тарусе.
Простившись с милыми хозяйками, мы уложили чемоданы и вернулись в Москву.
На вокзале расстались и разошлись по своим комнатам, и это было очень грустно. Мы в первый раз жили вместе в одной комнате, жили счастливо. Я не раз убеждала С. Д. переехать ко мне в мою довольно большую удобную комнату с моим личным телефоном. Он всякий раз ссылался на то, что хочет иметь свой угол, что жизнь в одной квартире, с неизбежными мелкими заботами, безобразным бытом, разрушает очарование дружеских отношений, убивает поэзию чувства; мечтать о встрече, по его словам, – это тоже радость, иногда не меньшая, чем сама встреча. Очень тоскуя в разлуке, он в то же время защищал и ее хорошую сторону: она очищает образ близкого человека. Только в конце жизни, опасно заболев, он переехал ко мне на квартиру, но комнату на Арбате сохранял за собой до самого конца.
Больше всего С. Д. не любил и боялся красивых фраз и внешнего выражения чувств. О самом дорогом для себя: отчизне, литературе, искусстве, – он говорил редко, строго и требовательно отбирая нужные слова. Так же скуп он был на признания и в личной жизни. Однажды он подарил мне англо-русский словарь. На титульном листе стояло указание: "См. стр. 262, 272". Отыскав помеченные страницы, я прочла подчеркнутые слова darling, love[125]125
Дорогая, любовь (англ.).
[Закрыть]. Избегая стертых привычных выражений, он бережно охранял чувства, прикрывая их словами чужого языка. И мне вспомнилось: вероятно, повинуясь той же внутренней потребности, при совершенно иных обстоятельствах, Чехов, умирая, сказал по-немецки: «Ich sterbe»[126]126
Я умираю (нем.).
[Закрыть].
Начались недоразумения по службе. Шмидт, уезжая в очередную экспедицию, поручил руководство редакцией Лебедеву-Полянскому[127]127
Лебедев-Полянский Павел Иванович (наст. фамилия – Лебедев, псевдоним – Валериан Полянский; 1882—1948) – критик; начиная с 1917 г. один из крупнейших литературных функционеров: правительственный комиссар литературно-издательского отдела Наркомпроса (1917—1919), председатель Всероссийского совета Пролеткульта (1918—1920), начальник Главлита (1921—1932), главный редактор «Литературной энциклопедии» и т. п.; с 1946 г. академик.
[Закрыть], человеку сухому, ограниченному, лишенному воображения, к тому же перепуганному. Ему всюду в работе сотрудников мерещились погрешности в идеологии, и обращался он с ними, как с чиновниками. Кржижановский не вызывал в нем доверия. К работе его он относился с особым подозрением, докучая нелепыми придирками. Работать становилось все труднее, и С. Д. решил уйти из редакции. После очередной придирки он подал такого рода заявление:
«Считая опыт по превращению меня из человека в чиновника в общем неудавшимся, прошу от должности контрольного редактора меня освободить».
Явно иронический тон заявления вряд ли мог понравиться Полянскому. Он решил ничего не предпринимать до возвращения Шмидта. Вернувшись из экспедиции, Шмидт пригласил к себе Кржижановского. Тон его обращения был чрезвычайно любезен. Он благодарил Кржижановского за хорошую работу, говорил, что входит в его положение, расстается с ним, крайне сожалея, понимая, что при создавшихся условиях работать будет затруднительно.
Только вечером, придя домой, С. Д. открыл трудовой список. Вместо резолюции, которой он ждал: "Уволен по собственному желанию", стояло: "Уволен по освежению аппарата". Такая формулировка не соответствовала фактам, ходу событий и показалась ему крайне оскорбительной. В ином свете представлялся и разговор со Шмидтом. Очевидно, он уступил настоянию Полянского. Что ж, месть чисто по-чиновничьи.
Если бы С. Д. заглянул в трудовой список в редакции, Полянскому пришлось бы выслушать несколько любезных колкостей – все-таки была бы разрядка. Но время было упущено. Ночь и утро не подсказали разумного выхода. Было ясно: удар нанесен в спину, время упущено, после драки кулаками не машут.
Так закончилась служебная карьера Кржижановского в БСЭ. Захлопнулась еще одна калитка.
IX
Кржижановский недолго оставался без службы. Вскоре он уже работал в редакции издательства «В бой за технику».
Летний отпуск решили провести на Кавказе. Ознакомившись с северным побережьем, остановились в небольшом приморском городе Хосте. Здесь прожили две недели. Жизнь своей размеренностью, налаженностью быта и целительным влиянием природы напоминала тарусскую.
Кржижановский впервые видел Кавказ. Этот чудесный край захватил его воображение; хотелось проникнуть вглубь, в самое сердце, увидеть горы, бешеные реки, дикие ущелья.
Обстоятельства сложились так, что в следующее лето он получил возможность осуществить свое желание.
Летом 1931 года он мне писал: "Берите билет на экспресс Одесса Батуми, помня, что 3 августа я уже буду в Одессе. Берите непременно 1-й класс; наши дела немного поправились, так как Сергей Дмитриевич возвратил долг. Будем "кутить". Я уже, собственно, начал: приехав сегодня на городскую станцию к 9-ти часам и увидев столпотворение у "жестких касс", я стал в маленькую "мягкую" очередь и через 1/4 часа билет (один из последних) был у меня в кармане. Разница, в сущности, незначительная, и в будущем так будете поступать и Вы. Я уж об этом позабочусь".
Последние слова: "Я уж об этом позабочусь" – меня очень тронули. Ему всегда хотелось сделать для меня что-то особенное: хотелось создать лучшие условия для работы, хотелось видеть меня хорошо одетой, радостной... и наконец-то это: "будем кутить".
Приехав в Одессу, Кржижановский впервые познакомился с моей матерью и сестрами. Отношения сразу установились прочные и сердечные.
Через два дня пароход отплывал в Батуми. Наш первоначальный план был очень скромен: предполагалось провести летний отпуск в знаменитом, воспетом в стихах Пастернаком Кобулети.
Неожиданная получка денег позволила "кутить", то есть отказаться от Кобулети и пуститься в "большое плавание". В течение месяца мы проделали около пяти тысяч километров: морем, сушей, рекой. Путешествие было полно приключений и досадных, и забавных. Я видела С. Д. впервые в его стихии.
Всякий раз, когда ему удавалось вырваться из тисков будничной жизни, оторваться от насиженного места, он чувствовал себя легко, свободно, как птица в морском просторе. Глядя на него со стороны, когда он стоял на палубе парохода и следил за стаей резвившихся, обгонявших друг друга и высоко взлетавших в воздух дельфинов или провожал глазами паривших в небесном просторе чаек, я мысленно представляла себе его участником какой-нибудь трудной геологической экспедиции или среди экипажа моряков в полярных льдах. Физически он был крепок, вынослив, духовно – легко раним.
Сойдя с парохода в Батуми, мы направились к Приморскому бульвару. Позавтракав, отыскали дом Вашнадзе, местной жительницы, к которой у нас было письмо. О гостинице в те дни нечего было и мечтать. Приветливая, как большинство грузинок, Вашнадзе поместила нас на плоской крыше своего дома, предоставив в распоряжение два матраса. Нас это вполне устраивало. Днем мы осматривали город, а ночью, расположившись под звездным небом, слушая треск цикад и шум морского прибоя, усталые и довольные, крепко заснули.
На другой день поехали смотреть "Зеленый мыс", побывали в Чакве и Кобулети. Последний не очень понравился, и это тем более помогло нам отказаться от первоначального плана. Вернувшись к вечеру в Батуми, провели на знакомой крыше еще одну ночь. Хозяйка при прощании вручила рекомендательное письмо к своей знакомой в Тбилиси – Тамаре Ушидзе. Мы сели в поезд.
В Кутаиси при посадке в вагон у С. Д. украли из бокового кармана пиджака паспорт, воинский билет и одну треть нашего капитала. Начальник станции, к которому пришлось обратиться с заявлением о краже, старался утешить нас, вежливо объяснив, что давка при посадке – обычный прием местных жуликов.
Поезд пришел в Тбилиси утром. Несмотря на то, что термометр показывал сорок три градуса, мы, преодолевая жару, отправились по указанному в письме адресу. Наша новая хозяйка поместила нас в узкой длинной передней с двумя матрасами. Над головами не было звездного неба, так любовно расстилавшего свой воздушный покров в Батуми, но ночлег все же был обеспечен. Позавтракав вкусным грузинским лобио и переждав жаркие часы, пошли на Фрайдинскую улицу к Елене Давыдовне Гогоберидзе, жене писателя Лундберга. Елена Давыдовна, молодая женщина с правильными чертами красивого, матового лица, умными глазами, лениво грациозная в движениях, встретила нас дружески и много помогла в знакомстве с городом. Вечером она показала памятник Грибоедову, повела на Давыдову гору.
Все дни мы бродили по городу, подолгу простаивали над желто-красными водами Куры, знакомились с памятниками национального искусства, посетили местное кладбище, побывали в тбилисских банях, В жаркие дни спасались от зноя в огромных старинных соборах, всегда прохладных и безлюдных. Истинное страдание от зноя мы испытали в Мцхете, древней столице Грузии, пустынном, почти безлюдном городе, насчитывающим около двух тысяч лет существования.
Выйдя из вагона, я едва добежала до тени ближайшего дерева и тут же остановилась, чувствуя себя не в силах двинуться дальше. С. Д. пошел знакомиться с недавно отстроенной электрической станцией, питающей Тбилиси и весь край.
К счастью, в Мцхете есть еще одна достопримечательность, которую я могла обозревать без отрыва от спасительной тени под деревом.
На невысокой плоской горе высится тот самый монастырь, который служил обителью лермонтовскому Мцыри. В памяти тотчас же проступили строки поэмы. Вслушиваясь в мерный ритм стиха, я старалась угадать: где же мог быть "тот лес", "та поляна"?
Как ни интересно было оставаться в Тбилиси, но дальнейший путь требовал к себе внимания и времени. У нас не было предварительного плана. Одно было ясно: хотелось вернуться в Москву по Волге, и путь к ней лежал через Орджоникидзе, Махачкалу, Каспийское море, Астрахань. Впереди нас ждала самая интересная часть пути: Военно-Грузинская дорога.
Простившись с друзьями, напутствуемые их добрыми пожеланиями, мы уселись в машину и вскоре уже неслись по узкому шоссе Военно-Грузинской дороги. Это чудо человеческого разума и рук, эта дорога, не нарушая великолепия дикой природы, позволяла вобрать в себя всю ее первобытную прелесть. Машина неслась по узкому шоссе над самой пропастью, внизу по ущелью Дарьяла мчался бешенный Терек, пенясь, бросаясь грудью на скалы и разлетаясь тысячью брызг.
Но вот и дорога кончилась. Очутившись в Орджоникидзе, мы призадумались: рекомендательного письма ни к какой милой, сердечной хозяйке у нас не было, вскоре выяснилось, что на место в гостинице рассчитывать тоже нельзя. День провели, осматривая город, вечером пошли в городской сад, где уже гремел духовой оркестр, оповещая местных жителей о начале гулянья. Смешавшись с толпой, мы ходили по большому тенистому саду, похожему на парк, и посматривали на скамьи, смутно догадываясь, что именно они ночью предложат нам свои услуги. У подножья сада протекал Терек, тот самый Терек. Теперь он не мчался покрытый пеной по уступам скал, как в Дарьяльском ущелье, но, присмирев, величественно и спокойно нес свои воды.
Мы уже наметили место удобное для ночлега – оставалось ждать закрытия сада. Когда погас последний фонарь и сторожа куда-то исчезли, мы сели на скамью и долго смотрели на темные воды Терека. Ночь была теплая, безлунная. Решили спать по очереди.
Рано утром, когда воды Терека посветлели и чуть поблескивали розоватыми искрами, мы привели себя в порядок и, совсем осмелев, пошли по аллее сада. В саду у невысокого здания кино стояли несколько человек. К нашему счастью, начинался первый сеанс: картина с участием Макса Линдера. Темнота зала располагала ко сну, но появление Линдера на экране, его блестящее мастерство и заразительное веселье прогнали последние остатки дремоты.
В Махачкале нам пришлось довольно круто. Пароход на Астрахань должен был прийти только на третий день к вечеру. В Доме колхозника можно было получить на ночь одно место: мужское. С. Д. отказался воспользоваться им.
Город производил удручающее впечатление. С двух сторон дули сильные ветры, поднимая облака черной пыли. Она вихрем носилась по улицам, забивая глаза, уши, ноздри, проникая за воротник платья. Встречные прохожие в темных очках шли наклонившись вперед, головой разрезая ветер. На приморском бульваре уныло стояли пустые скамьи. Мы присели. Попытка настроить себя на романтический лад при созерцании неприветливого, взлохмаченного ветрами Каспийского моря не удавалась. Надежды на то, что скамьи окажут нам гостеприимство, не было: бульвар открыт со всех сторон, и первый же блюститель порядка мог нам напомнить о порядке. Притом мы успели уже разочароваться в честности местных жителей. Пока мы созерцали Каспийское море и обдумывали свое положение, у С. Д. украли переброшенное на спинку скамьи летнее пальто и роман Мопассана "Une vie"[128]128
«Жизнь» (фр.).
[Закрыть]. Ловкость рук удивительная, но восхищаться ею не хотелось.
Две ночи мы провели на пристани и временами даже засыпали: вырабатывалась привычка. Иногда мучило искушение: вернуться в Москву поездом. Но впереди ждала Волга, она не простила бы отступничества.
Когда наконец подошел к пристани пароход на Астрахань, оказалось, что все места заняты. Оставались билеты четвертого класса, то есть в трюме. Приободрившись, мы поднялись по трапу. Море бушевало отчаянно: ветры хлестали со всех сторон, и пароход швыряло, как щепку. Понадобился буксир, чтобы вывести его из водоворота. Я спустилась в трюм и, устроившись меж тюков и бочек с грузом, крепко заснула. Когда утром я поднялась на палубу, светило ласковое солнце; пароход плавно шел по синей гладкой прозрачной поверхности моря. С. Д. стоял у борта. У него был такой вид, как будто по его хотенью, по его уменью утихли ветры, улеглись волны. Вскоре показалась Астрахань.
Здесь нас ожидало радостное известие: вечером придет пароход, который отправится в обратный рейс на следующий же день. Зная, что пассажиры волжских пароходов обычно запасаются обратными билетами, я употребила всю энергию, чтобы получить билеты. На следующее утро у меня был в руках ключ от каюты первого класса. Итак, мы завершали свой маршрут с таким же комфортом, как и начинали. "Кутить так кутить". Мы и вправду кутили. Все неполадки, неудобства предыдущих дней казались теперь забавными; мы много видели, много узнали и поняли, впечатления роились в голове, ожидая дальнейшего осмысления.
Очутившись на пароходе, мы первым делом тщательно и с удовольствием помылись под душем. Затем позавтракали сладким арбузом. Рассчитав, что до отплытия парохода у нас остается еще три часа, решили поспать. Сон оказался крепче, чем мы ожидали: когда мы вышли на палубу, пароход уже давно отплыл далеко от Астрахани. Тяжело работая винтами и пыхтя, он усердно разгребал встречные волны. По берегам тянулись все еще зеленые, но уже чуть-чуть тронутые золотом осени леса, скошенные поля, деревушки и частые пристани. Вечерами слушали волжскую тишину.
