Текст книги ""Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском"
Автор книги: Сигизмунд Кржижановский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)
– Ну уж этому, я бы, знаете, не поверил, – пробормотал Катафалаки, стараясь говорить возможно деликатнее, чтобы не обидеть гостя. – Я совершенно не представляю себе, чтобы кто-нибудь или что-нибудь могли сделать так, что я, встретившись с девушкой, которая еще вчера мне казалась, нет, не казалась, а была прекрасной, через день уже пятился бы от нее, как от урода. Это совершенно немыслимая вещь.
– А между тем это так. И если у вас есть свободное время...
– Позвольте, но ровно в семь у меня свидание с дамой.
– Тем лучше. Мой ключ сделает так, что вы не подойдете к ней ближе, чем на двадцать шагов.
– Но ведь это же...
– Не бойтесь: обратный поворот ключа – и урод снова станет красавицей. О, мой аппарат может тушить и зажигать красоту, как выключатель, щелкающий в пальцах.
– Поразительно!
Через полчаса Катафалаки сидел в кресле экспериментатора. Глаза его были покрыты черной повязкой (настраивающие лучи, объяснили ему, слишком сильны – нужно процедить их сквозь темный фильтр), а в закупоренные чем-то непонятным уши доносились какие-то скребы и шумы. "Готово". Повязка сдернулась с глаз, и экспериментируемый увидел: на стенном циферблате половина седьмого. Не дослушав объяснений конструктора, он бросился за порог. Вместе с пробками и повязкой он сбросил с себя самую мысль обо всех таинственных манипуляциях, которым согласился себя подвергнуть из простого желания хоть как-нибудь укоротить слишком долгое ожидание. Но теперь радость встречи была близка, и Катафалаки всецело сосредоточился на ней.
Войдя в ворота парка Монсо, он быстро прошел мимо задумавшегося над мраморной клавиатурой Шопена, направляясь к белеющему на фоне склоненных к бассейну ив бюсту Мопассана. Без двух минут семь. На дальней скамье сидела она: Горгис сразу узнал и ее вчерашнее платье, и зонтик, под раскрытым шелком которого таились ее лицо и плечи. Он был уже в двадцати шагах от нее и, опережая себя голосом, тихо окликнул. Зонтик скользнул вниз, и тотчас же Катафалаки, будто ударившись о невидимую стенку, сделал шаг, потом другой и третий вспять. Оптико-акустический ключ – черт побери – действовал точно: на скамье, прямо перед ним, приветственно улыбаясь оскалом выпяченных из-под толстых губ соломенного цвета зубов, с выставившимися из-под шляпки длинным запотевшим носом, сидел, кокетливо комкая в красных перепончато-плоских пальцах батистовый платочек, монстр. Видя, что Катафалаки как будто не узнает его, монстр сначала закивал белесой паклей, выбившейся из-под шпилек и растопыренных ушей, затем привстал и, шевеля страшными костистыми щиколотками, двинулся на него.
– Я пришла сказать, что я согласна.
В голосе женщины было что-то от того, вчерашнего тембра (этим и ограничивалось фамильное сходство обеих сестер). Самообладание стало понемногу возвращаться к Катафалаки: он вспомнил героя гоцциевской "Женщины-змеи", "Читру" Тагора и решил быть стойким. Прежде всего надо не показать своей невесте, что с глазами его творится неладное. Ведь достаточно обратного поворота оптического ключа и... не терять же из-за минутного испытания счастья всей жизни. Поэтому, выдавив максимум улыбки, он сказал:
– Сегодня вы особенно прекрасны.
Красные обрубки благодарно пожали его руку. Жених воспользовался этим, чтобы проститься, и опрометью бросился к выходу из парка. Через четверть часа он уже стучал в дверь к мсье Луи. Никто не отзывался. На смену осторожно стучащему пальцу – с размаху бьющий кулак. Молчание. Недоумевая, Катафалаки спустился вниз, к портье. Там ему сообщили, что мсье выехал на несколько дней в Дижон. Испытание затягивалось. К "Читре" докомпоновывался еще один акт. Катафалаки ждал, события не ждали: в церкви шли оглашения, швейная машинка дострачивала приданое, а обладатель оптического ключа все не возвращался. При свиданиях с своей нареченной Катафалаки пробовал иногда хитрить: старался сесть боком, незаметно отвернуться или отвести глаза, но длинный лоснящийся нос тянулся к нему, как магнитная игла к своему полюсу. В конце концов Катафалаки постепенно научился не пугаться и с известной резиньяцией выдерживать нежный взгляд узких кротовых щелочек своей невесты. В кармане у него уже лежала телеграмма от мсье Луи, обещающего скорый приезд и помощь, и он смотрел на лицо своей будущей жены с тем чувством, с каким больной накануне операции оглядывает свою предназначенную к удалению язву или опухоль. В сущности, днем раньше или позже, может быть, даже лучше позже... К борту Катафалакиного сюртука пришпилили флердоранж, а палец правой руки его попал в кольцо.
На следующий день после свадьбы приехал наконец мсье Луи. Он не успел еще снять дорожный костюм, как в комнату вбежал Катафалаки. Оглядев его, нейронастройщик покачал головой:
– Вы мало похожи на молодожена.
– Это зависит всецело от вас... Пускайте в работу вашу оптическую штуку или...
– Но еще не распакованы вещи.
– Я вам помогу.
Голос и фигура Катафалаки выражали крайнее нетерпение. Мнимый изобретатель не мог выдержать взгляда его горящих глаз:
– Видите ли, я боюсь, что аппарат в дороге несколько испортился, потерял точность, и если произойдут непредвиденности – аберрация, интерференция волн, двоение изображения на сетчатке – я не отвечаю.
Но пациент уже сидел в кресле, подставляя глаза и уши под повязку и пробки.
Когда манипуляции были окончены и Горгис вскочил, чтобы идти, экспериментатор придержал его за локоть.
– Мой ключ вернул вам красоту жены. Поверхность. Опыление крылышек. Ну а бабочка упорхнула к Мильдью. Так и знайте.
Две минуты спустя Катафалаки впрыгивал в авто. Еще несколько минут, и машина стала у дома, в котором жил Мильдью. Взбежав по лестнице, Катафалаки рванул ручку двери. Она легко поддалась и впустила его в переднюю. Вначале он не слышал ничего, кроме своего неровного дыхания. Затем из-за стены послышался перелив знакомого иволжьего смеха. Придерживая рукой раздергивавшееся сердце, Катафалаки заглянул в комнату: раскачиваясь на колене Гюи, как птица на ветке, голубея счастливыми глазами, сидела его сбросившая с себя уродство, а кстати и кофточку, Читра. Нет! лучше длинный потный нос и желтый выщерб зубов, чем вероломная красота! "Неблагодарная!" хотел закричать Катафалаки, но в это время женщина, поцеловав кончик завитого уса Гюи, сказала:
– Как я благодарна этому вашему Катафалаки за то, что он так глуп. Ведь если бы не он...
И крик застрял в горле Горгиса. Ловя ладонями стену, он вышел по лестнице и тихо прикрыл дверь. Что ему оставалось делать? В подъезде он почувствовал, что не в силах идти дальше. Автомобиль, не успевший еще отъехать от дома, по его знаку откинул дверцу и, приняв его на качающиеся подушки, помчал домой. В тяжелом раздумье отщелкнул Катафалаки замок своего опустевшего одинокого жилища. Но что за странность? Из спальной полоса света. Он остановился, вслушиваясь. Знакомый, в иволжьих переливах, голос напевал: "Chacun avec sa chacune"[74]74
Каждый с каждой (фр.).
[Закрыть]. Мистический холодок тронул корни волос Горгису. Он хотел было назад, к двери, но в полутьме зацепил локтем вазу, брызнули осколки, и в освещенном квадрате двери появился, сверкая длинным фосфоресцирующим – как ему показалось – носом, двойник его жены.
Затем произошло объяснение. Испуганный не на шутку расстроенным и искаженным лицом своего мужа, двойник, роняя слезы с оконечины носа, признался во всем, обещая в обмен на забвение догробовую любовь. И Катафалаки простил: что ж, chacun avec sa chacune. Но веселая карусель парижских бульваров, круговорот пестрых галстуков и улыбающегося сквозь вуали кармина стали раздражать его. Всюду под круглыми канотье круглился смех, и бедному Катафалаки вдруг захотелось в город не столь веселых людей, где улыбки заткнуты сигарами, где дома и люди замотаны в туман, а жестикуляция дремлет в глубине шестнадцати миллионов карманов. К тому же кольцо на пальце правой руки напоминало пальцам о работе. Небольшая сумма, вырученная от продажи погодоугадывающей утвари покойного Витцлинга, приходила к концу. Приданого жены Горгис не хотел касаться. В одно из утр, порывшись в шкафу, он выволок пыльный ящик с набором зубных инструментов. Длинные, попугаевым клювом изогнутые щипцы, лежавшие сверху, успели уже проржаветь. Катафалаки, обмакнув замшу в наждак, принялся за чистку. Стоя на коленях над лязгающим ящиком, он представлял себе прогулки его игл, щипцов, крючков и щипчиков по прочным полукружиям британских челюстей; мечтательно сощурив глаза, он представлял себе множество десен, зацветающих – под влагой туманов и дождей – флюсами, костоедой, свищами, фистулами и пионами воспаленной надкостницы.
Через неделю Горгис Катафалаки, с женой и ящиком дантистских инструментов, пересек Ла-Манш.
9
Со дня превращения Катафалаки в лондонского жителя прошло четыре месяца. Хотя тридцать два, помноженное на восемь миллионов, дает двести пятьдесят шесть миллионов возможностей для начинающего дантиста, но на кожаное кресло, дожидавшееся звонков и пациентов в девятом этаже дома на Коммершэл-род, садилась только пыль. Полиция отнеслась слишком подозрительно к пробелу в документах приезжего врача, что же до пациентов, то после первой же неудачной попытки справиться с слоновьим клыком дюжего парня, загнанного болью на девятый этаж, врач сам не досчитался двух или трех своих передних зубов. Гонорар, сорвавшись со щипцов, так и не посещал пустых карманов Горгиса. Вскоре опустел и ящик с инструментами, проданный за полцены. Крючья вешалки торчали, как сучья безлистного дерева. Приданое быстро таяло. И в день, когда последние, жалобным дребезгом прощавшиеся ложечки были отнесены в комиссионную лавку, жена призналась Горгису, что она понесла. Бедняга схватился за голову. Жизнь с искусством опытного дантиста вытягивала из раскрытого зева карманов последнее пенни.
Надо было придумать выход. Целые дни бродил Катафалаки меж сверкающих витрин, воя газетчиков и резинового шороха шин. Восемь тысяч лондонских улиц играли в прятки с его запутывающимися шагами. На плакатах пароходных контор нарисованный синий дым предлагал выбирать любой меридиан. Маячащие сквозь туман буквы вывесок обещали кофе из Индии, ткани из Персии, замороженное мясо из Китая, фильмы из России, фрукты из Аргентины, философию из Германии, парфюмерию из Франции, джаз-банд – из Африки. Казалось, воздух всего мира, втянутый в этот гудящий гигантский вентилятор, хочет провертеться сквозь него. На грифелях бирж возникали шеренги цифр, а по асфальту, будто вдогонку за единицей, кружили нули колес. Все это было похоже на богатый пиршественный стол, вкруг которого обносят так быстро, что не успеваешь ничего взять. Надо было изловчиться и вовремя подставить свой прибор. Катафалаки попытался.
Счастливая мысль впрыгнула в голову Катафалаки как раз в то время, как он, откинув ее назад, разглядывал сумрачное здание Лондонского Банка, перегородившее ему путь. Дельцы, днюющие на узких улицах Сити, давно уже прозвали этот жесткий каменный контур "старой леди с Триднидл-стрит". Old Lady of Threadneedle Street в этот день, как и во все дни всех веков, безоконная, наглухо застегнутая на все камни, недовольно выгибала надбровья своих плоских арок. Грязная и закопченная, крепко втоптавшаяся в землю старая скаредница, казалось, боялась из миллиардов, запрятанных под гранитный подол, израсходовать десять пенни на билет в баню.
Но Катафалаки уже повернул к ней спину: внезапная идея привела в движение его ноги и, поворачивая носками из улицы в улицу, почти втолкнула в одну из узких дверей, раскрытых на Флит-стрит. Человек, дремавший под надписью "Прием подписки", повернул голову: "At Your service"[75]75
К вашим услугам (англ.).
[Закрыть]. Идея, цепляясь за выступы слов, стала медленно, но упрямо выкарабкиваться из головы наружу.
10
Мистер Кипсмайл вышел прогулять своего добермана. Чисвикский– парк, зеленеющий своими кронами в сотне шагов от дома на Кинг-стрит, в котором проживал мистер Кипсмайл, был местом вполне подходящим для такого рода прогулок. Аккуратные желтые дорожки, огибая газоны, бежали к туманной Темзе и поворачивали обратно к бронзовым воротам на Кинг-стрит. Воздух был ясен и тих, и мистер Кипсмайл, заложив руку за спину, посвистывал, причем свист его, адресованный к гоняющемуся за воробьями псу, то и дело обращался в область чистой музыки, пробуя изобразить нечто вроде «A Fine Old English Gentleman of the Older Time»[76]76
«Очаровательный старый английский джентльмен былых времен» (англ).
[Закрыть]: это означало, что Кипсмайл в хорошем настроении. Поперек дорожки бежал газетчик, выкрикивая заголовки, и пальцы джентльмена потянулись было привычным жестом к жилетному карману, но в это время в глубине длинной аллеи, внезапно вынырнув из-за поворота, показалась фигура, притянувшая к себе все внимание и пса, и его хозяина. Пес, забыв о воробьях, подняв уши, залаял навстречу длинной, в рост приближающейся фигуры, палке; хозяин, оборвав свист, внимательно вглядывался в пешехода. Страннический шест пешехода, медленно ступая по песку, вел за собой две обутые в тяжелые дорожные сапоги ноги, над коленом одной из них, встряхивая цифры, взблескивал педометр, у пояса раскачивалась дорожная фляга, из-за плеча, покрывая лопатки врознь торчащими носами, свешивалась груда крепких, на двойных подошвах башмаков; и только лицо пешехода, опущенное вниз, было невидимо из-под выцветших широких полей его шляпы. Мистер Кипсмайл покивал пальцем – опущенные поля не шевельнулись, мистер Кипсмайл крикнул: «Эй, сапоги!» – сапоги, повернув к нему дюжину двойных пяток, свернули в боковую аллею. Тогда заинтересованный странным продавцом мистер Кипсмайл двинулся вслед, набавляя шаг и голос. Пешеход остановил свой посох.
– Послушайте, – сказал Кипсмайл, учащенно дыша, – при таком обращении с покупателями вам самому придется износить все то, что у вас на спине.
– Я это и хочу, – последовал ответ.
Кипсмайл, скользнув глазами по истертой одежде и согнутым усталостью плечам незнакомца, остановил взгляд на шестизначной цифре педометра:
– Ого, может быть, вы работаете на обувные фирмы по испытанию прочности подметок?
Ничего не отвечая, пешеход вытер пот с исхудалого лица и шагнул своим посохом, но мистер Кипсмайл, у которого было доброе сердце, придержал бедняка за рукав:
– Гм, нелегкое ремесло. Но что делать: если рыбе предлагают червяка на крючке, надо или научиться переваривать крючки, или... – Он свистнул собаку и добавил: – Мы бы могли завернуть с вами в бар. Тут неподалеку. Я хочу предложить вам поесть и сполоснуть горло стаканчиком виски. В вашем положении я не стал бы отказываться.
Пешеход благодарно закивал и спросил:
– Бар на Кинг-стрит?
– Да, на Кинг-стрит.
– На правой стороне улицы?
– Нет, на левой.
– Тогда, простите, я не могу.
– Но почему же? Ведь это же в двух шагах.
Пешеход, виновато улыбаясь, подогнул плечо и вытащил из нагрудного кармана испещренный цифрами и метками план Лондона.
– Для вас – может быть. Мне же придется сделать крюк в одиннадцать тысяч триста двадцать шесть миль. Я выбираю самую короткую дорогу. Таким образом, при всем желании, сэр, не обидеть вас, я все же принужден...
И повернувшись семью парами подошв к собеседнику, таинственный пешеход продолжал путь. Кипсмайл, позабыв закрыть рот, зорко следил за удаляющейся фигурой: сначала она взяла по прямой к выходу; в десяти шагах от распахнутых ворот круто свернула по дорожке вправо; обогнув боковой газон по часовой стрелке, фигура сделала зигзаг, выводящий на желтую параллель главной аллеи, и быстро стала удаляться по правому ее краю, с тем чтобы, дойдя до ее конца, зашагать вдоль левого; отсюда – зигзаг, и глаза Кипсмайла потеряли за зелеными пятнами деревьев маневрирующую фигуру. Постояв с минуту, он хотел уже направиться к выходу, как вдруг снова увидел широко шагающий шест и груду сапог поверх согнутой спины; они двигались вокруг того же газона, но против часовой стрелки, затем пересекали перед самым носом растерявшегося джентльмена главную аллею и стали проделывать дуги и зигзаги по плетению дорожек левой части Чисвикского парка.
Мистер Кипсмайл переглянулся с собакой. Поднятые уши ее, казалось, тоже выражали недоумение.
– Every man has a fool in his sleeve[77]77
Каждый сходит с ума по-своему (англ.).
[Закрыть].
Собака сделала хвостом "гм".
И оба быстро покинули парк.
11
Конечно, мысль очень легко запутать в извилинах мозга...
Но если бы Кипсмайл успел до встречи с пешеходом просмотреть утренние газеты, ему не пришлось бы испытать чувство, наиболее точное имя которому: ярость непонимания.
Дело в том, что зигзаги таинственного пешехода, в котором читатель разгадал, разумеется, Горгиса Катафалаки, выполняли договор, подписанный на Флит-стрит, с одной стороны, продавцом идеи – Катафалаки, с другой – ее покупателем, редакцией хилой газетки, ищущей способов увеличения подписки. Предложение Катафалаки сводилось к следующему: одиннадцать тысяч улиц Лондона, если их вытянуть в одну, как рекомендуют в виде умственного упражнения путеводители, составят линию, опоясывающую половину земного шара; "значит, если пройти по всем улицам столицы Англии по правой их стороне и вернуться по левой, то можно совершить кругосветное путешествие, не переступив лондонской черты". И автор этой простой выкладки предлагал свои подошвы для осуществления путешествия вокруг света по Лондону.
Члены редакции, посовещавшись, согласились, что проект не лишен здорового зерна. Он иннервирует патриотический рефлекс, проецирует Great Londre в Greatest[78]78
Великий Лондон (в) Величайший (англ. и фр.).
[Закрыть], лондонизирует мир, с другой стороны – самому понятию «мир» придает некий уют, пододвигает его к каменной решетке; экватор, намотанный на Лондон, как проволока на катушку, это comfy[79]79
Удобно (англ.).
[Закрыть], это, черт возьми, должно понравиться коттеджам и надбавить тиража. Редактор просидел вечер за изобретением заголовка, а наутро идея Катафалаки вместе с его серо-белым портретом была брошена на лондонские перекрестки. Идею раскупили, и в промежуток времени меж утренними и вечерними газетами Горгис был самым популярным человеком в Лондоне. Редакция открыла подписку, которая должна была вознаградить смелый опыт некоей круглой суммой приза. Лондонские старожилы, домоседы и патриоты вообще живо отозвались на призыв поддержать начинание. Но сумма ждала у конца пути, небольшого же аванса Катафалаки хватило лишь на обеспечение жены и приобретение партии сапог, столь необходимых в борьбе с пространством.
В одно из летних утр (событие это может быть разыскано в английских газетах за 1914 год) Горгису Катафалаки был дан старт. Представители спортивных обществ, военный оркестр и толпа зевак собрались у входа в главный павильон Гринвичской обсерватории. Катафалаки, в полном снаряжении, стоял, попирая первой парой своих сапог первый меридиан земли. Стартер поднял флаг. Все смолкло. Флаг ударил о воздух – и Катафалаки сделал свой первый шаг. Оркестр грянул гимн, и сотня шляп перекувырнулась в воздухе. Через минуту спина пешехода скрылась в улицах Детфорда, и толпа стала расходиться. В течение первых нескольких дней редакция, хранившая приз Катафалаки, оповещала спортсменов и патриотов о местонахождении и скоростях человека, идущего из Лондона Лондоном в Лондон; Катафалаки, читая на ходу газеты, мог узнать, что вчера ночью он переходил Ла-Манш по Ватерлооскому мосту и набережной Королевы Виктории, а сейчас идет полями Франции, держась правого тротуара Феллоурод. Эти заметки торопили и шаги, и фантазию Катафалаки; через несколько недель пути, подойдя к отрогам Альп, исчерченным узкими, меж каменных обрывов, тропами Сити, он держался сапожной лавки и просил подбить одну из его пар сапог шипами, без которых трудно брать подъем; еще двумя неделями спустя, выйдя на безлюдную венгерскую пушту, протянувшуюся по обе стороны правого тротуара Пикадилли, он то и дело подносил ладонь к глазам, вглядываясь сквозь толчею, не покажется ли на горизонте хоть один человек. Лондонские туманы, отнимающие у вещей их ясный контур, оказались прекрасными помощниками в этом деле, чего нельзя сказать о людях. Дружественная газета, сперва напоминавшая о страннике, вскоре, обновляя хронику, перешла к другим очередным сенсациям. И ни ей, ни ее читателям было теперь не до Катафалаки и его маршрута. Сараевский выстрел, множась с быстротой делящейся инфузории, вскоре дал поколение в миллионы выстрелов, которое называлось: война. Гимн, еще так недавно снарядивший Катафалаки в дорогу, звучал теперь на всех перекрестках вперебой с грохотом колес, везущих пушки и снаряды, но Катафалаки гимн как будто бы не узнавал при встречах и отворачивался медными раструбами труб от его напоминающей улыбки. Люди, наталкивающиеся на пешехода и его палку, бормотали свое pardon[80]80
Извините (фр.).
[Закрыть], торопились дальше. Но Катафалаки, шагая Лондоном из Лондона, слишком далеко ушел от столицы Великобритании, чтобы интересоваться ею: он уже двести раз пересек Темзу по ее девятнадцати мостам, и она была то Луарой, то Сеной, Рейном, Вислой, Припятью, Днепром, Доном, Волгой.
На десятом месяце маршрутные знаки карты вели его вдоль улицы Нельсона. Это было совсем близко от Коммершэл-род. Повернув голову влево, Катафалаки видел знакомое окно, поднятое девятью этажами знакомого дома над кровлями соседних коттеджей. Вот блеснуло стекло, балконная дверь открылась – у перил, укачивая белое пятно, смутно обрисовалась женская фигура. Сердце Катафалаки забилось быстрее: повернуть за угол, взбежать по лестнице и поцеловать глаза и брови своего первенца. Охваченный до боли радостным чувством отцовства, Катафалаки, блаженно улыбаясь, опустил веки и прислонился к стене. Что-то стукнуло у самых его ног. Он раскрыл глаза: одна из запасных пар сапог, сорвавшись с ремня, спрыгнула на панель и, казалось, готова была, опережая хозяина, броситься, изо всех сил работая подошвами, к его ребенку и жене. Случайность отрезвила пешехода; он стреножил строптивую пару, перебросил ее за спину, и посох его снова застучал по предначертанному цифрами и знаками зигзагу: Катафалаки был не из тех людей, кто сходит с пути, – линию, отмеченную для него на плане города-мира, он ощущал, как канатоходец линию, натянутую над пустотой: и здесь, и там хотя бы один шаг в сторону – перечеркивал все.
Это было на прямой разбега Гай-стрит, прорезывающей кварталы Бороу, недалеко от старинной колокольни св. Джорджа. Мальчишка из пекарной лавки, поставив на голову две круглые картонки с кексом, перечитал адреса заказчиков и искусно забалансировал коробками, держа на Лондонский мост. Но не успел он оставить за правым плечом св. Джорджа, как за ним увязался дождь; сначала несколько любопытствующих капель щелкнуло по картонкам, как бы спрашивая, что там внутри; мальчишка надбавил шагу – и тотчас же дождь застучал тысячами пальцев по картонным крышкам, пробуя силою добраться до кексовых изюмин. Но изюмины вместе с мальчишкой увильнули под навес ближайшего подъезда. Тогда рассвирепевший дождь рухнул на асфальт, стараясь при помощи ветра дотянуться мокрым языком до выдернувшегося из-под самого носа лакомства. Но мальчишка, нырнув за стекла подъезда, корчил дождю веселые рожи, оглядывая опустевшую под топотом капель улицу; укороченная дождем перспектива была абсолютно пуста, если не считать тумб и тележки мусорщика, брошенной второпях посреди панели, и мальчишка начал было уже скучать, как вдруг слева сквозь вертикали дождя обозначился какой-то движущийся контур. Маяча сквозь водяную пыль и разбрызги, контур, проталкиваясь сквозь исхлестанный воздух какой-то длинной оконечиной, медленно, но упрямо вдвигался в поле зрения; теперь уже можно было почти с уверенностью сказать, что это человек и что на плечах у него горб; еще четверть минуты наблюдения, и мальчишка присвистнул: «Не горб, а сапоги»; а когда фигура пододвинулась еще ближе, и сосчитал: четыре пары. Еще пять-шесть секунд, и можно было пробовать перекричать дождь; раскрыв подъездную дверь, маленький пекарь замахал рукой:
– Сэр, если вы думаете, что это душ, то почему с вами нет мочалки и мыла?
Но фигура, даже не повернувшись в сторону крика, продолжала разрывать посохом водяные нити. Тогда, высунув из-под навеса стриженую голову, участливый наблюдатель забрался на самую высокую ноту своего дисканта:
– Эй, послушайте, вы, как вас, разве вы не знаете, что мистер Дождь любит ходить один? Мокрому джентльмену из дырявой тучи не нужно провожатых.
Фигура прошла, не оглянувшись, и раздосадованный мальчишка мог видеть только удаляющиеся восемь раструбов, приделанных к его спине, из которых хлестала вода. Сделав последнее усилие, разносчик кексов, надсаживая горло, завопил:
– Дьявол вас побери, если вы продаете воду в кожаных бутылках, то почему они у вас не закупорены?!
Но странника задернуло уже дождем, и мальчишка, чувствуя себя побежденным, отступил за дверь, вытирая рукавом с лица капли дождя и пота.
В один из дней осени 1915-го, когда главным предметом импорта были ипрские трупы и крестам на лондонских кладбищах пришлось сильно потесниться, мистер Брумс и его десятилетняя внучка Эдди, стоя у одной из дорожек Ильфорд-Симетер, смотрели на работу четырех лопат над семью футами земли. Семь футов все выше и выше выпячивали свой желтый глиняный жирный живот; лопаты еще раз огладили, нежно звеня железными ладонями, узкий лобок могилы; одна из ладоней, притронувшись тыльной стороной, разгладила округлую сырую складку. Мистер Брумс расплатился, надел шляпу и взял руку Эдди в свою.
– Идем.
– Дедушка.
– Что, Эдди?
– Папа ушел на небо, да?
– Да.
– Это далеко?
– Очень.
– Дальше, чем до Дауэр-стрит?
– Дальше.
– И дальше, чем до Энжвер-род?
– Много дальше.
– Дедушка, а куда идет этот человек?
– Какой человек? Не смотри по сторонам, грязно, – поскользнешься.
– И почему у него за спиной столько ботинок?
– Где? Гм, да: три пары.
– И длинная палка. Зачем ему три пары и длинная?
– Не знаю. Может быть, ему далеко идти. Не оглядывайся – тут лужа.
Кресты вслед крестам. Навстречу арка ворот.
– Дедушка.
– Ну что еще?
– А может быть, ему тоже на небо? Трех пар ботинок хватит? Или мало?
– Гм.
– Дедушка, я побегу и скажу ему, чтобы он передал папе, что ты и я...
– Глупости.
– Но ведь ты же сам...
– Осторожно на ступеньке. Алло, Джон. На Сити-род. Эдди, надо закутать рот шарфом – от движения ветер. Ну вот.
Машина, обогнув подъездную дугу, мягко пошла вдоль длинного шоссе Римфорд-род. На третьей минуте Джон дал свет ведущему фонарю: вечерело. Машина шла уже меж улиц Финбри, когда из-под отогнутого шарфа выглянула пара маленьких грустных губок:
– Но почему он шел так странно, вперед, а потом назад, и вперед, и опять назад, и...
– Кто? Ах, тот. Не знаю.
– Дедушка, а может быть, он заблудился?
– Я говорил тебе – не высовываться из шарфа: ветер.
Автомобиль выкатывал на блистающую огнями Сити-род.
Случилось так, что как раз в крещенский сочельник шестнадцатого года линия маршрута пролегала по Флит-стрит. Это был час, когда в конторах заканчиваются работы и клерки запирают счетные книги на ключ. Катафалаки шел вдоль улицы газет, всматриваясь в витрины редакции. Вот и та, знакомая дверь, за которой ему обменяли его идею на трудный и долгий путь... Щеки пешехода ввалились, карманы были пусты, и в длинной нестриженой бороде блестели сосульки. За стеклом двери можно было видеть свет и движущиеся фигуры. Катафалаки постоял с минуту в нерешительности: ему не хотелось просить пощады или хотя бы помощи, но все суставы ревматически ныли и голод всверливался в кишки. Да, делать нечего, надо пойти и попросить хоть сколько-нибудь в счет дожидающегося его приза. Должны же они понять. Он шагнул по прямой к порогу. И тотчас же заметил: между ним и дверью – улица, редакция была по другую сторону стрит. Он был в двадцати шагах от денег, но шаги сводили с пути; маршрут вел по левой стороне – деньги переманивали на правую. Нет. Лучше не дойти, чем перейти. И Катафалаки, повернувшись под прямым углом, продолжал путь. Казалось, в педометре, приросшем к ноге, накопился такой груз цифр и миль, что каждый сгиб колена стоит страннику предельных усилий.
Осень 1916-го принесла Лондону немало испытаний. Немецкие субмарины, прорывая заграждения мин, заплывали в Темзу. Сверху грозили лёты воздушных кораблей. По ночам Лондон тушил свои огни, и улицы были малолюдны и темны, как во времена мистера Пиквика. Это было около одиннадцати ночи. Дежурный полисмен стоял у поворота длинной улицы, огибающей параллелограмм Вест-Индских доков. Было так тихо, что он ясно слышал тиканье часов из-под четвертой пуговицы своего мундира. Неудивительно поэтому, что внезапно возникшие в расстоянии сотни ярдов шаги заставили его насторожиться. Вор или случайный пьяница? Для пьяницы слишком ровный и в то же время тихий звук, следовательно... Подпустив шаги на десяток шагов, полисмен нажал кнопку своего фонарика. Человек, остановленный ударом света, стоял, упираясь двумя руками в посох; за спиной у него, свешиваясь тяжелыми утиными носами книзу, – две пары сапог. Ну да, конечно. Полисмен, перегородив дорогу своей палочкой, еще ближе подвел фонарь к лицу ночного бродяги. Глаза их встретились. Выражение, скользнувшее от ресниц к подбородку полицейского, было из тех, которые вообще редко заглядывают под каски. Палочка опустилась, фонарь вобрал в себя луч, и Горгис Катафалаки услышал: «Проходите».
Пара подошв и палка снова застучали, направляясь к набережной, что у Тополя Всех Святых.
Осенью 1917-го один из практикантов Гринвичской обсерватории, работавший под раздвинутым в звезды сводом главного павильона, с первым брезгом утра, закончив наблюдение и запись, остановил часовой механизм трубы и направился к выходу. Еще прежде, чем открыть дверь, выводящую наружу, он услыхал звук двух голосов, громко споривших и притом отнюдь не в астрономических терминах. Один голос был знаком практиканту – он принадлежал ночному сторожу, другой – сиплый и надорванный, но упрямый, как стук дятлова клюва о кору, был... но астроном толкнул дверь и увидел жалкого оборванца, который, усевшись на ступеньке обсерватории, подошвами в первый меридиан земли, несмотря на толчки и понукания сторожа, не желал двигаться с места. Впрочем, астроном, подумавший слово «подошвы», тотчас же отменил его. Человек, севший поперек меридиана (хотя опять-таки у меридианов не бывает никаких поперек), был бос; обросшая грязными черными волосами голова его устало наклонялась к коленям, над одним из которых поверх рваной штанины поблескивал грузом цифр диск педометра. Если не считать цифр и палки, с выражением крайнего переутомления разлегшейся на ребрах ступенек, то иного багажа у бродяги как будто бы и не было.
Сторож, заметив подошедшего астронома, обратился к нему за поддержкой:
