Текст книги "Невинная распутница"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
– Дыхание хорошее, – говорит дядя Поль. – Небольшой насморк. Пока ясно лишь, что у неё поднялась температура… Остальное выяснится позже.
Тихий стон заставляет его умолкнуть. Мама наклоняется молниеносным движением самки, которая бросается на защиту сосунка.
– Ты здесь, Мама?
– Что, любимая?
– Это правда ты?
– Да, моё сокровище.
– Кто здесь разговаривал? Они ушли?
– Кто? Скажи мне, кто? Те, которые напугали тебя?
– Да… папаша Корн и ещё один…
Мама, приподняв Минну, прижимает её к сердцу. Антуан узнаёт теперь бледное лицо и светлые волосы, посеревшие от засохшей грязи. Эти волосы, изменившие цвет, эта печать скверны, будто внезапно подступившая старость… Антуан сотрясается в глухих рыданиях, чувствуя, что лучше умереть…
– Тише, – говорит Мама.
При звуке рыданий плотно сжатые веки Минны, синеющие на восковом лице, приподнимаются… Прекрасные бездонные глаза под благородными бровями, полные смятения от того, что им пришлось увидеть, – это, несомненно, глаза Минны! Они закатываются к потолку, а затем обращаются на Антуана, который плачет, забыв о носовом платке… Бледные щёки вспыхивают обжигающим розовым пламенем; она явно совершает над собой какое-то ужасное усилие, прижимаясь к Маме и устремляя к Антуану хрупкие испачканные руки…
– Антуан, это неправда! Неправда! Скажи, ведь ты веришь мне, что это неправда?
Он изо всех сил кивает «да, да», глотая слёзы… Мир для него обрушился, и он верит лишь в то, что эта изумительная девочка по собственной воле стала игрушкой в чужих руках, порочной куклой, использованной и выброшенной за ненадобностью, когда она насытила похоть одного, а может быть, и нескольких негодяев…
Он оплакивает Минну и самого себя, потому что она навеки обесчещена, унижена, отмечена позорным клеймом…
Часть вторая
Я буду спать с Минной!»
Маленький барон Кудерк произнёс эти слова сосредоточенно и отчётливо, затем сильно покраснел и поднял меховой воротник. Казалось, он принял решение завоевать, с одной лишь тросточкой в руках, обширную угрюмую степь, раскинувшуюся за улицей Руайяль, где почти слепнешь в дымном сумраке. Теперь виден лишь его коротко стриженный светлый затылок и дерзкий нос маленького изящного шалопая. В тени деревьев на улице Габриель он, расхрабрившись, осмелился повторить прямо в зябкую спину полицейского: «Я буду спать с Минной!.. Поразительно, но ни одна женщина – если не считать англичанки моего братца, самой первой из всех, – не волновала меня так… Минна ни на кого не похожа…»
Подходя к улице Христофора Колумба, он уже думал только о том, что нужно разложить пирожные и поставить электрический чайник, а главное, что раздевание желательно осуществить как можно быстрее, непринуждённым образом и словно бы незаметно. Его начинало тяготить то, что он слишком молод. Всё время быть маленьким бароном Кудерком, которого дамы «У Максима» нежно зовут «шпанёнком»; иметь дерзкий нос, насмешливые и близорукие голубые глаза, свежий рот жителя предместья; но… как при этом забыть, что тебе всего лишь двадцать два года!..
– Господин барон, эта дама уже здесь! – шепчет ему камердинер.
– Как! Она уже здесь! А пирожные! А цветы! И всё остальное! Ах, какое неудачное начало… Хорошо хоть камин успели разжечь!
Она уже здесь – словно у себя дома: сняв шляпку, сидит у камина. Простое платье закрывает ей ноги, светлые волосы, стянутые узлом, наэлектризованы от мороза и окружают голову серебристым нимбом: юная девушка с английских гравюр, сложившая руки на коленях… И какой детской серьёзностью проникнуты эти черты, тонкие и чёткие до чрезмерности! Муж её Антуан частенько говорил: «Минна, отчего ты кажешься такой маленькой, когда грустишь?»
Она подняла глаза на вошедшего блондина и улыбнулась ему. Улыбка сразу превратила её в женщину. В этой улыбке были и высокомерие, и готовность ко всему, что пробуждало у мужчин желание отважиться на любое предприятие…
– О Минна! Как вымолить у вас прощение? Неужели я действительно опоздал?
Минна, поднявшись, протянула ему узкую руку, с которой уже успела снять перчатку:
– Да нет, это я пришла раньше.
Их голоса звучали почти одинаково: на её звучное неторопливое сопрано накладывалась его парижская манера повышать тон…
Он сел рядом с ней, внезапно испугавшись этого уединения. Нет вокруг толпы бдительно-злоязычных друзей, нет мужа – мужа, правда, крайне невнимательного, это так, но всё-таки в его присутствии можно было забавляться лишь играми флиртующих школьников: скрещивать пальцы под прикрытием чайного блюдечка, обмениваться быстрым поцелуем за спиной у Антуана… Ещё вчера маленький барон Жак мог говорить себе: «Я их с лёгкостью обвожу вокруг пальца, они ни о чём не подозревают!» Сегодня же он наедине с Минной, этой Минной, которая приходит, сохраняя полное присутствие духа, раньше времени на их первое свидание!
Он поцеловал ей руку, одновременно окинув её быстрым изучающим взглядом. Она склонила голову и улыбается горделивой двусмысленной улыбкой… Тогда он жадно прильнул ко рту Минны и впился в губы, не говоря ни слова, охваченный внезапно таким жаром, что полусогнутое колено его задёргалось в бессознательном танце.
Она слегка задыхалась, запрокинув голову. Светлый узел волос давил на шпильки, норовя рассыпаться блестящими волнами…
– Подождите! – прошептала она.
Он разжал руки и встал. Лампа осветила снизу его изменившееся лицо, побледневшие ноздри, алчный яркий рот, дрожащий розовый подбородок, всё его ещё детское лицо, внезапно постаревшее от желания, которое облагораживает и истощает.
Минна, продолжая сидеть, смотрела на него взором, излучающим покорность и тревогу, невыносимую тревогу… Когда она подняла руку, чтобы поправить шпильки, он схватил её за запястье:
– Нет, не надо распускать волосы, прошу тебя, Минна!
Она слегка покраснела от этого «ты» и опустила ресницы, более тёмные, чем волосы. Ей приятно, но одновременно она немного задета.
«Возможно, я люблю его?» – подумала она, пытаясь заглянуть в сокровенные тайники своей души.
Он опустился на колени, протянул руки к корсажу Минны, к слишком сложному для него нагромождению крючков и застёжек, к двойной петле стоячего воротника, заледеневшего от крахмала. Она увидела на высоте своих губ приоткрытый рот Жака – по-детски возбуждённый рот, пересохший от предвкушения поцелуя. Обвив руками шею коленопреклонённого друга, она с жаркой нежностью припала к этому рту, словно сильно любящая сестра, словно невеста, которой придаёт смелость и невинность; застонав, он оттолкнул её, не зная, куда девать неловкие горячие руки, ибо она повторила:
– Подождите!
Продолжая стоять, она принялась неторопливо расстёгивать белый воротник, шёлковую блузку, плиссированную юбку, которая тут же опустилась на пол. Она улыбнулась, посмотрев через плечо на Жака:
– Знаете, какие они тяжёлые, эти плиссированные юбки!
Он устремился вперёд, чтобы подхватить платье.
– Нет, оставьте! Я избавляюсь от верхней и нижней юбки одновременно, так что одна входит в другую: потом будет легче одеваться. Вы видите?
Он кивнул, показывая, что и в самом деле видит. Но видел лишь Минну в панталонах, которая продолжала спокойно раздеваться. Недостаточно полные бёдра, чтобы выдержать сравнение с «милашкой» из Вийет, грудь также слишком плоская. Всё ещё девушка – как по обыденной простоте движений, так и по элегантной угловатости, а ещё из-за панталон с подвязками, которые дерзко бросают вызов моде: узенькие детские панталоны, подчёркивающие линию сухого тонкого колена.
– Ноги пажа! Какое чудо! – громко вскрикнул он, и сердце у него ёкнуло так, что заболело горло, где внезапно вспухли миндалины.
Минна сделала гримаску, затем улыбнулась. Внезапная стыдливость, казалось, овладела ею, когда пришла пора снимать подвязки; но, оставшись в сорочке, она вновь обрела безмятежность, методично выкладывая на бархат каминной доски оба перстня и рубиновую брошь, прикреплявшую воротник к блузке.
Она увидела себя в зеркале бледной, юной, обнажённой под тонкой просвечивающей сорочкой; и, поскольку серебряный узел с золотыми бликами начал мягко наползать на уши, распустила волосы, аккуратно сложив черепаховые шпильки. Пышная прядь задержалась на лбу, и она сказала:
– Когда я была маленькой, Мама причёсывала меня именно так…
Жак едва слышит, потеряв голову при виде почти совершенно голой Минны. Его приподняла и затопила огромная горькая волна любви – искренней, пылкой, ревнивой, мстительной любви.
– Минна!
Удивлённая необычным тоном, она подошла ближе, окутанная покрывалом светлых волос, заслоняя ладонями совсем маленькие груди.
– Что такое?
Она стояла почти вплотную к нему, ещё сохраняя тепло сброшенного тяжёлого платья, и острый запах её вербеновых духов вызывал в памяти лето, жажду, тенистую прохладу…
– О Минна, – с рыданием произнёс он. – Поклянись мне! Никогда никому…
– Никому?..
– Никому ты не говорила, что тебя так причёсывала мать, ни перед кем никогда не раскладывала свои черепаховые шпильки и кольца, никогда ты не… не…
Он сжимал её в объятиях с такой силой, что она прогнулась назад, как слишком туго стянутый сноп, и волосы её коснулись ковра.
– Поклясться, что я никогда… О глупый!
Он не отпускал её, радуясь своей глупости. Она полулежала на его руках, и он жадно вглядывался в узор линий на коже, в сеть прожилок на висках, зелёных, будто реки, в чёрные глаза, где танцевали блики огня… Он вспомнил, как разглядывал с таким же восторгом пойманную на каникулах бабочку: голубые перламутровые крылья, пушистые усики, тонкие лапки и все прочие изумительные прелести… Однако Минна позволяла изучать себя, не трепыхаясь в пальцах…
Раздался звон каминных часов, и они оба вздрогнули.
– Уже пять! – вздохнула Минна. – Не будем терять времени.
Рука Жака двинулась вниз, по изгибу ускользающего бедра, и с губ его едва не сорвались слова, выдающие тщеславный эгоизм молодости:
– О, мне…
Этот юный хвастливый петушок собирался сказать: «Мне-то времени хватит!» Но он опомнился вовремя, устыдившись этой девочки, благодаря которой всего лишь за несколько минут познал ревность, неуверенность в себе, неведомое до сих пор биение сердца и ту отцовскую чуткость, что может расцвести в сердце двадцатилетнего мужчины при виде доверчивой наготы хрупкого существа, которое, быть может, не выдержит слишком пылких объятий и вскрикнет от боли…
Минна не вскрикнула. Под своими губами Жак увидел лишь необыкновенное одухотворённо-изящное лицо, широко раскрытые чёрные глаза, устремлённые вдаль, отринувшие стыдливость и отринувшие его самого, излучающие пылкость и горькое разочарование, как у сестрицы Анны, застывшей на вершине башни. Минна, распяленная на постели, устремилась навстречу любовнику с восторгом мученицы, жаждущей пыток, прогибаясь и опадая в быстром ритме сирены, чтобы встретить порыв его страсти… Но не вскрикнула ни от боли, ни от удовольствия, и когда он рухнул рядом с ней, с закрытыми глазами, раздувая бледные ноздри, задыхаясь и всхлипывая, она только склонилась к нему, чтобы лучше его видеть: тёплая серебристая волна волос соскользнула с постели…
…Им пришлось расстаться, хотя Жак продолжал ласкать её с безумием любовника, которому предстоит умереть, и без конца целовал это тоненькое тело, не встречая сопротивления с её стороны; порой он с изумлённым восхищением осторожно вёл пальцами по нежному контуру, порой сжимал коленями расставленные ноги Минны, почти причиняя ей боль; а иногда с бессознательной жестокостью сдавливал в ладонях, будто желая вырвать, еле заметные выступы грудей… Когда она одевалась, он укусил её в плечо; она тихонько зарычала, хищным движением обернувшись к нему… затем вдруг засмеялась, воскликнув:
– О, эти глаза! Какие у вас странные глаза! Посмотрев на себя в зеркало, он и в самом деле увидел странное лицо: запавшие глаза, припухшие и покрасневшие губы, спутавшиеся на лбу волосы – словом, вид неудачника после печальной брачной ночи и, сверх того, какая-то жгучая усталость во всём облике, нечто невыразимое словами…
– Ты злючка! Дай взглянуть на твои!
Он схватил её за запястья; но она вырвалась, погрозив ему сурово-напряжённым пальчиком.
– Если не отпустите меня, я больше не приду! Господи! Как, должно быть, ужасно на улице после этой тёплой постельки, без этого огня и этой розовой лампы…
– А я, Минна? Обо мне вы хоть немного пожалеете или вам дорога только розовая лампа?
– Это зависит от вас! – сказала она, надевая шляпку с приколотой белой камелией. – Вот если вы найдёте мне фиакр…
– Стоянка совсем близко отсюда, – вздохнул Жак, небрежно расчёсывая волосы. – Чёрт возьми! Горячей воды больше нет!
– Горячей воды всегда не хватает… – рассеянно пробормотала Минна.
Он посмотрел на неё, подняв брови, постепенно обретая – вместе с одеждой – привычную физиономию «маленького барона Кудерка»:
– Милый друг, вы иногда говорите такое… такое, что я перестаю верить вам или же собственным ушам!
Минна не сочла нужным отвечать. Она стояла на пороге, тоненькая и скромная в своём тёмном платье, глядя на него отсутствующим взглядом, уже простившись с ним.
«Ну вот и ещё один!» – напрямик говорит себе Минна.
Яростным движением она вонзает плечо в выцветшую суконную обивку фиакра и откидывает голову назад – не из опасения, что её могут увидеть, а из отвращения к погоде.
«Дело сделано… Ещё один! Уже третий, и по-прежнему без всякого успеха. Впору отказаться от всего этого. Если бы мой первый любовник, практикант при больнице, не уверил меня, что „я просто создана для любви“, то я бы немедленно обратилась к какому-нибудь крупному специалисту…»
Она перебирает в памяти подробности своего короткого свидания; руки её, спрятанные в муфту, сжимаются в кулаки.
«И что же? Этот мальчик был так мил! Он умирает от желания в моих объятиях, а я… я всё так же жду, говоря себе: „Да, это не лишено приятности… но вы можете предложить мне что-нибудь получше?“
Точь-в-точь как с моим вторым, этим итальянцем, с которым Антуан познакомился у Плейелей… как его? С зубами до самых глаз… Дилигенти! Когда я спросила у него, что это за «пакости», о которых пишут в книгах, он засмеялся и повторил ровно то же самое! Да, везением это никак назвать нельзя! Как же мне всё надоело!..»
В эту минуту она думает об Антуане с мстительным чувством, возлагая на него непонятную ей самой вину: «Готова поклясться, это он всё испортил… и вот теперь я получаю удовольствия не больше, чем… чем это сиденье! Он, наверное, грубо обошёлся со мной и что-то во мне повредил».
«Бедная Минна!» – вздыхает она. Фиакр выезжает на площадь Звезды. Через несколько минут она будет дома, на улице Вилье, всего в двух шагах от площади Перер… Она ступит на сухой холодный тротуар, взойдёт по лестнице в жарко натопленные покои, пахнущие свежей штукатуркой и обойным клеем… А потом будут большие руки Антуана, его собачья радость… Она покорно склоняет голову. Сегодня надеяться уже не на что.
Два года замужества и три любовника… Любовники? Может ли она назвать их так в своих воспоминаниях? Она думает о них с полным безразличием, не лишённым раздражения: они насладились благодаря ей коротким конвульсивным счастьем, которое никак не даётся Минне, несмотря на настойчивые и несколько прискучившие уже поиски. Она забыла этих людей, сослав их в самый тёмный угол памяти, где они утеряли зримые черты, так что даже имена их вспоминаются не без труда… Осталось лишь одно яркое пятно, как надрез от свежей раны: первая брачная ночь.
Минна по сию пору могла бы нарисовать пальцем на стене своей спальни карикатуру на Антуана в ту ночь: горбатая от усилий спина, рогатые пряди волос, короткая бородка сатира – фантастическое изображение Пана, облапившего нимфу.
На пронзительный крик Минны Антуан, причинивший ей эту боль, ответил идиотским радостным бормотаньем, благодарной признательностью, нежной заботливостью, братскими ласками – и это после всего!
Она тихонько стучала зубами, но не плакала, с удивлением вдыхая запах обнажённого мужчины. Ничем не затуманились её глаза, и она безропотно приняла даже страдание – в конце концов, при завивке волос иногда также приходится сносить нестерпимые прикосновения раскалённого железа, – но ей мучительно хотелось умереть, хотя она понимала, что это невозможно… Когда уснул её новоиспечённый, неловкий и пылкий муж, Минна робко попыталась выскользнуть из ещё сжимавших её рук. Но шелковистые волосы, намотавшиеся на пальцы Антуана, удерживали её в плену. Весь остаток ночи Минна лежала в терпеливой неподвижности, откинув голову назад и размышляя о том, что с ней произошло, о том, как жить дальше, и о своей роковой ошибке, ибо нельзя было выходить замуж за человека, который мог быть ей только братом…
«Если хорошенько подумать, то это вина Мамы… Бедная Мама! Она была убеждена, что на лбу у меня написано: „Эта девица не ночевала дома!“ Не ночевала дома! И что это мне дало? Сколько раз я ей объясняла, что встретила лишь двух женщин и старика, к тому же сильно простудилась… Дядя Поль холоден со мной после смерти Мамы, будто это случилось из-за меня! Бедная Мама… Перед тем как нас покинуть, она не нашла ничего лучшего, чем сказать мне: „Выходи за Антуана, моя дорогая: он тебя любит, а больше ты ни за кого выйти не сможешь…“ Какая чепуха! Я могла бы выйти за тридцать шесть тысяч других мужчин, за кого угодно – но только не за этого!»
Со времени замужества Минна живёт только своим прошлым, не подозревая, как ненормально для женщины её лет начинать размышления со слов: «В былые годы…»
Навсегда растаял сон, уносивший её когда-то в будущее, навстречу Кудрявому и таинственному племени, что копошится по ночам в тени укреплений, – но она восстала от этого сна, словно лишившись памяти и потеряв цель жизни. Она сохранила привычку грезить долгими часами, устремив взор к Неведомому приключению… Но, приобретя опыт, изведав унижения и разочарования, она начала догадываться, что Неведомые приключения – это Любовь, а других просто не существует. Однако где эта любовь? «О Боже, – умоляюще произносит Минна про себя, – пошли мне любовь, всё равно какую, пусть даже самую обыкновенную, но только настоящую, и с этим человеком я сумею создать мир, достойный лишь меня одной!..»
– А, я сразу понял, что это звонок моей маленькой Минны! Держу пари, ты рассердишься на меня за то, что опоздала!
Она улыбается через силу, видя, как легко предугадывает Антуан – и заранее прощает! – не заслуженное им раздражение. В сущности, ей приятно встречаться с этим рослым молодцем – если угодно, красивым и породистым, украсившим серьёзной бородкой своё юное лицо. «По крайней мере, – думает она, снимая вуалетку, – в нём я могу быть уверена: большего ждать не приходится. В моём положении и это кое-что».
– Почему «опоздала»? Разве мы ужинаем не здесь? Антуан негодующе воздевает руки, почти касаясь потолка.
– Боже мой! А как же семейство Шолье?
– Ах да! – говорит Минна.
И она застывает на месте, натянув вуаль на тонкие пальцы, такая очаровательная со своей гримаской обиженного ребёнка, что Антуан бросается к ней, отрывает от земли и хочет поцеловать; но она быстро освобождается от объятий, и глаза её мгновенно холодеют:
– Ах так! И ты ещё будешь меня задерживать? Впрочем, они садятся за стол так поздно… Мы не будем последними, уверяю тебя!
Она ускользает от него к дверям спальни, но на пороге оборачивается, скорчив недовольную мину:
– А для тебя очень важен этот ужин?
Антуан открывает рот, затем закрывает его и вновь открывает, до такой степени переполненный доводами, что Минна приходит в раздражение и кричит, прежде чем ему удаётся вставить хоть слово:
– Да, я знаю! Твои отношения с Плейелем! И реклама в газетах, зависящих от Шолье! И Люнье-Поэ, который хочет заказать «барбитос» для балета с Айседорой Дункан! Говорят тебе, я всё-всё знаю! Через десять минут буду готова!
«Но если она всё знает, – говорит себе Антуан, оставшись один в гостиной, – зачем же она спрашивает, важен ли для меня этот ужин?»
Любви Антуана чужды уловки и разумная умеренность. Он излишне нежен в своей нежности, излишне весел – в весёлости и чрезмерно озабочен в заботах. Быть может, между ними и нет других барьеров, кроме этой потребности Антуана – «этой мании», по словам Минны, – быть откровенным и прямым? Однажды дядя Поль, отец Антуана, сказал сыну в присутствии Минны: «Нужно всегда остерегаться первого движения души!» Минна почтительно ответила: «Как это верно!», – добавив про себя: «…особенно если люди не умеют непринуждённо лгать. Это лентяи, которые не дают себе труда немножко пригладить истину, хотя бы из простой вежливости или ради собственной выгоды…»
Антуан принадлежит к числу подобных неисправимых людей. Каждую секунду он восклицает, обращаясь к Минне: «Я люблю тебя!» И это правда. Истинная и цельная, образцовая правда.
«К чему бы мы пришли, – задаётся философским вопросом Минна, – если бы я изрекала сходные сентенции и отвечала бы ему с равной убеждённостью: „Я не люблю тебя!“»
Вот и сейчас, застыв посреди белоснежной гостиной, он честно спорит с отсутствующей Минной: «Зачем она спрашивала, если всё знает?» Он задевает, проходя, «барбитос», собранный у Плейеля. Огромная лира издаёт жалобный мелодичный стон: «Боже мой! Модель номер восемь!» Он осторожно ощупывает её и улыбается в зеркало своему отображению бородатого рапсода.
Антуан не хватает звёзд с неба, но у него достаточно здравого смысла, чтобы осознавать это. Снедаемый мучительным желанием вырасти в глазах Минны, он, с разрешения своего патрона Постава Лиона, урывает несколько часов от ведения бухгалтерского учёта фирмы Плейель, дабы посвятить это время реставрации греческих и египетских инструментов. «Я бы мог заняться и автомобилями, – откровенно говорит он самому себе, – но только за „барбитос“ я, быть может, сумею получить красную ленточку…»
Дверь спальни отворяется. Антуан вздрагивает.
– Я же говорила, что буду готова через десять минут, – раздаётся торжествующий голосок. – Посмотри на часы!
– Это поразительно, – соглашается лучший из мужей. – Как ты красива, Минна!
Трудно сказать, красива или нет – но очаровательна и оригинальна безусловно. Впрочем, такой она была всегда. На ней платье из зелёного тюля, переливающегося сине-зелёными и зелёно-синими волнами – цвета аквамарина. Серебряный пояс, серебряная роза под кромкой скромного декольте – вот и всё. Но прибавьте к этому хрупкие плечи Минны, сверкающие волосы Минны и её удивительные чёрные глаза, сразу приковывающие к себе внимание на этом светлом фоне, а под ожерельем – жемчуг величиной с рисовое зёрнышко – два трогательных крохотных выступа…
– Пойдём скорее, моя куколка!..
В гости к Шолье приходят, изготовившись к бою, сжав кулаки и крепко стиснув зубы, дабы вовремя отразить внезапную атаку. Самым сильным удаётся придать лицу благостное и спокойное выражение – как у хорошего друга, пришедшего провести приятный вечерок с добрыми друзьями. Но таких немного.
Как правило, если кто-то в течение дня заявляет: «Сегодня я ужинаю у Шолье», к нему оборачиваются с ироническим интересом, говоря «Да?», что означает: «Удачи вам! Вы в хорошей форме? Размяли мускулы?»
Лишённый этого романтического ореола, салон Шолье вряд ли привлекал бы к себе стольких храбрецов. Разумеется, госпожа Шолье – сущая гарпия, но есть ещё безмятежные умы, на которых подобное утверждение произвело бы не большее впечатление, нежели, например, фраза: «Госпожа Шолье немного горбата».
Это поразительное существо выставляет напоказ злобность, как другие люди – пороки. Практичная, она сумела стать притчей во языцех, говоря о себе, только о себе и ещё раз о себе. Терпеливая, она в течение пяти или шести лет начинала любой разговор со слов: «Я, будучи самой злой женщиной в Париже…» И теперь Париж повторяет с трогательным единодушием: «Госпожа Шолье, будучи самой злой женщиной в Париже…»
Возможно, в ней живёт неутолённая жажда деятельности, энергия горбуньи, чьё уродство таится внутри, ибо её хилое тело венчает великолепная, роскошная голова восточной еврейки.
Муж её, робкий и скромный труженик, пребывает в состоянии вечного испуга перед своей грозной подругой. Его охотно называют «бедняга Шолье», поскольку курносая физиономия маленького идальго несёт печать меланхолии, как бывает у неизлечимых больных, покорившихся судьбе. Он с горделивым терпением сносит несчастье быть мужем такой жены, и в его молчании слышится: «Оставьте меня в покое с вашей жалостью; да, я её муж, но я сам того захотел!»
Ирен Шолье одевается в дорогих магазинах, носит белые кружевные или тюлевые платья, которым не помешало бы чаще встречаться с красильщиком-чистильщиком, подержанные собольи меха и белые перчатки, всегда немного запачканные из-за нервической суетливости маленьких рук – рук, которые вечно что-то перебирают и хватают, постепенно накапливая пыль с безделушек, крем с пирожных, масло с сандвичей и ржавчину с окислившейся цепочки на шее, постоянно терзаемой влажными беспокойными пальцами.
У себя дома Ирен Шолье. сидя на самом краешке стула, чтобы казаться выше, занимает позицию в глубине громадной квадратной гостиной – прямо напротив двери, дабы видеть своих друзей, едва они войдут, а затем наблюдать, как пересекают они сверкающий, словно водная гладь, паркет, не сводя с них злобного взгляда прекрасных жестоких глаз.
Такова была странная подруга, дарованная Минне волей случая. Ирен устремилась к молодой женщине с восторгом коллекционера, жаждущего украсить редким экземпляром свою коллекцию, изучить его и разобрать на части, чтобы затем отбросить за ненадобностью. Благодаря этой страсти она всегда излучала любезность к новым знакомцам… А кроме того. Антуан совсем, совсем неплох. Боже мой… рослый и бородатый, немножко похожий на смешного славного бразильца… В силу своей предусмотрительной чувственности Ирен начинает думать о будущем.
– А, вот и они наконец!
Антуан, следуя за Минной, которая скользит по блестящему паркету, будто по катку, бормочет невнятные извинения и припадает к протянутой руке госпожи Шолье. Но та даже не смотрит на него, оценивающе присматриваясь к туалету Минны…
– Вы, наверное, опоздали из-за этого красивого платья, дорогая?
Она не столько спрашивает, сколько изрекает приговор; но Минну это совершенно не тревожит. Неулыбчивые чёрные глаза пересчитывают приглашённых мужчин, и она забывает поздороваться с Шолье, который утомлённо восклицает, не в силах даже на секунду проникнуться должным энтузиазмом:
– Как вы напоминаете сегодня суровую дочь Зигфрида и Брунгильды!
– Вы с ней были знакомы? – шутит польщённая Минна.
– Ни я, ни кто-либо другой, милое дитя: печальные обстоятельства, разрушившие их семью, помешали ей появиться на свет.
Ирен прерывает книжную дискуссию так, словно объявляет о неизбежном наказании:
– Минна, с вами хочет познакомиться наш друг Машен.
На сей раз Минна, похоже, стряхивает привычное безразличие: Машен-академик, Машен – автор «Восточного призрака» и «Разочарованных», Сам Машен!.. «Этот человек должен понимать толк в любовных наслаждениях!»– говорит себе Минна… Она с большим вниманием склоняется к маленькому подвижному человечку, который целует ей руку… «Ах, мне казалось, что он моложе! И он слишком быстро перестал смотреть на меня… очень жаль!»
Ирен Шолье поднимается, волоча за собой двухметровый шлейф из пропылившегося гипюра, подаёт руку Машену. Величественный наклон головы, напрягшееся, как струна, хилое тельце на угрожающе высоких каблуках – всё дышит горделивым сознанием успешно завершённой охоты: «Наконец-то я заполучила его, этого академика!»
– Можи, – бросает она через плечо, – поручаю вам Минну…
Минна идёт следом, положив затянутую в перчатку руку на рукав Можи, которого никогда ещё не видела так близко. «У меня очень забавный сосед. Глаза будто у улитки. Но эти воинственные усы мне, пожалуй, нравятся. И такой смешной коротенький носик! Он умеет взять от жизни всё – так, кажется, говорят? Ирен Шолье уверяет, что от этих старичков можно многого добиться… В сущности, будь он моложе, он не был бы столь неповторим… У меня ноет поясница, отчего бы это? Ах да! Я совсем забыла! Маленький Кудерк сегодня днём…» Холодно улыбнувшись своему воспоминанию, она отказывается от супа.
Слева от неё Шолье со смиренной предусмотрительностью пьёт минеральную воду из Виши. «Нет такого дома, – говорит он, – где кормили бы хуже, чем у меня». Справа следят за ней весёлые глаза Можи. Напротив возвышается величественная Ирен Шолье – очень высокая, когда сидит; она доедает раковый суп, обмакнув в него кончик шарфа, который, впрочем, видывал и не такие виды, одновременно она «ухаживает» за Машеном с грубой льстивостью и цинично-откровенным восхищением что даёт порой поразительный эффект, и расслабленно-счастливый объект восхвалений тянется тогда к прекрасным, пахнущим вином губам Ирен, попадая в мускулистые объятия опытной укротительницы…
Антуан улыбается жене. Она улыбается в ответ, откинув голову назад, чтобы Можи мог оценить изгиб шеи, блеск глаз под светлыми ресницами. «Мало ли что», – говорит она себе.
По углам стола примостились какие-то невнятные личности, бедные кузины Ирен, юные вундеркинды от литературы, ещё не получившие степень бакалавра, но уже именующие Малларме ретроградом; американка, которую называют попросту «красоткой Сьюзи», и её ухажёр на эту неделю, ювелир-иудей: через несколько мгновений он бестрепетно отразит атаку хозяйки дома, жаждущей заполучить сапфир в форме звезды. Тщетными окажутся и самые красноречивые её взгляды, и панибратство: «Двое таких старых подонков, как мы…» На одиннадцать часов объявлен белокурый пианист бетховенского типа…
Минна смотрит на всех этих людей с улыбкой: «Бедный Антуан, ему опять подсунули тётушку Рашель! Каждый раз он на этом попадается; кроме него, здесь никто не станет терпеть старых родственниц и церемониться с ними…»
– Вы ничего не пьёте, мадам?
«Ах, так! Толстый Можи наконец решился? Какие же у него усы! Никак не могу привыкнуть, что из этих зарослей раздаётся голосок слегка простуженной девицы…»
– Да нет же, сударь! Я пью шампанское и воду.
– И вы совершенно правы! Из всех вин в этом доме только шампанское сносное. Шолье заключил договор на рекламу с фирмой Редерера – к счастью для вас!
– Я этого не знала. Если бы вас слышала Ирен!
– Абсолютно исключено! Она готова выпрыгнуть из корсажа, чтобы обольстить Машена…
– Вы глубоко ошибаетесь, мой маленький Можи, я всегда всё слышу!
Слова вкупе со взглядом обрушиваются на голову дерзкого, который, согнув спину, тянет вперёд умоляюще сложенные руки.
– Простите! Больше не буду! – жалобно пищит он. Но не так-то легко обезоружить Ирен Шолье – дочь племени, что истязало пленённых амалекитян:
