Текст книги "Невинная распутница"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
– Как? Ты здесь?
– Сама видишь.
Должно быть, и он тоже долго бродил по улицам: об этом можно догадаться по пыли, запудрившей его кожаные башмаки…
– Почему ты не в конторе, Антуан?
– Тебе-то какое дело…
Минне кажется, что она грезит. Как! Она возвращается усталая, но настроенная добродушно, поскольку сумела обхитрить ищейку, – а встречает её грубый медведь!
– Ах, так! Ну вот что, дорогой, если у тебя много свободного времени, то ты мог использовать его с толком, чтобы самому шпионить за мной!
– Шпио…
– Именно. Не знаю, куда ты обратился, но тебя там в грош не ставят. Подсунули самого завалящего шпика! Ей-Богу, сегодня мне было просто стыдно за тебя! Этому человеку я могла бы подать милостыню. Разве не правда? Ну скажи, что я сошла с ума и выдумываю Бог весть что! Хочешь, я изложу свой маршрут? Ты сравнишь его с донесениями своих агентов!
Она начинает перечислять невыносимо гнусавым голосом:
– Выйдя из дома в три часа пополудни, мы пересекли парк Монсо, спустились по проспекту Мессин, на улице Миромениль задержались у витрины с собачьими ошейниками, проследовали через предместье Сент-Оноре к…
– Минна!
Она закусила удила, не собираясь щадить его, и в её издевательском отчёте фигурируют даже самые крохотные переулки. Она загибает пальцы, сверкая живыми глазами раздражённого орлёнка, с упоением входит в детали фокуса с двойным выходом, и внезапно болезненная мучительная ревность, звеневшая в душе Антуана, как натянутая струна, совершенно непонятным образом размягчается, ослабляется, словно пролился какой-то благотворный бальзам… Он смотрит на Минну, не слушая больше её гневного щебета… Мало-помалу он начинает понимать, вглядываясь в эту хрупкую разъярённую девочку, что чуть было не совершил преступную ошибку, обращаясь с ней как с врагом. Она одна в мире, и она принадлежит ему. Ему – даже когда обманывает его; ему – даже если ненавидит его; ибо нет у неё, кроме него, другого убежища, другого укрытия! Она была ему сестрой, прежде чем стать женой, и уже тогда он мог с братской пылкостью пожертвовать ради неё всей своей кровью. Теперь же он должен отдать ей гораздо больше, потому что обещал сделать её счастливой. Трудная задача! Ведь Минна так своенравна, а порой жестока… Но нет позора в страдании, если это единственный способ дать счастье…
Пусть же она свободно следует прихотливым путём своей судьбы! Она бежит сломя голову, ищет опасные наслаждения: он раскинет свои объятия лишь тогда, когда она пошатнётся, он будет бдителен и осторожен, подобно матери, которая следит за первыми шагами своего малыша, широко раскинув дрожащие, словно крылья, руки.
Она умолкла, выговорившись до конца, придя в ещё большее возбуждение от звуков собственного голоса. Она кричала Бог весть что, бросаясь пустыми угрозами истеричной пансионерки, требуя свободы и с детской решимостью возглашая, что «отныне всё между нами кончено…». На ресницах её повисли две слезинки, сверкающие на свету, и злоба её больше не находит слов. Антуану хочется взять её на руки и баюкать, плачущую и гневную… Но он чувствует, что время для этого ещё не пришло…
– Господи, Минна, да кто же тебя в чём упрекает? Она гордо вскидывает царственную голову, проводит по губам измученным языком:
– Как это кто? Да ты! Всем своим поведением брюзгливого мученика! Молчанием мужа, который с трудом сдерживается! С какой стати, позволь спросить? Что ты можешь мне предъявить? Разве твои ищейки не сообщили тебе? Ведь это такие ловкие люди!
– Ты права, Минна, они никуда не годятся. И в этом, если хочешь, моё оправдание. Я не знал их и очень плохо использовал… И мне вообще не надо было пользоваться их услугами.
На лице Минны появляется выражение недоверчивого изумления. Она перестаёт теребить свою голубую соломенную шляпку дрожащими от гнева руками…
– Ты прощаешь меня. Минна?
В её чёрных глазах мерцает холодное подозрение зверя, перед которым открыли дверцу клетки со словами: «Иди смело!»
– Минна, послушай! Я должен дать обещание, что больше никогда так не сделаю?
Внушающая доверие, хотя и несколько принуждённая улыбка на бородатом лице тревожит Минну, которая ничего не может понять… Зачем эта слежка? И зачем извинения после? Всё ещё колеблясь, она недоверчиво протягивает маленькую руку…
– Ты всё-таки можешь вывести из себя, Антуан! Он привлекает к себе Минну, которая уступает, но отворачивает лицо, и нежно склоняется к ней.
– Послушай, Минна, если бы ты захотела… Быстро темнеет, и он не может уловить выражения её глаз…
– Что «захотела»? Ты же знаешь, я не люблю давать обещания!
– Тебе нет нужды что-либо обещать, дорогая.
Он говорит в сумерках, как старший друг, по-отечески, и душа Минны вздрагивает при воспоминании о перенесённом унижении с двойственным чувством отвращения и удовольствия: разве не приоткрыл в её сердце такой же хриплый дружелюбный голос потайную ячейку, где скрывалась любовь, ячейку, где скрывалось страдание? Хотя сама она думала, что сердце её запёрто на крепчайший замок… Она чувствует внезапную слабость изнеможения и прислоняется к знакомому крупному телу мужа…
– Вот что, Минна… Шолье хотел бы послать меня в Монте-Карло, чтобы обсудить с владельцами игорного дома затеваемую им рекламную кампанию. Сначала мне это не слишком понравилось, но мой патрон в фирме Плейлеля согласился дать мне пасхальный отпуск ещё до Пасхи. Ну вот… хочешь поехать со мной в Монте-Карло на десять-двенадцать дней?
– В Монте-Карло? Я? Но зачем?
«Если она откажется. Господи! Если она откажется, – говорит себе Антуан, – значит, кто-то удерживает её здесь, значит, для меня всё будет кончено…»
– Чтобы доставить мне большое удовольствие, – отвечает он просто.
Минна думает о своей пустой жизни, о своих пресных грехах, о Можи, который её не хочет, о маленьком Кудерке, который ничего не понимает, о тех, что придут следом, но не имеют ещё ни имени, ни лица…
– Когда мы едем, Антуан?
Он откликается не сразу, вскинув во мраке голову и борясь с подступившими слезами, с желанием издать торжествующий вопль и рухнуть к ногам Минны… Она никого не любит! Она поедет с ним, только с ним одним! Она поедет!
– Через пять или шесть дней. Ты успеешь собраться?
– Едва-едва. Там надо быть соответственно одетой… Подожди, я включу свет: ничего уже не видно… Ты больше не будешь таким скверным, Антуан?
Он ещё на мгновение удерживает её в объятиях, в темноте. Обхватив одной рукой хрупкие плечи Минны, не сжимая их слишком сильно и не удерживая, он безмолвно повторяет свою клятву дать ей счастье любой ценой, позволить взять его, где она захочет, украсть его для неё, если будет нужно…
– Девятнадцать, красное, нечёт… Игра!
– Мне выпало ещё десять франков! – восклицает Минна с восхищением. – А ты говорил, что в Монте-Карло всегда проигрывают! Антуан, я хочу перейти к другому столу.
– Зачем? Ты здесь выигрываешь…
– Сама не знаю. Меня эти переходы забавляют. Скажи, ты подождёшь меня под часами?
Антуан провожает её глазами, любуясь пышным белым платьем, тонкой талией, золотым узлом волос на затылке и розовой плетёной шляпкой… «Её это забавляет, какое счастье!»
Минна, встав за спиной крупье, вежливо произносит: «Прошу прощения, сударь», – и продвигает свою монетку на тридцать шестую клетку. Шарик начинает крутиться, затем постепенно замедляет ход и, дрогнув, останавливается:
– Ставок больше нет!
Минна изучает нагромождение роз и ирисов на чудовищной шляпке, скрывающей лицо невидимой дамы… «Ну и шляпка! Держу пари: кроме потаскухи, такую никто не надел бы…»
– Тридцать шесть, красное, чёт… Игра!
Минне выпадают очередные десять франков. Она забирает свои три монетки; почти одновременно с ней протягивает руку толстый немец, также поставивший на тридцать шесть… Но из-за зарослей висячего сада вдруг раздаётся холодный голос:
– Прошу прощения, сударь! Не трогайте эти деньги.
– Verzeihung! Diese Einlage gehört mir![7]7
Простите! Это мой выигрыш! (нем.)
[Закрыть]
Дама мгновенно парирует по-немецки:
– Sie müssen nur auf ihr Spiel Acht geben. Das Goldstück gehört mir… Lassen Sie mich in Ruhe![8]8
Вам надо следить за своей игрой. Выигрыш мой… Будьте добры оставить меня в покое! (нем.)
[Закрыть]
Ошеломлённый господин безмолвно взывает к заступничеству почтенной публики, но почтенная публика занята собственными заботами… Минна также не вмешивается, ибо дама в шляпке, напоминающей сад, дама, забирающая выигрыш с самоуверенным видом, выдающим нечистую совесть, – это Ирен, Ирен Шолье!
– Как? Вы, Ирен?
– Минна! Слава Богу! Вы видели? Этот бородач хотел прибрать к рукам мои луидоры! Не разговаривайте со мной, дорогая, я начала потрясающую комбинацию! Лучше смотрите, как надо постепенно увеличивать ставки…
Коротенькие ручки Ирен подгребают к себе золотые монеты, выстраивают их столбиком, оглаживают и пересчитывают. Её нос еврейского менялы нависает над засаленным блокнотом, над воровской добычей. Из-под шляпки, похожей на цветочную клумбу, сверкают на бледном лице глаза, устремлённые на золото с обожанием и угрозой, а ловкие пальцы шулера бесчинствуют на зелёном сукне…
– Не правда ли, потрясающая женщина? – шепчет кто-то на ухо Минне.
Со смятением новобрачной Минна узнаёт голос Можи. Так, значит, все собрались в Монте-Карло! Она не смеет взглянуть на журналиста и не находит что сказать. Он вытирает потный лоб, моргая от слишком яркого света. Он кажется постаревшим, в усах появились седые нити, а на толстой щеке весельчака прорезалась большая печальная складка…
– Хотите пари, – говорит он, – я знаю, что вы подумали, увидев меня!
– Нет! – возражает она живо. – Я очень рада встретиться с вами.
– Мадам слишком добра ко мне. А где же благородный супруг?
– Ждёт меня под часами…
– Вы в первый раз в Монте-Карло?
– Да… Никак не могу привыкнуть, здесь всё так необычно, так интересно! Вы не находите, господин Можи, что здесь на каждом шагу сталкиваешься с очень любопытными персонажами?
– Я сам собирался это сказать, – почтительно соглашается Можи.
Минна, которая не любит иронии, недовольно передёргивает плечами.
– Не надо смеяться надо мной! – просит она.
– Смеяться над вами? У меня и в мыслях не было ничего подобного, дитя моё!
– О чём же вы тогда думаете?
– Я думаю, что у вас на виске выбился один золотистый, почти серебряный волосок. Он изогнулся в виде вопросительного знака, и именно ему я отвечаю «да», будь то впопад или невпопад.
Она принуждённо улыбается, и между ними повисает неловкое молчание. Минне уже надоело стоять, и она избегает смотреть на Можи… Оба безмолвно вспоминают комнату с занавесками из жёлтого газа, где так легко срывались с уст откровенные, искренние слова, где мысли не прятались, представая в такой же наготе, как обнажённая Минна. Там они сказали друг другу всё…
Они печально молчат и слушают, как мелодично звенит в их душах тоненькая драгоценная нить…
– Я сегодня скучен, дитя моё, не так ли? Я вас больше не забавляю?
Она протестующе поднимает руку.
– Когда я забавляюсь, мне не бывает весело. И я могу быть довольной, не забавляясь ничем. Поверьте, – она кладёт узкую ладонь в перчатке на запястье Можи, – поверьте, что я ваш друг и что у меня нет других друзей, кроме вас… Мне нелегко признаться в этом, но ведь и дружба для меня – это так необычно! А теперь вернитесь к игре; мне пора идти.
– Идти куда?
– К Антуану. Он ждёт меня под часами.
Можи не удерживает её. Он уходит, поцеловав маленькую руку в перчатке, и Минна остаётся одна среди множества незнакомых людей, в звеняще-напряжённой тишине игорного дома…
Она вздрагивает, подумав о резком ветре, что продувает насквозь Корниш… По досадной случайности Минна и Антуан угодили в самый разгар сухой бури; колючая пыль вихрем несётся в свинцовом небе. А Средиземное море напоминает окраской серую устрицу…
Задумчивая Минна находит наконец Антуана и, взяв его под руку, выходит из казино.
Ветер расчистил небо, и по нему плывёт фиолетовая луна. Неподвижные пальмы застыли вдоль дороги, молочно-белые отели сменяются виллами цвета сливочного масла… Во всём этом ощущается прелесть светлой ночи, а ставший тёплым ветер предвещает наступление весны…
«Погода почти такая же мягкая, как в Париже», – вздыхает Антуан.
В коляске, запряжённой двумя костлявыми проворными лошадьми, Минна зябко приваливается к плечу мужа. Клячи идут рысью, и карета поднимается по дороге, ведущей к Ривьера-Палас; внезапно появляется тёмное прозрачное море… Серебряная полоска приплясывает вокруг длинного пятна света – перламутрового, как бледное рыбье брюхо…
– О! Ты видишь, Антуан?
– Вижу, дорогая. Тебе нравятся эти места?
– Нет. Но здесь красиво.
– А почему тебе не нравится?
– Не знаю. Это море, которого я никогда не видела… Из-за бесконечной воды становится так неуютно и одиноко, как нигде…
Он не смеет обнять её, погрузив пальцы в тёплый мех белой шубки, и своей робостью напоминает жениха. После того вечера, когда с сухим клацаньем револьверного затвора захлопнулась дверь спальни, он жил возле Минны на правах брата, переходя от подозрения к угрызениям, от страха – к ярости, а теперь с изумлённым восхищением думает, что был некогда мужем Минны, что распоряжался ею, словно владетельный паша, что занимался любовью, не спрашивая: «Ты хочешь меня?»
Те дни давно прошли… Однако Минна по-прежнему рядом, возле его плеча, и песочная пыль, колючая, как иней, доносит до Антуана лёгкий аромат лимонной вербены…
Они не произносят ни слова, пока не входят в большую комнату, откуда мода – вкупе с новыми представлениями о гигиене – изгнала обивку со стен и мебели. Даже занавесок нет на блестящих окнах, голых, будто в квартире, сдающейся внаём.
Всё ещё в шубке и в шляпке с приколотой розой, Минна подходит к окну. Ставни открыты, и в комнату вливается яркая южная ночь. Сад укрывает от взгляда Монте-Карло, и за тёмными верхушками деревьев виднеются лишь море и небо…
Три оттенка – серого, серебристого и свинцово-синего – поражают своим холодным великолепием, и Минна напрягает глаза, чтобы угадать таинственную, еле заметную карандашную линию, отсекающую море от неба…
В этой тёмной ночи, пробуждающей какое-то неведомое чувство в своенравной душе Минны, слышатся отзвуки всех дневных шумов. Налетает порывами далёкая музыка, а на круто взбирающейся в гору дороге хлопает кнут, скрипят колёса…
Минна старается вернуть свою душу, разлившуюся по морю, порхающую под луной; а та тревожно устремляется к очагу, которого не существует. Нигде не может она встретить греющуюся у огня Любовь, а у мечты её как не было, так и нет лица… Ах! Как роскошен сегодняшний вечер, как угрюмо-прекрасен, как жесток для тех, кому безмерно одиноко!
Продрогнув до костей, она поворачивается к Антуану, который курит, сидя в пижаме. Он рядом, и можно протянуть к нему дрожащие руки, руки маленькой королевы, что не умеет просить и подаёт для поцелуя ладонь с поникшими вниз пальцами, напоминающими узенькие бутоны белой наперстянки…
Он курит, и на лице его ничего нельзя прочесть. Но появилось что-то зрелое в этой физиономии честного бразильца, что-то печальное в большом горбатом носе, что-то задумчивое в глазах влюблённого разбойника… «Он способен размышлять?» – удивляется Минна. Никогда ещё она не задавалась таким вопросом, и в ней нарастает желание, чтобы он заговорил, чтобы звук его голоса одолел наконец эту ослепительную ночь, которая без стеснения лезет в окно…
– Антуан…
– Что, дорогая?
– Мне холодно.
– Тебе надо лечь.
– Да… Положи дорожный плед на мою кровать… Как же здесь холодно!
– Местные жители говорят, что такого не было никогда. Впрочем, завтра, скорее всего, будет чудесная погода. Ветер меняется… и ты увидишь голубизну моря… Мы поднимемся в Тюрби…
Он без умолку сыплет банальными фразами по мере того, как Минна раздевается, представ перед ним наконец почти нагой и какой-то необычной в этой чужой комнате. Она по-сестрински бесстыдно торопится, бежит в туалет и возвращается, стуча зубами от холода.
– О, эта постель! Простыни ледяные…
– Хочешь…
Он собирался предложить ей в дар тепло своего крупного смуглого тела, но осёкся, будто речь шла о чём-то неприличном…
– Хочешь, я попрошу для тебя грелку?
– Не стоит! – глухо кричит Минна из-под простыни, куда юркнула с головой. – Только укрой меня как следует… Подоткни одеяло… Поверни ночник в другую сторону… Спасибо, Антуан… Доброй ночи, Антуан…
Он спешит, счастливый и печальный до слёз, торопливо и безмолвно кружит вокруг кровати. Сердце его переполнено собачьей признательностью.
– Доброй ночи, Антуан, – повторяет Минна, высунув из-под одеяла бледную озябшую мордочку.
– Доброй ночи, дорогая. Ты хочешь спать?
– Нет.
– Хочешь, я потушу свет?
– Не сейчас. Поговори со мной. Похоже, меня немножко лихорадит. Присядь на минутку.
Он подчиняется, с неловкой нежностью садится на самый край постели.
– Если тебе здесь не по душе, Минна, мы можем уехать раньше; я постараюсь закончить свои дела побыстрее…
Минна, проделав затылком углубление в перьевой подушке, зарывается в свои тёплые волосы, как курица в солому.
– Я не говорила, что хочу уехать.
– Возможно, ты жалеешь о Париже, о доме, о… о своих привычках, своём…
Он отвернулся, но голос у него дрогнул помимо воли… Минна следит за ним сквозь закрывшие лицо волосы.
– У меня нет никаких привычек, Антуан.
Он совершает над собой чудовищное усилие, чтобы замолчать, но всё-таки продолжает:
– Возможно, ты… кого-нибудь любишь… и тебе не хватает… друзей…
– У меня нет друзей, Антуан.
– О! Я ведь всё это говорю… вовсе не для того, чтобы упрекать тебя. Я… я понял, что в прошлом месяце вёл себя по-идиотски… Ведь любви приказать нельзя, правда? Я не могу помешать тебе любить кого-нибудь, как не могу запретить земле вращаться вокруг своей оси…
Каждая фраза даётся ему с таким трудом, будто он поднимает гору. Мысли его, бережно-проницательные, пылкие и чуткие, облекаются в самые тяжёлые, самые вульгарные слова, и он страдает от этого. Великий Боже, не суметь объяснить Минне, что он вручает ей в дар свою жизнь, свою супружескую честь, свою преданность верного сообщника… Не найти нужной интонации, чтобы успокоить и внушить доверие этой хрупкой девочке, которую он только что любовно укрыл, подоткнув со всех сторон одеяло… Что она ответит? Только бы не стала плакать! Она такая нервная сегодня вечером! Он клянётся себе, отринув уклончивость: «Пусть она наставляет мне рога – лишь бы не плакала!» Он угадывает под волной спутанных волос напряжённый взгляд её прекрасных чёрных глаз…
– Я никого не люблю, Антуан.
– Правда?
– Правда.
Опустив голову, он вбирает в себя безмерную радость и несравненную горечь. Она сказала: «Я никого не люблю», но не добавила, что любит Антуана…
– Знаешь, ты сегодня очень славная… Я доволен… Ты на меня больше не сердишься?
– За что мне на тебя сердиться?
– За… за всё. В какой-то момент мне захотелось сломать всё, но не потому, что я стал меньше тебя любить… наоборот! Тебе этого не понять…
– Отчего же сломать?
– Так ведёт себя человек, когда любит, – говорит он просто.
Минна вытаскивает из-под одеяла дружелюбную маленькую руку:
– Но я тебя очень люблю, поверь!
– Да? – спрашивает он, натянуто улыбаясь. – Тогда мне хотелось бы заслужить такую любовь, чтобы ты могла попросить меня обо всём, обо всём, понимаешь? Попросить даже то, о чём обычно не просят мужа… и чтобы ты могла прийти ко мне пожаловаться, понимаешь? Как делают маленькие дети: «Вот этот обидел меня, Антуан, накажи его или убей»… в общем, всё, что угодно…
Она поняла на этот раз. Она садится на постели, не зная, как выразить внезапную нежность к Антуану, что бьётся в ней, будто блестящий уж, прыгающий в завязанном мешке… Она сильно побледнела, глаза её расширились… Вот он какой, кузен Антуан!
Многие мужчины жаждали её: один – вплоть до желания убить, второй – до стыдливой деликатности, с которой и отринул её… Но ни один не сказал ей: «Будь счастлива, я ничего не прошу для себя – я буду дарить тебе драгоценности, сладости, любовников…»
Чем же вознаградить этого мученика в пижаме?.. Пусть получит то, что Минна в состоянии дать, – её послушное тело, её мягкие бесчувственные губы, её пышные волосы рабыни…
– Иди ко мне в постель, Антуан…
Минна спит усталым сном в розовом сумраке. За окнами хлопает кнут, колёса скрипят, как в полночь, а над садом звенят струны итальянских мандолин. Но стена сна отделяет Минну от мира жизни и одиночества, гнусавое пение мандолин проникает в её дрёму, преображаясь в жужжание пчёл… Солнечное блаженство сна начинает потихоньку тускнеть, и сознание Минны постепенно пробуждается неравномерными толчками, как у пловца, который поднимается со дна восхитительного океана. Она дышит глубоко, уткнувшись лицом в локоть согнувшейся руки, не желая расставаться с чёрной сладостью дрёмы… Окончательно же пробуждается, ощутив странную лёгкую боль, на которую откликается, будто арфа, всё её тело.
Прежде чем открыть глаза, она осознаёт, что нагота её прикрыта лишь волосами; но необычность этого обстоятельства не имеет для неё никакого значения; ночью что-то произошло… что же это было? Нужно быстро проснуться, чтобы вспомнить всё и ощутить несказанную радость: именно этой ночью случилось чудо, создавшее Минну заново!
Она глядит на занавески со смутной звероватой улыбкой: «Солнце?.. Стало быть, мы спали? Да, мы спали, и довольно долго… Антуан встал… Даже страшно взглянуть на часы… Какое счастье, что мы оба любим завтракать поздно!..» Она повторяет «мы оба» с наивной гордостью новобрачной, и голова её в прядях спутавшихся волос вновь падает на подушку…
«Иди ко мне в постель, Антуан!» Она крикнула ему это нынешней ночью, сообразуясь с понятием справедливости, как у проститутки, которая только своим телом может расплатиться за любовь мужчины… И несчастный ринулся в жертвенные объятия Минны, с трудом веря, что награда возможна сразу же после мук.
Сначала он хотел только лечь рядом с ней, только прижаться к этому тёплому хрупкому телу, опьянённый до слёз запахом духов, ласковым пожатием маленькой руки…
Но она потянула его к себе, сплетя его ноги со своими, холодными и гладкими. Он шептал, слабея, «нет, нет», выгибая спину, чтобы отдалиться от неё, но дерзкие тоненькие пальчики прикоснулись к нему, и он одним прыжком припал к ней, отшвырнув в сторону простыню…
Она увидела, как видела много раз, его чёрную фигуру над собой, бородатое лицо фавна над своим лицом, ощутила знакомый запах лака и нагретого дерева, исходивший от крупного смуглого тела… Но сегодня Антуан заслуживал большего, хотя она и не смогла бы ему это дать! «Пусть он получит меня всю, пусть эта ночь переполнит его восторгом! Мне надо подражать ему, чтобы радость его ничем не омрачилась… Пусть он услышит от меня вздох и крик своего собственного наслаждения! Я буду восклицать: „Ах! Ах!“, как Ирен Шолье, стараясь думать о другом…»
Выскользнув из длинной ночной рубашки, она устремилась навстречу рукам и губам Антуана, а затем откинулась на подушки, покорная и целомудренная, словно святая, бестрепетно ожидающая демонов и мучителей…
Он, однако, щадил её, и она лишь мягко колыхалась вместе с ним в замедленном глубоком ритме… Она приоткрыла глаза: взор Антуана, ещё владеющего собой, казалось, искал Минну внутри её самой… Вспомнив поучения Ирен Шолье, она произнесла: «Ах!» – будто пансионерка, падающая в обморок, но тут же со стыдом умолкла. Антуан всё больше погружался в свою беззвучную радость, и лицо его с изломанными бровями стало похожим на грубую маску похотливого Пана… «Ах, ах!..» – выдохнула она помимо воли… Ибо в ней нарастало тревожное, почти невыносимое предчувствие, от которого сжималось горло, будто от подступивших рыданий…
В третий раз она застонала, и Антуан замер, поражённый, что слышит голос этой Минны, которая не кричала никогда… Но пауза совсем не помогла Минне: она трепетала теперь всем телом, подогнув пальцы ног, бросая голову справа налево, а затем слева направо, как ребёнок, заболевший менингитом. Она сжала кулаки, и Антуан увидел, как напряглись желваки над изящным подбородком.
Он боязливо застыл, опираясь на свои расставленные ладони, не смея продолжать… Глухо вскрикнув, она раскрыла глаза, опалив его диковатым взглядом, и прорычала:
– Давай же!
На какое-то мгновение он оцепенел от изумления, застыв над ней; а затем проник в неё со скрытой силой, с острым любопытством, большим, чем его собственное наслаждение. Он овладевал ею неутомимо-осознанно, тогда как она извивалась своим телом сирены, с закрытыми глазами, бледными щеками и пунцовыми ушами… Порой она складывала руки, прикрывая закушенную губу и словно бы предаваясь ребяческому отчаянию… Порой тяжело дышала, открыв рот и яростно впившись всеми десятью ногтями в плечи Антуана… Одна из её ног, соскользнувшая с кровати, вдруг поднялась и на секунду прикоснулась к смуглому бедру мужа, который вздрогнул от восторга и страсти…
Наконец она устремила на него взгляд незнакомых глаз и напевно забормотала: «Твоя Минна… твоя Минна, навсегда твоя…», и он почувствовал, как обмякает наконец в его объятиях мокрое дрожащее тело…
Минна, сидя на измятой постели, прислушивается к самой себе, ощущая гул радостно стучащей крови. Ей нечего больше желать и не о чем жалеть.
Жизнь стоит перед ней – лёгкая, чувственная, заурядная, как красивая девушка. Антуан свершил это чудо. Минна старается уловить звук шагов мужа и потягивается. Она улыбается в темноте, с некоторым презрением ко вчерашней Минне, этой холодной девчонке, что искала невозможного. Нет больше ничего невозможного, и нечего больше искать – нужно лишь расцветать в лучах наслаждения, стать розовой, счастливой и всем довольной, успокоиться в тщеславном сознании, что она ничем теперь не отличается от других женщин!.. Сейчас вернётся Антуан. Нужно встать, побежать навстречу солнцу, бьющему в занавески, попросить чашку дымящегося шоколада с бархатной плёнкой… День пройдёт в праздности, Минна ни о чём не станет думать, повиснув на руке Антуана… ни о чём, кроме как о следующей ночи, о многих сходных ночах и днях… Великий Антуан, дивный Антуан…
Дверь открывается, и волна белого света врывается в комнату.
– Антуан!
– Минна, дорогая!
Они обнимаются; от него пахнет свежестью и вольным ветром; а она, влажная после сна, источает благоухание ночи любви…
– Дорогая, сколько солнца! Настоящее лето, вставай скорее!
Спрыгнув на ковёр, она бежит к окну, распахивает ставни и отступает, ослеплённая…
– О! Сплошная голубизна!
Море отдыхает, на его бархатном покрывале нет ни единой складки, а солнечные лучи оплавляются в серебристые бляшки. Минна, обнажённая и переполненная восторгом, блаженно-отупело следит, как покачивается за стеклом ветка розовой герани… Этот цветок расцвёл за одну ночь? И этих роз с рыжеватыми лепестками она ещё не видела, вчера их не было…
– Минна, у меня такие новости!
Она переводит взгляд с окна на мужа. И его также преобразило чудо, ибо от него исходит, кажется ей, совершенно новая уверенность зрелости, мужественности…
– Минна, если бы ты знала! Можи рассказал мне совершенно невероятную историю: Ирен Шолье сцепилась с каким-то англичанином из-за выигрыша… словом, вышел скандал! В результате ей пришлось сесть на первый же парижский поезд!
Минна запахивается в широкий пеньюар и улыбается Антуану. Она восхищается им – таким рослым и смуглым, с ассирийской бородой, с авантюрным носом, как у Генриха IV…
– А ещё парижские газеты… Но это уже не так забавно… Ты ведь хорошо знаешь маленького Кудерка?
О да! Она хорошо знает маленького Кудерка… бедный мальчик… она жалеет его издалека, свысока, ибо память её обрела снисходительность…
– Маленький Кудерк? Что он натворил?
– Его нашли дома, с пулей в лёгком. Хотел почистить свой револьвер.
– Он умер?
– К счастью, нет! Его удалось вытащить. Но всё-таки, какое странное происшествие.
– Бедный мальчик! – произнесла она вслух.
– Да, не повезло ему…
«Да, ему не повезло, – думает Минна… – Он будет жить, он вновь превратится в маленького весёлого гуляку, он будет жить, исцелившись, отринув прекрасную любовь, которая едва не стоила ему жизни. Вот теперь я жалею его…»
– Малыш спасся чудом, правда, Минна? Помнишь, как он ухлёстывал за тобой? Ну признайся: совсем чуть-чуть, а?
Полуобнажённая Минна трётся затылком о рукав Антуана – любовным жестом прирученного зверька. Она зевает, устремляет на мужа взгляд лестно прищуренных глаз – глаз, из которых навсегда ушла тайна:
– Очень может быть! Я уже забыла, дорогой…
