Текст книги "Невинная распутница"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Сидони-Габриель Колетт
Невинная распутница
Часть первая
Минна? Минна, дорогая, ты закончила с этой темой? Минна, ты испортишь себе глаза! Минна что-то нетерпеливо бормочет. Она уже трижды отвечала: «Да, Мама», а Мама по-прежнему сидит за своей вышивкой и изредка взглядывает на спинку глубокого кресла…
Минна, покусывая костяной наконечник ручки, почти лежит на своей тетрадке, так что видны только серебристые пряди светлых волос и кончик тонкого носа между двумя спустившимися на щёку локонами.
Дрова тихонько потрескивают, керосиновая лампа отсчитывает с каждой каплей секунду за секундой. Мама вздыхает. Стежок следует за стежком по накрахмаленному полотну – большой отложной воротник для Минны, – и иголка стучит о напёрсток. За окнами нахохлились под дождём мокрые платаны бульвара Бертье, а трамваи на внешнем бульваре мелодично звенят, пробегая по рельсам.
Мама отрезает нитку… При позвякивании маленьких ножниц тонкий носик Минны поднимается, локоны расходятся в разные стороны, открывая прекрасные и настороженные тёмные глаза… Но это ложная тревога: Мама безмятежно вдевает в иглу новую нитку, и Минна вновь может склониться над развёрнутой газетой, едва прикрытой тетрадкой по истории… Она читает, смакуя каждое слово, рубрику «Ночной Париж»:
«Неужели нашим эдилам[1]1
Эдилы – в Древнем Риме – высшие должностные лица наблюдавшие за общественными зданиями и храмами.
[Закрыть] не приходит в голову мысль, что некоторые кварталы Парижа, внешние бульвары в частности, представляют для опрометчивого прохожего такую же опасность, как Восточная прерия для белого путешественника? Наши доморощенные апачи утоляют здесь свои зверские инстинкты, и нет такой ночи, после которой не осталось бы одного или нескольких трупов.
Возблагодарим небо – в самом деле, не полицию же! – что иногда эти господа пожирают друг друга, как случилось нынешней ночью при столкновении двух банд, которое завершилось их подлинным самоистреблением. Вы хотите знать причину кровавого спора? «Ищите женщину!» Таковая нашлась в лице девицы Дефонтен, прозванной Медной Каской из-за великолепных рыжих волос. Сия особа, пробудившая нездоровую похоть у сообщников мужского пола, уже год числится в картотеке префектуры: ей едва исполнилось шестнадцать, однако она обрела большую популярность в своём кругу благодаря опасному обаянию и дерзкой смелости. Умеет боксировать и драться, а при случае может пустить в ход револьвер. Сегодня из-за Медной Каски схлестнулись Базиль-Парша, главарь банды Братьев из Бельвиля, и Кудрявый, вожак Аристокров из Леваллуа-Перре, известный сутенёр, чьё настоящее имя пока не удалось раскрыть. От угроз и брани быстро перешли к поножовщине. Сидни-Гадюка, бельгийский дезертир, получив серьёзную рану, позвал на помощь Кудрявого; тогда приспешники Парши достали револьверы, и началась настоящая бойня. Полицейские, которые появились, как всегда, после схватки, подобрали пятерых бездыханных молодчиков; в больницу были отправлены Дефремон и Бюзнель, Жюль Буке по прозвищу Ясноглазик и Блаки-Башка. Там же оказался и подданный короля Леопольда Сидни-Гадюка.
Что до главарей и Коломбины, главной виновницы дуэли, то их схватить не удалось. Ведётся активный поиск».
Мама аккуратно складывает вышивание. Газета мгновенно исчезает под тетрадкой, и Минна торопливо записывает первое, что ей приходит на ум:
«По этому договору Франция потеряла две свои лучшие провинции, но вскоре вернула их благодаря таланту своих дипломатов…»
Точка… заключительная черта под домашним заданием по истории… промокашка, прижатая длинными прозрачными пальцами, – и Минна победоносно восклицает:
– Готово!
– Давно пора! – вздыхает с облегчением Мама. – Быстрей в постель, моя белая мышка! Сегодня ты припозднилась. Очень трудное задание?
– Нет, – отвечает Минна, вставая. – Просто у меня немного болит голова.
Какая она высокая! Почти сравнялась с Мамой. Очень долговязая девочка, словно десятилетняя малышка, которую растянули вдвое… Тонкая и плоская в своём узком платье из зелёного вельвета, Минна вытягивается ещё больше, закинув руки за голову, затем проводит ладонью по лбу, отбрасывая назад очень светлые волосы. Мама тут же вскидывается:
– Бобо? Поставить компресс?
– Нет, – говорит Минна. – Не стоит. Завтра это пройдёт.
Она улыбается Маме своими тёмно-карими глазами и подвижным ртом, уголки которого нервно подрагивают. У неё такая прозрачная кожа, такие тонкие волосы, что нельзя понять, где кончаются виски. Мама всматривается в личико, знакомое ей до каждой жилочки, и в очередной раз скорбно поражается хрупкости дочери. «Никто не дал бы ей её четырнадцати лет и восьми месяцев…»
– Поди ко мне, Минна, дорогая, я тебя накручу! В руках у неё небольшая связка белых папильоток.
– Прошу тебя, Мама, не надо. Сегодня можно обойтись без этого, раз у меня болит голова.
– Ты права, моя ласточка. Проводить тебя в спальню? Я ещё нужна тебе?
– Нет, спасибо, Мама. Я сразу лягу.
Минна берёт одну их керосиновых ламп, целует Маму и поднимается по лестнице. Её не пугают ни тёмные углы, ни тень от лампы, что растёт и кружится перед ней, ни восемнадцатая ступенька, зловеще скрипнувшая под ногой. В четырнадцать лет и восемь месяцев никто уже не верит в привидения…
«Пятеро! – думает Минна. – Полицейские подобрали пятерых бездыханных. И ещё бельгийца тяжело раненным! Но Медная Каска ускользнула, как и оба вожака! Слава Богу!..»
Оставшись в белой нансуковой[2]2
Нансук – тонкая хлопчатобумажная бельевая ткань.
[Закрыть] юбке и лифе из белого тика, Минна рассматривает себя в зеркале:
«Медная Каска! Рыжие волосы, как это красиво!
А я слишком светлая… вот как надо их причесать…» Она поднимает свои шелковистые волосы обеими руками, скручивает и закалывает очень высоко, так что дерзкий кок почти нависает надо лбом. Достаёт из шкафа розовый фартучек – тот, у которого карманы в виде сердечек, затем вновь оценивающе глядит в зеркало, вздёрнув подбородок… Нет, она всё равно выглядит слишком пресно. Чего же не хватает? Красного банта в волосах. Вот так! А другой на шею, узлом вбок. Засунув руки в карманы фартучка, отставив в сторону худые локти, Минна, похожая в своей очаровательной неловкости на фигурки Буте де Монвеля, улыбается самой себе с гордым сознанием: «О, зловещая и роковая!»
Минна никогда не засыпает сразу. Она слушает, как Мама внизу закрывает фортепьяно, задёргивает шторы, чьи кольца скрежещут по карнизу, приоткрывает дверь кухни, чтобы убедиться, не исходит ли от конфорок плиты запах газа, а затем медленно поднимается наверх, отягощённая своей лампой, своей рабочей корзинкой и своей длинной юбкой.
Перед комнатой Минны Мама на минутку останавливается и прислушивается… Наконец закрывается последняя дверь, и теперь доносятся только приглушённые звуки из-за стенки…
Минна лежит, вытянувшись во весь рост, на своей постели, запрокинув голову и чувствуя, как зрачки увеличиваются в темноте. Ей не страшно. Она подстерегает все шорохи, как маленький ночной зверёк, и лишь тихонько скребёт по простыне пальцами ног.
На цинковый выступ окна каждую секунду падает дождевая капля, тяжёлая и равномерная, как шаги полицейского, идущего вверх по тротуару.
«Как меня раздражает этот полицейский! – думает Минна. – К чему пригодны люди, которые так топают? Те люди… Братья из Бельвиля и Аристокры… они ступают бесшумно, как кошки, и их нельзя услышать. Они носят спортивные туфли или мягкие вышитые тапочки… Бесконечный дождь! Я думаю, им тоже пришлось укрыться! Но всё-таки где они, Базиль и тот, другой, главарь Аристокров, Кудрявый? Бежали и спрятались в какой-нибудь заброшенной шахте. Не знаю, есть ли здесь шахты… О, этот отвратительный топот! Чап, чап, чап! А вдруг за ним кто-нибудь крадётся, чтобы всадить нож в его гнусный затылок! Прямо перед нашей дверью! Ах, как закричала бы утром Селени: „Мадам, мадам! Перед нашей дверью лежит убитый полицейский!“ Она наверняка хлопнется в обморок!»
И Минна, свернувшись калачиком на своей белой постели, так что шелковистые волосы раскидываются по подушке, открыв крохотное ушко, засыпает с лёгкой улыбкой на устах.
Минна спит, а Мама предаётся раздумьям. В этой маленькой и такой хрупкой девочке, что находится за стеной, заключён весь смысл существования госпожи… впрочем, какое значение имеет её имя? Эту молодую робкую вдову, очень привязанную к дому, зовут просто Мама. Десять лет назад Маме казалось, что горе из-за внезапной смерти мужа никогда не иссякнет; но затем страдания поблёкли в золотистой тени волос Минны, трогательной в своей беззащитной уязвимости… Еда для Минны, платья для Минны, учителя для Минны – у Мамы не было ни минутки, чтобы подумать о чём-нибудь другом! Она занималась этим с радостью и тревогой, лишь возраставшими с ходом времени.
Между тем Маме всего лишь тридцать три года, и нередко бывает, что на улице обращают внимание на её спокойную красоту, чей блеск притушен скромным, как у учительницы, платьем. Мама об этом не подозревает. Она улыбается, если воздают хвалу удивительным волосам Минны, и краснеет до слёз, когда какой-нибудь негодяй дерзко окликает дочь, – других событий нет в жизни этой образцовой матери, которая деятельно, словно муравей, хлопочет вокруг своего сокровища. Дать Минне отчима? Что вы такое говорите! Нет, нет, они будут жить одни в маленьком домике на бульваре Бертье, что оставил Папа жене с дочерью, и никому другому, – вплоть до той ещё туманной, но ужасной минуты, когда Минна уйдёт в неизвестность вместе со своим избранником…
У них есть дядюшка Поль, врач, который заходит время от времени, лечит Минну, если та заболевает, и не даёт Маме окончательно потерять голову; а кузен Антуан развлекает Минну во время каникул. Минна занимается на курсах мадемуазель Суэ, чтобы научиться держать себя в обществе и завести знакомство с девочками из хороших семей, а заодно получить какие-то знания, хотя вот это не так уж важно! «Кажется, всё в порядке», – говорит себе Мама. Она очень боится неожиданностей. О, если бы можно было пройти вдвоём, крепко обнявшись, до конца жизни, как легко и быстро шагнули бы они в безгреховную смерть без мук из своего тёплого родного уголка!
– Минна, дорогая, уже полвосьмого.
Мама произносит эти слова негромко и словно бы извиняющимся тоном.
Над белым пространством кровати поднимается худенькая рука, сжимается в кулак и вновь падает вниз.
Затем раздаётся слабый и тонкий голос Минны:
– Дождь всё ещё идёт?
Мама поднимает железные жалюзи. В окно врывается шелест сикоморов вместе с ярко-зелёным лучом света и свежим дуновением, пахнущим ветром и асфальтом.
– Великолепная погода!
Минна, сидя на постели, запускает пальцы в спутанный шёлк волос. Яркое обрамление из светлой шевелюры подчёркивает розоватую бледность лица и удивительные глаза, заполненные прозрачной чернотой. Прекрасные глаза, большие и тёмные, словно распахнутые навстречу миру, который тонет в их сумраке, что осенён изящным изломом бровей, навевающих грусть… Подвижный рот улыбается, но глаза остаются серьёзными… При взгляде на них Мама вспоминает Минну совсем маленькой: эту хрупкую беленькую куколку в игрушечном платьице, с лёгким пушком на голове и с поразительными глазами – пронзительно-суровыми и чёрными, как вода в колодце…
Но сейчас Минна смотрит на трепещущие листья с отсутствующим видом. Она сжимает и разжимает пальцы ноги, как шевелят своими усиками майские жуки… Ночь ещё бродит в ней. Она бредёт следом за своими снами, не прислушиваясь к словам Мамы, нежной и свежей Мамы, которая хлопочет, снуя по комнате в голубом пеньюаре, с заплетёнными в косы волосами…
– Твои жёлтенькие ботиночки и юбочка цвета морской волны и блузочка… Какую блузочку?
Проснувшись наконец, Минна вздыхает, и взгляд её приобретает осмысленное выражение.
– Голубую, Мама, или белую, как хочешь. Словно ожив вместе с произнесёнными словами, Минна спрыгивает на ковёр и высовывается в окно: внизу должен лежать полицейский с ножом в затылке… Но тротуар пуст.
«Это всё равно произойдёт», – говорит себе Минна, слегка разочарованная.
В спальню проник сладкий аромат шоколада, и это побуждает её приступить к тщательному туалету маленькой ухоженной женщины. Она улыбается розовым цветам на обоях. Розы везде: на стенах, на английском бархате кресел, на кремовом ковре и даже на дне длинной ванночки, укреплённой на белых лакированных стояках… Суеверная Мама желала, чтобы одни лишь розы окружали сон Минны…
– Хочу есть! – говорит Минна, завязывая перед зеркалом шейный платочек под воротничком, сверкающим от крахмала.
Какое счастье! Минна хочет есть! Вот будет Маме радости – хватит на целый день! Она восхищается своей большой дочерью, не в меру вытянувшейся и такой ещё не по-женски угловатой, с плоской девичьей грудью под плиссированной блузкой, с худыми плечами, прикрытыми блестящими локонами прекрасных волос…
– Спускайся, твой шоколад уже налит.
Минна берёт из рук Мамы шляпку и вприпрыжку бежит вниз по лестнице, проворная, как белая козочка. Она переполнена счастливой неблагодарностью, что так украшает избалованных детей, и нюхает на ходу платочек, куда Мама капнула чуточку лимонной вербены…
Курсы мадемуазель Суэ – заведение вполне серьёзное. Спросите у любой матери, что приводит сюда дочь, и она ответит вам: «В Париже нет ничего более модного!» И вам тут же назовут имена сестёр С., малышек 3., единственной дочери банкира О. Вам расскажут о превосходной системе вентиляции, о паровом отоплений, о машинах, ожидающих у ворот, – не было примеров, чтобы какая-нибудь мамаша, ослеплённая этим царством гигиены, поражённая этими знаменитыми звучными именами, осмелилась бы сунуть нос в учебную программу или, тем более, подвергнуть её критике.
Каждое утро Минна, либо в сопровождении Мамы, либо под присмотром Селени, шествует вдоль старинных укреплений к бульвару Мальзерб, где располагается резиденция мадемуазель Суэ. Прямая и серьёзная, в дорогих перчатках и с сафьяновым портфельчиком под мышкой, она приветствует взглядом зелёную провинциальную улицу Гурго, лаской – собак и детей художника Толова, которые по-хозяйски прогуливаются в этом пустынном месте.
Минна хорошо знает белокурых детей, вольных маленьких пиратов Севера, говорящих между собой на гортанном норвежском языке… «Одни, без бонны, вдоль укреплений! Но они слишком маленькие и умеют только играть… Они не интересуются интересными вещами…»
Артюр Дюпен, золотое перо «Газеты», одарил публику новым шедевром:
ОПЯТЬ НАШИ АПАЧИ! – ВАЖНАЯ ПОИМКА – КУДРЯВЫЙ НЕУЛОВИМ
«Наши читатели ещё не забыли достоверный рассказ о зловещих событиях в ночь со вторника на среду. Полиция отнюдь не бездействовала всё это время: прошло всего лишь двадцать четыре часа, и инспектор Жуайе сумел изловить Вандермеера по прозвищу Колбаса. На его след навёл один из раненых, отправленных в больницу: он был схвачен в меблированных комнатах на улице Норвен. О Медной Каске известий нет. Утверждают даже, что самым близким её друзьям неведомо, где она скрывается, и, как нам сообщили, преступный народец близок к анархии, ибо лишился своей королевы. До сих пор нигде не могут обнаружить Кудрявого».
Перед тем как лечь в свою белую постель, Минна перечитала «Газету», а затем бросила её в корзинку для бумаг. Она долго не может заснуть, ворочается и размышляет:
«Она спряталась, она, их королева! Наверное, тоже в заброшенной шахте. Полицейские бездарны, совсем ничего не могут. А у неё есть верные друзья, они приносят ей по ночам холодное мясо и яйца вкрутую… Если убежище откроют, она успеет убить нескольких шпиков, прежде чем её схватят… Но подданные бунтуют! А Аристокры из Леваллуа без Кудрявого могут разбежаться… Им следовало бы избрать вице-королеву, чтобы та правила в отсутствие Медной Каски…»
Минне всё это кажется противоестественным и одновременно простым, как в старинных романах. Разумеется, ей известно, что ветхие от времени укрепления – это необычное место, населённое опасным и привлекательным народом, расой дикарей, ни в чём не схожей с нами. Их легко опознать по присущим только им приметам: велосипедной кепке и чёрному свитеру с яркими продольными полосами, который плотно облегает тело, словно яркая татуировка. Для расы характерны два основных типа:
1. Коренастый: ходит вразвалку, тяжело опустив толстые, будто куски сырого мяса, руки, с низкой чёлкой, нависающей над бровями.
2. Стройный: у этого небрежная походка и беззвучная поступь. Носит башмаки Ришелье, но часто заменяет их спортивными туфлями. Носки в цветочек – иногда дырявые. Нередко вместо носков виднеется нежная голая кожа сомнительной чистоты, с синими прожилками вен. Мягкие волосы завитками спускаются на тщательно выбритые щёки, а на бледном лице выделяются лихорадочным блеском ярко-красные губы.
В соответствии с классификацией Минны, второй тип воплощает благородный аристократизм таинственной расы. Коренастый любит петь и гуляет под ручку с простоволосыми девицами, такими же весёлыми, как и он сам. Стройный держит руки в карманах широких штанов и курит, прищурившись, тогда как возле него исходит в бессильных упрёках и плачет обманутое им создание, стоящее много ниже по уровню развития… «Она ему наскучила, – продолжает сочинять Минна, – надоела мелкими домашними делами. Он даже не слушает её и грезит о своём, следя за струйкой дыма своей восточной сигареты…»
Ибо в мечтах Минны нет места низкосортному табаку – она признаёт восточный, и только восточный…
Минну восхищает патриархальность дневной жизни этого необычного народа. Когда она около полудня возвращается домой, то видит «их»: они во множестве сидят и лежат у подножия склона. Самки, сидя на корточках, переговариваются и молчат, а то и обедают как в деревне, разложив пищу на грязной бумаге.
Красивые и сильные самцы спят. Те, что бодрствуют, сбросив с себя пиджаки, дружески возятся, упражняя таким образом гибкость мускулов…
Минна сравнивает их с кошками, которые днём отсыпаются, вылизывают шерсть, оттачивают изогнутые коготки о деревянные плитки паркета. С наступлением ночи эти кровожадные демоны испускают вопли и крики, похожие на вой полузадушенного ребёнка, которые достигают ушей Минны, смущая её сон.
Люди таинственного племени не кричат по ночам; они свистят. Пронзительный ужасный посвист размечает вехами внешний бульвар, передаёт от поста к посту непонятные сообщения. Едва услышав его, Минна содрогается всем телом, словно пронзённая иглой…
«Они свистнули дважды подряд… а в ответ прозвучало что-то похожее на боязливое чириканье, откуда-то издалека… Это означает „Спасайтесь“ или же „Дело в шляпе“? Наверное, они покончили с этим делом, убили старую даму? Старая дама лежит теперь возле ножек своей кровати, „в луже крови“. Сейчас они начнут считать золотые монеты и банковские билеты, а потом захмелеют от красного вина и улягутся спать. Завтра, у откоса, они расскажут о старой даме и займутся делёжкой добычи…»
«Но, увы! королевы нет с ними, и анархия торжествует – так сказала „Газета“! Стать их королевой с красным бантом и револьвером, понимать язык свиста, ласкать волосы Кудрявого и посылать людей на ночные дела… Королева Минна… королева Минна! Почему бы и нет? Говорят же: королева Вильгельмина…»
Уже засыпая, Минна продолжает что-то бормотать…
Сегодня воскресенье, и, как всегда по воскресеньям, дядя Поль пришёл отобедать у Мамы вместе с сыном Антуаном.
Этот семейный обед, несомненно, напоминает фамильное торжество. Посреди стола красуется букет из роз, а на подставке серванта – клубничный торт.
Ягодно-цветочные запахи увлекают разговор к теме близких каникул. Мама видит в мечтах сад, где Минна будет играть под жарким солнцем; её брат Поль, совсем пожелтевший из-за болезни печени, надеется, что перемена воздуха избавит его от мучительных колик. Он улыбается Маме, с которой обращается по-прежнему как с маленькой сестрёнкой; длинное исхудалое лицо его будто вырезано из дерева со множеством сучков. Мама говорит с ним почтительно, клонится ближе, чуть сгибая шею, закованную в высокий белый воротник. На ней печальное платье из тёмной ткани, что ещё более подчёркивает её сходство с молоденькой женщиной, нарядившейся как бабушка. Она сохранила ребяческий трепет перед своим ипохондриком-братом, который объехал весь мир, лечил негров и китайцев, подхватив в далёких краях хворь, погубившую печень, чья желчь разлилась зеленью на его лице, а также редкостные лихорадки…
Антуану очень хочется положить себе ещё ветчины и салата, но он не смеет, опасаясь неодобрительного присвистывания отца и неизбежного замечания: «Мальчик мой, неужели ты надеешься свести прыщи, налегая на острое и солёное…» Антуан превозмогает себя и украдкой взглядывает на Минну. Он на три года старше её, но всегда робеет, когда на нём останавливаются чёрные глаза: чувствуя, как у него багровеют прыщи и наливаются краской уши, он пьёт большими стаканами холодную воду. Семнадцать лет – тяжкий возраст для юноши, и Антуан мучительно переживает неблагодарный период возмужания. Чёрный мундир с маленькими золотыми пуговицами кажется ему унизительной лакейской ливреей, а при виде тёмного пушка, проступившего грязными пятнами над губой и на щеках, каждый, наверное, невольно задаётся вопросом: «Ему уже пора бриться или он всё ещё не умеет умываться?» Мальчикам из коллежа требуется большое терпение, чтобы выносить все эти невзгоды. Вот и этот школяр таков: породистый нос и выразительные серые глаза предвещают красивого мужчину, но созревает он в обличье довольно-таки неприглядного подростка…
Антуан берёт на вилку совсем немного и пережёвывает очень тщательно: «Тётушка вбила себе в голову, что листья салата нужно нарезать мелко, просто невозможно есть! Если кусочек прилипнет к губе, Минна скажет, что я жую жвачку, как коза. Обалдеть можно от этих девчонок: сколько в них наглости… и при этом держатся с самым невинным видом! Что это с ней сегодня? У мадемуазель совершенно отсутствующий взгляд. После крутых яиц рта не раскрыла! Ну и кокетка!..»
Он кладёт нож и вилку рядом с тарелкой, вытирает рот, осенённый чёрным пушком, и ещё раз смотрит на Минну, стараясь придать взору холодную надменность. Кажется, она им пренебрегает… и какое высокомерие! Тем не менее он думает:
«Всё равно она красивее сестры Букте. Они там насмехаются над ней, потому что на фотографиях у неё волосы выходят белыми, но ни у кого из наших нет такой шикарной и изящной кузины. Дубина Букте говорит, что она тощая! Худая, конечно, но я, в отличие от него, толстух терпеть не могу!»
Минна сидит лицом к окну; тени от листьев, блики от фонарей бульвара Бертье с их белым, как деревенская дорога, светом делают её ещё бледнее. Погружённая в свои мысли и необыкновенно рассеянная с самого утра, она пристально глядит в ослепительное окно немигающим взглядом сомнамбулы. Перед взором её проходят привычные видения, любимые кошмары, упоительные картины, фрагменты которых кружатся, как в калейдоскопе, меняются вновь и вновь сообразно новым обстоятельствам: презренное и опасное Племя, союз между Стройными и Коренастыми, трепещущий Париж в их власти… В один прекрасный вечер, около одиннадцати, разлетятся вдребезги стёкла, руки, вооружённые ножами и бараньими костями, опрокинут мирные столы, ночник у постели… Кому-то перерезают горло, но слышатся лишь затихающие хрипы и поступь мягких кошачьих шагов… Затем, в темноте, окрашенной розовым заревом пожара, те же руки хватают Минну, неудержимо влекут её за собой неведомо куда…
– Минна, дорогая, кусочек торта?
– Да, Мама, спасибо.
– Посыпать сахарной пудрой?
– Нет, Мама, спасибо.
Встревоженная бледностью и задумчивостью своей Минны, Мама показывает на неё подбородком дядюшке Полю, но тот пожимает плечами:
– Эка невидаль! У девчушки всё в порядке. Чуть-чуть сказывается возрастная усталость… она ведь тянется вверх!
– Это не опасно?
– Конечно, нет! Девочка формируется с некоторым опозданием, вот и всё. Тебе-то что от этого? Ты же не собираешься выдавать её замуж в этом году?
– Боже сохрани!
Мама зажимает ладонями уши, закрывает глаза, как если бы увидела молнию, ударившую со стороны бульвара Бертье.
– Почему ты смеёшься, Минна? – спрашивает дядя Поль.
– Я?
Минна отводит наконец взгляд от раскрытого окна.
– Я вовсе не смеялась, дядя Поль.
– Меня ты не проведёшь, обезьянка!
Длинной костистой рукой он дружески вынимает из волос Минны одну из шпилек, начинает развивать и свивать блестящую, серебристо-светлую прядь…
– Ты и сейчас смеёшься! Представила себе, как тебя выдают замуж, а?
– Нет, – говорит Минна откровенно, – я смеялась совсем не из-за этого…
«А из-за того, – продолжает Минна про себя, – что газеты ничего не знают или же им платят за молчание… Я изучила все страницы „Газеты“ украдкой от Мамы… Всё-таки замечательно удобно иметь такую Маму, как моя, – она никогда ничего не видит!..»
Да, это удобно… Совершенно очевидно, что простая душа Мамы никогда не мучилась неразрешимой проблемой воспитания юной девушки. Вот уже пятнадцать лет как Мама глядит на Минну со страхом и обожанием. По какому таинственному замыслу судьба дала ей в дочери эту девочку, такую пугающе-благовоспитанную, которая мало говорит, редко улыбается, а втайне преклоняется перед романтической драмой и авантюрой, перед страстью – ещё совершенно ей неведомой, хотя она уже нашёптывает свистящее слово, как наездники пробуют новый хлыст? Эта холодная девочка, не ведающая ни страха, ни жалости и мысленно падающая в объятия кровожадных героев, тем не менее щадит с деликатностью, не лишённой презрения, наивную чувствительность своей матери, трепетной гувернантки, монашенки, принесшей обет одному богу – Минне… Вовсе не из боязни скрывает Минна свои мысли от матери. Милосердный инстинкт подсказывает ей, что нужно оставаться в глазах Мамы благовоспитанной большой девочкой, ухоженной, как белая кошечка, которая говорит «да, Мама» и «нет, Мама», ходит на занятия к мадемуазель Суэ и ложится спать в полдесятого… «Я напутала бы её», – думает Минна, устремляя на мать, разливающую кофе в чашки, спокойный взор своих бездонных глаз…
Июльская жара навалилась внезапно. Таинственное Племя под окнами Минны задыхается в жалкой тени, на плешивом склоне укреплений. Немногочисленные скамейки на бульваре Бертье заняты спящими, которые лежат в расслабленных позах, а их кепки скрывают верхнюю половину лица на манер бальных полумасок. Минна, в белом льняном платье и большой соломенной шляпке на лёгких волосах, проходит так близко, что едва не тревожит их сон. Она старается разглядеть замаскированные лица и говорит себе: «Они спят. Впрочем, и в газетах пишут теперь только о самоубийствах да о солнечных ударах… Мёртвый сезон».
Мама, которая провожает Минну на занятия, поминутно увлекает её на другую сторону тротуара и вздыхает:
– В этом квартале стало невозможно жить! Минна не раскрывает широко глаза и не спрашивает с невинным видом: «Отчего же. Мама?» Подобные мелкие хитрости недостойны её.
Иногда им встречается какая-нибудь дама, подруга Мамы, и тогда начинается беседа примерно на пять минут. Говорят, естественно, о Минне, а Минна вежливо улыбается и протягивает руку с длинными тонкими пальцами. И Мама произносит:
– Ну конечно, она очень выросла после Пасхи! О! Теперь это такая большая малютка! Если бы вы знали, какой она ещё ребёнок! Я порой спрашиваю себя, как из подобной девочки может получиться женщина!
Умилённая дама боязливо гладит волосы, сверкающие перламутровым блеском и стянутые большим белым бантом… Между тем «малютка», поднимая прекрасные чёрные глаза и вновь улыбаясь, свирепо восклицает про себя: «Эта дама – безмозглая уродина! У неё бородавка на щеке, которую она называет родинкой… От неё, должно быть, плохо пахнет, когда она голая… Да, да, пусть её вытащат голой на улицу, и пусть Они начертят ножом роковые знаки на её мерзкой заднице! Её поволокут по мостовой, жёлтую, как прогорклое масло; и пусть они спляшут танец смерти на её теле, и пусть бросят её в печь для обжига извести!..»
Минна, уже совсем одетая, мечется по своей светлой комнате, едва не топая ногами от нервного возбуждения. Толстая горничная Селени всё не идёт… Что, если он уже ушёл!
Вот уже четыре дня Минна видит его на углу улицы Гурго и бульвара Бертье. В первый день он спал, сидя у стены и загородив половину тротуара. Перепуганная Селени потянула Минну за рукав; но Минна – она такая рассеянная! – уже задела ноги спящего, и тот открыл глаза… О, какие у него глаза! Потрясённая Минна содрогнулась, трепеща от переполняющего её восхищения… Чёрные, миндалевидные, с синеватыми белками… они сияют на лице, чарующем своей итальянской бледностью. Тонкие усики, будто нарисованные чернилами, и чёрные волосы, завившиеся от испарины… Засыпая, он отбросил в сторону кепку в чёрно-фиолетовую клетку, а в правой руке, между большим и указательным пальцами, у него осталась потухшая сигарета.
Не пошевелившись, он взглянул прямо в лицо Минны с такой лестной и оскорбительной дерзостью, что она едва не остановилась…
В тот день Минна получила «пять»[3]3
Во Франции принята двадцатибалльная система оценок, при которой двадцать является высшим баллом.
[Закрыть] по истории; в заведении Суэ, понятное дело, принято было говорить: «Пятёрка – это позор!» Минна была подвергнута публичному порицанию: покорно потупившись, она слушала мадемуазель Суэ, обрекая её мысленно на самые изощрённые и отвратительные пытки…
Каждый день в полдень Минна проходит мимо бродяги, едва не касаясь его, а бродяга смотрит на Минну, ослепительно-яркую в своём летнем платье, со смелым взором серьёзных глаз. Она думает: «Он ждёт меня. Он любит меня. Он меня понял. Как известить его, что за мной постоянно присматривают? Если бы я могла незаметно передать ему записку, где написала бы: „Я пленница. Убейте Селени, и мы уйдём вместе…“ Уйти вместе… в его жизнь… в ту жизнь, где я никогда больше не вспомню, что была Минной…»
Она несколько удивляется, что «похититель» ведёт себя столь апатично. Он дремлет, элегантный и без нижнего белья, в тени сикомора. Но, поразмыслив, она находит объяснение этой изнеможённой вялости, этой бледности, словно у травы, выросшей в катакомбах: «Сколько человек он убил сегодня ночью?» Быстрым взглядом она пытается обнаружить кровь под ногтями у незнакомца… Но крови нет! У него тонкие и слишком острые пальцы, а между большим и указательным пальцами всегда торчит зажжённая или потухшая сигарета… Прекрасная хищная кошка, чьи глаза сверкают из-под полуприкрытых век! Как ужасен будет прыжок зверя, дабы растерзать Селени и унести в когтях Минну!
Мама также обратила внимание на незнакомца, мирно отдыхающего после еды. Она ускоряет шаг, краснеет и вздыхает с облегчением, миновав опасность, когда остаётся позади улица Гурго…
– Ты часто видишь этого мужчину, что сидит на земле, Минна?
– Мужчину, что сидит на земле?
