Текст книги "Невинная распутница"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Сегодняшний грустный вечер наполняет его сердце нежностью, за которую ему стыдно перед самим собой. Он вытягивает длинные руки, украдкой взглядывает на свою светловолосую Минну, что ушла так далеко… Ему хочется заплакать, схватить её в объятия, а он восклицает:
– Мерзкая погода!
Минна наконец отрывает взор от пепельно-серого горизонта и молча смотрит ему в лицо. Он взрывается без всякой причины:
– Что ты уставилась на меня с таким видом, будто узнала обо мне что-то дурное?
Она вздыхает, придерживая свою тартинку кончиками пальцев:
– Мне не хочется есть.
– Неужто? У Селени всегда такое вкусное варенье!
Минна морщит изящный носик:
– Ну разумеется! Ты ешь словно каменщик.
– А ты словно маленькая ломака!
– Мне сегодня совсем не хочется варенья.
– А чего же тебе хочется? Свежего масла на поджаренном ломтике хлеба? Белого сыра?
– Нет. Я бы хотела трубочку из красного сахара.
– Тёте это не понравится, – замечает Антуан без всякого удивления. – А потом, это просто невкусно.
– Нет, вкусно! Хочу трубочку из красного сахара, но немножко засохшую, побелевшую и дряблую, когда только посредине остаётся кусочек жёсткого сахара, который хрустит как стекло… Положи мою тартинку в буфет: она меня раздражает.
Он подчиняется, а затем усаживается у ног Минны на низенький табурет.
– Поговори со мной, Антуан. Ты мой друг, ты должен развлекать меня!
Именно этого он боялся. Высокое звание друга приводит Антуана в сильнейшее замешательство. Всё идёт хорошо, когда Минна рассказывает свои истории об убийствах и об оскорблениях, нанесённых общественной морали; но говорить самому – нет, на это он совершенно не способен…
– А потом, тебе следует понять, Минна, что молодой человек вроде меня не может всё рассказывать девушке.
– Вот как? А я, по-твоему, могу? – парирует уязвлённая Минна. – Ты воображаешь, будто я могу говорить обо всём, что происходит в заведении мадемуазель Суэ? Да половина из тех девиц, что приезжают туда на автомобиле, могли бы дать сто очков вперёд папаше Люзо!
– Врёшь!
– Нет! И вот тебе доказательство: у пяти или шести из них уже есть любовники!
– Что? Ты шутишь? Их родители давно бы узнали об этом.
– Ничего подобного, сударь. Они такие хитрые!
– Откуда же ты знаешь?
– Разве у меня нет глаз?
Ах, это верно, глаза у неё есть! Ужасающе серьёзные глаза, от взгляда которых у Антуана начинает кружиться голова…
– Да, глаза у тебя есть. Но у их родителей тоже! Да и где твои приятельницы могли бы встречаться со своими любовниками?
– У входа в школу, вот где! – невозмутимо заявляет Минна. – Они обмениваются записочками.
– А, ну тогда понятно! Записочками, говоришь…
– Почему ты смеёшься?
– Да так! Просто твоим подружкам вряд ли грозит опасность залететь с ребёнком!
Минна хлопает ресницами, опасаясь выдать несовершенство своих познаний:
– Разумеется, я всего не говорю. Неужели ты думаешь, что я могу… могу бросить тень на элиту парижского общества?
– Минна, ты повторяешь глупости из газет!
– А ты выражаешься как грузчик!
– Минна, у тебя невозможный характер!
– Ах так? Я ухожу.
– Ну и уходи!
Она с большим достоинством поворачивается, собираясь выйти из комнаты, как вдруг при виде жёлтого лучика, внезапно пробившегося сквозь облака, дети издают одинаково восхищённое «ах»: солнце! какое счастье! Растопыренная тень от листьев каштана приплясывает на паркете прямо у них под ногами…
– Скорее, Антуан, бежим!
Она бежит в сад, ещё мокнущий под дождём, а следом за ней спешит Антуан, неловко шаркая ногами. Минна мчится по влажным аллеям, любуясь помолодевшим садом. Вдали склоны холмов дымятся, будто запалённая лошадь, а земля в трудолюбивом безмолвии вбирает в себя оставшуюся влагу.
Перед деревом в пышном парике из листьев Минна застывает в очарованном изумлении. Дерево похоже на расписной потолок Трианона – такое же нарядное, розовое, окутанное лёгкой дымкой… Вот сейчас из его ветвей, украшенных зелёным бархатом и изумрудными капельками воды, выпорхнут голенькие амурчики: те самые, что повязаны нежно-голубыми лентами, и у них всегда слишком красные щёки и попки…
На персиковой аллее под ногами хлюпает вода, но плоды в форме лимонов, получившие название «сосков Венеры», остались сухими и тёплыми под своей непромокаемой нарумяненной кожицей… Чтобы стряхнуть тяжёлые капли с веток, Минна засучила рукава, обнажив тоненькие руки цвета слоновой кости, подсвеченные пушком, ещё более светлым, чем её волосы; и угрюмый Антуан кусает себе губы при мысли, что мог бы поцеловать эти руки, прикоснуться губами к этому серебристому пушку…
Вот она уже присела на корточки возле красной улитки, и тонкая прядь её волос касается лужи:
– Посмотри, Антуан, какая она красная и жирная! Можно подумать, уже «надела котомку на спину»!
Насупившись, он не удостаивает улитку взглядом.
– Антуан, будь добр, переверни её: я хочу узнать, будет ли завтра хорошая погода.
– Каким образом?
– Селени меня научила: если у улиток на кончике носа земля, то это признак хорошей погоды.
– Сама и поворачивай!
– Нет, противно её трогать.
Недовольно ворча, дабы не уронить своё достоинство.
Антуан прутиком переворачивает улитку, которая начинает пускать слизь и дёргаться. Минна проявляет к ней чрезвычайный интерес.
– Скажи, а где у неё нос?
Сев на корточки рядом с кузиной, Антуан зачарованно смотрит на лодыжки Минны, хорошо видные под белой юбкой с фестонами, и взгляд его поднимается всё выше, вплоть до кружевных зубчиков маленьких панталон… Дурное животное в нём вздрагивает: он думает, что одним движением можно было бы опрокинуть Минну на влажную землю… Но девочка уже вскакивает одним прыжком:
– Быстрей, Антуан! Пойдём собирать кизил! Порозовев от возбуждения, она увлекает его на огород, блаженствующий под струями воды. Перекошенные листья капусты усеяны драгоценными капельками, тонкие веточки с едва завязавшейся спаржей опушены сверкающим инеем…
– Минна! Полосатая улитка! Посмотри: совсем как леденец.
Улитка, улитка,
Покажи мне рожки,
Покажи мне ножки!
Не покажешь, не уважишь,
Я тебя пошлю
На обед к королю!
Минна поёт старинную песенку чистым звонким голоском, затем вдруг останавливается:
– Это двойная улитка, Антуан!
– Как это двойная?
Он наклоняется и застывает в недоумении, не смея прикоснуться к двум сросшимся улиткам и взглянуть на Минну, которая уже протягивает руку.
– Не трогай, Минна! Они грязные!
– Почему грязные? Не грязнее миндаля или ореха… Это сиамские улитки!
После сильной грозы вновь наступила жестокая, едва выносимая жара, и Сухой дом опять закрыл ставни.
Как говорит Мама, ставшая ещё более скорбной в своём светлом перкалевом платье: «Жить совершенно невозможно!» Дядя Поль пытается убить время, не выходя из спальни в дневные, еле ползущие часы, а тёмная столовая, в которой гулко отдаются все звуки, как и прежде, служит убежищем для томной Минны и счастливого Антуана… Он сидит напротив кузины и вяло раскладывает карты на тринадцать кучек для пасьянса. Он с восторгом смотрит на Минну, неузнаваемую в новой причёске: волосы дерзко стянуты высоким узлом, «чтобы было прохладнее». Когда она поворачивает голову, взору открывается белый затылок, чуть синеватый, словно лилия в тени; неосязаемые прядки, выскользнувшие из узла, сплетаются с изяществом, присущим только растительному миру.
Причёсанная будто «взрослая дама», Минна держится с небрежной смелостью, оставляя далеко позади Антуана с его потугами на элегантность: белые тиковые брюки, шёлковая рубашка, высокий туго стянутый пояс… Сам того не подозревая, Антуан своим загорелым лицом, чёрными волосами и красной рубашкой до ужаса напоминает ковбоя из Нового цирка… Впервые Антуан осознаёт скудость средств, призванных произвести впечатление, и понимает, что влюблённому не дано быть красивым, если его не любят…
Минна встаёт, смешав карты:
– Хватит! Слишком жарко!
Она подходит к закрытым ставням, приникает глазом к дырочке, проточенной древесным червём, и вглядывается в зной, как будто это некий природный катаклизм:
– Если бы ты видел! Ни один листочек не шевелится… А эта кошка с кухни! Безмозглая тварь валяется на самом пекле! У неё будет солнечный удар, она уже в обмороке… Можешь мне поверить, жара просто впивается в глаз через эту дырочку в ставнях!
Она отходит от окна, махая руками, «чтобы было больше воздуха», и спрашивает:
– Ну и что же мы будем делать?
– Не знаю… Давай почитаем…
– Нет, от этого ещё жарче.
Антуан окидывает взглядом Минну, такую тоненькую в прозрачном платье:
– Тебе хорошо… Такое невесомое платье!
– Даже и оно давит! А ведь под ним ничего нет, ну почти: вот смотри…
Она берёт двумя пальцами и слегка приподнимает подол платья, будто цирковая танцовщица. Антуану бросаются в глаза носочки песочного цвета, которые почти сливаются с перламутровой кожей лодыжек, зубчатый краешек панталон над коленками… Карты, выскользнув из его дрожащих рук, веером рассыпаются по полу…
«Я не буду таким дураком, как в прошлый раз», – думает он испуганно.
Он судорожно сглатывает слюну, и ему удаётся изобразить безразличие:
– Это снизу… но тебе, наверное, жарко сверху, под корсажем?
– Корсажем? На мне только лифчик и нижняя рубашка… пощупай сам!
Она подставляет ему спину, повернув голову, выставив локти и прогнувшись. Быстрым движением он протягивает руку туда, где должны быть плоские маленькие груди… Минна, которой он едва коснулся, отпрыгивает от него с мышиным писком и начинает хохотать так, что слёзы выступают на глазах:
– Дурак! Дурак! Этого нельзя делать! Никогда не трогай под мышкой! Меня от этого просто трясёт!
Она очень возбуждена, а он раздосадован… Но каким ароматом пахнуло на него из-под влажной руки девочки! Коснуться кожи Минны в том запретном месте, что никогда нельзя увидеть днём, вывернуть белое исподнее Минны, как обрывают лепестки розы – о, не причиняя ей боли, просто чтобы посмотреть… Он силится быть нежным, ощущая в руках какую-то особую неловкость и силу…
– Не смейся так громко! – шепчет он, надвигаясь на неё.
Она постепенно приходит в себя, но всё ещё хихикает, нервно поводя плечами и утирая слёзы кончиками пальцев:
– Это всё из-за тебя! Я не могу остановиться! Прошу не делай этого больше, Антуан! Или я буду кричать!
– Не кричи! – молит он еле слышно, продолжая идти к ней.
Минна начинает отступать, прижав локти к бокам, дабы уберечься от щекотки. Вскоре она упирается спиной в дверь и выставляет вперёд руки, которые умоляют и угрожают… Антуан хватает её за тонкие боязливые запястья, разводит их в сторону и остро ощущает, как пригодилась бы ему в этот момент лишняя пара рук… Он не смеет отпустить Минну, застывшую в нерешительном молчании, и видит прямо перед собой её глаза, что зыбко колышутся, будто потревоженная водная гладь…
Тонкие волосы, выбившиеся из узла, щекочут подбородок Антуана, вызывая безумное непреодолимое желание, вспыхивающее огнём во всём теле… Чтобы усмирить его, он, не выпуская из рук запястий Минны, прижимается к ней и начинает тереться об неё, словно глупый возбуждённый щенок…
Она отталкивает его, яростно извиваясь, как змея, тонкие запястья бьются в его пальцах, будто хрупкие шеи задушенных лебедей.
– Скотина! Скотина! Отпусти меня!
Одним прыжком он оказывается у окна, а Минна остаётся будто пригвождённая к двери, похожая на белую чайку с чёрными живыми глазами… Она не поняла, что произошло, однако почувствовала опасность, ощутив на себе это юношеское тело, прижавшееся к ней так сильно, что она всё ещё продолжает осязать жёсткую мускулатуру, острые кости… Запоздалый гнев рвётся наружу, она пытается заговорить, подыскивая самые оскорбительные слова, из глаз её льются крупные горячие слёзы, так что ей приходится спрятать лицо в поднятом фартучке…
– Минна!
Ошеломлённый Антуан смотрит, как она плачет, и терзается стыдом, раскаянием, а также страхом, что в любой момент может войти Мама…
– Минна, умоляю тебя!
– Да, – произносит она сквозь рыдания, – я скажу, я всё скажу…
Антуан в ярости бросает на пол свой платок:
– Ну, разумеется! «Я скажу Маме!» Все девчонки одинаковы, только и умеют, что ябедничать! И ты ничем не лучше других!
Минна тут же отнимает фартучек от оскорблённого лица, по которому струятся волосы вместе со слезами.
– Вот как ты обо мне думаешь? Ах, я, значит, гожусь только ябедничать? Ах, я не умею хранить тайны? Есть девушки, сударь, с которыми обращаются по-скотски, которых оскорбляют…
– Минна!
– Но которые умеют сносить это гораздо терпеливее, чем все школяры мира!
Невинным словом «школяр» она попадает в чувствительное место. Школяр! Этим всё сказано: неблагодарный тяжкий возраст, слишком короткие рукава, едва пробившиеся усы, сердце, замирающее от запаха духов, от шелеста юбки, долгие годы печального лихорадочного ожидания. Внезапный гнев полностью освобождает Антуана от смутного опьянения: Мама может входить, она увидит, что кузен с кузиной замерли друг перед другом, вытянув шеи, будто молодые петушки или готовые к драке дети. Минна взъерошена, как белая курица, узел волос торчит воинственно, муслиновое платье помято; Антуан, обливаясь потом, совсем не рыцарским жестом засучивает рукава красной шёлковой рубашки… И тут появляется Мама, третейский судья в светлом перкалевом облачении, неся на раскрытых ладонях две тарелки с жёлтыми сливами…
Вечером Минна долго сидит задумавшись в своей спальне, перед тем как начать раздеваться. Она медленно накручивает на белый бант последний локон и застывает, глядя широко раскрытыми невидящими глазами на огонёк пламени в маленькой лампе. Шесть золотых спиралек странным образом украшают её голову: две на лбу, по одной на каждом ухе и две на затылке. Она похожа на крестьянку в папильотках…
Ставни плотно удерживают спёртый воздух, и ясно слышно, как в их деревянном нутре неторопливо трудится древесный червь. Если открыть створки, к лампе устремятся москиты, начнут зудеть в ушах Минны, которая подпрыгнет, будто козочка, покроют нежные щёки розовыми, быстро распухающими укусами…
Минна размышляет, вместо того чтобы раздеваться, сжав упрямый рот, пристально глядя в одну точку чёрными глазами, в которых отражается крохотный огонёк лампы… Эти прекрасные сомнамбулические глаза опушены светлым бархатом ресниц, чей благородный изгиб придаёт такую серьёзность и значительность совсем ещё детскому лицу… Минна думает об Антуане, о том, как внезапно он потерял голову, став грубым и боязливо-настойчивым. Она не знает, чем могла бы закончиться схватка, но ощущает смутное раздражение против школяра и злится, что это был именно он, а не кто-то иной. Сидя в одиночестве, она страдает, как если бы, ошибившись в темноте, одарила поцелуем незнакомца. И нет в ней снисхождения и сострадания – хотя бы даже неосознанного – к бедному маленькому самцу, пылкому и неопытному: всем своим сердцем Минна протестует против возможной подмены. Ибо всё было бы иначе, если бы изящный бродяга с бульвара Бертье пробудился при виде Минны от своего опасного сна… если бы его тонкие влажные руки обхватили её запястья, а к груди и к бёдрам приникло гибкое, ленивое тело, пахнущее горячим песком, то Минна с трепетом покорилась бы, нисколько не удивившись этому натиску, не устояв перед ласкающими движениями рук и дерзким взглядом, бросающим ей вызов…
«Нужно ждать, по-прежнему ждать, – думает она упрямо. – Он убежит из тюрьмы и вернётся ко мне, на угол улицы Гурго. Тогда я уйду вместе с ним. Он заставит свой народ признать меня, он поцелует меня – в губы – перед всеми, а те будут злобно ворчать от зависти… Среди каждодневных опасностей расцветёт наша любовь…»
Сухой дом кряхтит и потрескивает. Тёплый ветер, лёгкий, словно шлейф платья, уносит с аллей опавшие лепестки виргинского жасмина…
«Случалось кое-что и позабавнее!» – мысленно заключил Антуан. Он марает чернильными точками деревянную поверхность стола, покусывает кончик ручки из душистой вишни. Мысль о латинском переводе вызывает у него почти физическую дурноту; он испытывает преждевременный упадок сил, от которого смертельно бледнеют лица многих школяров утром первого октября, с началом учебного года… По мере того как тает сентябрь, душа Антуана с нарастающим отчаянием тянется к Минне. Белая Минна в золотых лучах, Минна, освежающее дуновение свободного июля, прекрасного месяца, новенького и блестящего, как только что отчеканенная монета, Минна, загадочная и неуловимая, как само время, Минна и каникулы! О, только бы сохранить Минну, приноровиться мало-помалу к её двуличию, такому простодушному и чистому! И ведь есть же решение, есть способ, есть ослепительно-естественный выход… «Бывало же, – повторяет он в двадцатый раз, – бывало кое-что и позабавнее! Гораздо забавнее, чем заблаговременно объявленная помолвка между восемнадцатилетним юношей и пятнадцатилетней девушкой… Например, в королевских семействах…» Но к чему уговаривать себя? Минна захочет или не захочет, вот и всё. Маленькая девочка с золотыми волосами кивнёт, и этого будет достаточно, чтобы изменился мир…
На часах бьёт одиннадцать. Антуан поднялся с трагическим выражением лица, как если бы эти каминные часы в стиле Луи-Филиппа пробили последнее мгновение его жизни… Из зеркала на него глядит с решительным видом высокий молодец, чей дерзкий нос гордо вздёрнут, а в глазах, укрывшихся под густыми бровями, читается вызов: «Победить или умереть!» Он пересекает коридор, уверенно стучит в дверь Минны согнутым пальцем… Она совсем одна, встречает его сидя и слегка хмурится, потому что он хлопнул дверью.
– Минна!
– Да?
Она произнесла одно только слово. Но в этом слове, в этом голосе скрыто столько сухого неудовольствия, столько недоверия, в нём звучит такая преувеличенная вежливость… Мужественный Антуан не сдаётся:
– Минна! Минна… ты меня любишь?
Уже привыкнув к выходкам этого дикаря, она смотрит на него искоса, не поворачивая головы. Он повторяет:
– Минна, ты меня любишь?
В чёрных глазах, мерцающих из-под светлых ресниц, мелькает выражение какой-то непонятной иронии, равнодушной жалости, тревоги; нервный рот чуть кривится в лёгкой усмешке… В одну секунду Минна оделась в броню.
– Люблю ли я тебя? Ну конечно, я тебя люблю!
– Мне не нужно от тебя «конечно»! Я спрашиваю, любишь ли ты меня?
Чёрные глаза обратились в другую сторону. Минна смотрит в окно, и теперь виден лишь её почти нереальный в своей хрупкости профиль, чьи линии расплываются в волнах золотого света…
– Выслушай меня внимательно, Минна. Я хочу сказать тебе что-то очень важное. И жду от тебя такого же ответа… Минна, смогла бы ты так полюбить меня, чтобы позднее мы поженились?
На этот раз она пошевелилась! Антуан видит прямо перед собой злого ангела, чьи угрожающие глаза ответили прежде, чем она произнесла вслух:
– Нет.
Поначалу он не чувствует боли, которой ожидал, желанной физической боли, которая помешала бы осознать случившееся. Ему просто кажется, что в мозг хлынула вода из прорвавшейся барабанной перепонки. Однако держится он хорошо.
– Как ты сказала?
Минна не считает нужным повторять свой ответ. Склонив голову, она украдкой рассматривает Антуана и незаметно постукивает по паркету носком выставленной вперёд ноги.
– Могу ли я спросить, Минна, о причинах твоего отказа?
Она вздыхает, и от этого глубокого вздоха приподнимаются, словно пёрышки, волосы, рассыпавшиеся по щекам. Она задумчиво покусывает ноготь на мизинце, дружески поглядывает на несчастного Антуана, который застыл, неловко выпрямившись, словно на параде, и стоически не замечает, как стекают струйки пота по вискам. Наконец она удостаивает его признанием:
– Потому что я уже обручена.
Она обручена. Это единственное, чего удалось добиться Антуану. Все вопросы оказались бесполезными перед этими бездонными глазами, перед этим упрямо сжатым ртом, скрывающим тайну или ложь. Укрывшись в своей комнате, Антуан запускает в волосы пальцы и пытается обдумать ситуацию.
Она солгала. Или же не солгала. И не знаешь, что хуже. «Девчонки – это что-то ужасное», – бормочет бедный мальчик. Строки из романов встают перед его глазами: «Женская жестокость… женское двуличие… женское непостоянство…» «Они, наверное, тоже страдали, те, что это написали, – думает он с внезапной жалостью… – Но для них страдания, по крайней мере, уже закончились, а для меня только начинаются… А если спросить у тётушки?» Он знает, что не сделает этого, и не только робость мешает ему: для него свято всё, что исходит от Минны. Доверительные разговоры, лживые или искренние признания, бесценные слова, сказанные Минной Антуану, должны храниться лишь в его душе, и это сокровище он никому не отдаст…
«Минна обручена!» Он повторяет эти два слова с благоговейным отчаянием, как если бы его беленькая Минна завоевала новый почётный титул; он произнёс бы почти с таким же выражением: «Минна командует эскадроном» или же «Минна первая в греческом переводе». Разве он виноват, этот простодушный влюблённый, что ему всего только восемнадцать лет?
Полураздетый Антуан корчится в своей постели, являя собой довольно жалкое зрелище. Бедняга, испуская тяжкие вздохи, осознаёт неприятную истину, что страдания не самым лучшим образом сказываются на физическом состоянии и что ему придётся ещё долго ожидать зрелости, когда можно будет скорбеть, сохраняя благопристойность.
Минне нездоровится. В доме царит безмолвная суета; у Минны осунулось лицо и покраснели глаза. Дядя Поль говорит о возрастной лихорадке, о временном недомогании, о расстройстве желудка… Мама мечется, потеряв голову. У её любимой малышки, у драгоценного солнышка, у беленького цыплёночка температура… уже два дня она не встаёт!
Антуан бесцельно бродит вокруг, готовый во всём обвинить себя. Он робко суётся в полуоткрытую дверь Минны своим длинным лицом, но тяжёлые башмаки его хрустят по половицам, и возгласами «тихо! тихо!» он изгнан на лестницу. Ему едва удалось разглядеть бледную Минну, которая лежит на кровати, обтянутой сине-зелёным кретоном… Она выпивает немного молока, совсем чуть-чуть, лишь смочив сухие губы, затем вновь откидывается на подушки и испускает вздох… Если бы не сиреневые круги под глазами и не заострившийся нос, можно было бы подумать, что она не встаёт по собственной прихоти. Только вот вечером, когда Мама задёрнула шторы, зажгла ночник голубого стекла, Минна вдруг, тяжко вздыхая, начинает беспокойно шевелить руками и то садится на постели, то ложится вновь, бормоча что-то невразумительное: «Он спит… он делает вид, что спит… королева… королева Минна», словом, какие-то обрывистые детские фразы, словно ребёнок, который грезит наяву…
Туманным алым утром, пахнущим влажным мхом, грибами и дымом, Минна просыпается и объявляет, что ей гораздо лучше. Прежде чем Мама успевает поверить в своё счастье, Минна зевает, показывая бледноватый, но уже не обложенный язык, с наслаждением потягивается, сидя на постели, и задаёт сразу сотню вопросов: «Который час? Где Антуан? Погода хорошая? А шоколада мне дадут?..»
На следующий день она лакомится сметаной, обмакивая в неё ломтик хлеба, и позволяет себе яйцо в мешочек. Обложившись подушками, Минна блаженствует, играя роль выздоравливающей. Восхитительный бриз чуть колышет занавески, навевая мысли о море…
Минна встанет завтра. Сегодня слишком влажно, и листья плачут. Западный ветер поёт под дверьми, и в нём слышится голос зимы – голос, рождающий желание печь каштаны в золе. Минна кутает плечи в большую белую шерстяную шаль, заплетённые в косы волосы чуть прикрывают розовые фарфоровые ушки. Она позволяет Антуану посидеть с ней, и того переполняет собачья благодарность. Истончившийся подбородок Минны умиляет его до слёз: ему хотелось бы взять эту малышку на руки и баюкать, чтобы она уснула в его объятиях… Отчего так случилось, что в этих чёрных загадочных глазах он видит столько лукавства и так мало доверия? Антуан уже успел почитать ей вслух, поговорить о температуре, о здоровье своего отца, о скором отъезде – но в этом пронизывающем взоре как не было, так и нет теплоты! Он собирается вновь взяться за начатый роман; но тонкая рука, протянувшись к нему с кровати, останавливает его:
– Хватит… – просит Минна, – это меня утомляет.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл?
– Нет… Слушай, Антуан! Здесь я могу довериться только тебе… Ты можешь оказать мне большую услугу.
– Да?
– Ты напишешь для меня письмо. Письмо, которое не должна увидеть Мама, понимаешь? Если Мама увидит, что я пишу в постели, она может спросить, кому это послание… А ты сядешь вот здесь, за столом, и никто слова не скажет… Я хочу написать жениху.
Нанеся этот удар, она всматривается в лицо своего кузена; Антуан, добившийся большого прогресса, не повёл и бровью. Живя возле Минны, он приобрёл вкус к необыкновенному и эфемерному. Его пронзила мысль, такая же простая, как и свирепая бесчувственность Минны: «Я напишу это письмо, не показывая вида, что меня это интересует; я узнаю, кто он, и убью его».
Не говоря ни слова, он послушно выполняет указания Минны.
– В моём бюваре… нет, не эту бумагу… белую, без водяных знаков… нам с ним приходится соблюдать столько предосторожностей!
После того как Антуан уселся, обмакнул новое перо, установил бювар, она начинает диктовать:
– «Любимый мой…»
Он не выказывает никакого удивления, но перестаёт писать и пристально смотрит на Минну, без гнева, но так упорно, что она проявляет нетерпение.
– Ну пиши же!
– Минна, – медленно говорит Антуан изменившимся голосом, – зачем ты это делаешь?
Минна скрещивает концы шали на груди, и в движениях её сквозит подозрение. Прозрачные щёки розовеют от неведомого ей прежде волнения. Антуан кажется каким-то необычным, и теперь наступает её черёд всматриваться в него с отсутствующим видом, пытаясь угадать, о чём он думает. Быть может, на какое-то мгновение её охватывает раскаяние, и она видит Антуана, каким он станет через пять-шесть лет? Высокого, сильного Антуана, чувствующего себя в своей шкуре так же удобно и покойно, как в сшитом по мерке костюме, сохранившего от теперешнего времени лишь своей нежный взгляд смуглого бандита?..
– Зачем, Минна? Зачем ты со мной так?
– Потому что я могу верить только тебе. Вера… Она нашла слово, способное сломить волю Антуана… Он подчинится ей, напишет письмо, ибо уносит его волна того высокого страха, что подчинила себе множество снисходительных мужей, покорных и робких любовников…
– «Любимый мой, твоим дорогим глазам непривычен этот почерк. Не удивляйся! Я больна, и некто всецело мне преданный почёл своим долгом известить тебя обо мне…»
Голос Минны запинается, словно ей приходится переводить слово за словом какой-то трудный текст…
– «…обо мне, чтобы ты не беспокоился и мог всецело посвятить себя своему опасному ремеслу…»
«Своему опасному ремеслу! – лихорадочно размышляет Антуан. – Он что, шофёр?.. или помощник укротителя в цирке Бостока?»
– Написал, Антуан? «Своему опасному ремеслу. Любимый, мой… Когда же я вновь упаду в твои объятия и вдохну твой милый запах?»
Волна горечи переполняет сердце того, кто это пишет. Он сносит муку, как тяжкий сон, от которого невыразимо страдаешь, хоть и знаешь, что это мимолётное видение…
– «Твой милый запах… Порой мне хотелось бы забыть, что я принадлежала тебе…» Написал, Антуан?
Он не написал. Он поворачивает к Минне белое лицо утопленника, такое подурневшее и жалкое, что Минна немедленно приходит в раздражение.
– Ну же! Пиши!
Он не пишет. Он трясёт головой, будто пытаясь отогнать муху.
– Ты говоришь неправду, – произносит он наконец. – Или ты совершенно потеряла голову. Ты не могла принадлежать мужчине.
Ничто не вызывает у Минны такой ярости, как сомнение в её правдивости. Резким движением, полным изящества, она подбирает под себя спрятанные под одеялом ноги. Сверкающие чёрные глаза испепеляют Антуана гневным презрением.
– Да! – кричит она. – Я ему принадлежала!
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!
И она бросает ему в лицо последний неотразимый аргумент:
– Да! Потому что он мой любовник!
Это роковое слово производит довольно странное воздействие на Антуана. Куда-то вдруг исчезает его напряжённое упорство. Он тщательно укладывает перо на подставку чернильницы, встаёт, не опрокидывая стула, и подходит к кровати, где дрожит от возбуждения Минна. Она не замечает, что в зрачках Антуана зажигается странный огонёк, а в движениях сквозит гибкость свирепого зверя, приготовившегося к прыжку…
– У тебя есть любовник? Ты с ним спала? – спрашивает он очень тихо.
С какой чёткостью, с какой почти мелодичной размеренностью выговаривает он последние слова! Лицо Минны заливается ярким румянцем, что доказывает, думает он, её вину.
– Разумеется, сударь! Я с ним спала!
– Вот как? Где же?
Минна, не осознавая, что роли переменились, в смущении смотрит на Антуана, чья агрессивная проницательность явилась для неё полным сюрпризом…
– Где? Тебя это так интересует?
– Меня это интересует.
– Ну что ж! Ночью… у склона возле укреплений. Он размышляет, не сводя с Минны сощуренных оценивающих глаз.
– Ночью… у склона… Ты выходила из дома? И твоя мать ничего не знает? Нет, постой, я хотел спросить: «Некто» – это тот, кого ты не могла бы пригласить в дом?
Она подтверждает это предположение важным кивком.
– Некто… из низших слоёв?
– Низших!
Вздрогнув и приподнявшись на постели, она обжигает его гневным взглядом широко распахнутых тёмных глаз, маленькие ноздри её благородного носа трепещут в негодовании. «Низших!» Разве может быть низшим этот безмолвный опасный друг, который так изящно притворяется мёртвым, перегородив своим гибким телом тротуар! Это сам Нарцисс в полосатом свитере, упавший в обморок возле ручья… Может ли принадлежать к низшим герой стольких ночных грёз, что прячет за поясом тёплый от крови нож и на чьей коже оставили розовые следы ногти множества испуганных жертв!
– Прости меня, Минна, – говорит Антуан очень мягко. – Но… ты говоришь об опасном ремесле… Чем же он занимается, этот твой… твой друг?
– Не могу сказать.
– Опасное ремесло, – терпеливо и вкрадчиво продолжает Антуан… – таких профессий много… Может, он кровельщик… или же водит автомобили…
Взгляд её становится зловещим.
– Словом, мне хотелось бы знать…
– Он убийца.
Мефистофельские брови Антуана ползут вверх, у него отвисает челюсть, и он заливается звонким молодым смехом. Эта великолепная смелая шутка полностью приводит его в чувство, и он хлопает себя по ляжкам, не слишком заботясь, как это выглядит со стороны…
Минна вздрагивает; в глазах её, где отражается алый сентябрьский закат, мелькает отчётливое желание убить Антуана.
– Ты мне не веришь?
– Да нет же… верю, верю! Минна, ну какая же ты чудачка!
Но Минна уже ничего не слышит, теряя одновременно терпение и способность здраво рассуждать:
