Текст книги "Невинная распутница"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Ты мне не веришь! А хочешь, я тебе его покажу? Покажу во плоти? Он такой красивый, каким ты никогда не будешь! У него сине-красный полосатый свитер, кепка в чёрно-фиолетовую клетку, руки нежные, как у женщины; каждую ночь он убивает отвратительных старух, которые прячут деньги под матрасом, и мерзких стариков, похожих на папашу Корна! Он главарь ужасной банды, что свирепствует в Леваллуа-Перре. Каждый вечер он ждёт меня на углу улицы Гурго…
Задыхаясь, она умолкает, готовясь вонзить последнюю стрелу:
– …он меня там ждёт, и я прихожу к нему, когда Мама уходит к себе, и мы вместе проводим ночь!
Она изнеможённо откидывается на подушки, ожидая гневной вспышки Антуана. Но на лице его выражается лишь одно вполне понятное беспокойство, нежная тревога, что у Минны вновь поднимается температура и начинается лёгкий бред…
– Я сейчас уйду, Минна…
Она закрывает глаза, побледнев и ощутив внезапную усталость.
– Да, да… уходи!
– Минна, ты не рассердилась на меня?
Она утомлённо мотает головой: «нет, нет».
– Спокойной ночи, Минна…
Он поднимает с простыни маленькую сухую, безжизненную руку, подавляет желание поцеловать её и опускает вниз бережно-бережно, словно хрупкий предмет, с которым не умеет обращаться…
С тех пор как Минна покинула Сухой дом, пролетело несколько недель, а вместе с ними и воскресные дни, когда на традиционный торт являлись дядя Поль с Антуаном. Минна отводит от них свой диковатый взгляд, потому что её юность, свежую и беспощадную, оскорбляет вид жёлтого морщинистого лица дяди Поля; потому что Антуан в своей чёрной ливрее с золотыми пуговицами вновь превратился в нелепого долговязого подростка, пережарившегося на солнце.
Минна опять ходит на ежедневные занятия, но даже не смотрит на угол пустынной улицы, не надеясь увидеть незнакомца, который по-прежнему владеет её мечтами: тротуар блестит после проливных дождей или же покрыт хрустящей корочкой, как бывает по утрам в декабре… Вечерами Мама рукодельничает, сидя возле лампы, изредка поворачиваясь, чтобы вглядеться с простодушной бдительностью в лицо своей дорогой малютки, а затем вновь обретает хлопотливое благодушие нежной слепой матери… И стоит ли упрекать Маму, если она получила от Бога дар любви, не умеющей судить здраво? Сколько честных несушек, навеки привязанных к земле, высиживали, сами того не зная, прекрасную дикую утку, что взмывала в синее небо, отливая металлическим блеском зелёных крыльев!
«Это Он! Он! Я узнаю его походку!»
Минна, высунувшись из окна с риском упасть, судорожно цепляется за подоконник похолодевшими от восторга руками… Глазами, сердцем она узнаёт его во мраке ночи…
«Только Он может так ходить! Какой он гибкий! Видно, как он покачивает бёдрами при каждом шаге… Кажется, в тюрьме он похудел… Неужели это та же самая кепка в чёрно-фиолетовую клетку? Он ждёт меня! Он вернулся! Мне хотелось бы показаться ему… Он уходит… Нет! Возвращается!»
Этот долговязый и гибкий, словно без костей, бродяга прогуливается, затягиваясь на ходу сигаретой. Свет из окна, раскрытого в такой час, вызывает у него удивление: он поднимает глаза. Минна, совершенно потерявшая голову, могла бы поклясться, что узнаёт эту единственную в своём роде бледность на запрокинутом лице, и дымок сигареты поднимается к ней, будто ладан из кадильницы.
– Эй! – говорит Минна.
Мужчина поворачивается, чуть пригнувшись, что выдаёт повадку зверя, никогда не теряющего опасливой настороженности. Это, наверное, девчонка в окне наверху? Кого это она зовёт?
А тонкий негромкий голосок спрашивает:
– Вы пришли за мной? Я должна спуститься? Поскольку девичья фигурка выглядит стройной и изящной, мужчина без всякой задней мысли делает неприличный издевательский жест обеими руками. «Ну конечно, это сигнал! – говорит себе Минна. – Но не могу же я спуститься в таком виде».
С лихорадочной торопливостью она создаёт себе вычурный облик из прошлогодних грёз – красная косынка на шею, фартучек с карманами, волосы узлом – ох эта расчёска, которая не желает слушаться! Взять ли пальто? Нет: когда любишь, холодно не бывает… Быстрее вниз!
Минна вприпрыжку мчится на улицу, едва касаясь ковра ногами, обутыми в красные тапочки… Ужасающий скрип! В своей нетерпеливой поспешности Минна забыла о восемнадцатой ступеньке, которая кряхтит и стонет, будто ржавые петли двери… Она вжимается в стену, раскинув руки, и боится вздохнуть… В доме ничто не пошевелилось. Внизу засов покорно подчиняется нащупавшей его маленькой руке: дверь распахивается безмолвно, но как же закрыть её, чтобы не щёлкнула?
«Ну так я не буду её закрывать!»
На улице прохладно, можно сказать, холодно. Платаны облетели, и ветер, лишившись возможности играть с листьями, колеблет полоски света от газовых рожков…
«Где же он?»
Никого не видно… Какое направление выбрать? Минна, в отчаянии, совсем по-детски заламывает обнажённые руки… Ах, вон там удаляется чей-то силуэт…
«Да, да, это он!»
Придерживая одной рукой непрочно заколотый узел волос, а другой подхватив подол лёгкой юбки, она устремляется вперёд, словно на крыльях, ибо её подхлёстывают непривычно позднее время и сознание важности того, что она совершает. Минна не удивилась бы, если бы и в самом деле полетела, взмахнув руками. Она успевает только сказать себе: «Это душа моя парит!» Нужно бежать, и как можно быстрее, ибо высокая фигура, за которой она гонится, испарилась, будто злой дух, у ворот Мальзерб…
Позади остаётся улица Гурго, железная решётка у железнодорожного полотна… Вот и бульвар Мальзерб… Ни с Селени, ни с Мамой Минна никогда не заходила так далеко. Тянутся бесконечные ряды деревьев. Господи, куда же подевался Кудрявый? Кричать она не смеет, а свистеть не умеет… Да вот же он!.. Нет, это всего лишь толстое дерево! Ах, это он! На секунду остановившись, чтобы унять биение сердца и немного отдышаться, она догоняет какого-то человека, который, похоже, поджидает её. Он не произносит ни слова, и под обвислыми полями шляпы возникает совершенно незнакомое лицо…
– Простите, сударь…
Тоненький голосок звучит, задыхаясь, так что слова трудно разобрать. В зеленоватом свете газового рожка виден подбородок мужчины, синеватый от трёхдневной щетины… Ни лба, ни глаз нельзя различить, даже руки остаются невидимыми, ибо засунуты в карманы. Но Минна не боится этого безликого манекена, который кажется пустым, будто огромный рыцарский панцирь…
– Сударь, вы случайно не заметили одного… одного человека, такого высокого, который чуть покачивается на ходу?
Плечи мужчины приподнимаются, снова обвисают. Минна ощущает на себе неуловимый взгляд и проявляет нетерпение:
– Но он должен был пройти мимо вас, сударь…
Она храбро пытается разглядеть лицо стоящей перед ней тени. От бега щёки её порозовели, в глазах, будто в воде, отражается газовый свет; она открывает и закрывает рот, притопывая от возбуждения в ожидании ответа. Пустой человек ещё раз пожимает плечами и наконец роняет глухо:
– Никого не видел.
В ярости тряхнув головой, она срывается с места ещё быстрее, чуть не плача от огорчения при мысли, что потеряла столько времени зря.
На этой стороне бульвара гораздо темнее. Но лёгкий уклон словно сам несёт её вперёд, и она бежит, тревожась только о причёске, ибо узел вот-вот развалится, он не на шутку ей мешает… Навстречу по бульвару поднимается мирная пара полицейских. Ударившись о квадратное плечо одного из них, Минна едва не потеряла равновесия и успела услышать недовольные слова:
– И чего надо этой маленькой чертовке?
Она бежит, ветер свистит в ушах: она мчится, никуда не сворачивая. Кудрявый, конечно, направился к укреплениям, к своему королевству, впавшему в анархию, где может обрести не слишком надёжное убежище… В глубине за решёткой появляется поезд и проносится мимо Минны, обдав её волной дыма. Она замедляет шаг, волоча устало ноги, и смотрит, опустив голову, на тапочки, чьи острые мыски уже покрылись грязью. Опёршись о решётку, она провожает взглядом красный глаз поезда: «Где это я?»
В пятидесяти метрах тёмная пелена закрывает дорогу, и на гребне этой чёрной массы движется нечто живое и длинное, с султаном дыма и с красно-жёлтыми огнями…
«Ещё один поезд! Проходит над бульваром. Я этого моста не знала… Если это одно из их убежищ, то он ждёт меня там!»
Она бежит, и губы у неё дрожат. В голове проносятся, сменяя друг друга, лёгкие отчаянные мысли. Неужели любовь не поможет ей, не выведет на верную дорогу? По-прежнему придерживая узел волос рукой, она будто приподнимает саму себя изящными пальчиками, и от ветра, хлынувшего в открытый рот, мгновенно пересыхает горло…
Вырастающая перед ней чёрная громада моста не пугает её. Она угадывает в нём порог к новой жизни, святые врата тайны… Пряди, вырвавшиеся из-под черепахового гребня, летят вровень с её щекой, а другие сбиваются на затылке, трепеща и подрагивая, будто живые перья… Что-то более тёмное, чем красноватый мрак, пошевелилось впереди, что-то сидящее прямо на земле в облачке мерцающего тумана, обволакивающего газовый рожок… Неужели он? Нет! Какая-то женщина свернулась клубком; две женщины и мужчина, очень маленького роста и хилого сложения. Их не вспугнули беззвучные шаги Минны; впрочем, мост ещё сотрясается в глухом ворчании…
Запыхавшаяся девочка силится разглядеть среди этих скорченных фигур благородный силуэт того, за кем гналась. Кудрявого здесь нет. Это его собратья, возможно, его подданные: мужчина – похожий на тщедушного ребёнка – с гордостью носит знаменитый свитер и мягкую суконную кепку, облепившую голову. Позади этой троицы возвышается нагромождение столбов с рифлёной поверхностью.
«Прямо как в Помпеях», – восторгается Минна, целиком скрытая тенью одной из колонн.
Лежавшая на земле женщина встаёт; на ней фартук, дешёвенький корсаж кричащей расцветки, волосы стянуты узлом на затылке – чёрно-металлические, гладкие и блестящие, будто панцирь рогатого жука. Минна разглядывает её с жадностью, сравнивая с собой: да, этого ей не хватает, у неё нет этой шикарной причёски волосок к волоску, нет корсажа из красной шерсти, заколотого на груди бабочкой из грубых кружев. А главное, в самой манере держаться Минне недостаёт чего-то такого, что и назвать нельзя, – этой агрессивной отчаянной повадки, этого цинизма и кошачьей мягкости движений, как у зверя, который живёт, почёсывается, утоляет голод и совокупляется не таясь… «Это теперь мои люди, – самодовольно думает Минна. – Если я спрошу, они скажут, где ждёт меня Кудрявый…»
Вставшая женщина потягивается, раскинув мужеподобные руки, рыкающе зевает; видна её широкая спина с выступающими застёжками корсажа. Она заходится в кашле и ругается прокуренным голосом.
«Надо всё-таки решиться!» – восклицает Минна про себя. Заколов волосы и засунув руки в карманы с сердечком, она выходит из спасительной тени и останавливается, выставив ногу вперёд из-под подола юбки:
– Простите, милые дамы, вы не видели высокого мужчину, который слегка покачивается при ходьбе?
Она проговорила эту фразу громко и торопливо, как начинающая артистка, у которой больше рвения, нежели опыта. Матроны, привалившись спиной к откосу, тупо смотрят на нелепо выряженную девочку.
– Это ещё что такое? – вопрошает прокуренным голосом та, что кашляла.
– Пацанка какая-то, – отвечает вторая. – Вот умора!
Тщедушный, сидя на корточках, дёргается от смеха, а затем произносит гнусавым голосом горбуна:
– Чё те надо, соплячка?
Оскорблённая Минна окидывает недоноска королевским взглядом:
– Мне нужен Кудрявый.
Недоносок поднимается, с церемонным поклоном обнажив голову с редкими волосами:
– Я и есть Кудрявый, чем могу служить?
Женщины хохочут, а Минна, нахмурив брови, собирается пройти мимо, но тут бродяга подходит к ней поближе и доверительно сообщает:
– Да кудрявый я, сойдёмся поближе, увидишь…
Он норовит обхватить Минну за талию, и нервы её не выдерживают: она бросается наутёк, слыша за собой быстрое шарканье башмаков, которое прекращается лишь после крика одной из женщин:
– Антонен! Антонен! Оставь её, кому говорят!
Но не от страха колотится сердце Минны и летят вперёд ноги, будто у них крылья, причиной тому уязвлённая гордость, жгучее унижение королевы, которую посмел обнять лакей. «Они не поняли, кто я такая! Горе им, если я стану позднее их владычицей! Я скажу ему, скажу… но как же найти его. Господи?» Она идёт вперёд быстрым шагом, уже не в силах бежать. Сколько же времени идёт она по этой дороге вдоль склона? И как мало сегодня народу! Где же они все? Возможно, в заброшенной шахте собрался большой совет?.. Она хочет сесть на скамейку, чтобы вытрясти тапочки, куда набились маленькие остренькие камешки вперемешку с песком. Но какая-то парочка, разомкнувшая объятия при её приближении, обращает её в бегство словами, смысл которых остаётся ей не вполне понятным…
Она останавливается, услышав донесшийся со склона тихий возглас «эй», и тут же устремляется туда.
– Это вы? – кричит она.
– Да, я, – отвечают ей фальцетом, явно стараясь изменить голос.
– Кто это, вы?
– Да я же, твой милый, золотая мордашка…
– Вы мне не нужны! – сурово бросает Минна.
И снова бросается вперёд; а затем ей приходится посторониться, чтобы пропустить овечье стадо: маленькие сухие копытца стучат по земле, слышится нестройное блеяние, доносится успокоительный запах домашнего сыра… Минна улавливает дыхание собак, бегающих кругами, почти касается руна на боках животных. Они пришли подобно граду, и Минне на какое-то мгновение кажется, что вместе с ними улетели все звуки ночи… Но вдали гневно гудит поезд и в ярости проносится мимо, выплёвывая множество красноватых угольков…
Минна стоит, прислонившись спиной к дереву. Она повторяет самой себе, чтобы побороть усталость: «Я обязательно найду его, расспрашивая здешних… Ведь это всё по моей вине! Я потеряла много времени, желая быть красивой! Неужели он подумал, что я заколебалась! Я уверена и в нём, и в себе!»
Выпрямившись и пригладив ладонями свои серебряные волосы, она храбро устремляется в ночь, ибо глаза уже успели свыкнуться с темнотой, которую, оказывается, можно победить… Но усталые ноги начинают болеть, а руки застыли от холода. Она шевелит пальцами в туманном свете газового рожка, говоря себе с печальной иронической усмешкой:
– Если бы Мама была здесь, то непременно сказала бы: «Маленькая моя Минна, стоило ли покупать тебе белые перчатки из заячьей кожи?» Но это всё ерунда… Ах, если бы мне найти щётку или какую-нибудь тряпочку, чтобы счистить грязь с тапочек! Как можно показаться перед ним с замызганными ногами!
Надеясь нарвать немного травы и обтереть подошвы, она пересекает пустынную улицу и вздрагивает, поскольку не заметила раньше женщину, которая бредёт по мягкому песку унылой поступью животного, знающего, что из клетки нет выхода. Волосы у неё стянуты узлом, в боевую причёску сражений и любви, хлопчатобумажный фартук засален, туфли с жалкими бантиками вымокли в лужах…
– Мадам! – кричит Минна смело, ибо эта особа поспешно отступает, ревниво охраняя своё одиночество, как боязливый хищник, питающийся падалью. – Мадам!
Женщина оборачивается, но продолжает удаляться. Это мужеподобная баба с квадратными плечами, фиолетовым лицом, свиными недоверчивыми глазками… Минна, найдя в ней некоторое сходство с Селени, вновь обретает королевскую самоуверенность и произносит, гордо тряхнув распущенными волосами:
– Мадам, послушайте… Я заблудилась. Вы не могли бы сказать, что это за улица?
Невыразительный голос, будто у постоянно брешущей собаки, отвечает ей после небольшой паузы:
– Разве это не написано на табличке?
– Я знаю, что написано, – заявляет Минна дерзко. – Но я никогда не бывала в этом квартале. Я ищу одного человека… И вы должны его знать, мадам!
– Я должна его знать?
Мужеподобная особа повторяет последние слова Минны с грубым удивлением, и в речи её теперь явственно проскальзывает деревенский выговор.
– Не очень-то многих я и знаю…
Минна, вместо того чтобы рассмеяться, кашляет, потому что сильно замёрзла.
– Со мной незачем играть в прятки! Я из ваших… во всяком случае, буду из ваших, и очень скоро!
Женщина, по-прежнему сохраняя дистанцию, глядит на Минну с недоумением и, кажется, не очень понимает, о чём идёт речь. Она поднимает голову к чёрному небу и говорит, просто чтобы сказать хоть что-нибудь:
– Дождь будет ещё до рассвета…
Минна топает ногой. Дождь! Тупая скотина! Дождь, ветер, молния, какое это всё имеет значение? День и ночь – лишь это важно. Днём спят, курят, грезят… А ночью, под бархатистым покровом, нужно убивать, любить, перебирать золотые монеты, с которых ещё сочится кровь… Ах, только бы найти Кудрявого и забыть в его объятиях своё детское рабство! И подчиниться со всей страстью одному ему, и никому больше!.. Минна перебирает ногами, вдыхая в себя ночь, почти гарцует на месте, вновь преисполнившись лихорадочного энтузиазма…
– Уж больно ты молоденькая, – звучит глухой голос охрипшей сторожевой собаки.
Минна глядит на женщину сверху вниз, сквозь полусомкнутые ресницы.
– Молоденькая! Через восемь месяцев мне будет шестнадцать.
– Вот и дождалась бы, так оно надёжнее будет.
– Да?
– Одна, что ли, работаешь?
– Я не работаю, – говорит Минна горделиво. – На меня работают другие.
– Повезло тебе… Младшие сестрёнки или старшие?
– У меня нет сестёр. Да и что вам за дело? Скажите мне только… Я ищу Кудрявого. Мне нужно кое-что сказать ему, это очень-очень важно.
Печальное страшилище подходит поближе, чтобы рассмотреть хрупкую девочку, которая вырядилась, будто на карнавал, не соизволила толком причесаться, держится непринуждённо, как у себя дома, и спрашивает «Кудрявого»…
– Кудрявого? Это какого же Кудрявого?
– Будто вы не знаете! Кудрявого, дружка Медной Каски, главаря банды Аристокров из Леваллуа-Перре.
– Дружка Медной каски? Главаря… Да чтобы я зналась с такой мразью? Ах ты, мерзкая козявка…
– Мадам…
– Запомни, засранка, что я честная женщина и что со времён выставки восемьдесят девятого года ни один сутенёр не смеет крутиться вокруг моей юбки! От горшка два вершка, а туда же! Банда, Кудрявый, фигли-мигли всякие! А ну, брысь отсюда, не то я тебе так всыплю, живого места не останется!
«…Это нечто неслыханное!»
Минна, задыхаясь, садится на бордюр тротуара. Ей удалось, наконец, спастись от ужасной мегеры, которая бежала за ней, прыгая, словно какое-то земноводное вроде амфибии, и изрыгая непонятные угрозы… Минна в испуге бросилась на другой конец бульвара, метнулась в какой-то переулок, затем в другой, пока не оказалась в этой чёрной пустынной трубе, где ветер завывает, как в деревне, и леденит влажные плечи Минны. Съёжившись и обхватив себя руками, она кашляет и силится понять…
«Да, это поразительно! Всюду меня встречают, будто врага! Я слишком многого не знаю… Однако я уже давно на улице: я не могу больше идти…»
Отчаяние горбит ей спину, клонит вниз голову, так что волосы в беспорядке рассыпаются по коленям; впервые после своего бегства Минна вспоминает о тёплой постели, о бело-розовой спальне… Ей стыдно ощущать себя жалкой и трусливой, в испачканном платье и с дрожащими руками… Всё нужно начать сначала. Да, вернуться и надеяться вновь, ждать возвращения Кудрявого, чтобы опять ускользнуть за ним в боевом наряде и лихорадочном возбуждении… Пусть только наступит эта желанная ночь, полная любви! Пусть руководит её первыми шагами уверенная рука, чью скрытую силу она сумела угадать; пусть эта опытная рука сорвёт поочерёдно все покровы, за которыми таится неведомое, ибо Минна чувствует такое изнеможение, от которого может спасти только сон, только смерть…
…Она просыпается от безмолвия, а также от холода. «Где я?» Всего лишь несколько минут дремоты на бордюре тротуара, и она совершенно оглушена, оторвана от реального мира, отлучена от времени: она готова поверить, что какое-то кошмарное заклятье перенесло её в чуждую страну, где одного лишь взгляда на окружающие неподвижные предметы достаточно, чтобы оцепенеть от ужаса…
Что сталось с дикаркой Минной, возлюбленной знаменитого убийцы, королевой племени краснокожих? Подобно ощипанной птичке, она содрогается в своей летней розовой блузке, без конца кашляет, кружит на месте, широко раскрыв испуганные чёрные глаза, и светлые волосы печально свисают вдоль щёк. Губы её дрожат, но с них ещё не слетает слово, перед которым могли бы отступить все страхи, ибо в нём тепло, свет, покой: «Мама…» Но это слово Минна выкрикнет лишь тогда, когда почувствует, что умирает, когда окажется в когтях отвратительных зверей, когда из раскрытого рта хлынет кровь, расползаясь, словно влажное пятно на полотне… В этом слове заключена последняя возможность спасения – и нельзя бросаться им всуе!
Она отважно пускается в путь, обретя способность здраво рассуждать:
«Сейчас прочту, как называется улица, ведь так? Отыщу дорогу домой, а потом тихонько войду, и всё на этом закончится…»
На углу пустынной трубы она поднимается на цыпочки, чтобы разобрать написанное на табличке: «Улица… улица… что же это за улица? Может быть, я узнаю следующую…»
Следующая так же пустынна и завалена отбросами, булыжная мостовая зияет выбоинами… Ещё одна улица, и ещё одна, и ещё – и у всех такие странные названия… Минна в ужасе бессильно опускает руки, и мало-помалу безумная мысль овладевает её существом: «Пока я спала, меня перенесли в незнакомый город! Если бы мне встретился полицейский… Да, но… В таком виде, как я сейчас… Он, пожалуй, отведёт меня в участок…»
Она всё идёт, останавливается, выворачивает шею, чтобы прочесть название улицы, колеблется, возвращается назад в безнадёжных поисках выхода из лабиринта…
«Если я сяду, то умру здесь».
Лишь эта мысль поддерживает Минну. Нет, она не боится смерти; но ей, подобно маленькому страдающему зверьку, хотелось бы уползти умирать в свою нору…
Нарастающий холод, проснувшийся ветер, отдалённый неторопливый скрип повозок – всё предвещает наступление утра, но Минна об этом не подозревает. Она идёт, не ощущая под собой земли; прихрамывает, потому что у неё болят ноги и у одной из домашних туфель свернулся каблук… Внезапно она останавливается, насторожившись: приближаются чьи-то шаги, в такт которым звучит мурлыканье весёлой песенки…
Это мужчина. Пожалуй, заслуживает обращения «сударь». Чуть староватый, чуть неуклюжий, с нетвёрдой поступью, в пальто с меховым капюшоном, на вид очень уютном. Душа Минны встрепенулась:
«Какой добрый! Какой надёжный! Какое мягкое и тёплое у него пальто! Боже мой, дай мне хоть немного тепла! Я так давно не была в тепле!»
Она уже хочет броситься к этому человеку, как к родному дедушке, чтобы с плачем уткнуться ему в плечо, бормоча, что потерялась, что Мама всё узнает, если ей не удастся вернуться до света.
…Но она удерживает себя, наученная опытом долгих страданий: что, если этот мужчина не поверит ей и прогонит прочь? Под начавшим накрапывать дождём Минна пытается привести в порядок свою влажную шевелюру, разглаживает окоченевшей рукой складки на розовом фартучке, силится выглядеть непринуждённо и естественно, как девочка из хорошей семьи, которая всего-навсего заблудилась во время прогулки, что ж тут такого, Боже мой…
«Я скажу ему… что же? Я скажу ему: „Простите, сударь, не будете ли вы так любезны показать мне дорогу на бульвар Бертье…“»
Мужчина уже так близко, что она ощущает запах его сигары. Она выходит из тени в зеленоватый круг света газового рожка:
– Простите, сударь…
При виде этой хрупкой фигурки, этих соломенно-серебристых волос поздний прохожий останавливается… «Он опасается меня», – со вздохом говорит себе. Минна, не смея продолжить заготовленную заранее фразу…
– Что делает здесь маленькая девчурка?
Это произносит мужчина – едва ворочая языком, но в высшей степени сердечно.
– Боже мой, сударь, это так просто…
– Конечно, конечно. Милашечка ждала меня?
– Вы ошибаетесь, сударь…
Слабый тоненький голосок Минны! Ей вновь становится страшно, как маленькому ребёнку, которого нашли и тут же потеряли…
– Она ждала меня, – бубнит голос счастливого пьяницы. – Милашечке холодно, она отведёт меня к тёплому камельку!
– Я бы очень этого хотела, сударь, но…
Мужчина подошёл почти вплотную: под его цилиндром можно разглядеть румяное лицо и неопрятную седеющую бороду.
– Дьявол и тысяча чертей! Да это же совсем ребёнок?! Скажи-ка, сколько тебе лет?
От него пахнет водкой и сигарой, дыхание тяжёлое, прерывистое. Минна, в полном отчаянии, отступает немного назад, вжимается в стену, но всё ещё пытается быть любезной, не перечить подвыпившему господину…
– Мне ещё нет пятнадцати с половиной, сударь.
Вот что со мной случилось: я вышла, не предупредив Маму…
– Эге! – восклицает он, хихикнув. – Милашечка расскажет мне обо всём у камелька, сидя у меня на коленях…
Меховой рукав тянется к Минне, чужая рука цепко обхватывает её за талию… Силы изменяют Минне, но, вдохнув запах табака и алкоголя, она внезапно приходит в себя: освободившись одним движением плеча, она вновь превращается в гордую светловолосую королевну, повелевавшую безропотным Антуаном:
– Сударь, вы понимаете, с кем говорите? Хихиканье становится чуть тише:
– Ну будет, будет! Милашечка получит всё, что захочет! Пойдём же, моя крошка… Мими…
– Меня зовут вовсе не Мими, сударь!
Он наступает на неё, и тогда она, отпрыгнув в сторону, бросается наутёк… Но туфля без каблука спадает почти на каждом шагу, вынуждая её останавливаться, замедлять бег…
«Он старый, ему не догнать меня…»
На первом же повороте она застывает, с ужасом прислушивается… Ничего не слышно… Ой, нет! Стук каблуков и трости… и вновь появляется старик, который преграждает путь, приходя во всё большее возбуждение, и с хихиканьем шепчет:
– Милая крошка… всё что захочешь… Милашечка заставила меня пробежаться, но у меня хорошие ноги…
Заблудившаяся девочка, похожая на куропатку с подбитым крылом, устремляется прочь от него. В её гудящей голове осталась лишь одна мысль: «Может быть, я доберусь до Сены, и тогда можно будет броситься в неё». Она пробегает, ничего не видя, мимо тележек с молочными бидонами, тяжёлых фургонов, на облучке которых дремлют возчики… В свете одного из фонарей Минна явственно различает лицо старика, и сердце её останавливается: папаша Корн! Он похож на папашу Корна!
«Всё понятно! Теперь мне всё понятно! Это сон! Но как же долго он длится и как у меня всё болит! Только бы проснуться прежде, чем меня схватит старик!»
Последнее отчаянное усилие, и она вновь летит вперёд, спотыкается о бордюр, падает, разбив, себе колени, поднимается вся в грязи, со ссадиной на щеке…
С глубоким тоскливым вздохом она оглядывается вокруг, узнаёт в сером тусклом свете зари этот тротуар, эти голые деревья, этот плешивый склон… Да это же… нет… да! Это бульвар Бертье…
– Ай! – кричит она во весь голос. – Вот и кончился сон! Быстрее, быстрее, я хочу проснуться у дверей!
С трудом доковыляв до порога, она видит перед собой полуоткрытую, как вчера, дверь… упирается обеими руками в неё, и створка поддаётся… Минна, потеряв сознание, падает ничком на мозаичный пол вестибюля.
Антуан спит. Лёгкий предрассветный сон показывает ему множество красавиц, каждую из которых зовут Минна, но ни одна на Минну не похожа. Они с состраданием относятся к робости недавно созревшего юноши, они обращаются с ним по-матерински нежно, по-сестрински предупредительно, а затем начинают осыпать его ласками – и не материнскими, и не сестринскими… Но это тихое счастье мало-помалу омрачается: где-то в розовых и голубых облаках мерцает циферблат настенных часов, на которых сейчас пробьёт семь, и Антуан полетит вниз головой из своего магометанского рая.
Прощайте, красавицы! Впрочем, он ни на что не надеялся в своих снах… Вот и страшный бой часов: семь пронзительных звонков, которые отдаются даже в желудке. Они упорствуют, нарастают в бешеном звяканье колокольчика, такого реального, что Антуан и в самом деле просыпается, садится на постели, обводя комнату безумным взором, словно восставший из могилы Лазарь:
«Боже мой! Ведь это же звонят во входную дверь!»
Антуан впрыгивает в домашние тапочки, натягивает ощупью штаны:
«Папа встал… Который же может быть час? Кажется, ещё совсем рано…»
Он открывает дверь спальни: из коридора доносится плачущий голос, прерывающийся от волнения и спешки, а Антуан чувствует, как у него начинает дёргаться щека при одном только упоминании заветного имени «мадемуазель Минны».
– Антуан, мальчик мой, посвети нам!
Антуан ищет свечку, ломает одну спичку, вторую… «Если не зажгу с третьей, значит, Минна умерла…»
В прихожей Селени завершает и тут же начинает снова свой рассказ, похожий на обрывок романа с продолжением:
– Она лежала вот так, на полу, сударь, без чувств и в таком виде! Грязь забилась даже в волосы, без шляпы, без всего. Конечно, это не моё дело, но если хотите знать… я думаю, её похитили, надругались над ней по-всякому и принесли домой, полагая, что с ней всё кончено…
– Да, да, – повторяет машинально дядя Поль, расстёгивая и застёгивая свою коричневую пижаму.
– Вся мокрая с головы до ног, сударь, а уж грязи-то, грязи!
– Да, да… Закройте же дверь! Я сейчас оденусь и пойду с вами.
– Я с тобой, папа, – молит Антуан, клацая зубами.
– Ни в коем случае! Тебе там нечего делать, мой мальчик! Это всё сказки Селени! Кто может похитить девушку из её комнаты?
– Нет, папа, я пойду туда!
Он почти кричит, находясь на грани нервного срыва. Уж он-то всё понял сразу! Минна говорила правду, она не лгала! Ночи на склоне, любовь, в которой нельзя признаться, красивый господин с его опасным ремеслом – всё было истиной! И вот наступил логичный конец этой драматической связи: осквернённая и смертельно раненная, Минна доживает свои последние минуты в доме на бульваре Бертье…
Перед дверью в комнату Минны Антуан ждёт, уткнувшись плечом в стену. За этой дверью дядя Поль и Мама, склонясь над постелью, усеянной грязными пятнами, заканчивают ужасный осмотр: в руке у Мамы дрожит и покачивается лампа…
– Господи! К ней даже не притронулись! Она невинна, как новорождённый младенец… Если бы я хоть что-нибудь мог понять!
– Ты уверен, Поль? Ты уверен?
– В этом – да! Да и большого ума тут не требуется… держи же как следует лампу! Ну, смотри сама! Убедилась?
– Да, ты прав: худшего не случилось…
На белых губах Мамы появляется блаженная улыбка: Антуан, ожидавший увидеть Маму в слезах, обезумевшую от отчаяния и проклинающую небеса, не знает, что и думать, когда она наконец отворяет перед ним дверь…
– Это ты, мой бедный малыш? Входи же… Твой папа уже… уже послушал её, ты понимаешь…
Твёрдой рукой она прижимает к ноздрям Минны платок, вымоченный в хлороформе… Минна, Боже мой! Да Минна ли это? На постели – неразобранной постели – лежит жалкое создание в розовом фартучке, отяжелевшем от грязи, жалкое создание с похолодевшими ногами, на одной из которых всё ещё надет красный тапочек без каблука… Лицо наполовину закрыто платком, и можно разглядеть лишь чёрную линию сомкнутых век…
