Текст книги "Беспутный и желанный (Клятва верности)"

Автор книги: Ширл Хенке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Амос галантно распахнул перед Ребеккой дверь.

– Только после вас, дорогая.

Ребекка ответила ему вымученной улыбкой.

– Благодарю вас, Амос.

Она куталась в серую шерстяную шаль, несмотря на теплый вечер. Они прошлись между аккуратных грядок с овощами. Ребекка старалась не смотреть на тыквенные плети и налитые кочаны капусты. «Здесь я споткнулась, упала в грязь, и Рори… Нет! Я не должна вспоминать об этом!»

Голос Амоса прервал ее мысленное путешествие в прошлое.

– Сожалею, что дела задержали и я столь долго отсутствовал, но, может быть, это пошло нам обоим на пользу. У вас было время одуматься и по-новому взглянуть на некоторые вещи.

Да, она одумалась. День и ночь Ребекка копалась в своем сознании, бесконечно и уныло перебирая немногочисленные варианты, а зародыш новой жизни в ее теле постоянно напоминал о себе. Как ей поступить? Сказать Уэллсу о ребенке означало немедленный и постыдный для нее разрыв. Или подчиниться наставлениям Леа и с благодарностью принять от Амоса предложение руки и сердца, если таковое последует.

– Я заметила ваше отсутствие, Амос, – с осторожностью произнесла она.

Вдруг ее словно ударило обухом по голове. Что, если Леа поделилась новостью с Генри, а тот поведал Амосу о ее беременности?

Она зацепилась ногой за тыквенную плеть, точь-в-точь как в то утро. Амос бережно поддержал ее.

– Осторожно, дорогая.

Нет, ее сестра и свояк никогда не пойдут на это, потому что страстно желают свадьбы Амоса и Ребекки. Если б Амос все знал, он не явился бы сегодня с розами.

– Я дал вам время подумать, но завтра я должен ехать в Карсон-Сити на назначенную встречу с губернатором и законодателями штата. Стать сенатором Соединенных Штатов непросто. Здесь еще замешаны мои интересы в горнодобывающей и финансовой сферах. Боюсь, что мне придется поторопить вас, Ребекка, с ответом. Если вы примете мое предложение, нас тихо обвенчает здесь, в Уэлсвилле, ваш отец, а потом мы устроим грандиозный праздник в честь нашего бракосочетания в столице штата.

Огород кончился. Они уперлись в живую изгородь. Амос взял ее руку в свои ладони, легонько сжал, терпеливо ожидая, что она ответит.

«Как все плохо!» – подумала Ребекка. Его руки были холодными и чужими. Никакого трепета она не ощущала, не было и пламени, которое мгновенно вспыхивало, когда они с Рори касались друг друга. Но ирландец покинул свою возлюбленную, променял ее на рулетку и денверских шлюх, предоставив ей самой заботиться о себе и об их ребенке.

С большим трудом она нашла нужные слова.

– Это очень серьезный вопрос, Амос. Я должна обсудить его с отцом. Вы узнаете мой ответ утром. Вас это устроит? – Ребекка испугалась, что чем-то обидела его, но в его глазах не отразилось никаких чувств.

– Я с нетерпением буду ждать, когда наступит утро.

Он слегка улыбнулся и приложил пальцы к своим губам, посылая ей на прощание весьма прохладный воздушный поцелуй.

Перед тем как явиться к отцу в кабинет, Ребекка наплакалась вволю. Глаза у нее опухли и покраснели от слез. Сжавшись в комочек в кресле напротив отца, она выглядела истинным воплощением горя, отчаяния и раскаяния.

– Прости, папа, но я не могу согласиться на предложение мистера Амоса, не рассказав тебе всей правды, хотя Леа настаивает на моем молчании.

– Если тебе хочется поделиться своими проблемами с отцом, я тебя слушаю, Ребекка.

История грехопадения младшей дочери, рассказанная сбивчиво и прерываемая рыданиями, обрушилась на него словно ледяной водопад и потрясла душу.

«О Боже, почему не только я, но и любимейшее дитя мое стали жертвой проклятых ирландцев?»

Вновь обретя дар речи, он спросил:

– Значит, ты не выйдешь замуж за Амоса?

Эфраим Синклер страшился того, что она ему ответит, но все же задал этот вопрос.

– Не знаю… Я знаю только одно. Я должна сказать ему про ребенка. Я не могу предстать перед святым аналоем с ложью в душе. Все равно он узнает всю правду, и очень скоро.

Ребекка была слишком растерянна и несчастна, чтобы ощущать неловкость при разговоре с отцом на эту тему.

– А может быть, и не узнает, – осторожно произнес отец. – Подумай о судьбе невинного младенца, Ребекка. Дитя вырастет без отцовской заботы и ласки, если… мы не предпримем некоторых действий. Амос может поверить, что ребенок от него. Он будет беречь его, как сокровище, ведь его первая жена не могла подарить ему наследника.

При этих словах отца Ребекка вздрогнула и с испугом посмотрела на него.

– Ты… Ты хочешь, чтобы я лгала… обманывала?

Все, во что она верила и что было ей дорого, рушилось одно за другим. Сначала Рори… Теперь отец. Он учил ее соблюдению высокой морали и правдолюбия, говорил о чести, чувстве долга и справедливости. Теперь он сам опровергал свои проповеди.

Эфраим заметил, с каким ужасом она смотрит на него.

– Конечно, то, что я сказал, звучит некрасиво. Согласен. – В печальной задумчивости он провел ладонью по своей благородной серебряной седине ото лба к затылку. Тяжело вздохнув, он продолжил:

– Я пытаюсь найти способ, как спасти тебя от мук и позора. И твое дитя, которому безвинно придется всю жизнь нести тяжкий крест и страдать. Ведь ребенок не просил тебя производить его на свет. Ты зачала младенца помимо его воли. И Амос будет гораздо счастливее, если поверит, что ты пошла под венец добровольно, а не для того, чтобы заиметь отца для своего ребенка. Вероятно, кто-то назовет мои рассуждения софистикой, но тебе не надо осквернять уста ложью. Достаточно просто скрыть, кто настоящий отец. Да и Амос вряд ли станет задавать тебе какие-то вопросы.

– Но… – Щеки Ребекки стали пунцовыми от стыда. – Но ведь ребенок… Так получится, он родится раньше положенного срока… намного раньше… я рассчитала…

Растерявшись, она оборвала фразу и закрыла руками лицо.

– Пара месяцев не составит большой разницы. Младенцы часто рождаются преждевременно, и в этом нет ничего странного. Все знают, что природа преподносит разные сюрпризы. Твоя ошибка с ирландцем – а я не могу не считать это ошибкой молодой невинной души, а не смертным грехом – не нуждается в публичном покаянии. Я вижу, как ты терзаешь себя, как раскаиваешься в содеянном, и уверен, что Бог милостив и позволит скрыть беду, постигшую нас, от посторонних. Вполне возможно, что Божий промысл и состоит в том, чтобы ты и Амос стали мужем и женой.

– Ты считаешь, что так было предопределено свыше – что Рори бросит меня? – В ней вдруг проснулся гнев. – Разве мог милостивый Господь так безжалостно поступить со мной?

– Ребекка! Не богохульствуй!

Голос священника окреп. Он выпрямился в своем кресле.

– Прости, папа, но… – Она поникла и не смогла больше говорить. Тяжесть предательства, совершенного Рори, давила на нее.

– Я знаю, что ты мне хотела сказать, Ребекка. Ты сочла себя обвенчанной, пусть не в церкви, но перед Богом. Ты обманулась, но Мадиган обманул тебя сознательно, добиваясь своей цели и давая ложную клятву. Весь грех падет на него. Ты напрасно ждала, что он останется верен своим обещаниям. Люди его веры могут поклясться в чем угодно и потом отречься. Для них священна только клятва, данная в католической церкви. – Эфраим помолчал, понимая, что его слова ранят дочь, но боль, которую он причинял ей, очищала его душу. По крайней мере он на это надеялся. – В моей жизни случилось то, о чем я не рассказывал никому. Это было давно, в Бостоне. До того, как я встретил твою мать…

Догадываясь, о чем намеревается поведать отец, Ребекка похолодела.

– Из-за этого ты ненавидишь ирландцев?

Выражение лица Эфраима на мгновение смягчилось. Он улыбнулся дочери.

– Ты все схватываешь на лету, Ребекка. Поэтому я всегда гордился тобой. Да, дочка! Я был влюблен в девушку-ирландку. Она служила горничной в доме моего друга. С первого взгляда меня околдовали ее голубые глаза и черные как смоль волосы. Дьявольски красивый народ – эти ирландцы!

У Рори тоже были голубые глаза и темные волосы.

Отец продолжил свой рассказ:

– Я был молод и учился в колледже. Я только что перешел на богословский факультет. Как ты знаешь, наша семья всегда пользовалась уважением, хотя и не имела больших денег. Я пренебрег советами родителей и тех добрых людей, кто мне покровительствовал… Я ухаживал за Кэтлин, и мы стали любовниками. Подобно вам мы поклялись не расставаться до конца жизни. Но она не желала отказываться от католической веры и требовала, чтобы я отрекся от своей и перешел в лоно римской церкви.

Да простит меня Бог, я уже почти поддался искушению. Но твой дядюшка Магнус узнал об этом и сообщил отцу. Мои чувства подверглись испытанию, но мудрость и воля отца оказались сильнее моей воли. Я понял, что не могу отказаться от своего будущего поприща священнослужителя, на которое уже истратил столько времени и сил, да и денег.

И все же я не желал расстаться с Кэтлин. Ее низкое общественное положение и то, что она ирландская иммигрантка, – ничего не значило для меня. Хотя семья непременно подвергла бы меня остракизму за мой поступок, я все же решился сделать ей предложение, взяв на себя ответственность перед Господом, но просил только ее согласия обвенчаться в моей церкви. Я рисковал всем, что имел, и ставил под угрозу свое будущее. Я мог быть вычеркнут из списков бостонской элиты, стать парией в обществе и лишиться возможности закончить богословское образование в Йеле.

Но она не пожелала ни в чем уступить мне, даже в самой малости – оформить наш брак по моему обряду. Она плакала… даже готова была вновь мне отдаться, лишь бы я отступил… Когда я сказал «нет» – а это, поверь, было нелегко, – она отказалась выйти за меня замуж, заявив, что наше взаимное обещание ни к чему не обязывает, так как дано не в католическом храме.

Она ушла в женский монастырь. Я пытался проникнуть туда, помешать ей стать затворницей на всю оставшуюся жизнь, но «добрые» монахини прогнали меня. Потом ее братья подстерегли меня однажды ночью и жестоко избили… Они угрожали еще худшей расправой, если я вновь появлюсь в монастыре. Кэтлин стала монахиней. С тех пор мы не виделись.

Физически и эмоционально опустошенный, Эфраим поник, уронив голову на стол и обхватив ее руками. Его плечи вздрагивали от беззвучных рыданий.

Ребекка молча смотрела на отца.

«Он по-прежнему любит ее, хотя прошло столько лет, но не хочет себе в этом признаться и ненавидит ирландцев лишь потому, что когда-то ирландская девушка ранила его сердце и душу».

– О, папа! Теперь я все понимаю!

«Ты никогда не любил маму. Ты не мог ее любить. Твое сердце было отдано другой женщине!»

Это объясняло вечную горькую тоску и сварливость Доркас. Родители Ребекки жили в браке без любви. И она обречена на такую же судьбу, должна пройти этот скорбный круг. Снова нарушенное обещание. Вновь разбитое сердце.

Эфраим поднял голову. Глаза его были влажны от слез.

– Как бы ни распорядился Господь, все служит во благо… Я приобрел верную и заботливую супругу, мать моих дочерей. Моя работа доставляет мне радость и, надеюсь, приносит пользу. Бог благословил меня детьми. И тебе дарована возможность исправить свою ошибку.

Его умоляющий взгляд заставлял ее страдать. Никогда раньше она не видела отца плачущим, даже на похоронах близких друзей.

«Я тоже обречена прожить жизнь без любви, как и ты, папа».

– Я приму предложение Амоса.

Он поднялся из-за стола, шагнул к дочери, ласково потрепал по плечу и вдруг, в порыве отчаяния, жалости и любви, горячо обнял.

Виргиния-Сити

Город Виргиния-Сити никогда не засыпал. Под ним круглые сутки на глубине сотен футов от поверхности земли работали в шахтах тяжелые механизмы, добывая из скальной породы руду драгоценных металлов. Там внизу температура достигала ста сорока градусов по Фаренгейту. Шахтеры трудились в тесных забоях, лишь на короткие перерывы поднимаясь на земную поверхность. Многие покидали шахту в бессознательном состоянии, вызванном удушьем и жарой. Горные работы шли безостановочно двадцать четыре часа в сутки все семь дней в неделю, когда обнаруживалась новая золотоносная жила.

Пивные, бары и салуны работали так же напряженно и в том же сумасшедшем ритме, что и шахты. Никогда не закрывались и «веселые» заведения при салунах, расположенные на вторых этажах. В распахнутые двери вливались толпы разгоряченных мужчин. Сперва они торопились утолить жажду, затем похоть.

«Ревущая пустошь» оправдывала свое название в смысле воя и рева, царивших внутри салуна, но никогда не пустовала. Здесь каждый мог за деньги удовлетворить любую, самую извращенную прихоть, и никто не заглядывал соседу по стойке бара в лицо, а знакомые делали вид, что не узнают друг друга.

Он привык за много лет к этому заведению и даже полюбил запах пролитого виски и опилок, которыми посыпали земляной пол салуна на первом этаже, и возбуждающие ароматы дешевых духов и пудры, женского пота и мужского семени в коридоре и комнатах наверху.

Когда он приблизился к двери комнаты, где, согласно договоренности и внесенному заранее авансу, его ожидало удовольствие, он ощутил некоторое волнение. Это был хороший симптом. Может быть, ему удастся то, что давно не удавалось, и Англичанка Энни не будет усмехаться ему вслед, когда он будет покидать спальню.

Распахнув дверь, он застыл на пороге, удивленный и разочарованный.

– Ведь ты не Энни? – потерянно пробормотал он, чувствуя, что «вдохновение» уходит безвозвратно.

Сухощавая брюнетка с подведенными черной тушью глазами, костлявая, немолодая и, вероятно, на ощупь такая же твердая, как скала, которую шахтеры дробили на глубине под салуном, уставилась на него без обязательной приветливой улыбки.

– Энни доигралась, и ее пинком вышвырнули вон. Слишком много опиума… Она хватила через край… У нее башка уже не варила. А в нашем деле башка нужна. Так думает хозяин… А раз так – ей здесь не место.

Она сразу оценила его дорогой костюм. Клиент был привлекателен и даже чисто умыт. Еле заметная улыбка чуть смягчила ее жесткое лицо, но в темных глазах была по-прежнему холодная пустота.

– Сладенький мой, ты останешься мной доволен. Зовусь я Магнолией, сама я из Алабамы.

Ее жаргон и акцент, густой и тяжелый, трудный для понимания, скорее смахивал на говор выходцев из восточного Техаса. Не верилось, что она родилась в южных штатах. Но он не стал обсуждать эту тему, быстро разделся и лег на кровать. Ему больше по нраву была пухлая женская плоть, а не эти кости, обтянутые смуглой кожей, но все же это была шлюха, обязанная доставить ему удовольствие.

Магнолия без церемоний стянула с себя платье. Под ним у нее оказалась одна кружевная сорочка. Раздевшись, она бросила взгляд на клиента. Он смотрел на нее выжидающе. Его член, сморщенный, мягкий, бессильно лежал между ног.

– А ты, значит, из тех, кто приходит сюда поболтать о своей женушке?

Из ее горла готов был вырваться безрадостный смех, но, взглянув в его лицо, она тут же осеклась. Проститутка взобралась на клиента и принялась за свое дело.

Ничего не получалось. Она ни на что не годилась. Он сердито выругался, схватил за волосы и сбросил с себя. Клок ее темных, побитых сединой волос остался в его руке.

– Ах ты, подонок! Я тебе не Англичанка Энни! Это ей под кайфом было все равно, что делать, а у меня мозги не набекрень… Если у тебя не стоит, так проваливай… – Она в сердцах потерла место на голове, откуда он вырвал клок волос. – Ты меня еще лысой сделаешь. Я не позволю таскать меня за волосы никакому жеребцу. Жеребец! Ха-ха! Может, ты и не жеребец вовсе. И жену свою не трахаешь… Твой сахарный тростничок, сколько ни соси, совсем не сладкий. Кто ж тебя, беднягу, кастрировал? Не твоя ли женушка постаралась?

Он ударил ее кулаком. Магнолия попятилась, наткнулась на стул, опрокинула его. Она раскрыла рот, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука. Глаза ее расширились от ужаса так, что заняли половину лица. Он был уже рядом, пальцы его сомкнулись на ее горле.

Магнолия колотила его, извивалась в сильных руках, отчаянно царапалась.

Злоба все яростнее закипала в нем. Он свалил ее на пол, сам упав на нее.

– Ты… ты посмела пачкать имя моей жены, мерзкая шлюха. Ты назвала меня кастратом…

Ее острые ногти впились ему в лицо, и тогда он сдавил ее шею еще сильнее. Он не разжимал пальцев до тех пор, пока под влажной от пота кожей не раздался негромкий хруст. Руки ее бессильно упали, взгляд безжизненно застыл.

11

Ребекка была рада, что свадебная церемония прошла скромно. Отец освятил их брак перед алтарем ровно через неделю после того, как Амос сделал ей предложение. Гостей не приглашали. Присутствовали только Доркас, Леа и Генри.

Ребекка сначала собиралась позвать Селию, но потом передумала. Подруга знала о ее любви к Рори и возмутилась бы от того, что Ребекка выходит замуж за Амоса. К тому же нельзя будет избежать скользких вопросов по поводу скоропалительной свадьбы. Ревнивая Селия могла допустить неосторожность и чем-то задеть Амоса. Ребекка решила, что удобнее всего будет известить Селию о своем замужестве письмом, посланным уже из Карсон-Сити, и извиниться перед ней.

Никто в Уэлсвилле не узнает, что она ждет ребенка. Планы Амоса совпадали с желаниями Ребекки. После своего избрания в сенат от штата Невада он намеревался сразу же переехать из Карсон-Сити в Вашингтон. Это переселение оправдывало поспешность в заключении брака. Амос торопился представить новую супругу своим влиятельным друзьям.

Конечно, Доркас сетовала на нехватку времени на подготовку к свадебной церемонии. Она срочно перешила на Ребекку свадебное платье старшей дочери и в отчаянии ломала голову, какое угощение поставить на стол, чтобы оно было достойно столь выдающейся личности, как мистер Амос Уэллс. Если бы на месте Амоса был другой жених, Доркас устроила бы скандал и потребовала бы больше времени на приготовления к свадьбе, как положено, но угрожающее положение, в котором оказалась дочь, а главное, желание самого мистера Уэллса поторопиться с женитьбой заткнуло ей рот и заставило трудиться не покладая рук. Наедине она, общаясь с Ребеккой, поджимала губы и ограничивалась короткими приказаниями. Проступок дочери настолько шокировал ее, что она от изумления и растерянности не смогла произнести ни одной из своих знаменитых обличительных речей.

Ирония судьбы заключалась в том, что, достигнув заветной цели заполучить в зятья самого уважаемого и богатого человека в Уэлсвилле, Доркас Синклер не чувствовала себя счастливой.

Порочная дочь стала чужой для нее. Ни любви, ни даже жалости она к ней не испытывала. Это было худшим наказанием для матери за неизвестно какие прегрешения. Она потеряла дочь и с тех пор жила лишь по инерции, занимая ум и руки суетой по хозяйству, чтобы не думать о потере.

Свадебное меню было составлено соответственно стандартам Доркас Синклер – «королевский» окорок, запеченный с шалфеем, на гарнир зеленые бобы и сладкие молодые луковицы прямо с огорода, тушенные в сливках, горячие пирожки с мясной и рыбной начинкой, а на десерт пирог с ревенем и мороженое. Леа и мать трудились с рассвета, готовя еду и сервируя стол. Мужчины были щедры на комплименты их кулинарному искусству.

Ребекка едва была способна проглотить кусочек. Она украдкой поглядывала на мужа. Амос Уэллс был импозантный мужчина, чуть выше среднего роста, хорошо сложен. Для своих лет он был в отличной форме. Так, во всяком случае, показалось Ребекке. На нем был дорогой, прекрасно пошитый костюм. Аккуратно подстриженная ван-дейковская бородка придавала ему особую элегантность, свойственную ухоженным мужчинам среднего возраста. Темные волосы были слегка подернуты сединой. Общую гармонию нарушали лишь несколько странных глубоких царапин на лице. Что могло быть их причиной? На мгновение в Ребекке проснулось любопытство, но она быстро нашла объяснение. При езде верхом он мог задеть ветку дерева, низко нависшую над дорогой.

Сразу же после семи вечера Амос заявил, что им надо готовиться к отъезду. В то время как он, Эфраим и Генри вели дружескую беседу, Доркас убирала со стола, Ребекка в сопровождении сестры поднялась к себе наверх переодеться в более простое дорожное платье.

– Я должна была бы просветить тебя насчет супружеских обязанностей, но, очевидно, в этом нет необходимости, – ехидно заметила Леа, кончая расстегивать многочисленные пуговки на свадебном наряде сестры.

Сбрасывая с себя белоснежный шелк, Ребекка ощущала себя лицемеркой. Белое – цвет чистоты. Какая жестокая шутка! Она лишилась невинности, чистоты, чести – все ради человека, который ее не любил. Враждебное молчание словно сгустилось в комнате. Сестрам нечего было сказать друг другу.

– Я прошу прощение за то горе, что вы пережили из-за меня, – наконец произнесла Ребекка. Ей не хотелось, чтобы они с сестрой расстались врагами. Скоро она будет жить вдали от всех, кого знала с детства, в чужом, незнакомом городе, а после отправится еще дальше, в Вашингтон.

– Ты должна благодарить Генри за своевременное вмешательство. Без него эта мерзкая история так хорошо бы не закончилась.

Леа подняла с пола свадебное платье, в котором и она не так уж давно стояла у аналоя. Оно шилось для нее и принадлежало ей. Переделка на Ребекку, конечно, испортила его, да и влезть в этот наряд она уже никогда не сможет. Но все-таки это было ее свадебное платье!

– Леа… – Ребекка сделала паузу. После слов, только что произнесенных сестрой, Ребекку охватил ужас. Голос не слушался ее, и она спросила хриплым шепотом: – Неужели Генри рассказал Амосу о Рори… и о ребенке?

Леа посмотрела на сестру с холодным презрением.

– Не думаю. Зачем такому человеку, как Уэллс, подбирать грязные объедки, выброшенные каким-то ирландцем. Он не стал бы пользоваться чужой испачканной подстилкой. Наверное, Генри наплел Амосу разной ерунды о том, как ты жалеешь о своей прежней холодности и как в твоем сердце, и в еще одном месте, прямо-таки вспыхнул пожар. Когда Амос будет брать тебя как муж сегодня ночью, веди себя так, как будто это происходит с тобой в первый раз. Вспомни, что было, когда ты вместе со своим призовым петухом торила дорожку. Вполне вероятно, что Амос сгоряча не заметит некоторой, мягко выражаясь, разницы.

Она передернула плечами от отвращения.

Ребекка побледнела и, внезапно ослабев, опустилась на стул. Ей придется изображать девственницу! Она уже примирилась с мыслью, что отдаст ему свое тело, но если при этом еще придется разыгрывать унизительный спектакль, то ниже пасть нельзя.

– Что, если он догадается?

Леа бросила на Ребекку уничтожающй взгляд.

– Это уже твоя проблема, сестрица. В ремесле проститутки, которое ты избрала, есть свои сложности. Раз тебе повезло выскочить замуж, то, мой совет, будь хорошей актрисой. А теперь, если ты не возражаешь, я препоручу тебя заботам твоего законного супруга, – добавила Леа с изящной иронией. – Я неважно себя чувствую. Мои ноги адски опухли после целого дня стояния на кухне. Мне бы надо прилечь. – Она провела рукой по животу, уже заметно округлившемуся, несмотря на безжалостный корсет. Леа была на четвертом месяце беременности.

«Амос все узнает!»

Все недавние страхи вернулись к Ребекке. Уже то, что она позволит дотронуться до себя другому мужчине после объятий Рори, было чудовищно. Но ей предстоит еще позорное разоблачение ее прежней любовной связи. А что подумает супруг, узнав, что его строгая целомудренная невеста лишилась девственности неизвестно под чьим забором. Даже если она его обманет и успешно разыграет сегодня ночью постыдную сцену «первой ночи», Амосу предстоит еще один сюрприз – на удивление быстро выросший животик юной супруги.

Когда за Леа закрылась дверь и Ребекка осталась одна, она не смогла совладать с желанием взглянуть на свою фигуру в зеркале. Она все еще сохраняла девичью стройность. Леа всегда была склонна к полноте и поэтому так быстро раздалась. А вдруг во время беременности она сильно растолстеет? Что подумает Амос?

Но это страшное испытание ждет ее через несколько месяцев, а сегодня ночью она должна обнажиться в его присутствии и повторить то, что она делала с Рори. Все ее существо, и тело и душа, противилось этому. Отвратительные видения довели ее до тошноты. Опорожнившись в ведро под умывальником, она сжала пальцами виски.

– Остановись! – громко приказала она себе.

Как-нибудь она переживет эту ночь. Она ответственна за будущего ребенка. Ему нужен любящий отец. Раз так распорядилась судьба, пусть им станет Амос. Она коснулась своего живота и замерла. Невинный младенец – это ее единственное оправдание. Все, что было для нее свято, она сама испачкала грязью.

Снейды остались ночевать у Синклеров, так как Леа нуждалась в отдыхе. Прощание Ребекки с родными было кратким, напутствие отца – традиционным.

– Все к лучшему, и все образуется. Выполняй свой долг и люби супруга, – шептал отец, обнимая дочь при расставании.

«Смогу ли я?»

Она кивала, избегая пристального взгляда Амоса, который следил за всем – и как она прощалась с родными, и как грузят в экипаж ее скудные пожитки. Они отъехали, два чуждых друг другу человека, ставших отныне мужем и женой. Разговор по пути был вежливым и пустым, как было всегда, когда они встречались. Он распространялся о своих грандиозных политических проектах, а она слушала и кивала головой к месту и не к месту.

Путь до ранчо занял больше времени, чем обычно, потому что преждевременные осенние ливни размыли дорогу и превратили пыль в вязкую грязь. Ребекке это показалось дурной приметой. По прибытии к особняку Амос выскочил из экипажа первым, галантно подал ей руку, и тут же подоспел дворецкий Лелуш, раскрывший над ними зонтик, так как крупные капли упали с темного неба.

Если у нее в душе теплилась романтическая мечта, что супруг внесет ее на руках в их будущее жилище, то она тут же развеялась. Амос не стал поднимать ее на руки, а взял под руку и повел к дверям. Тощий мужчина в черной одежде низко поклонился новобрачным и впустил их в холл.

Амос не удосужился представить Ребекку слугам, отчего она почувствовала себя еще более неуютно. Пока он распоряжался, куда отнести багаж, Ребекка робко осматривалась в своем новом доме. Молодая девушка сбежала сверху по ступеням витой лестницы и присела перед новой хозяйкой в изящном реверансе.

– Это ваша личная горничная, Ребекка. Она покажет вам вашу комнату и поможет переодеться. Я поднимусь к вам наверх через час.

– Пожалуйста, пройдите сюда, мадам! – Девушка явно робела. Но эта робость была Ребекке понятна. Чуть что сделаешь не так, и тебя вышвырнут вон.

– Как тебя зовут?

– Пэтси, мэм. Пэтси Макхени.

«Ирландка!» – Ребекка узнала акцент. Конечно, это было в порядке вещей в штате Невада, а тем более на приисках Комстока, где множество ирландцев трудились в шахтах, а их жены и дочери поступали в услужение местным богачам.

Они поднялись наверх по лестнице, устланной мягким ковром, заглушающим шаги. Тишина, царящая в доме, пугала Ребекку. Пэтси отворила двери в ее покои.

Голубые обои с нежным рисунком гармонировали с такого же цвета покрывалом постели. Убранство комнаты, вероятно, обошлось владельцу дома в огромную сумму. Если бы Ребекка побывала раньше в большом городе, то сразу же подумала бы, что попала в музей старинной мебели. Это было не жилье, а выставка экспонатов, подобранных, однако, со знанием дела и безупречным вкусом.

Она резко повернула голову, чтобы не видеть кровати. «Там все и произойдет! Но после я хочу остаться одна…» Она увидела дверь в соседнюю спальню. Об этом она читала в романах. Благородные супруги спят отдельно. «Но вначале я обязана позволить ему то, что позволила Рори…»

– Может быть, вы хотите принять ванну, мадам? – Пэтси ждала ее распоряжений.

– Нет. Мне достаточно будет, если вы принесете мне таз и кувшин теплой воды.

Ребекка совсем растерялась в присутствии этой девушки, чей акцент так мучительно напоминал говор Рори, когда он был рассержен. «Скорее бы избавиться от этой девушки, встретить с фальшивой улыбкой супруга и пройти за эту ночь путь на Голгофу».

Ребекка начала раздеваться. Пэтси подскочила к ней и стала торопливо помогать. Когда оторвавшаяся пуговица упала на ковер, ирландка вскрикнула в отчаянии.

– Это я виновата, – утешила ее Ребекка. – Я не привыкла раздеваться с помощью горничной.

– А я тоже всегда раздевалась сама. Может быть, вы мне объясните, как и что делать, мадам?

– Как я тебе объясню, если и сама не знаю.

Пэтси прыснула. Ребекка тоже не могла не улыбнуться. Горничная предложила ей облачиться в приготовленную для нее ночную рубашку. Ребекке она показалась парадным нарядом английской королевы, и она предпочла свою мягкую застиранную сорочку, извлеченную Пэтси из ее жалкого баула. Новобрачная присела перед роскошным туалетным столиком и взглянула на свое отражение в зеркале. Смотреть на саму себя ей было противно.

– Ты давно служишь здесь? – спросила она у Пэтси.

– С пятнадцати лет.

– А когда тебе исполнилось пятнадцать?

– Две недели назад. Мои родители очень обрадовались, что я нашла себе работу. Мистер Уэллс дал мне аванс… Разрешите расчесать вам волосы, мадам? – робко спросила Пэтси.

Ей так хотелось доказать молодой госпоже свою полезность и хоть какое-то умение.

– У ваших волос цвет старинного испанского дублона. Однажды он попал моему папе в руки, когда мы жили в Калифорнии…

– Спасибо, Пэтси, но ты мне льстишь. Мужчины предпочитают светлых, серебряных блондинок, как моя старшая сестра Леа, а не таких, как я.

– Вот уж не скажите! – Пэтси схватилась за гребень, но тут за дверью послышались шаги. Горничная и ее молодая хозяйка замерли.

– Пэтси, ты свободна, – произнес Амос с порога.

С испугом в карих, словно у затравленного олененка, почти детских глазах Пэтси тут же исчезла. У двери она замешкалась и присела в почтительном реверансе перед хозяином, что было совсем не к месту, но так, вероятно, наставляла ее мать.

Молча Амос приблизился к Ребекке. Он хотел бы приветливо улыбнуться ей, но улыбка почему-то не удавалась ему. Он был похож на ученого энтомолога, рассматривающего пойманное насекомое. Она вся сжалась, сидя на обитом шелком стульчике, и ждала, что будет дальше.

Взгляд холодных серых глаз скользнул по ее сорочке, отмечая каждую деталь – швы на местах, где когда-то ткань расползлась от многочисленных стирок, дешевые поблекшие пуговички…

– Ваш гардероб наводит уныние, но я его обновлю, как только мы переедем в Карсон-Сити.

Он запустил руку в темное золото ее волос. Так всегда поступал и Рори. Ребекка вздрогнула.

– В моем городском доме есть опытная горничная. Она приведет в порядок вашу прическу.

– Я не знаю, как пользоваться услугами горничных, – с трудом смогла произнести Ребекка.

– Вы научитесь… Всему, что необходимо настоящей леди.

Она понимала, что это пустой разговор, что он думает о том, как приступить к брачной церемонии в постели и овладеть ее телом. Ее невинность, ее неосведомленность возбуждали его. Разглядывая Ребекку, он предвкушал, как в скором времени расцветет ее красота, проявится ее женственность и он, Амос Уэллс, будет волшебником, сотворившим это чудо. Мужчины будут сворачивать шеи, оглядываясь на Ребекку, завидовать ему, но это со временем, а сейчас… Ее тело – сама свежесть, а личико еще не искажала сладкая боль от потери невинности.