Текст книги "Зомби в Якутске (сборник) (СИ)"

Автор книги: Шимун Врочек

Соавторы: Александр Фролов,Андрей Брэм,Кэри Анисимова,Гаврил Калачев,Егор Карпов,Георгий Декаев,Михаил Григорьев,Николай Кирьянов,Маргарита Туприна,Айхал Михайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Зомби в Якутске

Шимун Врочек
ИПОТЕКА

 
Фунт мяса, что я требую, купил я
Не дешево; он мой, хочу его!
 

В.Шекспир «Венецианский купец»

В час, когда взошла луна, риэлторы настигли Бекке.

Лунный свет падал на развалины часовенки, некогда поставленной не монахами, но сентиментальной братвой, отражался от желтых как тыква, с иссиня-черными тенями, стен. В белесом тумане, затопившем даже вершины сопок, возвышались виселицы. Тела висельников, длинные, худые, обглоданные, были фиолетового цвета и слегка покачивались. Ступни их едва касались поверхности тумана. Должники, с горечью подумал Бекке и отвернулся.

Он чувствовал, что тут не место для встречи с теми, кто преследовал его, но иного варианта не видел. Придется драться здесь – в скрипящей тишине виселичных столбов, среди желтых стен и фиолетовых трупов. Бекке с усилием вдохнул. Воздух был сырой и холодновато-упругий, он словно протекал сквозь легкие вниз, почти не насыщая кровь кислородом.

Удушье.

Знакомое ощущение, когда они рядом.

Они выступили из тумана и застыли – все как один высокие, похожие на каменных истуканов, оставленных здесь далекими якутскими предками Бекке. Абаасы, подумал Бекке. Потом подумал другое: сволочи, как вы меня достали.

Прошла минута, пять. Они стояли в тех же самых позах, не шевельнув за все время ни единым мускулом. Люди так стоять не могут, но Бекке и не ожидал от них ничего человеческого. Идеальные хищники. Железные великаны. Твари. Социопаты, охотящиеся стаей – на этот раз. Бекке должно быть лестно.

Но лестно не было.

Было страшно.

– Вот он куда схоронился, – прозвучал грубый насмешливый голос. – Начинайте, братья, ибо наше право насытится горячей кровью, требухой и костным мозгом… Ибо сказано нам: не ешь брата своего, а ешь ближнего своего, ибо он не одна кровь тебе, а душой на тебя не обижен будет. И потому на языке сладок.

– Оставьте меня в покое, – сказал Бекке, обращаясь к неподвижным фигурам. Сердце билось так, словно его уже засунули в стеклянную банку. Бекке почувствовал тошноту и головокружение. – Или… или будет хуже.

Голос потусторонний, слабый. Словно полумертвый кролик, застывший в лучах фар. А ты и есть кролик, подумал Бекке отрешенно, поднял обрез. Он сделал его сам – из двустволки. Отпилил кусок приклада, чтобы осталась короткая рукоять; ножовкой по металлу укоротил стволы; затем вытащил из патронов дробь, сыпанул гвоздей, и – последний штрих – вставил в каждый патрон по серебряной сережке. Из женского уха, мертвого уха…

Из бледного мертвого уха.

За тебя, Маня. Бекке выпрямился. За тебя, Володька. Скрывать оружие бесполезно, они все видят. Он умрет среди этих желтых стен. Впрочем, надежда всегда есть. Это самое мучительное.

* * *

Именно благодаря надежде Володька оставался в живых, когда с него пластами срезали мясо – на мать-их-роллы. Роллы! Тоже мне японцы выискались. Бекке против воли вспомнил бар на привокзальной площади. Как он называется? «ВЫ-СУШИ». Популярное в городе местечко.

В тонкие пластинки сырого мяса заворачивают вареный рис, пропитанный яблочным уксусом, в середку втыкают огурец или авокадо. Занят этим повар в заляпанном кровью переднике, пахнущий рыбой, с медицинской книжкой, купленной на рынке. Руки у него грязные, улыбка насмешливая. Бекке почувствовал приступ ненависти.

Сколько им задолжал Володька?

Килограмм? Два? Три?

Или – десять?

Он, видимо, приходил туда каждый день – топал пешком от Птицефабрики до Автовокзала, а это километра три через сосновую рощу и железнодорожные пути. В конце концов, Володька так ослабел, что вынужден был дожидаться «семерки», которая ходила раз в час и всегда опаздывала. Однажды Бекке ехал по делам и увидел старого приятеля, бредущего по улице. Притормозил, открыл дверцу белой «японки». Давай подброшу, – сказал Бекке, – тебе куда? И отшатнулся, когда Володька поднял глаза.

Бекке тогда не спросил, почему друг неловко держит левую руку и не опирается спиной на сиденье. Спасибо, сказал тот. Очень выручил.

Не за что, сказал Бекке. Володя, ты болен? На тебе лица нет.

Володька слабо улыбнулся:

– Пока еще есть.

Тогда Бекке не понял, что означает эта фраза. Позже, когда с Маней случилось несчастье, и онкологи умыли руки, он понял. И пришел к бывшему другу. Володька сидел на продавленном диване и смотрел телевизор. Голубые отсветы экрана ложились на изможденное лицо старика, только отдаленно напоминавшего прежнего Володьку.

Вместо слегка полноватого крепыша на Бекке смотрел скелет.

– Все очень просто, – сказал скелет. – Ты заключаешь договор. Твоя плоть в обмен на их помощь. Цену назначают они. Два килограмма… тридцать килограммов. Всегда по-разному. Понимаешь?

И еще скелет сказал:

– Не связывайся с ними.

Бекке объяснил, что другого выхода не видит. Иначе Маня… а это все, что у меня есть…

Скелет пожал плечами: да, это все что у тебя есть. Поэтому этим так легко с нами.

– Они называют себя «риэлторы», – сказал Володька. – Потому что занимаются недвижимостью. То есть, нами, людьми. Ха-ха. Понимаешь?

– Но… – Бекке помедлил. – Люди же – двигаются?

Скелет вздохнул.

– Это временно.

– А они?

Володька помедлил.

– А они… им что, они вечные.

* * *

«Допустим, двести килограммов мяса. Столько у тебя нет, поэтому ты берешь у них кредит – они называют это „ипотекой“. Какая ирония. Они помогут твоей жене, кому угодно, хоть господу богу, если тому понадобится воскресить сына. Для них нет неизлечимых. Расчет простой. Неужели тебе жалко сколько-то своей плоти ради спасения любимого человека? Нет? Вот видишь».

* * *

И вот они двинулись к нему. Наконец-то. Теперь боятся некогда. Бекке вскинул обрез, взвел курки. Риэлторы ускорились. Были они в деловых костюмах, словно только что вышли из офиса – прогуляться в развалинах и под луной.

Бекке прицелился в тень, взял упреждение… нажал на спуск. Б-бах!

Вспышка. Руку дернуло. В ушах зазвенело. На несколько мгновений Бекке ослеп и оглох.

Б-бах!

Попал, нет?

Он повернулся и побежал, почти ничего не видя. Желтые стены качались вокруг него, накатывали, норовили свалить – тошнотворные, резкие. Еще немного поживу, думал Бекке… еще чуть-чуть… еще немного…

В следующее мгновение его сбили с ног. Он повалился в белесый мягкий туман, ударился животом о твердую землю. На мгновение потерял сознание.

– Серебром, урод, зарядил, – услышал он голос над головой, когда очнулся. – Смотри, руку задел… во, пальцы посинели.

Чтоб они у тебя совсем отвалились, подумал Бекке со злостью.

Его подняли и поставили на ноги. Проклятье! Он поморгал. На Бекке смотрел бледный, с белесыми ресницами, представитель банка плоти.

– Сергеев Андрей Иванович, известный как Бекке, – зачитал представитель с бумаги. – Рак поджелудочной, опухоль, метастазы в кишечник… ага, ага. Ожидаемый срок жизни пациента – два месяца. Оформлена ипотека на период… Смерть пациента в результате врачебной ошибки… Сергеева Мария, свидетельство о смерти… понятно. Сожалею, но это не наша вина. – Он посмотрел на Бекке. – Это обстоятельства, не зависящие от банка. Возвращаясь к сути… На данный момент просрочены платежи за шесть месяцев. Ваш долг на сегодняшний день составляет четыре килограмма двести граммов. Многовато, не находите? Что будем делать, Бекке Иванович?

Голос его был тихий и негромкий.

– Ничего я вам не должен, твари проклятые! – крикнул Бекке. Но ожидаемой ярости в словах не было, только обреченность.

– Ошибаетесь, – сказал представитель. – Увы, очень сильно ошибаетесь.

Он захлопнул папку, несколько секунд смотрел на Бекке. Тому даже показалось, что в глазах представителя банка мелькнуло сочувствие. Затем представитель кивнул риэлторам.

– Мясники! – хотел крикнуть Бекке, но в горле пересохло.

– Это всего лишь наша работа, – сказал риэлтор.

Михаил Григорьев
МЫ – РЯДОМ

– С какой стороны зеркала ты находишься?

– Ау, ау, ау – я тебя все равно найду.

Эге-гей.

Пролог.

Доктор Кривоглазов поправил пенсне.

– Мы имеем дело с неизвестной, зловредной мутацией. Что ж, а ведь о чем-то таком предупреждали нас мудрые предки… Фольклор – штука не столь энциклопедичная, как Большой медицинский справочник, но ведь не на пустом же месте родились эти ужасные истории, которыми можно пугать детей, не так ли, коллеги?

Коллеги в ужасе отпрянули. Из-под девственно чистой, белоснежной простыни раздался мощный всхрап, кожаные ремни жалобно скрипнули, с выставочного стола свесилась костлявая, безобразная рука с коряво наколотым восходящим солнцем, и помещение заполнил визг молоденькой ассистентки.

Зло решило выйти на свободу и немного пошалить.

Глава 1.

Я вас всех вижу, я знаю, что вы там. Я помню этого противного старикана с ужасной светящейся кожей… Я расскажу обо всем, обо всех, я, последний выживший, я, тот-кто-не-сдался, я последний островок разума и порядка в перевернувшемся мире.

Я хочу только одного: чтобы моя гибель не стала напрасной.

Когда такие, как я, вернутся, я уверен, что они вернутся, они найдут мои записи, построят мне памятники и приведут к нему детей. Пусть даже я и стал проводником Зла в этот не самый худший из миров.

…Через месяц о том, что Зло материализовалось, узнали все. Поначалу факты скрывались, но не для того, чтобы не сеять ненужной паники, а потому что Зло воспринималось в совершенно ином свете, готовилась сенсация! В первое время ученые Института размножения в Порт-о-Пренсе мгновенно принялись перекраивать свои диссертации в связи с новыми обстоятельствами, от перспектив кружилась голова, и срочно хотелось куда-то бежать, что-то делать, крича: «Мы бессмертны!». В связи с открытием вначале робко забрезжила, затем сформировалась, а потом превратилась в стойкую уверенность извечная надежда – на бессмертие. Что ж, мы не боялись смерти, мы ее понимали, но мы надеялись ее победить.

Надежда зародилась в 10 862 км от Порт-о-Пренса, гаитянской столицы – в заброшенном городке людей под названием Якутск.

Надежда, впоследствии оказавшаяся злом, вылезла наружу позади разрушенного здания какой-то больницы с общежитием на берегу озера. Гладкие очень любили строить такие, поэтому нам было легче – кормовая база была в одном месте, и вкусовые качества различались в зависимости от болезни и принимаемых химикатов. Если бы мы могли знать наперед, из больниц с самого Перерождества стоило сделать закрытые заведения для гурманов, а потом уже стало поздно. Сейчас дом был заброшен, стоял октябрь, почему то неснежный, и никто не заметил, как из под груды деревянных, истлевших обломков с табличкой «Ш_хта Ше_г_на» вылезло на свет Зло и произнесло ту самую зловещую реплику про маму, гулящую девку и про самку на качелях. Почему-то многие жертвы Зла первым делом произносили вольную версию этой фразы, не спрашивайте меня, почему, узнайте у них, я слишком хорошо воспитан.

Зло не упало с неба, оно жило в этом городе давно, причем имелась прямая зависимость от времени суток или времени года.

Днем было проще всегда, видимость во все стороны позволяла избежать опасности. Самым страшным временем стала зима, когда все добропорядочные граждане были вынуждены избегать появляться на открытом трескучем морозе, покидать гостеприимные комбинаты общественного питания и проводить зиму в неудобных общежитиях, лежа друг на друге, лениво вспоминая Лето.

Но годы безопасности затупили наши зубы, мы утратили бдительность. Мы не убегали, мы любопытствовали, а потом стало поздно. Зло обрело форму, скорость, наглость, создало План победы и молниеносно претворило его в жизнь.

…Тем октябрем мы с Бааской шли от берега мимо кубического строения с надписью «Универсам 2» к нашему любимому месту ночевки. Неподалеку уже призывно маячил ориентир, труба из красного кирпича, самое прекрасное из творений Гладких на наших охотничьих угодьях, определенных участковой инспекцией общественного питания. Около Универсама всегда было много крыс, сегодня нам не везло, мы крутились здесь уже второй час.

Повезло нам вчера – на этом самом месте под крыльцом больницы мы нашли гнездо живой беременной собаки, уже готовой разродиться. Премия за такую находку была поистине царской – дополнительные три дня к Охоте без очередного анабиоза с полным рационом белковой пищи в любой из дней по выбору. Поскольку очередной отпуск, неделя охоты, подходил к концу, и впереди маячили полгода штатного анабиоза, радость была неподдельной, Бааска два раза подпрыгнул на месте. Отличное завершение отпуска, решили мы и отметили удачный выход в заведении Синильги. У Синильги – это здесь, рядышком, я могу показать, отпустите меня на секунду… Что ж, да, попытка была глупой, я был наивен, а ваш электрошокер довольно убедителен… На чем я остановился? Ну вот.

…Мужик, вылезший из под досок, был совершенно бледным, волосатым как Леший с Туймаады, и он был одет. На первый взгляд, он ничем не отличался от нас. Двигался он так же как мы, я тогда не знал, что он может быть настолько быстрым.

Но вел он себя странно. Он вылез, и, не пытаясь встать, не поднимая головы, пополз вдаль, к нашей трубе, умиротворенно мыча. Ползать на охоте не очень удобно, только если ты ищешь под трубами спрятавшегося кошака, а на открытом пространстве такая тактика бесполезна. Бааска парень резкий, он через минуту догнал ползущего, взял его за плечо и задал обычный вопрос:

– Эгрр-рх, мм-п, ххр?

Это должно означать: ты кто и почему тут ползаешь. Я Бааску знаю давно, понимаю с полузвука.

Мужик повернул к нам голову и медленно поднял левую руку с криво набитым восходящим солнцем на тыльной стороне ладони.

О проклятый Ромеро, мне никогда не забыть его лицо! Даже в самом глубоком анабиозе, который наступает примерно через месяц, мне явится этот взгляд, клянусь последней крысой в моей жизни. Я бы вспотел, если бы мог.

Он заговорил с нами.

– Земляки, трубы горят. Бля, задубел я, дайте полтинник, сдохну же щас…

После чего умер.

Мы поняли одну штуку: премия будет больше, чем за ту несчастную собаку. Жаль, что помер, иначе мы бы озолотились – Институт по размножению нас бы обеспечил крысами на год вперед.

Схватив тело, мы потащили. Это был Гладкий. Такой же как мы, так же пах, с таким же цветом кожи, такой же грязный, но это был Гладкий.

Темная энергия исходила от него настолько отчетливо, что сгустки крови в наших жилах стыли. Зло явилось в наш мир, отныне пошел обратный отсчет. Но тогда мы этого не знали.

Глава 2.

На приемном пункте в котельной, на комбинате общественного питания квартала «В», дежурил Старый. Поблескивая очками, он уставился на нашу добычу, как Прародитель на картину, где Иван Грозный убивает своего сына.

– Дывысь, диду, якого гарного хлопца мы тебе нашукали.

– Вы откуда его притаранили?

Ах ты, черт. Наступаю Бааске на ногу и продолжаю:

– Да здесь, на мосту ближе к Холбосу, лежал в уазике.

А что, я всегда считался сообразительным, мне даже Оегорик с 202го об этом говорил, один анабиозный цикл назад, в прошлом годе, участковый нам тогда разрешил охоту в том районе.

– Хм. Странно. А какой уазик-то был? Спросил, не глядя в нашу сторону, взвесив и обмерив тело. Помолчал и добавил: Сам помер?

– А то, Старый, мы ж в курсе, сами ни-ни…Уазик серый такой, м-м…с полоской, республиканской больницы, кажется.

– Ах да, помню такой, сегодня там мимо проходил, вроде пустой стоял. Так, 53 килограмма. Дохловат. Печень увеличена… Судя по состоянию тела и картинкам, анархист-одиночка, жаль, дружков его мы, боюсь, не найдем… Так и запишем тебя – Анархист… Хм, ничего, завтра в ДэПэ банкет, печень заморозим, настрогаем, преподнесем, завтра участкового подтяну. Череп цел, мозги на месте, это хорошо. Ладно, заноси в пятый бокс, вон, Папандреу поможет. Потом подождите там же, я пока, хм… наградные на охоту заполню.

Папандреу, здоровенный малый без левого глаза, вытекшим во время схватки в первую же ночь Перерождества, молча махнул здоровенной клешней вниз и выдвинулся нам за спину.

Эх, Старый… не поверил. Уазика там никакого уже дней пять как не было, я его лично в озеро скинул, под ним кошка пряталась, ну и толкнул я его, а он не на ручнике стоял, так и скатился с парапета. И он, кажется, об этом прекрасно знает. Единственный Бааскин зуб даю, знает. Умный, блин, очкарик… И зачем ему очки? Нюх у него, как у собак нынешних.

Ладно. Хватаем Анархиста за ноги, я за левую, Бааска за правую, и пятимся. Впереди Папандреу топает. Идем в хранилище. В хранилище приносят добычу, здесь она приходуется, сортируется, фасуется и хранится. Живых обычно помещают в боксы отапливаемые, потому комбинаты общественного питания и делаются в котельных, к печкам ближе, чтобы живое не померло до поры до времени, там что-то типа фермы, но обычно живые нам, простым охотникам, не достаются – мелочь типа мышей, крыс идет участковым смотрящим, а то что покрупнее, идет в Штаб, в ДэПэ. Не ходим мы туда, чего слюни зря пускать.

А чтобы в боксы для дохлой добычи попасть, нужно вниз по лестнице мимо бывшей щитовой, там ступеньки металлические, скользко. Папандреу вниз пошел, впереди. Мы спиной к нему тащим Гладкого, Бааска лыбится, что твой плакат на мэрии, со стершейся надписью: «_оссия – _порти_ная _е_жава». Поскальзывается. Анархист стукается затылком и хрипит.

Оп-па. А не живой ли он? Точно, ругается! О, проклятый Эш с бензопилой! Мы делаем карьеру, прощай, восьмимесячный анабиоз, здравствуй, отпуск в зоопарк на Покровском тракте!

– Бааска, дык он живой, ща мы его, стой!

Бааска издает недоумевающий, хлюпающий звук и молча оседает на пол. Папандреу вытаскивает у него из головы арматурину и поворачивается ко мне.

Ах ты, чертов Старый, барыга, ты ж знал, что он жив!

Но я охотник, я ж мышей ловлю, лежа у норки по нескольку часов без движения! У меня рефлексы почти как у Гладких! Железяка Папандреу летит мне в темечко, уворачиваюсь, подставляю плечо, правой рукой хватаю здоровяка за оголенное ребро, дергаю на себя и прижимаю его левый бок к себе. У Папандреу нет глаза с этой стороны, он начинает беспорядочно тыкать в меня своей железкой. Главное, не в мозг, больше то мне нигде не больно и не смертельно. Успевает проткнуть меня несколько раз, пока я стукаю его об стенку. Вроде успокоился, хватаю Бааску, Бааска сплевывает последний зуб и ласково щерится:

– Э-э, мм-м, гр-гр!

Вроде в порядке, раз ругается настолько грубо, мозг не задет, только скальп сбоку сорван. Языка то у него, почитай, год как нет, один обрубок остался.

У многих наших чего-то нет, у нас это нормально, обычно достается непосредственно перед Перерождеством, чем он здоровее, тем дольше сопротивляется и тем больше ему достается при переходе в нормальный вид. Бааска дрался долго, двоих наших положил, но потом стал нормальный. Я его сам кстати и обратил, сердце Бааски сожрал самолично, в пылу борьбы успел попробовать кусочек его мозга, но не смертельно. Теперь мы, почитай, как братья.

Так, что с Анархистом? Лежит, мычит. Глаза – я никогда таких не видел! Белые, как у собаки, а посередине черные. Кожа порозовела, и зубы светлые, близко посаженные, целых штук десять, страх, в общем. Ну ничего, щас мы тебя. Бааска, братан, схватил его за руку, пульс ищет. Затих, а потом возьми и ка-ак цапни Гладкого за палец! Хорошо хоть, зубов нет, так бы попортил банкет дэпэшным, если его только к столу в течение минут десяти не подать, пока он нормальным не успел стать.

– Бааска! Ты чего творишь?! Нельзя нам самим, обратно в гроб же загонят, ты сдурел?

– Эхм, грр-р, бвааау!

– Ну и что, что горячий? Соберись, я же терплю, ты тоже терпи!

Взял Гладкого за руку. О, Дарио Ардженто тебя побери, какой же он горячий! Кровь внутри пульсирует, сладкая, горячая! Еле удержался. Инстинкты страшная вещь, надо сходить к Тутору с Залога, нервы подлечить, те, что остались в спине и правой руке, совсем берега теряю.

Хватаем с Бааской Гладкого, тащим наверх. Тащим долго, аккуратно, чтобы не попортить трофей наш драгоценный. Старый там, увидал нас, оторвал лоскуток кожи с груди. Верный призрак, нервничает.

Кричу:

– Старый! Он живой, Гладкий-то этот, веришь, нет?

– Да нуу-у? А ушко где потерял, Васенька?

– Да к-к-ореш т-твой… Сказал и застыл.

Не поня-аал. Это Бааска сказанул?

Поворачиваю голову. Стоит как столп с поднятой рукой, который на площади у ДэПэ.

Я похолодел в минуса. У Бааски из дыры на месте уха стекала струйка крови. Красной.

– Мать, в кач-чель ее туд-ды, – произнес Бааска и сел на остывшую в последний раз пять лет назад трубу.

Глава 3.

Старый поднял нездоровый кипиш уже через полчаса. С Бааской действительно стало что-то происходить: первым делом вырос ужасного розового цвета язык. Зло начинается с языка, воистину. Потом впал в буйство – начал сидеть и глупо, страшно так улыбаться. Когда отвалилась застаревшая короста на щеке, и в ране стала видна не привычная пузырящаяся серая жижа, а жуткая красная живая кровь, Старый не выдержал. С Туймаады подогнали патруль: бригаду загонщиков в пять рыл во главе с участковым. Бааску попытались увезти на карантин, он сам настолько обалдел, что принялся кидаться на вежливо, но настойчиво вязавших его патрульных. Мне же без всяких предисловий приставили ко лбу ствол Сайги, я сидел и не дергался. Старый, сволочь, бегал вокруг и комментировал происходящее.

На Бааску было страшно смотреть: он весь покраснел, везде сочилась кровь, он орал, осыпал Старого и участкового ругательствами, не столько от боли, сколько с перепугу и возможности вообще связно о чем то орать. Принялся драться, руками и ногами пихая всех направо и налево.

Кошмар продолжался минут пять, но затем наши его скрутили и посадили к себе в машину.

– Слышь, Серый, – сказал мне участковый, а что это с ним? Мне полноги чуть не отгрыз, Голимому губу оттяпал, Коляну Беспалому в желудок пальцем ткнул, порвал, теперь хрен накормишь его.

– Не знаю, начальник, умом повредился небось, у него детство трудное было.

– Интересно, буркнул наш смотрящий и укатил.

Старый, зараза, успокоился и принес мне мышку, типа косяк за собой закрыть. Мышка была умерщвлена каким-то хитрым ядом, поэтому в голове зашумело, как после стакана живой кошачьей крови.

Через полчасика, передохнув, Анархиста мы отнесли наверх, собираясь запереть в клетке для живых. Только выходим из клетки, тот очухался и снова подал голос.

– Мужики-и. Где это я?

– Молчи, мясо.

– А я тут зач-чем?

– Если не повезет, сожрут тебя завтра наши шишки. А если повезет, изучать тебя будут наши яйцеголовые, там может и позарится кто, нормальным станешь. Они крутые, себе спишут на потери от опытов, а вот нам никак нельзя тебя есть, парень – сразу мозгов лишат.

– Попааа-ал… Других раскладов нет, братцы? Как отмазаться-то?

– Нет. Если вот только не заинтересуешь кого покруче, тогда может и в столицу возьмут.

– В Москву?

– Могут и в Москву, там наших всегда много было. Но самых ваших, ценных, могут и в столицу, в Порт-о-Пренс.

– Это где? Я много где был: и в порту, в Намцах, Хатассах, Кангалассах…

– Гаити. Оттуда наш Прародитель явился в мир.

– А че с мордами-то у вас? Вот ты – вылитый Петро с Туймаады… только постарше и кишки у Петро не видно…

Гладкий помолчал и добавил:

– Ни хрена се, вышел от Макара, заначка была, зашел в избушку подлечиться… Выпил, дай думаю посплю, потом на тебе, лечу вниз куда-то… Есть похавать че?

Пообщались мы с Гладким тогда. В первый и последний раз.

Объяснили ему, зачем нам живые Гладкие.

Основная проблема у нас – мы вымираем. Т. е. не умираем просто так, как кошки или собаки неразумные, конечно.

Все проще. Мы не можем размножаться, как животные, как те же Гладкие.

Но мы гибнем – кто-то не проснулся после анабиоза, как мы на севере, мозг иногда разрушается по зиме. На югах в основном гибнут от высыхания, да и немногие оставшиеся Гладкие изредка нас валят. Тот же Эш с бензопилой, не к ночи будь помянут, массу наших положил…Не было созданий более коварных и зловредных, чем Гладкие. Я их даже уважаю за это. Хорошо хоть они не такие живучие, оторви ему, допустим, руку – помрет.

Да и есть нам мало чего осталось, спасают только всеобщий обязательный анабиоз и комбинаты общественного питания, учрежденные Прародителем. На них выращивается корм: кошки, собаки, крысы. Еще поговаривают, бывают такие звери, как свиньи, лошади, коровы. Они такие же вкусные, как кошки, только большие. Но их всех вывезли в Москву, здесь их уже не осталось.

Единственный вариант размножения – Гладкие, которые переходят в нас. Поэтому такая добыча наиболее ценна. Мы жить можем хоть тысячу лет, без рук, без ног, без многих внутренних органов, но больше нас не становится, если кончатся Гладкие. А самые ценные Гладкие – которые размножаться могут, самки в особой цене.

Причем у нас на Севере Гладкие наиболее распространены, прячутся по лесам и окраинам, здесь им безопаснее. Мы в самый длительный анабиоз впадаем, бодрствуют круглый год только крутые из ДэПэ и их пристяжь, охрана, а мы, охотники, просыпаемся только летом, добываем фураж.

Север – кладовая мира. И здесь самые лучшие из нас, самые живучие, самые приспосабливаемые, самые-самые, элита нашего общества. Надо же было такому случиться, что Зло пришло из нашего края!

Правильно говорят – чем прогрессивнее общество, тем оно беззащитнее перед ужасами природы. А прогрессивнее нас на планете не было никого, понимаете? Знаю я, что это шокер, уйди, животное, а то вообще ничего рассказывать больше не буду.

…У Гладких все было проще. Волосы у Старого шевелились от ужаса, пока он слушал, да и мне было не по себе, как ужасно жили эти несчастные создания. Одни Гладкие были «все казз-злы, ворюги», других заставляли работать и попрошайничать, а сами ездили по всему миру развлекаться с отборными самками. Наш Гладкий был самым умным из всех, он сразу понял, что здесь не все чисто и подружился с другими умными особями. Они вместе жили на Туймааде, презирали и не уважали жлобов, которые пили кровь у трудового народа.

…Когда Гладкий рассказывал слабым голосом о своей примитивной жизни, которая была еще до Перерождества, то есть до появления нас, я заметил у него на пальце небольшие кровоточащие следы от укуса. А зубы-то Бааскины не до конца раскрошились, остались, видать, обрубочки-то, которыми он Гладкого цапанул. Как бы заразу какую Бааске не занес, надо его навестить завтра, как он там? И с чего буйствовать стал, непонятно, это видать на него дар речи, внезапно обретенный, подействовал.

Старый от переживаний еще мышку мне принес. А ведь точно, барыжит, чертяка, есть видать левые каналы мимо накладных. Возьму на заметку.

Вот так изменилась судьба моя, Бааскина, судьба Анархиста – да и никто даже не предполагал, что всех нас подхватит и понесет куда-то река непонятная, стремительная и безжалостная. И не выплыть нам теперь из нее, не выгрести.

Эпилог.

А утром за нами приехали.

Пока мы сидели эдак мило, беседовали с кормом и в ус не дули, Бааска в участке перекинулся в чудовище. Я видел впоследствии их фотографии, кошмарные порождения разума – розовые лица, ровные белые зубы, глаза страшного белого цвета с темным кругом посередине. А главное – никакой духовности в глазах.

В них была одна первобытная злоба. И ненависть.

Все порезы зажили, все погибшие во время Перерождества ткани регенерировали.

История повернула вспять, сон разума породил чудовищ.

Участковый, Голимый, Колька Беспалый, чуть позже и Старый тоже закончились, драка с Бааской оказалась для них фатальной. Причем контакт с кровью мне кажется необязательным условием. Подозреваю, Анархист плюнул Старому в глаз, тот и в драке то не участвовал, так, шумел только.

Они стали Гладкими. Людьми. Отвратительными, розовыми людьми, нашим всегдашним кормом.

Анархиста забрал к себе костоправ из наших, Кривоглазов, для изучения. Когда забирал, прямо притопывал от возбуждения – надо же, какие перспективы! С такими способностями к регенерации физическое разрушение наших тел можно остановить, что будет означать бессмертие.

И только потом до яйцеголовых дошло, что эта мутация заразна. Надежда обратилась в Зло.

Почему Анархист таким оказался, никто не знает, а потом уже и некому стало интересоваться. Перенаселенные города пали очень быстро. Зараза охватила мир в течение нескольких недель. Дольше всех сопротивлялись наши на Гаити и жители отдаленных поселений. Но это вопрос времени. Жаль, не успел придумать Кривоглазов противоядия от этой напасти.

И теперь какой-то дед с электрошокером светит мне в зрачки, проверяет реакцию на свет, звук, запах, замеряет клыки, делает УЗИ органов… Интересно зачем, их и так многие видно: вот печень торчит, вот одна почка. Я не знаю, почему именно я не превратился в Гладкого. Не знаю. Может, всему виной то, что я когда Бааску обращал, я у него сердце и кусок мозга успел схавать? Не знаю.

Мир перевернулся, братья с Ямайки оказались правы, когда свой календарь предвидений составляли.

Изучайте меня, изучайте…

Пока можете, твари. Мы еще вернемся. Мы всегда возвращались. Мы всегда жили среди вас, даже больше, чем ты, мерзкий старикашка, себе думаешь.