Текст книги "Когда-то там были волки"

Автор книги: Шарлотта Макконахи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

5

Существуют языки без слов, и агрессия – один из них. Подростком Эгги уже проявляла недюжинные способности к языкам – бегло говорила на четырех и учила несколько других. Но она понимала не только вербальные языки; Эгги знала, что некоторые системы общения не нуждаются в словесном выражении. К десяти годам моя сестра изобрела язык знаков, чтобы мы с ней могли тайно делиться мыслями. Она построила мир только для нас двоих, и мы обе с радостью никогда бы его не покидали. В шестнадцать лет она начала изучать язык насилия: сломала нос одному мальчику – и сделала это, как почти всегда, ради меня.

– «Да, говорить ты научил меня – / Чтоб проклинать я мог, – прочитала я однажды вслух солнечным днем на школьном дворе. – Сгнои тебя / Чума за это!»[1]1
  Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть] – Я с недоумением посмотрела на Эгги. – Это еще что значит?

Она вздохнула и шлепнулась на траву, прикрывая глаза от солнца. Глядя на ее розовые щеки, я чувствовала, как у меня самой припекает лицо; при виде ее головы, прижатой к земле, я ощущала, как травинки щекочут мне шею.

– Калибан был дикарем, а его пытались окультурить, и он ненавидит за это своего учителя.

Я перечитала отрывок, но так и не сообразила, как сестре удалось это понять. Но когда я снова легла на траву около нее и оперлась на локти, до меня, кажется, наконец дошло. Я перенеслась мыслями в отцовский двор, к стуку копыт, лошадиному храпу и осознанию того, что мустангам лучше быть на свободе, как бы сильно они ни любили своего хозяина.

– Может быть, если бы мы не использовали столько выдуманных слов…

– Все слова выдуманы, – возразила Эгги, что показалось мне справедливым замечанием. – Давай я буду Калибаном.

Она выхватила у меня тяжелую книгу, вскочила на ноги и с широким театральным жестом стала громко и страстно декламировать, не смущаясь тем, что большинство находящихся поблизости учеников обернулись и стали пялиться на нее.

– «Сгнои тебя чума за это!» – прошипела Эгги так, словно произнесла ведьминское проклятие.

Я засмеялась.

– Твоя первобытная дикость наконец-то нашла применение.

Дэниел Маллиган и его клевреты собрались в кучу под деревом и о чем-то заговорщически шептались, без сомнения замышляя какую-нибудь пакость, чтобы унизить очередную жертву. Я чувствовала, как форма из грубой ткани трет им кожу, отчего все тело чешется, ощущала их вечное желание содрать ее с себя и переодеться в обычную одежду. Один мальчишка отделился от толпы и стал пинать футбольный мяч; я почувствовала, как мяч стучит по его ноге – бум-бум-бум. Позади нас девочки играли в нетбол, прыгали, пружинили по бетонной площадке, отчего у меня дрожали лодыжки, тогда как слева от нас сидели девочки, заплетавшие друг другу косы, и я ощущала, как шелковистые пряди струятся сквозь мои пальцы. Все эти впечатления как будто приподняли меня над землей, унесли куда-то, где светло и весело, и основательно угнездились в моем теле.

Эгги наблюдала за мной.

– Что ты чувствуешь сегодня?

– Нечто вроде электричества, – подобрала я определение, хотя и не совсем верное. Ощущения были скорее приглушенными. Я взяла сестру за руку, желая передать ей свое состояние, поделиться им, как мы делились всем остальным. – Вот, – произнесла я, жаждая, чтобы она тоже почувствовала это. – Возьми это у меня.

Она стиснула мою руку и огляделась на других детей, на весь мир, богатый чувствами и эмоциями. Но ничего не получалось, из этого никогда ничего не получалось, как бы безумно нам того ни хотелось. Эгги разочарованно вздохнула.

Я снова перевела взгляд на Дэниела и его дружков, собравшихся под плакучей ивой, – потому что один из них вылупился на нас. Джон Аллен, тихоня, бесстыже таращась на меня, очень нарочито трогал себя. Хотя у меня нет пениса, я все равно почувствовала, как нечто набухает, будто прикасаешься к чему-то между ног, и Джон это знал, и меня бросило в жар, горячая волна охватила все тело, прилила к щекам, и это было совсем другое ощущение, не приглушенное, а постыдное.

– Инти? Что случилось? – спросила Эгги.

Я ссутулилась, желая прогнать это впечатление, от которого меня тошнило. Хотелось вырваться из собственного тела и никогда не возвращаться назад. Мальчишки засмеялись.

– Что он сделал? – требовательным тоном спросила Эгги, но я не собиралась говорить ей. Поэтому сестра подала мне знак: «Отвернись», встала, решительно подошла к парням и без предупреждения заехала фолиантом с собранием сочинений Шекспира по физиономии Джона. Шварк!

Я знала, что не стоит, но все-таки наблюдала за этой сценой. Я почувствовала воздействие тех слов – а слов там было ой как много, – которыми Джону, а значит, и мне врезали по носу, а затем словно бы лишилась костей, поплыла и потонула.

Надо мной распухало что-то золотое и зеленое, резкие пунктиры света и нечеткие цветные круги. Листья деревьев снова медленно обрели форму, и я вернулась. Сверху на меня смотрела Эгги. «Ты сломала мне нос», – знаками показала я ей, и она так же ответила: «А ведь я предупреждала: отвернись», – и мы обе надолго залились неудержимым смехом. Эгги исключили из школы в третий раз за последнее время, и мама, сорвавшись с катушек, отправила нас жить к отцу – хотя лично для меня это ни в малейшей степени не было наказанием. Мама заявила, что настала очередь отца расхлебывать наши выходки, но я знала: втайне ей нравилось, что Эгги такая необузданная и скорая на расправу. Это я не умела справляться с вызовами, это я была слишком мягкой и уязвимой. Маму пугало, что я не умела защитить себя, – что же за божье создание без инстинкта самосохранения?

* * *

Наше пребывание в Британской Колумбии оказалось не таким, как я ожидала. Сначала меня насторожили инструменты в отцовском сарае. Сколько мы помнили, папа всегда любовно ухаживал за ними, чистил их и затачивал, проводил за этим занятием много часов, погрузившись в раздумья, поскольку считал, что позволить орудиям труда заржаветь – значит проявить не только расточительность, но и неуважение к инструменту, который кормит тебя и обеспечивает всем необходимым. В то утро в сарае мне ударил в нос знакомый запах крови, шкур, древесных опилок и смазочного масла. Эта едкая вонь ассоциировалась с возвращением домой. Но когда я обнаружила, что инструменты, которыми отец дорожит и которые всегда были аккуратно развешаны на стене, теперь беспорядочно разбросаны по верстакам, когда заметила грязные лезвия с пятнами крови, разъедающими сталь, лужицы давно разлитого масла, туши животных, оставленные гнить, тогда как раньше отец тщательно разделывал их и убирал мясо и шкуры на хранение, – увидев все это, я не почувствовала себя на родине, я испугалась.

В доме тоже все было вверх дном. Эгги принялась намывать гору посуды, а я несколько раз загрузила стиральную машину и начала разгребать бардак в гостиной, загроможденной шаткими стопками картона, бумаги, пустыми бутылками и напоминавшей пункт приема утильсырья. Прежде отец всегда отвозил стекло и макулатуру в город на фабрики, но когда теперь я поинтересовалась у него, почему он больше не сдает бытовые отходы на переработку, он ответил: не уверен, что все это просто не выкинут на свалку.

– Может, и так, – заметила я. – Но ты все-таки должен избавиться от хлама, иначе потонешь в нем.

– Некуда везти. Больше никто этим не занимается.

– Но ведь… – Я не знала, что сказать.

Я провела три дня в сарае, очищая с помощью металлической мочалки и средства от ржавчины каждый инструмент, от ножей и гаечных ключей до сотен крошечных насадок для отвертки. К концу работы кожа на подушечках пальцев была содрана.

Пока я наводила порядок в сарае, Эгги вывела всех лошадей из конюшни на долгую прогулку, чтобы они могли размять ноги. В последний заход я составила ей компанию, и мы обнаружили, что наш лес превратился в пустошь. Здесь орудовали лесозаготовщики. Прямо у границы отцовских владений были прорублены огромные просеки, и, глядя на ряды пней, я инстинктивно вспомнила чувство, которое посетило меня, когда отец показал нам одинокую дугласову пихту. Я задумалась о причинах его паралича – мучает ли его теперь острая боль от потери привычной среды обитания или томят воспоминания о лесах, которые он сам когда-то уничтожил?

Мы с Эгги отпустили лошадей щипать траву и легли на два пня, таких огромных, что я смогла прижать к годовым кольцам и голову, и ступни; если сосчитать эти кольца, их оказалась бы не одна сотня. Оно было исполином, это дерево. Эгги испустила яростный вопль, испугав меня, звук поднялся к небу, но успел наполнить мою грудь печалью. О том, что мы настолько бессильны. О том, что пришел конец нашей лесной семье, что она умерла. И я заголосила вместе с сестрой. Это был первый раз, когда я кричала.

Мы приготовили спагетти болоньезе с замороженной олениной из отцовской кладовки. Вынимая ее из морозилки, я заметила, что припасы подходят к концу. Шкафы тоже были почти пустые – ни компотов, ни маринадов, ни свежих овощей с огорода. Когда живешь дарами природы, это требует огромного труда, и если одна нить рвется, все полотно начинает распускаться, и внезапно заведенный тобой уклад разваливается на куски.

– Когда ты последний раз ходил на охоту, папа? – спросила я, когда мы сели за стол.

Палец у меня пульсировал болью – я колола дрова и посадила занозу, – но, по крайней мере, огонь в камине поддерживал в доме тепло.

– На прошлой неделе. Подстрелил большого оленя.

– И где же он?

Отец взглянул на меня как на помешанную.

– Ты уже забыла все, чему я тебя учил? Там же, где и всегда, – в сарае. Можешь помочь мне разделать его.

– Там ничего нет, папа.

Он нахмурился, размышляя над этой задачей, потом пожал плечами.

– Ну, значит, это было больше чем неделю назад. Мы с Эгги переглянулись.

Нам надо поехать в город, – сказала сестра. – В магазин, чтобы сделать запасы.

– У нас полно еды, – ответил отец.

– Ты уже все съел, папа.

– А где ты смотрела? – спросил он.

Эгги вздохнула.

– На заднем дворе.

– В огороде сколько хочешь овощей. А в лесу дичи.

– Сейчас конец зимы, – напомнила Эгги. В огороде пусто.

– К тому же мы не умеем охотиться, – добавила я. – Дома мы даже мяса не едим.

– Я бы тоже не стал, если бы животных выращивали в темных железных клетках и накачивали антибиотиками, – проворчал отец. – Послушайте, девочки. Мы должны внести свой вклад, чтобы замедлить изменение климата на планете, остановить вырождение живой природы. Это означает сократить наше воздействие, насколько возможно, жить на Земле, оказывая как можно меньшее влияние на экологию. Мы здесь не для того, чтобы потреблять ресурсы до полного их истощения, – мы опекуны, а не хозяева этих богатств. И если другие не желают участвовать в спасении планеты от гибели, значит, мы обязаны сделать даже больше, чем в наших силах. Вы ведь это знаете.

Мы кивнули, мы действительно знали это, и было утешительно слышать слова, с которыми он нас вырастил, но эта правда не отменяла очевидного: отец разительно изменился. И на самом деле горячая приверженность прежним убеждениям говорила о том, что он больше не мог поддерживать свой образ жизни, независимый от цивилизации, и вовсе не потому, что не хотел.

Через несколько дней мы с Эгги начали сажать овощи в огороде.

– Что с ним случилось? – спросила сестра, пока мы рыхлили землю и закапывали в нее клубни картофеля.

– Ума не приложу. Наверно, нужно отвезти его к врачу.

Эгги фыркнула.

– И как мы это сделаем? Наденем наручники и завяжем ему глаза?

Она была права. Когда я предложила отцу обратиться к врачу, он пропустил мои слова мимо ушей. А когда Эгги отправилась в город, расположенный в часе езды, и накупила вагон замороженной еды, включая гору говяжьего фарша, батарею банок с маринованными овощами и много литров уль-трапастеризованного молока, он спокойно приказал ей отвезти все назад в магазин и вернуть деньги. Он не позволит ей поддерживать пищевую индустрию – разве мы не знаем, как много выброса углерода провоцирует каждая покупка? Он не собирается даже прикасаться к этим продуктам, не то что есть их. Вот от того и умирает мир, заключил отец, – от лени.

И мне показалось, что прежняя мудрость человека, достаточно смелого, чтобы увидеть другой путь, теперь медленно превращалась в сумасшествие.

Однако, несмотря на всю свою рассеянность, он понимал, что без еды не проживешь, а потому начал учить нас выслеживать зверя и охотиться, используя те знания, которые внушил нам, когда мы были младше. Раньше он не ждал от Эгги, что она будет убивать, но теперь рассчитывал на это. Я лучше выслеживала добычу, а сестра была способна спустить курок. Из нас вышла хорошая команда, сказал отец. Мы ездили в школу (дорога в один конец занимала сорок минут), а после уроков папа водил нас в лес, где мы часами ждали и наблюдали или как можно тише крались по подлеску. Он учил нас различать следы, оставляемые разными животными, отпечатки их лап и помет, требовал запомнить повадки зверей. Он относился к обучению серьезнее любого учителя, как будто знал, что это пригодится нам в жизни.

Через несколько месяцев холодным днем я была одна в лесу и собирала грибы, растущие у большой туи. Между ее узловатыми корнями можно было удобно устроиться и отдохнуть, и хотя я немного торопилась, но легла и стала смотреть на свет, мелькающий сквозь игольчатую крону.

Над головой у меня взмахнули синие крылья, и на низко висящую ветку приземлилась птица.

– Привет, – поздоровалась я. Она, казалось, не заметила меня. У нее была темная головка с гребнем; я отметила про себя, что надо спросить у отца, как называется такая птаха.

Вдруг мое внимание привлек след на земле невдалеке от того места, где я собирала грибы, – отпечаток чьей-то конечности, непохожей на копыто оленя. Я прежде таких никогда не видела, а потому встала и принялась его изучать. Осмотрела землю вокруг, надеясь выследить животное, но ничего больше не обнаружила.

Дома я поставила лукошко с грибами и пошла в сад искать отца. Он сидел на солнечном месте, наблюдая за своими лошадьми, пасущимися внизу в долине.

– Папа, у меня есть вопрос, – сказала я, садясь рядом с ним.

– Надеюсь, не один, как всегда.

– Я нашла след животного, но он не похож на олений.

– Какого размера?

– Для медведя маловат, но довольно большой. Примерно такой… – Я показала размер пальцами. – Думаю, это лапа. И он был только один, как будто зверь просто растворился в воздухе.

Отец улыбнулся.

– Ты нашла след волка, малышка Инти. Это редкая удача – они здесь не частые гости.

– Волка? – Я вся затрепетала. Только дважды в жизни, да и то много лет назад, еще в детстве, мне удалось заприметить волка. Я уже стала думать, что мне приснились те встречи. – Поможешь мне выследить его?

Он покачал головой.

– Нет, волков нельзя выследить.

– А как же их найти?

– Никак. Оставь их в покое.

Я разочарованно поникла.

Отец искоса взглянул на меня.

– Ну ладно, расскажу тебе один секрет. Но обещай, что будешь использовать его только на благие цели.

– Обещаю.

– Волка выследить нельзя, – сказал он. – Они умнее нас. Но можно выследить его жертву.

Мы широко улыбнулись друг другу.

Тот одинокий отпечаток лапы никак не шел у меня из головы.

– Как же он ходит, совсем не оставляя следов?

– Неразрешимая загадка, – ответил отец, и тогда я дала себе слово, что в один прекрасный день непременно разгадаю секреты этого существа.

6

Они не рвутся на свободу. Они не бегут. Снег тает, зима кончилась. Но наши волки, кажется, не хотят покидать свои клетки.

Проект «Волки Кернгормса» одобрили только потому, что у нас уже был успешный опыт. Именно на нем мы основываем некоторые свои решения, но не все, и вот почему нежелание наших подопечных трогаться с места не стало для меня неожиданностью. Волки в Йеллоустоне тоже не рвались на волю, и у нас была возможность поучиться у них.

Поэтому мы заказали сооружение ворот с обеих сторон загонов и входим только в одни, чтобы не оставлять на вторых своего запаха. Сейчас мы привязываем туши оленей к расположенным за входом деревьям, чтобы выманить волков, и с помощью дистанционного управления открываем вторые ворота. Но животные все равно не выходят.

«Наберитесь терпения, – говорю я своей команде. – Они выйдут».

На следующий день после того, как открыли ворота, одна волчица осторожно покидает загон, нюхает воздух и устремляется на север. Это Номер Десять, самая свирепая.

Она бежит домой, не зная, что до дома ей не добраться. Впереди только земля, населенная домашним скотом и людьми, которые его выращивают и могут представлять для нее смертельную опасность. А за этими пределами – безбрежный океан.

Увидим ли мы ее снова?

Проходит день за днем, а другие волки не двигаются с места: ни из стаи Гленши на юге, которую покинула Десятая, ни из стаи Танар на востоке, ни из расположенной на севере стаи Абернети, состоящей из только что спарившихся Шестой и Девятого и годовалой дочери Шесть, самки Номер Тринадцать. Волки сидят, наблюдают и ждут, наделенные явно большим терпением, чем мы, люди.

На пятый день Эван и Нильс начинают паниковать, нервно расхаживать по базе и бесконечно обсуждать, что же делать. Может, волки пометили свою территорию внутри загонов и потому не хотят уходить? Это было бы катастрофой.

«Наберитесь терпения», – повторяю я.

На шестой день оставшиеся пятеро волков из стаи Гленши следуют за пропавшей сестрой, Номер Десять, которой давно уже след простыл. Во главе не два вожака, самец Номер Семь и самка Номер Восемь, но старый серебристый волк, Номер Четырнадцать, – ему исполнилось десять лет, и по волчьим меркам он уже глубокий старец. Жизнь к волкам неласкова; если они не умирают от болезней и голода, если не погибают в драках с другими стаями или от несчастных случайностей, то их пристреливает человек. Кажется, им суждено умирать молодыми, поскольку редкий волк доживает до старости. Этот серебристый самец – один из немногих. Вероятно, он смелее остальных, а благодаря долгой жизни еще и более опытный. А возможно, он просто знает, когда надо двигаться, а когда оставаться на месте; может быть, именно это умение и позволило ему дотянуть до столь преклонного возраста. В любом случае, он слышит какой-то голос, зов леса, и семья доверяет ему в этом. Сородичи вереницей выходят следом за ним из загона и, проскользнув мимо туши оленя, которую мы для них оставили, трусят к рощице. Здесь, на юге, где расположен их загон, местность унылая, деревьев мало, но леса волкам не нужны, они сами их выращивают. Годовалый волчонок, Номер Одиннадцать, бросается в другую сторону. Не исключено, что он снова встретится со своей семьей, а может, он покинул ее навсегда, чтобы найти себе пару и создать собственную стаю.

На следующий день, словно по договоренности с единоплеменниками из Гленши, стая Танар тоже выступает в поход. Их вожаки, волчица Номер Один и наш единственный черный волк Номер Два, выводят троих своих почти взрослых волчат из загона в лес.

И остаются только три волка в Абернети, которые все еще отказываются принимать свободу.

Я вхожу в Голубой коттедж и вижу, что Эгги готовит на кухне, и, когда сестра улыбается мне, чуть не плачу. Она вернулась. Она здесь, со мной, и я снова могу дышать.

После ужина Эгги жестами спрашивает: «Они ведь не знают, что там. Зачем же уходят?»

«Потому что, отвечаю я, – движение – естественное состояние. Только так можно выжить».

«Это ты заставила их двигаться. Разве это естественно?»

Ответа у меня нет, а потому я показываю ей средний палец, и она беззвучно смеется. Я очень соскучилась по переливам ее смеха. Наверно, больше, чем по всему остальному. Хотя Эгги всегда была молчуньей – она не произносила ни слова до четырех лет, потому что ей это было не нужно, я в точности понимала, что сестра хочет, и переводила взрослым все ее желания, – но этот период немоты самый долгий. Порой я думаю, что она больше никогда не заговорит. Сейчас ее язык – в основном жесты амслен[2]2
  Американский жестовый язык, принятый в сообществах глухих.


[Закрыть] сдобренные несколькими знаками собственного сочинения, поскольку Эгги нравится использовать нашу старую систему общения близнецов, нравится возможность вернуться в нашу прежнюю маленькую вселенную.

Мама звонит, как обычно, каждую неделю. Она не знает всей правды о том, что произошло на Аляске. Мне кажется, это ее сломит, а может быть, даже докажет ее правоту (грешная, жестокая мысль). Мама не знает, почему я никогда не передаю трубку Эгги, но на прошлой неделе сказала мне, что каждый раз мой голос все больше напоминает голос сестры. Резкий, дерзкий, непримиримый. Я не знаю, что и думать. Порой мне чудится, что мы с Эгги поменялись местами и забыли об этом.

– Как дела? – спрашивает мама сейчас.

– Неплохо. Две стаи из трех ушли из загонов.

– Местные наверняка в восторге. Они тебе не препятствуют?

– Нет, – лгу я, – сплошь милые люди.

– Ну конечно. Посмотрим, что они скажут, когда волки повадятся таскать их овец.

– Зря ты с таким нетерпением ждешь этого, мама.

– Ха. А у тебя появилось чувство юмора.

– Спасибо, – роняю я.

– А где твоя сестра? У меня мало времени – я занята в расследовании.

– Какое ужасное преступление ты сейчас распутываешь, мама?

– Лучше тебе не знать, конфетка.

– Эгги учит детей в городе французскому, – говорю я, глядя, как сестра моет посуду.

– Хорошо, au revoir, поцелуй ее от меня. – Прежде чем повесить трубку, мама интересуется: – А что с третьей стаей? Почему они не сбежали?

– Не знаю.

Мама с уверенностью отвечает на свой вопрос: – Да знаешь, конечно. Просто они умнее остальных и отдают себе отчет об опасностях, которые их подстерегают в лесу.

– Там не опасно.

Мама только смеется и отключается.

На восьмой день Эван, Нильс, Амелия и я идем пешком к стае Абернети. Нужно понаблюдать за волками, возможно, они нездоровы. А может быть, их просто надо напугать, чтобы выдворить из загона. Хотя не исключено, что единственное правильное решение оставить животных в покое, но мы не знаем, так ли это, пока внимательно их не рассмотрим.

По пути Эван и Нильс обсуждают наши следующие шаги. Их голоса царапают мне слух, нарушая мирную тишину весеннего леса. Сквозь мерзлую землю проклевываются полевые цветы. Ветви начинают зеленеть. Деревья стряхивают зимнее оцепенение и тянутся к солнцу.

Я останавливаюсь.

Наверно, это запах. У меня так обострилось обоняние или я учуяла его инстинктивно?

Коллеги, внезапно замолкая, останавливаются позади меня.

Я смотрю на гребень горы, за которой находится загон. Там стоит величественная фигура животного в профиль: Номер Девять осматривает свои новые владения.

– Египетская сила, – с почтительным трепетом шепчет Эван.

Амелия ахает. Одно дело – прикасаться к спящему волку и даже видеть его в загоне, и совсем другое – смотреть на него в живой природе, с такого близкого расстояния, когда он заявляет права на территорию. Это как удар под дых, обращение к первобытному инстинкту, что сидит во всех нас. Волк одновременно неподвижен и исполнен энергии; ветер ерошит его шерсть, отчего она блестит. Жаль, что рядом нет Эгги; кажется неправильным, что я переживаю такие впечатления без нее.

Мы отступаем, оставив Девятого изучать лес, в честь которого названа его стая. С сегодняшнего дня все волки гуляют на свободе в горах Кернгормс. Они снова обрели дом в Шотландии, но только время покажет, предстоит ли новой земле выкормить или уничтожить их.

Ну а теперь – в паб, надо же это отпраздновать.

Я познакомилась с Эваном и Нильсом, когда мы вместе работали с волками на Аляске, в национальном парке Денали. Тогда мы и другие коллеги много общались в неформальной обстановке; распитие пива каждый вечер было неотъемлемой частью трудового процесса. Удаленность тех мест от цивилизации поощряла стремление к дружбе, и я впервые проводила время в компании других биологов, занимающихся волками. Мы представляем собой отдельную породу людей, это правда. Неугомонные и физически развитые, мы предпочитаем труд под открытым небом сидению за столами в офисе или лаборатории. Я была очарована коллективом, животными, работой и окружающим миром. Поэтому, возглавив проект «Волки Кернгормса», я, недолго думая, сразу пригласила Эвана и Нильса: разумно сотрудничать с людьми, с которыми ты уже знаком и чей подход к проблеме и философия тебе близки.

Теперь я отдала бы что угодно, чтобы повернуть время вспять и нанять незнакомцев. Эван и Нильс по-прежнему ожидают, что я каждый вечер буду пить с ними пиво, и не понимают, почему я отказываюсь, не могут взять в толк, почему я так сильно изменилась.

Увы, сегодня отговорки не принимаются.

В «Белом гусе» темно и непритязательно, и когда мои глаза привыкают к полумраку, я встречаюсь взглядом с животными. Голова оленя слепо смотрит на меня со стены над баром. Рядом с ней ряд оленей поменьше; на другой стене барсук, орел, лиса. Воздух пропитан их мускусом, хотя, возможно, мне это только кажется. Они повсюду, отвлекают мое внимание от больших каменных каминов, колченогих деревянных столиков и чугунных канделябров. От главного зала почкуются потайные комнаты с низкими кожаными диванами, заполненными людьми. Говорят, в этот кабак стекаются промочить горло жители со всей округи. Я в замешательстве заставляю себя оторвать взгляд от чучел.

В дальнем углу сидят Рэд Макрей, мэр Оукс и Стюарт Бернс. Стюарт выглядит цветущим и доброжелательным как никогда. Мы направляемся в противоположный конец паба, но я сажусь так, чтобы видеть его. Есть разные способы убить человека: подсыпать что-нибудь в выпивку, вывести из строя тормоза, вырулить его машину на обледеневшую дорогу, выследить ночью и огреть дубинкой по голове…

– Инти?

Я, растерянно моргая, смотрю на Зои.

– Что, прости?

– Что ты будешь пить? – медленно повторяет она.

– Мне все равно.

Я замечаю Дункана, который сидит у бара с Амелией и ее женой Холли. Он в толстом красном джемпере, определенно ручной вязки, украшенном несколькими дырками. Интересно, кто для него вяжет – может, партнер или партнерша. Что бы Холли ни сказала, он смеется, и я быстро отвожу от него глаза, надеясь, что он не заметил мой взгляд. К нам подходит Рэд Макрей с кувшином пива и небрежно ставит его на стол, разливая на липком дереве лужу.

– Слышал, вас можно поздравить.

Следует неловкое молчание.

– Спасибо, – немного погодя говорит Эван.

Стюарт стоит за спиной у Рэда, успокоительно положив руку ему на плечо.

– Выпейте, пока еще есть что пить, – произносит Рэд слегка пьяным голосом. – Потому что скоро здесь будут заправлять смертоубийство и раздрай.

– Слава богу, мы не столь мелодраматичны, – замечаю я.

– Смейтесь-смейтесь, я тоже посмеюсь, когда возмездие постучится в вашу дверь, – отвечает он.

– Вы нам угрожаете? – спрашивает Зои.

Рэд смеется.

– Никаких угроз, – говорит Стюарт, и от его приветливого и умиротворяющего тона у меня по коже бегут мурашки.

– Нет смысла угрожать животным, – соглашается Рэд. – В природе все устроено иначе. Если одно из них скалит зубы, – и он смотрит прямо на меня, – то единственный способ обломать его – показать, кто сильнее.

Я улыбаюсь, не могу сдержаться. Потому что он меня забавляет и одновременно пугает. Я подношу целый кувшин к губам и, чтобы успокоиться, делаю долгий глоток пива.

– Будем здоровы, – говорю я. Потом вылезаю из-за стола и встаю – не могу больше выносить, как они возвышаются надо мной, мне нужно как минимум встать на ноги. – Хотите поговорить о силе – давайте поговорим. – И я вызывающе смотрю на Стюарта.

Шея его покрывается пятнами, и я понимаю, что заставила его нервничать. В эту минуту я так зла на него, что больше не могу одерживать гнев. Я помню боль от травм его жены и печенками чувствую, в каком страхе она постоянно живет. Так что, к добру или к худу, я должна высказаться.

– Кто-нибудь здесь считает сильным мужчину, который бьет жену? – спрашиваю я, не отрывая от него взгляда.

Тишина словно высосала из помещения весь воздух. Я нарушила негласный кодекс, заговорила о том, о чем тут принято молчать.

Стюарт багровеет.

– Что вы сказали?

– Наглости вам не занимать, раз вы появились здесь после того, что сделали сегодня, – произносит Рэд, стараясь повернуть разговор на раздражающую его тему, которая, готова поспорить, менее опасна. – Я бы приветствовал ваши старания, не будь они проявлением неуважения к местным жителям.

– Слушайте, в наши планы не входит проявлять неуважение, – пытается разрядить обстановку Эван.

– Это правда, – соглашаюсь я, но я быстро теряю ту малую долю уважения, которая у меня была.

– Закрой свой рот, – тихо произносит Стюарт, – и не вякай.

И если у меня и были хоть малейшие сомнения относительно того, что он за человек, они исчезают, как только я вижу в нем перемену. Думаю, мне нужно было в этом убедиться. Для верности.

Я перевожу взгляд на Дункана, наблюдающего за нами от барной стойки, но он не вмешивается.

– Отодвиньтесь, – говорю я Стюарту, который стоит слишком близко, нависая надо мной. Он и не думает отступать, но Рэд тянет его назад, и я разжимаю кулаки и вспоминаю, что нужно дышать.

– Ладно, ладно, поглядим пока, – цедит сквозь зубы Рэд, и Стюарт позволяет увести себя к их столу.

Он не садится, а берет шляпу и направляется к двери. Не навлекла ли я на Лэйни очередную кару? Я не могу позволить, чтобы это случилось, но Дункану недолго проследить за Стюартом от паба и, будем надеяться, понаблюдать за ним из тени, и на этот раз лучше бы ему присматривать за окаянным фермером всю ночь.

– Что-то мне расхотелось праздновать, – вздыхает Зои.

– Правда? А я воспринимаю это как победу, – отвечаю я, снова делая большой глоток пива, чтобы унять волнение.

– Неужели ты совсем их не боишься? – спрашивает меня Зои. – Лично я насмерть перепугалась.

Я тоже. Но:

– Если позволишь им запугать себя, значит, они взяли верх.

Вечер испорчен, и мы быстро закругляемся.

На улице Дункан стоит прислонившись к своему пикапу. Я прощаюсь с коллегами и подхожу к нему.

– Вы выпили, вам нельзя садиться за руль, – говорит он, открывая передо мной дверцу.

Он отвозит меня домой. Окна в кабине закрыты: ну и вонь, у меня даже дыхание перехватывает.

– Вы проследили за ним до дому? – спрашиваю я. – Лэйни не пострадает?

Дункан не отвечает.

– Стюарт просто рассвирепел сегодня, Дункан.

– Знаю. Наверно, вам стоит подумать, разумно ли с ним пререкаться.

Я открываю рот, но не нахожу нужных слов. Он прав, и теперь, когда мой гнев остыл, я это ясно вижу. А с другой стороны, не прав. За бешенство мужчины, за его агрессивность несет ответственность только он сам.

– Как же положить этому конец? – спрашиваю я. – Как, если никто не говорит ни слова из страха перед ним?

Дункан долго молчит, потом признается:

– Я оставил там человека.

Меня охватывает волна облегчения.