Текст книги "Сказки здравомыслящего насмешника"
Автор книги: Шарль Нодье
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
– И все эти словеса, призванные доказать твою ученость, означают просто репу! – воскликнул Манифафа. – Впрочем, не важно, – продолжал он, вкладывая меч в ножны, – никто не сможет сказать, будто, движимый безумной ревностью и жаждой мести, я лишил совершенствование его главной опоры. Я могу приискать тебе иное употребление, которое преумножит мою славу. Я охотно отослал бы тебя на маховом ядре навестить досточтимого Левиафана, отзывавшегося обо мне в столь лестных словах, но ты доставишь мне куда большее удовольствие, если – чем раньше, тем лучше – отправишься на поиски Зеротоктро-Шаха в тот бездонный колодец, который недавно образовался посреди главной площади Сумабезбрии. Тщательно обдумав такой исход за то время, пока ты вел свой рассказ, я счастлив и горд, что могу предоставить тебе возможность исполнить твое великое предназначение в пределах моих владений. Договоримся полюбовно: сделай к своему завещанию приписку, удостоверяющую, что ты по взаимной договоренности и старой дружбе оставляешь мне все свое состояние, и будь готов, пленительный балагур, нынче же вечером отправиться в Бактриану. Любопытно, вернешься ли ты так же легко из центра Земли, как и из самых отдаленных точек ее орбиты.
Вздорике, сдержанный и почтительный царедворец, не произнес ни слова в ответ на это отеческое наставление. Вечером его предали земле.
Главный балагур Священной коллегии придурков был, в сущности, настолько мудр, насколько это возможно для философа, и настолько добродушен, насколько это возможно для филантропа. Как бы ни был он предан своим ученым причудам, бурные странствия и искусственное долголетие слегка охладили его страсть к бесконечному совершенствованию, и нетрудно было заметить, что он вспоминает о нем с кривой усмешкой. Весьма вероятно, что, стоя на главной площади Сумабезбрии в ожидании великого vade in расе[131]131
Иди с миром (лат).
[Закрыть], балагур окончательно проникся уверенностью, что предпочел бы никогда не слышать ни о всемирной миссии, ни о Зеротоктро-Шахе, ни о Сумабезбродии, ни о его любимой жене; однако хладнокровия он не утратил, и здравомыслящие люди, которые порой ощущают признательность к уходящим властителям за все зло, какое те им не причинили, хотя и могли бы, проводили его самыми энергическими изъявлениями приязни и сожаления, на какие только способен народ при виде величественного несчастья. Они промолчали.
Церемония была обставлена пышно и торжественно. Собрались все сумабезбродцы в количестве десяти миллионов человек, не считая женщин и детей. Вздорике, с фонарем на поясе, с корзинкой провианта в руке и толстым альбомом для заметок и рисунков под мышкой, уселся в шахтерскую клеть с достоинством посланника, убежденного в чрезвычайной важности его миссии.
– Человек воистину неисправимый, – обратился к балагуру чубукей, провожавший его в последний путь, – если мы не скоро дождемся чаемого возвращения вашего – а это, увы, более чем вероятно, – какие наставления касательно пользы науки и предназначения мудрости желаете вы, в бесконечной своей предусмотрительности, оставить нам?
– Охотно поведаю вам то, к чему я пришел за более чем десять тысяч лет жизни и во что буду свято веровать до тех пор, пока меня не разубедят новые открытия, – отвечал Курций[132]132
Марк Курций – герой республиканского Рима. Когда земля посреди форума «огромной трещиной провалилась на неведомую глубину», которую ничем невозможно было заполнить, Курций принес себя в жертву – бросился в провал и тем спас сограждан (Тит Ливий. История Рима от основания города, VII, 6).
[Закрыть] совершенствования. – Наука есть умение забывать то, что мы, как нам кажется, знаем, а мудрость – способность о том не печалиться.
Лишь только Вздорике произнес эти слова, в которых заключается вся человеческая философия и которых лично мне довольно для того, чтобы беспечально окончить утомительное странствие по сей юдоли скорби, неизьяснимой Иосафатовой долине[133]133
Иосафатова долина – место последнего Страшного суда над народами.
[Закрыть] живых, как его тотчас спустили на толстых канатах в недра Земли. По прошествии недели почтовая веревка подняла на поверхность посылку с прелестными геологическими диковинами, из коих самой замечательной был ископаемый майский жук с восемью лапками и щитком наизнанку[134]134
Автобиографический намек. Нодье пародирует собственные энтомологические штудии: его первый печатный труд назывался «Рассуждение о назначении усиков у насекомых и об их органе слуха» (1798), а в 1801 году Нодье выпустил «Энтомологическую библиографию», которую одобрил сам Ламарк.
[Закрыть]. В послании, приложенном к подземному отправлению, бывший балагур сообщал своим собратьям, что колодец представляет собой гигантский конус, расширяющийся по мере приближения к центру Земли, и обстоятельство это существенно затруднит ему, балагуру, возвращение на поверхность, во всяком случае, посредством традиционных средств сообщения, однако ныне он имеет счастье писать коллегам, расположившись на довольно опрятном постоялом дворе, который назначает отправным пунктом всех дальнейших экспедиций.
После чего канаты вытянули наружу, а философический колодец завалили огромной глыбой в форме мельничного жернова, вроде тех, какие изготовляют в Ферте-су-Жуар, деревне, расположенной между Mo и Шато-Тьерри[135]135
Эти места в самом деле славятся своими карьерами, где добывают жерновые камни.
[Закрыть]. Отвалить его не смог бы даже целый полк патагонцев.
Как жаль, что я не обладаю слогом Тацита – или слогом еще более превосходным, если таковой вам известен, – чтобы живописать ужасные происшествия, последовавшие за отбытием Вздорике. Его сторонники, которые, натурально, сочли его неожиданное и внезапное командирование под землю необъявленной ссылкой, не стерпели несправедливости; начались волнения, вскоре переросшие в кровавую гражданскую войну, которая, как всякому известно, получила наименование «ВОЙНА ПРИДУРКОВ» и предоставила историкам столько поводов для красноречивых описаний, а трагическим поэтам столько поводов для пролития слез! Поначалу судьба благоприятствовала Сумабезбродию и его августейшей династии, но вскоре удача им изменила, причиной чего явилось обстоятельство слишком примечательное, чтобы я умолчал здесь о нем, хотя напыщенный пустомеля Атт Навий и не говорит о нем в своих хрониках ни единого слова[136]136
Атт Навий был вовсе не историком, а римским авгуром-предсказателем.
[Закрыть]. Кажется, этимология, неизменно проливающая яркий свет на сущность событий, недаром производит слово «чествование» от глагола «чесать»[137]137
Нодье высоко ценил этимологию, которую назвал «гением языков» (Nodier Ch. Feuilletons du Temps. T. 1. P. 575), так как видел в ней способ дойти до истоков и тем самым восстановить все здание человеческой мудрости. Он и сам отдал дань этимологическим штудиям в «Критическом разборе словарей французского языка» (1828), а в последние годы жизни руководил во Французской академии комиссией по составлению «Исторического, этимологического и критического словаря французского языка», куда, в отличие от словаря Французской академии, предполагалось включить этимологию и историю слов. Впрочем, в комментируемом случае этимология безусловно шутовская: французское слово congratulation (поздравление) так же не происходит от глагола gratter (скрести), как и русское «чествование» от глагола «чесать».
[Закрыть]: в полном соответствии с этим толкованием официальные почести, оказываемые триумфаторам при дворе Сумабезбродия, доводили щекотливых героев до настоящих судорог; именно во время одного из таких славных припадков, если верить молве, и простился с жизнью блистательный Манифафа. Права ли молва, неизвестно, но можно поручиться, что критики попали бы в весьма затруднительное положение, приведись им доказывать обратное, я же с тем большим удовольствием принимаю эту версию, что она дарит нам бесценный пример короля, умершего от смеха, чего, пожалуй, никогда не случалось в прошлом и, уж конечно – если судить по нынешним монархиям, – никогда не случится в будущем.
Поскольку Сумабезбродий умер бездетным, абсолютная власть, согласно великой хартии королевства, перешла к придуркам, которые, следуя своему обыкновению, захватили бы ее в любом случае, ибо плодом всех революций, свершавшихся в этой жалкой стране, всегда было возвышение придурков – придурков, борющихся с придурками, придурков, сидящих верхом на придурках, целой стаи придурков.
Придурки эти могли быть какого угодно цвета – белого, красного или любого другого, они могли одеваться в длинное или короткое платье, ходить на котурнах или в башмаках, носить тоги или кирасы, орудовать шпагой или пером, обладать званием придурка от рождения или получать его в награду за подвиги, играть на бирже, сочинять доктрины или заводить фабрики; народ все равно видел в них тех, кем они и являлись, – придурков. Несчастные сумабезбродцы рождались собственностью придурков, созданной для придурков и переходившей из рук одних придурков в руки других. Хотел бы я посмотреть на того ловкача, который сумел бы отнять у придурков их добычу, не будучи придурком сам!
Когда придурки, как им то и положено, пришли к власти, они воздвигли на камне, закрывавшем вход в шахту, гранитный постамент в виде неправильного двенадцатигранника, символизирующего двенадцать известных науке частей света. Если кто-либо когда-либо откроет тринадцатую, я, признаюсь совершенно откровенно, не найду, куда ее пристроить; впрочем, спасибо Небесам, если это будет самой серьезной моей заботой!
Вздорике, по примеру Цезаря, завещал свое богатство народу, с той лишь разницей, что славный римлянин – поистине щедрый государь! – оставил каждому римскому гражданину по триста сестерций, что в пересчете на современные деньги составляет, если верить г-ну Летронну[138]138
Антуан-Жан Летронн (1787–1848) – филолог и археолог, автор труда «Общие размышления об оценке греческих и римских монет» (1817).
[Закрыть], 59 франков 61 сантим, несчастный же балагур не располагал даже uncia sextula[139]139
Шестая часть унции.
[Закрыть] колокольного металла, каковая особенность балагуровой натуры более всего трогает сердца биографов. На самой широкой грани постамента поместили финальные строки завещания, которое Вздорике составил лапидарным стилем, не выправленным Академией надписей:
ДА БЛАГОВОЛИТ ГОСПОДЬ
ДАРОВАТЬ ВСЕМ ВАМ, ДОБРЫЕ ДРУЗЬЯ МОИ,
СТОЛЬКО ТЕРПЕНИЯ, СКОЛЬКО НАДОБНО,
ЧТОБЫ ПРОЖИТЬ ЖИЗНЬ,
СТОЛЬКО ЛЮБВИ И ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬСТВА,
СКОЛЬКО НАДОБНО,
ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ ЕЕ
ПРИЯТНОЙ И ПОЛЕЗНОЙ,
И СТОЛЬКО ВЕСЕЛОСТИ, СКОЛЬКО НАДОБНО,
ЧТОБЫ НАД НЕЙ ПОСМЕЯТЬСЯ.
На следующий день на постамент водрузили статую балагура, и, поскольку скульпторы той усовершенствованной эпохи творили в манере простодушной и мещанской, умелый ваятель изобразил философа в коротенькой куртке, ночном колпаке и домашних туфлях.
Скульптура вышла превосходная.
ЗЕРОТОКТРО-ШАХ, ПРОТОМИСТАГОГ БАКТРИАНЫ
При жизни Нодье сказка не публиковалась. Впервые опубликована по рукописи П.-Ж. Кастексом в изд.: Nodier Ch. Contes. P., 1961 (Classiques Garnier).
Уточненный вариант текста опубликован в изд.: Nodier Ch. Hurlubleu, Grand Manifafa d’Hurlubière et autres contes. Ed. J. Geoffroy, Dole, 2008, – по которому и выполнен наш перевод.
Сказка является продолжением двух предыдущих: «Сумабезбродия» и «Левиафана».
Мистагог – жрец, наставляющий в таинствах, а протомистагог – самый первый из таких жрецов, предшественник всех последующих.
ГИПОТАКСИС[140]140
Нодье пародирует манеру называть части прозаического произведения античными терминами; он сам поступил так в повести «Смарра», а из его современников этим приемом воспользовался, например, Пьер-Симон Балланш в сочинений 1831 года «Видение Гибала», где повествование, как в античных хорах, делится на строфы, антистрофы и эподы. Впрочем, «гипотаксис» здесь не очень уместен, ибо этот греческий термин означает всего-навсего «подчинение», а точнее, способ сочетания предложений. Последовательное использование этих «ученых» слов, заимствованных из греческого, – одна из форм насмешки Нодье над злоупотреблением научным жаргоном, в котором он обвинял своих современников.
[Закрыть]
Мой Бог! Мой Бог! какой же поучительной и занимательной кажется жизнь тому, кто изведал смерть!
Не прошло и десяти тысяч и нескольких жалких сотен лет со дня моей кончины, как вдруг в одно прекрасное утро сразу после праздника всех святых, лишь только пропел петух, со мной – чего только не бывает в праздник – приключилось то, о чем я буду иметь честь вам поведать.
Хотя я успел слегка протрезветь после давешнего, а вернее сказать, давнишнего, я, клянусь честью Брелока[141]141
Брелок (по-видимому, от французского выражения battre la breloque – нести околесицу) – одна из ипостасей авторского «я» в стернианском романе Нодье «История Богемского короля и его семи замков» (1830), авторский рассудок, «странное и капризное создание […] смешной набросок человека, который никогда не будет закончен, […] существо, вечно хохочущее, вечно поющее, вечно насмешничающее, вечно подшучивающее…». «Эмблематический портрет» Брелока, описанный им самим, таков: «Правой ногой я стою в корзине аэростата, а левой – на носу водолазного корабля. В одной руке у меня огромный букет нераспустившихся роз, а в другой – высохший мак. Роскошная бабочка машет у меня над головой пестрыми крыльями, а огромная летучая мышь – черными. По правую руку от меня мой герб: в черно-лазурном поле золотой феникс и утонувшая собака. А поверх всего этого очень большими буквами выведен мой девиз: „И что МНЕ С ТОГО?“» (Roi de Bohême. P. 83–84; игра шрифтов принадлежит Нодье).
[Закрыть], был немного не в себе, как человек, который отвык от светского общества и свежего воздуха. Я шел куда глаза глядят не знаю сколько времени по горам и долам, улицам и переулкам, по папертям и дворам, передним и ступеням, до тех пор пока не уперся в огромный портал разнородного стиля, над которым мерцала фосфорическая надпись:
Удостоверившись, что я не вхожу в число тех, кому вход воспрещен, я поднял глаза и заметил человека исполинского роста, который, судя по всему, этот вход охранял. Он отворил мне дверь с величайшей учтивостью, а именно обнажив голову, которую покрывал высоченный тюрбан, сидевший на ней весьма лихо и имевший форму гигантского гасильника. Желая ответить любезностью на любезность, как это принято среди людей благовоспитанных, я схватился за свой ночной колпак и снял с головы гасильник, не уступающий колоссальными размерами убору моего нового знакомца. Сей бравый муж вновь изъявил мне почтение самыми пылкими знаками, какие были в ходу в то время в том краю, а именно ухвативши свой собственный нос большим и указательным пальцем левой руки, а нос у него, прошу поверить, был не из маленьких. Я не захотел уступить ему в учтивости и стал искать кончик своего собственного носа, однако сей последний оказался так длинен, что мне стоило большого труда добраться до его оконечности[143]143
Обыгрывание темы длинного носа восходит прежде всего к «Жизни и мнениям Тристрама Шенди» Стерна – одному из любимых романов Нодье. У Стерна обсуждение длинных носов и их преимуществ занимает третий и четвертый том романа, причем, хотя речь, казалось бы, идет о носах, а не о чем-либо ином, эта «носология» призвана вызывать у читателя скабрезные ассоциации. Нодье любил эти страницы Стерна и ссылался на них уже в ранней «Последней главе моего романа» (1803). Впрочем, у темы носов имелся не только английский, но и французский источник, на который, между прочим, ссылается Стерн, – это похвальная речь длинным носам, сочиненная Брюскамбилем – тем самым французским актером, у которого Нодье заимствовал эпиграф к сказке «Бобовый Дар и Душистая Горошинка»; речь о носах напечатана в 1613 году в сборнике «Новые и забавные выдумки Брюскамбиля». Наконец, введение темы носа может быть объяснено и биографическими обстоятельствами: у Нодье в самом деле был длинный нос; во всяком случае, так считал он сам и такого же мнения придерживались полицейские, которые в описании его примет, сделанном в 1805 году, отметили, среди прочего, «крупный нос» (см.: Steinmetz J.-L. Préface // Nodier Ch. Portraits de la Révolution et de l’Empire. P., 1988. T. 1. P. 9).
[Закрыть]. Покончив с этими жеманными церемониями, которым в хорошем обществе придают, пожалуй, чересчур большое значение, мы вошли в какой-то чулан, дверь которого тотчас за нами затворилась, и уселись бок о бок на единственную имевшуюся там скамью. В чулане было темно, хоть глаз выколи, впрочем, если бы даже кто-то вздумал покуситься на мой глаз, серьезной преградой ему сделался бы мой же нос. К счастью, до этого дело не дошло.
ПРОСЦЕНИУМ
Мы тотчас завели меж собой приличную беседу, отличительной чертой которой были наши позы, казавшиеся, вероятно, слегка принужденными, ибо носы наши не позволяли нам сидеть иначе, как повернувшись друг к другу в профиль.
– Простите ли вы мне, сударь, – спросил обладатель одного из двух самых длинных носов на земле (вторым был мой собственный), – что я без спросу уселся тут рядом с вами вследствие компетенций, полномочий и привилегий, какие сообщает мне моя должность по отношению к особам, подвергнутым воскресительной процедуре?
– Не только прощу, – отвечал я, – но даже выскажу вам бесконечную признательность за то, что вы изволили составить мне приятную компанию в сем Храме Просвещения. Темно здесь, как в могиле. Впрочем, выражения ваши, исключительно тщательно отобранные, доказывают мне, что о лучшем обществе невозможно и мечтать.
– То ли еще будет, – возразил он, по всей вероятности, с улыбкой, – когда вы услышите господ ученых? Вот кто имеет в своем распоряжении отборнейшие цветы красноречия, вот у кого силлепсы, гипаллаги и гипотипозы[144]144
Силлепсом называют объединение неоднородных членов в общем семантическом или синтаксическом подчинении, а гипаллагом – замену слов (например, когда слова в устойчивом выражении меняются местами). Посредством гипотипоза картину представляют так, как будто она находится прямо перед глазами автора. Перечисление стилистических фигур носит случайный характер и призвано иронически подчеркнуть великую ученость «этих господ».
[Закрыть] не сходят с языка, вот у кого что ни слово, то золото. Но я еще не успел осведомиться о времени и обстоятельствах вашей кончины.
– Она приключилась, с вашего разрешения, которого вы, впрочем, не давали, шестого октября тысяча восемьсот тридцать четвертого года от воспаления кишок, или, если угодно, от энтеритной флегмазии, что означает в точности то же самое. В мое время врачей так сильно бранили на их родном языке, что они предпочитали изъясняться по-гречески.
– Прогресс идет вперед, – отвечал мне человек с длинным носом, – а это идет на пользу цивилизации. Ваши врачи, которые говорили так, чтобы их никто не понял, а нередко и сами не понимали друг друга, сильно опередили свой век, а вы, бедный мой друг, оттого и не слишком преуспели, что не умели, подобно им, выражать свои мысли – если, конечно, вы мыслили, – посредством странных синонимов и непостижимых наречий. В ваши времена еще не постигли искусства преуспевать посредством загадок, зачастую не имеющих разгадки. А меж тем это дело очень прибыльное! Как бы там ни было, мужайтесь. Нынче нам обоим предстоит шаг за шагом искупить наши заблуждения в лимбе рая для ловкачей, а наказанием нам послужит вечное созерцание неслыханных чудес, какие творит совершенствование. Таков, да будет вам известно, вынесенный нам приговор.
– Ужасно! как это ужасно! – вскричал я. – Благодаря тому что вы любезно изволили мне сообщить, я начинаю понимать, что жестокая казнь, ожидающая несовершенных особ, подвергнутых воскресительной процедуре, – тех самых, к числу которых имеем несчастье принадлежать мы с вами, – заключается в том, что они обречены вечно выслушивать рассуждения и речи; и какие рассуждения, сударь! какие речи! Старый Дант с его желчным воображением позабыл включить эту пытку в уголовный кодекс для проклятых душ! Больше того, о ней нет ни слова ни в грозных речах Господних, ни в церковных оглашениях, ни в милых амвросианских безделках Антонио Руски[145]145
Антонио Руска выпустил в 1621 году книгу на латыни «Об аде и демонах»; отпечатана она была в типографии Миланской амвросианской коллегии.
[Закрыть], хотя от них пышет жаром и пахнет жареным, ни в прекрасном описании Чистилища, выполненном Бартоломео Вальверде с такой дотошностью, как будто он только что вернулся из описанных им краев[146]146
Латинский трактат падуанского теолога Бартоломео Вальверде (ок. 1540–1600) о чистилище (1581) католическая церковь относила к числу еретических произведений; книга считается крайне редкой, и, по-видимому, библиоман Нодье упомянул ее именно по этой причине.
[Закрыть]. Какое коварство – подсунуть нам крапленый ад!
– Увы, сударь, ученые способны на все. Но неужели вы не вытерпите присутствия на одном небольшом заседании – ведь я, кажется, не имел удовольствия прежде принимать вас здесь, а следственно, вы отдыхали много веков подряд. В юбилейные дни, а сегодня как раз один из них, эти господа бывают весьма снисходительны, и, если вы будете вести себя прилично, может случиться, что они позволят вам после подписания протокола спокойно умереть заново и отдохнуть до получения следующей повестки. Вы, должно быть, виновны в какой-нибудь философической шалости – вероятно, вы усомнились в общественной полезности взаимного обучения или высказали несуразное возражение против орфографии г-на де Вольтера, члена Французской академии, усовершенствованной г-ном Марлем, членом грамматического общества, или не проявили должного почтения в разборе метода Жакото?[147]147
Нодье перечисляет новинки, вызывавшие у него острую неприязнь. Орфографическая реформа, предложенная Вольтером, вошла в обиход в конце XVIII века и была узаконена Французской академией в 1835 году. Она имела целью хотя бы частичное приближение письменной формы слов к их произношению; в основном это касалось окончаний «ois» или «oit», которые были заменены на «ais» и «ait». Нодье был страстным противником этой реформы, потому что считал, что она затемняет происхождение слов, а между тем истинное предназначение орфографии – «представлять слово, каким оно было создано, так, чтобы даже самые неосведомленные в изучении языка люди смогли опознать его составные части» (Nodier Ch. Feuilletons du Temps. T. 1. P. 123). Грамматист Марль (1795–1863) был сторонником радикальной реформы орфографии и перехода к фонетическому письму, что вызывало еще более энергический протест Нодье. На одну доску с Марлем Нодье ставил Жозефа Жакото (1770–1840), педагога, отстаивавшего метод взаимного обучения (при котором ученик передает знания, полученные от учителя, другим ученикам); Жакото воплотил суть своего метода в смелых афоризмах (например, «можно научить всему, чего не знаешь сам»), которые навлекли на него немало насмешек. Нодье был противником метода взаимного обучения, заимствованного французами во второй половине 1810-х годов из Англии, поскольку полагал, что при этой системе разрушается иерархия, необходимая всякому обществу, а кроме того, сами распространяемые знания носят весьма поверхностный характер. Свой приговор школе взаимного обучения Нодье произнес в финале рассказа «Батист Монтобан, или Идиот» (1833): «Дети учатся здесь завидовать друг другу и друг друга ненавидеть, а кроме того, читать и писать, иначе говоря, приобретают все те свойства, каких им недоставало, чтобы сделаться отвратительными. Это ад» (Nodier Ch. Contes. P. 390).
[Закрыть] Возможно, вы дерзко судили о магнетизме и френологии, об эклектизме и пиявках[148]148
Перечислены некоторые – впрочем, весьма разнородные – модные новинки конца XVIII – первой трети XIX века. Магнетизм, а точнее, животный магнетизм – открытие немецкого врача Франца Антона Месмера (1733–1815), практиковавшего в Париже накануне Французской революции; он утверждал, что всем живым существам присущ магнетический флюид, который можно использовать в медицинских целях; эклектизм – название, которое дал своему учению пользовавшийся большой популярностью в 1820–1830-е годы философ Виктор Кузен (1792–1867).
[Закрыть] или о печении хлеба из опилок, – юношество всегда чересчур самонадеянно. Вы поступили нехорошо, но от всякого зла можно отречься, а всякое невежество заслуживает снисхождения. Мужайтесь, друг мой, глядите веселее!
– Ну и выдержка у вас, сосед, – бросил я ему, – если вы полагаете, что всякий век воскресать ради того, чтобы выслушивать все, что вам и так известно, – участь, с которой можно свыкнуться без труда! Черт возьми, черт подери! у вас, должно быть, на совести тяжкий грех, раз вы бестрепетно смиряетесь с подобной перспективой!
– Вы совершенно правы, сударь, я был привратником Вавилонской башни в день, когда смешались языки, и позволил себе смеяться во весь голос над господами учеными, когда они перестали понимать друг друга. Между прочим, я был неправ, потому что в конце концов им это удалось.
– Удалось? что именно им удалось, привратник? уж не достроить ли Вавилонскую башню?
– Я думал, вы в курсе. Знайте, что вы находитесь, не больше и не меньше, на шестьсот шестьдесят шестом этаже, где собираются члены шестьсот шестьдесят шестой секции…
– О Боже! с меня довольно и этажей, и секций! Я понимаю, что вы хотите сказать, а число это запомнить нетрудно. Это число зверя, если только в автограф Апокалипсиса не вкралась описка. Так, значит, вы сторожили то, а нынче сторожите это?[149]149
Ироническая отсылка к знаменитой главе из романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» «Ceci tuera cela» («Это убьет то»); впрочем, у Гюго идет речь о книге и здании.
[Закрыть]
– Увы, сударь, именно так!
– Наказание стоит преступления, несчастный вы человек!.. Но меня удивляет, что, обзаведясь совершенствованием, они не нажили доброжелательности и до сих пор видят в нас врагов – ведь, по вашим словам, они приговаривают нас к выслушиванию их речей.
– Видите ли, сударь, – сказал привратник, – как бы вам это объяснить… До полного совершенствования дело пока не дошло. Вавилонская башня и языки – это все ровно в том же виде, как и в мое время, а максимального совершенствования ожидают со дня на день.
– В мое время говорили то же самое, и я ожидал весьма терпеливо вплоть до самого воспаления кишок.
– Вплоть до энтеритной флегмазии…
– Как вам будет угодно; я ожидал, любезный друг, и постоянно позволял себя уверить, что совершенствование – дело завтрашнего дня, но чем сильнее меня уверяли, тем глубже становилось мое недоверие.
– Весьма вероятно, что ныне вечером вы от недоверия избавитесь; я вам сейчас расскажу, что нам предстоит. Совсем скоро откроется конгресс, и гвоздем программы должно стать выступление ученого доктора Вздорике: около полусотни лет назад он был отправлен на поиски совершенного человека, о котором ученые толкуют нам уже много лет, и никто не сомневается в том, что он представит ученому сообществу искомое, если не живьем, то, по крайней мере, в виде чучела. Весьма вероятно, что ваше палингенезическое[150]150
О палингенезии см. преамбулу к «Живописному и индустриальному путешествию».
[Закрыть] возвращение в сей мир было приурочено к этому знаменательному событию, которое должно вселить в вас вечное раскаяние.
– По правде говоря, вы напрасно приписываете мне подобную приверженность собственным убеждениям. Четыре тысячи лет мирного сна без тревог и сновидений, вероятность, чтобы не сказать уверенность, что я не повстречаю на вашем конгрессе ни журналистов, ни кредиторов, бывших некогда моими заклятыми врагами, наконец, успокоение нервов, гуморов[151]151
Гуморы (кровь, слизь, желтая желчь и черная желчь), согласно античным и средневековым медицинским теориям, – жидкости, циркулирующие в организме человека и влияющие на его здоровье.
[Закрыть] и страстей, являющееся выгодной стороной смерти, – все это совершенно остудило мой воинственный пыл. Я с большим удовольствием взгляну на совершенного человека и с еще большим удовольствием засвидетельствую ему свое почтение.
– Желание ваше исполнится незамедлительно. Священное покрывало вот-вот падет. Приготовьте глаза свои к ослепительному сиянию огней. Да будет свет.
При этих слова свечи и кенкеты[152]152
Кенкет – комнатная лампа, в которой горелка устроена ниже масляного запаса.
[Закрыть] зажглись. Занавес взвился.
ОРАМИЯ[153]153
От фр. orémus – молитва, моление.
[Закрыть]
Зрелище ослепляло. Я надвинул свой гасильник по самые брови и, чтобы уберечь глаза от чересчур сильных ощущений, переводил взор из стороны в сторону, укрываясь под спасительной сенью своего смехотворного носа и постепенно привыкая к этому изобилию света.
Во всемирном конгрессе участвовало не менее сорока тысяч человек, причем в каждом ряду сидело, как мне объяснили, по тысяче человек, рядов же этих было сорок, – число символическое и ставшее для меня поразительным откровением, содержащим в себе всю сущность совершенствования[154]154
Намек на Французскую академию, в которой неизменно было именно сорок членов. Нодье нередко высказывался в ироническом тоне об этой институции, созданной кардиналом Ришелье «ради того, чтобы остановить развитие человеческого ума и лишить людей дара речи» (Nodier Ch. Souvenirs et portraits de la Révolution et de l’Empire, Tallendier, 1988. T. 1. P. 171–172). В «Истории Богемского короля» целая глава посвящена безжалостному глумлению над занятиями академиков: члены Института Томбукту просеивают слова сквозь академическое сито, давят и разглаживают идеи великих писателей, чтобы те сделались совершенно плоскими, дробят в грамматической ступке латинские этимологии и т. д. (Nodier Ch. Histoire du roi de Bohême. P., 1830. P. 275–276). Приведенные цитаты датируются 1829 и 1830 годами. 17 октября 1833 года Нодье был избран в члены Французской академии. Когда именно Нодье работал над текстом «Зеротоктро-Шаха», неизвестно, но, поскольку он служит продолжением «Сумабезбродия» и «Левиафана», не исключено, что это происходило той же самой осенью, когда писатель сам стал академиком. Как видно из комментируемого текста, ироническое отношение его к этой институции не слишком изменилось; впрочем, «Зеротоктро-Шах» при его жизни напечатан не был…
[Закрыть].
Каждый из этих господ имел на голове великолепный газовый фонарь цилиндрической формы, а на груди – настоящее солнце, питаемое тем же горючим веществом[155]155
Газовые фонари в Париже появились в конце 1810-х годов; для Нодье газовое освещение служило примером одного из тех «псевдоизобретений», которые не оправдывают всеобщих восторгов; свои претензии к новинке он изложил в написанной совместно с Амедеем Пишо брошюре «Критический опыт о газе водороде и различных способах искусственного освещения» (1822).
[Закрыть], так что весь амфитеатр казался одной сплошной огненной массой.
Трон, на котором восседал председатель в окружении четырех своих приспешников, являл собою картину еще более примечательную. Голову понтифика цивилизации венчала тиара в форме трехэтажной пирамиды, состоявшей из бесконечного множества треугольников, которые благодаря оригинальной конструкции беспрестанно вертелись и мерцали на манер зеркала для ловли жаворонков, тогда как прозрачная ткань в глубине сцены вращалась вокруг неподвижной оси, подобно тем огням, совершенно неостроумно именуемым пирическими[156]156
Пирический означает огненный, поэтому лирические огни – не что иное, как тавтология.
[Закрыть], которые вам наверняка доводилось видеть во время представлений в театре у Серафена. Не постигаю, как мне удалось свыкнуться со всеми этими чудесами.
Внезапно председатель с изумительной торжественностью воспрянул на своем престоле и достал из-под огненного ефода[157]157
Ефод – облачение первосвященника.
[Закрыть] три философических шарика, которые поместил поверх трех перевернутых донышком вверх золотых стаканов, какими пользуются фокусники[158]158
Манипуляции с философическими шариками, как нетрудно понять, схожи с действиями современных наперсточников. Этот образ, использовавшийся после Июльской революции в сатирических описаниях действий новой власти (так, «исчезновение конституционного шарика под королевским кубком» упоминается в бальзаковской «Шагреневой коже»), восходит к картинке, появившейся 12 мая 1831 года в газете «Карикатура»: на ней фокусник с лицом Луи-Филиппа прячет под стаканами три шарика: Июль, Революцию и Свободу; в результате его манипуляций все три исчезают навсегда.
[Закрыть].
– Вот, – произнес он, – один шарик, два шарика, три шарика. Под первым стаканом нет ничего. Под вторым стаканом нет ничего. Под третьим стаканом нет ничего.
Он приподнял стаканы в доказательство своих слов.
– Всем известно, – продолжал он, – что первый стакан символизирует возраст восприятия, второй стакан – возраст понимания, а третий – возраст совершенства, которого мы сегодня достигнем так удачно и так счастливо.
Вот три стакана; я кладу под них три шарика. Раз, два, три… Вот они, шарики. А теперь шариков здесь не будет. Вперед, шарики!
И шарики полетели вперед, причем один из них долетел до той части моего лица, которая выступала из ложи для особ, подвергнутых воскресительной процедуре.
– Шариков под стаканами больше нет, – продолжал председатель (черт подери, я знал это лучше, чем кто бы то ни было). – Что желаете вы увидеть на их месте?
– Верховный отец[159]159
Это обращение – пародия на сенсимонистов (последователей утопического учения графа де Сен-Симона), которые в 1829 году назвали себя церковной «семьей» под началом двух «верховных отцов»: Базара и Анфантена.
[Закрыть], – сказал один из сорока тысяч, – я желал бы увидеть на месте первого шарика символ возраста восприятия!
Верховный отец опрокинул первый стакан и показал нам премилого семилетнего волка, которому при свете совиных глаз кролик подпиливал зубы золотым гусиным пером.
– Верховный отец, – произнес другой, – я желал бы увидеть на месте второго шарика символ возраста понимания!
Верховный отец опрокинул второй стакан, и мы увидели мерзкую обезьяну с голым задом, которая с Пифагоровых времен черпала воду из колодца ведром без дна[160]160
Нодье издевается здесь не только над ненавистными ему теориями совершенствования, но и над самим собой; о «человеке понимающем» в концепции Нодье см. в предисловии.
[Закрыть].
– Верховный отец, – попросил наконец третий, – я хотел бы увидеть на месте третьего шарика то, что служит нам на сегодняшний день символом совершенства, хотя мы и не имеем еще счастья наслаждаться им в полной мере.
Верховный отец опрокинул третий стакан, и под ним обнаружился маленький, скрюченный от старости человечек отвратительной наружности; он сидел, скрестив ноги на манер портных, и забавлялся пузырными семенами, которые с треском лопались в него в руках.
– Победа, победа! – вскричали разом все сорок тысяч ученых. – Это наш досточтимый собрат Вздорике, великий искатель совершенства, обладатель вечного знания, ксеноман[161]161
Ксеноман – персонаж Третьей и Четвертой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, неутомимый путешественник.
[Закрыть] интеллектуальных краев, принесший нам издалека науку и истину!..
