Текст книги "Сказки здравомыслящего насмешника"

Автор книги: Шарль Нодье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

СУМАБЕЗБРОДИЙ, ВЕЛИКИЙ МАНИФАФА СУМАБЕЗБРОДИИ, ИЛИ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ
Прогрессивная история

Впервые – Revue de Paris. 1833. T. 53.18 août.

В этой сказке Нодье в игровой форме высмеивает понятие бесконечного совершенствования человеческого рода (о нем и об отношении к нему Нодье см. в предисловии).

В статьях начала 1830-х годов Нодье предрекал гибель человеческого рода и разоблачал мнимые благодеяния цивилизации (прежде всего материальной) тоном серьезным и возвышенным. Но поскольку прежде всего он был писателем, то практически одновременно излагал те же самые идеи и те же самые полемические аргументы в игровой форме. Три сказки-памфлета: «Сумабезбродий», «Левиафан Длинный» и «Зеротоктро-Шах», объединенные общим героем, который в нашем переводе именуется Вздорике, и общим сюжетом, – это именно такое «сказочное» продолжение полемики с идеей беспрерывного совершенствования и с культом технического прогресса. Употреблять применительно к этим сказкам Нодье термин «антиутопия» было бы анахронизмом, поскольку термин этот был придуман и вошел в употребление гораздо позже; однако в описании Ученого острова, на который попадает его герой, Нодье безусловно выворачивает наизнанку мечту об идеальном государстве, управляемом философами.

Диалогическая форма этой и следующей сказки, а также сказки «Лис, попавший в западню», объясняется, по-видимому, теми же соображениями, какие высказал Дени Дидро (писатель, которого Нодье высоко ценил, о чем свидетельствует статья 1830 года «О французской прозе и Дидро») в предисловии к сочинению под названием «Это не сказка»: «Когда мы рассказываем сказку, нам нужен кто-то, кто бы стал ее слушать; и если рассказ продолжается, рано или поздно кто-нибудь из слушателей прерывает его вопросом. Вот почему я ввел в предлагаемый рассказ – не сказку, или, если угодно, плохую сказку, – персонажа, который, худо ли, хорошо ли, исполняет роль читателя». Нодье, мастер устного рассказа (о чем см. в нашем предисловии), охотно воспроизводил соответствующую атмосферу в своих текстах.

Несколько пояснений к заглавию сказки.

Сумабезбродий – в оригинале Hurlubleu; такого слова во французском языке нет; есть слово hurluberlu, означающее «сумасброд», «вертопрах»; у Рабле в авторском прологе к пятой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» брат Жан клянется именем вымышленного святого, который в переводе Н. М. Любимова так и зовется – Юрлюберлю.

Манифафа – слово, выдуманное Нодье и, возможно, восходящее к испанскому manifacero – сующий нос не в свое дело. Сам образ султана, который своими вопросами двигает вперед сюжет сказочной повести, встречается в сказках «Тысячи и одной ночи», откуда он перешел во французские сказочные повести XVIII века; таков, в частности, султан Мангогул в «Нескромных сокровищах» Дидро (1748).

Подзаголовок сказки («Прогрессивная история») иронически переиначивает подзаголовки французских сказочных повестей XVIII века: «Нравоучительная сказка», «Политическая и астрономическая сказка» и т. д.

* * *

– Катитесь вы все к черту! – воскликнул Манифафа.

– Прикажете ли катиться туда же и главному балагуру[70]70
  В оригинале loustic; этим словом начиная с XVIII века обозначали полкового шута, а затем и всякого, кто забавляет общество грубоватыми шутками.


[Закрыть] вашей Священной коллегии придурков?[71]71
  В оригинале mataquin – слово, не существующее во французском языке; в литературе упоминается только королевство Mataquin, в котором пребывала добрая фея в сказке Перро «Спящая красавица», однако оно имеет мало общего с придворными Сумабезбродия. Возможно, неологизм Нодье восходит к французскому matassin (устар.) – паяц, развлекающий окружающих воинственными танцами.


[Закрыть] – осведомился Вздорике[72]72
  В оригинале Berniquet – производное от восклицания «bernique!» (пустое! вздор! не тут-то было!).


[Закрыть].

– Нет, Вздорике, – отвечал Сумабезбродий. – Я обращался ко всей этой своре королей и императоров, которые каждый вечер изводят меня своими любезностями и снашивают своими грязными поцелуями подметки моих августейших домашних туфель. Ты мил мне, Вздорике, ты мил мне, главный балагур Священной коллегии придурков, потому что ты – существо бессмысленное, но не лишенное остроумия, хотя с первого взгляда этого и не скажешь. Больше того, я высоко ценю твои достоинства и сразу же доверил тебе одну из важнейших должностей в моей империи, невзирая на то что ты свалился сюда ко мне как снег на голову.

– Совершенно верно, именно свалился, – отвечал Вздорике. – Я прилетел к подножию славного дивана Вашего несравненного Величества на маховом ядре; это транспортное средство по сей день вбито в мрамор, который Ваше Величество изволит попирать своими величавыми стопами, когда ему наскучивает почивать на ложе.

– Ты кое-что упустил, Вздорике. Твое внезапное и, пожалуй, даже чересчур стремительное явление было сочтено чудом, поскольку избавило страну от ужасного раскола, стоившего жизни миллионам моих подданных; не помню, впрочем, в чем там было дело. Набей-ка мне трубку для вдохновения.

– Дело было в том, о вечный и незыблемый Манифафа, – подхватил Вздорике, набивая трубку своего повелителя со всеми подобающими этому ответственному занятию церемониями, – что придурки, поклоняющиеся божественной летучей мыши[73]73
  В «Истории Богемского короля» аналогичную роль «культового» существа исполняет священный майский жук, которому поклоняются подданные Попокамбу Волосатого, а описанной далее дискуссии о яйце божественной летучей мыши соответствует великий спор о том, каков был пол священного майского жука.


[Закрыть], праматери вашего императорского рода, которая с неизменной снисходительностью ежевечерне закрывает крыльями солнце, дабы даровать Вашему весьма совершенному и весьма обожаемому Султанскому Высочеству свежайшую тьму, благоприятную для сна, – придурки эти разделились на две непримиримые партии, возглавляемые двумя свирепыми балагурами, и схлестнулись в споре о том, родилась ли пресвятейшая летучая мышь из белого яйца, как утверждает Бурбураки, или же из яйца красного, как настаивает Барбароко, претендующий, так же как и его противник, на звание величайшего философа, какой когда-нибудь изливал свет науки на весь мир, а равно и все прочие владения империи Сумабезбродии[74]74
  Помимо упомянутого в предыдущем примечании эпизода из «Истории Богемского короля» прообразами этого эпизода служат спор тупоконечников и остроконечников (о том, с какого конца лучше разбивать вареное яйцо) в «Путешествиях Гулливера» Свифта и спор о том, с какой ноги, с левой или с правой, следует входить в храм, в повести Вольтера «Задиг» (этот эпизод обыгран еще более явно в следующей сказке – «Левиафане Длинном»).


[Закрыть].

– Зачем ты напоминаешь мне обо всем этом? – воскликнул Манифафа с глубочайшим вздохом. – Черт подери, нет моей вины в том, что я не смел угомонить Бурбураки и Барбароко, не говоря уже о проклятых балагурах. Я самолично додумался до того, как примирить спорящих, и предложил моему совету чубукеев[75]75
  В оригинале chibicou – псевдовосточный неологизм от фр. chibouque (чубук).


[Закрыть] считать, что яйцо божественной летучей мыши было белое снаружи и красное изнутри, или наоборот – потому что я не дал бы и волоска из моих усов ни за то, ни за другое решение этого вопроса, – но и красные, и белые придурки были настолько упрямы и дерзки, что даже не подумали согласиться, так что этот чертов вопрос так и остался бы неразрешенным, если бы ты очень кстати не свалился с небес.

– С присущим мне простодушием я сказал Вашему Султанскому Высочеству, что оба балагура солгали, и наглядно доказал вам, что небесное четвероногое не могло родиться ни из белого, ни из красного яйца по той простой причине, что природа создала его – точно так же, как и придурков, – живородящим, млекопитающим и антропоморфным, вследствие чего Ваше Султанское Высочество в неизреченной милости своей изволило приказать отрубить головы обоим балагурам и всем чубукеям, к великой радости простого народа, который ознаменовал это счастливое событие повсеместными фейерверками.

– Сие достопамятное происшествие запечатлено золотыми буквами в анналах моего царствования, равно как и указ о назначении тебя главным балагуром. Как видишь, я вспомнил все и сразу, но скажи, откуда ты выкопал всю эту галиматью насчет живородящего, млекопитающего и антропоморфного?

– Я абстрагировал эти сведения в качестве присяжного знатока всех наитий и энциклического[76]76
  Прилагательное, образованное от слова «энциклика» (папское послание епископам); Нодье употребляет его, чтобы еще сильнее засорить язык персонажа учеными словами.


[Закрыть] миссионера монопольного совершенствования in omni res scibili[77]77
  Во всех вещах, доступных познанию (лат). Эта фраза в чуть ином варианте (de omni re scibili) служила девизом итальянскому гуманисту Пико делла Мирандоле, который был готов рассуждать обо всем на свете, и потому являлся предметом насмешек для Паскаля и Вольтера (этот последний язвительно прибавил к ней: «и некоторых других»).


[Закрыть], но это слишком долгая история, и я не могу позволить себе занимать ею драгоценные досуги великого, очень великого, бесконечно великого Манифафы.

– Расскажи мне свою историю, Вздорике. Если она длинна и скучна, тем лучше. Мне нравятся только такие истории, от которых клонит в сон; главное, сократи вполовину свои реверансы и уверения в почтении. Я слишком хорошо знаю, насколько я выше тебя, бедной песчинки у меня под ногами, и не забуду об этом. Впрочем, для порядку зови меня время от времени попросту: «Божественный Манифафа!» И ничего больше, Вздорике. Это обращение короткое, ясное и точное, а этикет мало заботит меня, когда я курю, вольготно растянувшись на диване. Рассказывай, Вздорике! Рассказывай, балагур!

– В таком случае да будет известно Вашему Величеству, – начал Вздорике, глубоко взволнованный, как это ему и подобало, оказанным доверием, – что каких-нибудь десять тысяч лет тому назад я обитал в одном грязном, зловонном, бездарно построенном и во всех отношениях безобразном городишке, который располагался на том месте, что отведено ныне под конюшню ваших славных султанских пажей, и на тогдашнем варварском наречии именовался Парижем. Городишко этот имел наглость мнить себя царем городов, хотя в древних хрониках Сумабезбродной империи, столица которой, несравненная Сумабезбрия, блистает ныне подобно брильянту в мировой короне, он едва упомянут.

– Я что-то слышал об этом местечке, – живо подхватил Манифафа, – но помолчи-ка минутку, ты, кажется, совсем заврался. Что ты мне плетешь про десять тысяч лет – ты, у которого на физиономии написано, что тебе не больше сорока пяти? Если ты открыл способ продлевать человеческую жизнь хотя бы до одной тысячи лет, я тотчас же отворю тебе двери моей сокровищницы и моего гарема и, невзирая на то что ты был и остаешься придурком, усажу тебя близ моей священной особы на манифафском троне: ведь самые живучие из моих бессмертных предков еле-еле дотянули до какой-то жалкой сотни лет. Немедленно сознавайся, балагур, известно ли тебе средство, позволяющее жить вечно? Я приказываю тебе это под страхом смерти!

– Я знаю о бессмертии ровно столько же, сколько и вы, божественный Манифафа! С тех пор как наша бедная земля начала кружиться по своей узкой орбите, мы все умираем в назначенный час, и у меня есть некоторые основания считать, что так будет продолжаться еще довольно долго. Мне в самом деле сорок пять, не больше и не меньше, с милостивого позволения Вашего Султанского Высочества, а если вы соблаговолите мысленно вычесть из этого срока то время, когда я был младенцем и у меня резались зубы, когда я болел коклюшем, учился ходить, посещал коллеж и Сорбонну, несносно долго болел и спал, дежурил в гвардии и участвовал в военных смотрах, принимал и отдавал визиты, страдал несварением желудка, понапрасну являлся на свидания, слушал публичные чтения, любительские концерты, разговоры литераторов и речи на заседаниях восемнадцати академий, то вы в бесконечной мудрости своей непременно поймете, что на мою долю, как и на долю всех прочих смертных, придется в результате остаток, равный одному-единственному году, и не больше. Клянусь честью главного балагура Священной коллегии придурков, пусть меня разразит гром, если я утаил от вас хотя бы один жалкий час. Что же до дополнительных десяти тысяч лет, о которых мы толкуем, я отдаю их своим биографам даром. Для меня они продлились ровно столько времени, сколько требуется сердечной мышце, чтобы сократиться, а женщине – чтобы изобрести новый каприз.

– В добрый час, – сказал Манифафа, – а то протяженность твоей истории начинала меня пугать, хоть я и привык читать на сон грядущий все те бредни, что сочиняют сумабезбродские писаки. Продолжай же, балагур!

По властному и решительному знаку Манифафы балагур уселся на корточки и продолжил свой рассказ:

– Итак, в году от Рождества Христова 1833-м[78]78
  Нодье не включил тексты «Сумабезбродия» и продолжающей его сказки «Левиафан Длинный» в собрание сочинений, выходившее в эти годы у книгопродавца Рандюэля. Поэтому источником для последующих перепечаток уже после смерти автора служила первая журнальная публикация. В ней в этом месте стоит дата 1933, которая повторяется в переизданиях XIX века. Между тем П.-Ж. Кастекс в своем издании 1961 года исправил эту дату на 1833 – что, как представляется, куда более соответствует духу сказки, представляющей собой сатиру на современность.


[Закрыть] – ибо то, о чем я имею честь вам толковать, случилось не вчера – в Париже действовала всемирная миссия совершенствования, членом которой я состоял в силу своей полиматической, политехнической и полиглотической эрудированности, и миссия эта ежедневно принимала дипломированных посланников со всех концов света. Компания сложилась немного разношерстная, но люди все такие ученые, каких, как говорится, сам черт не разберет. Тем не менее однажды туманным зимним вечером, перед тем как взять жетоны на оплату нашего присутствия на заседании[79]79
  Такие жетоны раздавались членам разных сообществ, в том числе Французской академии, для того чтобы ученые могли подтвердить свое присутствие на заседании и получить денежное вознаграждение.


[Закрыть], мы пришли к выводу, что довольно затруднительно создавать совершенное общество, не выяснив предварительно, откуда взять совершенного человека, ведь еще перипатетики[80]80
  Перипатетики (первоначально последователи Аристотеля, с которыми он беседовал, прогуливаясь) нередко служат у Нодье синонимом псевдоученых; в «Истории Богемского короля» (Histoire du roi de Bohême. P. 211) их занятия приравнены к разделению волоса на четыре части и определению радиуса обзора кривой улитки.


[Закрыть], да пребудут они в мире, утверждали, что целое есть не что иное, как совокупность частей, о чем божественный Манифафа знает, разумеется, в тысячу раз больше моего, если, конечно, божественный Манифафа еще не спит.

– Пусть священная летучая мышь навсегда скроет от меня свет своими сумрачными крыльями, – вскричал Сумабезбродий, – если я понял хоть одно жалкое словечко! Постарайся же избавить меня от совокупности перипатетиков и рассказывай дальше!

– Итак, мы решили, что надлежит немедля пуститься на поиски совершенного человека, разузнав сначала, где таковой человек – если он, конечно, существует – мог бы находиться, а затем назначить его главой всемирной миссии и родоначальником возрожденного человечества, которое взрастет вокруг своего прародителя, словно молодая поросль вокруг столетнего дуба.

– Не скромничай, – прервал его Манифафа, – в дубах у вас никогда не было недостатка. Ты, разумеется, не обидишься на эту шутку, хотя она и не слишком изысканна. Но на что вам сдался совершенный человек, раз вы уже превзошли все науки и достигли высшей степени учености, состоящей в том, чтобы не понимать друг друга?

– Мы, – скромно ответствовал Вздорике, – желали усовершенствовать человеческую природу и довершить дело Господа, который щедрою рукою наградил Свои создания бесчисленными способностями, людям же, точно в насмешку, пожаловал всего-навсего пять жалких и ничтожных чувств, а в придачу – вящее издевательство! – добавил ум, служащий исключительно для того, чтобы делать глупости.

– А также, черт подери, чтобы их говорить и печатать, – продолжал Манифафа. – Все это, надо полагать, заставило миссионеров призадуматься?

– Что вы, что вы, Государь! Миссионеры вообще не имели такой привычки. Был у нас один китаец, такой крохотный, что вы бы спокойно могли пропустить его сквозь игольное ушко, а познания у него были под стать росту, так вот, этот мужлан доказывал нам с пеной у рта, что совершенного человека изготовил около четырех тысячелетий назад Зеротоктро-Шах, судьба которого, впрочем, науке неизвестна, не говоря уже о судьбе его изделия[81]81
  Как выясняется в самом финале третьей «сказки» этого цикла, Зеротоктро-Шах есть не кто иной, как Зороастр (эллинизированный вариант имени Заратустра) – жрец и пророк, основатель зороастризма, или маздеизма, одной из древнейших мировых религий. Хотя приписываемая Зороастру-Заратустре книга «Зенд-Авеста» была впервые опубликована во французском переводе лишь в 1771 году, легенды о «маге» Зороастре бытовали в Европе гораздо раньше; так, у самого Нодье в библиотеке имелась книга 1558 года «Божественные оракулы Зороастра, древнего греческого философа, изложенные французскими стихами». С легендами о Зороастре связаны и имена собственные, упомянутые в комментируемой сказке чуть ниже: Гистапсом (перс. Виштаспа) звали отца персидского царя Дария I; по сходству имен его нередко смешивали с Виштаспою, царившим в Бактриане, или Бактрии (историческая область, столицей которой был город Бактры на территории нынешнего Северного Афганистана) во времена Зороастра. Мидию, древнее государство на территории нынешнего Ирана, некоторые легенды о Зороастре называют его родиной. Вся история поисков Зеротоктро-Шаха у Нодье – злая пародия на так называемое «восточное Возрождение» – увлечение Востоком как колыбелью мировой цивилизации, которое началось в Европе, и в частности во Франции, в первой трети XIX века. Отношение Нодье к этому идейному течению внятно выражено в одной из его последних работ – предисловию к изданию «Народных легенд Франции» (Nouvelle bibliothèque bleue, ou Légendes populaires de la France, 1842). Нодье начинает статью с издевательского перечисления новейших открытий: оказывается, Синяя Борода окончил коллеж в индийском городе Бенаресе, камешки, которыми отмечал дорогу Мальчик-с-пальчик, были собраны на берегу Ганга, а знаменитая фраза из «Красной Шапочки»: «Дерни за веревочку, дверь и откроется» есть не что иное, как перевод с санскрита. Нодье, вообще большой ценитель древних цивилизаций (поскольку он считал, что в молодости все народы нравственнее и поэтичнее), был, однако, убежден, что французский народ в начале своего развития был ничуть не менее способен к поэтическим вымыслам, чем любой народ Востока; отсюда его ревнивый скепсис по отношению к восточным увлечениям современников.


[Закрыть].

– Тут я тебе не помощник. Откуда вообще взялась тварь с таким именем?

– Зеротоктро-Шах, о божественный Манифафа, представлял собой, si res parvas licet componere magnis[82]82
  Если позволительно сравнивать великое с малым (лат. Вергилий. Георгики. IV, 176).


[Закрыть], довольно нелепую помесь манифафы и придурка; жил он во время царя Гистапса и покинул родную Мидию ради того, чтобы просветить Бактриану. Помимо «Зенд-Авесты»[83]83
  Книга, опубликованная в 1771 году французским исследователем Анкетилем-Дюперроном по разысканным им в Индии рукописям, носила название «Зенд-Авеста. Сочинение Зороастра, содержащее теологические, физические и моральные идеи сего законодателя, церемонии религиозного культа, им основанного, а равно и некоторые подробности древней истории персов. Перевод на французский с зендского языка» (зендский – устаревшее название авестийского языка, на котором написана «Авеста»).


[Закрыть] и кое-каких других книжонок, он, говорят, сотворил рецепт, по которому любой недоумок мог состряпать то великое детище совершенствования, которое именуется совершенным человеком, – но увы, при перевозке багажа сей бесценный рецепт утонул в чернильнице, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Посему нашей миссии не оставалось ничего другого, как понадеяться на память народную и снарядить за государственный счет экспедицию на место происшествия; без сомнения, наше великое предприятие увенчалось бы успехом, не помешай нам одно чрезвычайно досадное обстоятельство. Дело в том, что между двумя нашими заседаниями Бактриана провалилась под землю, а с нею и память о Зеротоктро-Шахе и его рецепте.

– Прощай, совершенный человек и совершенствование. Воображаю, какой бледный вид имела всемирная миссия.

– Я уже имел честь докладывать Вашему божественному Султанскому Высочеству, что безупречная миссия никогда не меняла своих решений. Итак, экспедиция из дюжины человек, в числе которых был и я, двинулась в путь, исполненная решимости отыскать Бактриану, пусть даже для этого пришлось бы добраться до центра Земли, куда Бактриана, по всей вероятности, опустилась во время этой чудовищной суматохи, повинуясь закону тяготения.

– Ты открываешь мне глаза, мудрый балагур. Экспедиция направилась к артезианскому колодцу?

– Безграничная проницательность Вашего неизменного августейшего Величества ослепительно гениальна, но мы не были так чудесно проницательны. Мы решили, что, прежде чем осмотреть внутренность Земли, исследуем целиком ее поверхность.

– Превосходно! Итак, вы, подобно простым смертным, уселись в дилижанс. Миссия на большой дороге!

– Как можно, Государь! С тех пор как были построены железные дороги, это каралось смертью[84]84
  Если многие современники Нодье видели в техническом прогрессе и, в частности, в строительстве железных дорог повод для оптимизма и даже сами способствовали их внедрению, сам писатель считал увлечение этой и другими техническими новинками смехотворным заблуждением, ибо, сколько ни придумай технических приспособлений, нравственность от этого не улучшится. Те, кто посылает «огненные колесницы по железным колеям», писал он в предисловии к «Народным легендам Франции», желают всего лишь «с большей легкостью подчинять самые отдаленные народы алчности спекуляторов и тщеславию завоевателей» (Nouvelle bibliothèque bleue, ou Légendes populaires de la France. P., 1842. P. III).


[Закрыть].

– Ах да, конечно. Продолжай же, ибо вот уже четверть часа, как я мыслю столь напряженно, что забыл и думать о сне.

– Итак, мы взошли на борт парохода «Прогрессивный» – то был, клянусь честью, прелестный корабль с тремя трубами и сильнейшим давлением в трех котлах; он поспешал так быстро, что если бы мой друг Жаль захотел произвести замеры, то, пожалуй, не успел бы даже взяться за лаг[85]85
  Огюст Жаль (1795–1873) – чиновник морского министерства и автор нескольких книг, посвященных мореплаванию; приятель Нодье, один из завсегдатаев его салона в Арсенале.


[Закрыть]. Мы проплыли, если верить кочегару, около ста восьмидесяти лье, после чего были вынуждены, за неимением другого горючего, бросить в топку мебель, инструменты, личные вещи и даже гидрографические карты, научные труды и дипломы.

– С этого надо было начать, – сказал Манифафа.

– В топке разгорелся ясный и яркий огонь, радовавший наши сердца, тем более что главный механик утверждал, будто в свою ахроматическую подзорную трубу уже различает землю (лучше бы этот негодяй приглядывал за предохранительными клапанами!), – и вот этим-то моментом и воспользовались, словно сговорившись, три котла, о которых я имел честь вам докладывать; они взорвались все разом.

– Если не брать в расчет тряску, на которую неровный и капризный ход парового корабля обрекает его пассажиров, в чем я и сам не раз имел случай убедиться, – сказал Манифафа, – надо признаться, Вздорике, что такой способ мореплавания обличает бездну ума в его изобретателе, не говоря уже об удовольствии, которое он сулит тем, кто находится на борту.

– Если они приходят в себя, Ваше Высочество. Нас стремительно швырнуло вверх на неизмеримую высоту, которую я бы, конечно, измерил, когда бы в открытом море не ощущалась столь острая нехватка измерительных приборов; впрочем, спускаясь по параболе, подобно всякому метательному снаряду, мы довольно скоро заметили, что движемся в сторону суши; это было очень кстати, ибо в противном случае нам бы нипочем не избежать гибели. Никогда еще взорам изумленного путешественника не открывался уголок столь прелестный. По сравнению с ним остров Калипсо, о котором вам, возможно, доводилось слышать, был всего-навсего жалкой грудой камней, недостойной занимать воображение поэтов. По мере того как мы приближались к земле, перед нашими глазами разворачивался – и это вовсе не фигура речи, ибо падали мы головой вниз, – райский ковер, усыпанный цветами и плодами. Куда ни глянь, всюду радовали взор золотистые апельсины, клонящиеся книзу бананы, пурпурные виноградные лозы, нежно обвивавшие ветви тутовых деревьев и вязов; пленяли взор вишневые деревья, сплошь покрытые рубиновыми ягодами, которые томно покачивались на гибких ветвях, ласкаемые зефирами; ублажали взор лавровые деревья с ягодами черными как смоль, и акации, чьи душистые подвески смешивали свой пьянящий аромат с благоуханием фиалок, гвоздик, гелиотропов и тубероз, которые, словно изысканная вышивка, украшали свежую зелень лугов, орошаемых хрустально-серебристыми ручьями[86]86
  Нодье пародирует традиционное описание идеально-прекрасного ландшафта (так называемый locus amœnus). Подобные пассажи, в которых элементы традиционных пейзажей или портретов сконцентрированы до такой степени, что превращаются в пародию, встречаются у Нодье не однажды; в раннем сочинении «Последняя глава моего романа» (1803) друг замечает повествователю, описывающему новую знакомую в схожем утрированном стиле: «Ты злоупотребляешь своей способностью к описаниям».


[Закрыть]. Что же касается роз, они в этих краях были редкостью, и потому их мы в первое мгновение не обнаружили.

– Удивительно, как вы обнаружили все остальное, – сказал Манифафа, – впрочем, я полагаю, что, сколько бы ты ни лавировал, рано или поздно тебе пришлось приземлиться. Другого выхода у тебя не было.

– Я падал с ветки на ветку, божественный Манифафа, точь-в-точь как Кристоф Морен в поисках сорочьего гнезда[87]87
  Описка Нодье; имеется в виду не Кристоф, а Мишель Морен – персонаж макаронического (написанного на смеси французского и латыни) бурлескного стихотворения XVII века о «печальной кончине Мишеля Морена» (Micheli Morini funestissimus trepassus), который, погнавшись за сорокой, «с ветки на ветку падал и в конце концов сделал большой пуф».


[Закрыть]. Первым делом мы устроили перекличку. Из восьмисот человек, составлявших экипаж, в живых осталось только шестеро, но волею Провидения, в своей неизреченной мудрости неизменно пекущегося о прогрессе человечества, все шестеро принадлежали к числу тех, кто составлял цвет нашей всемирной миссии.

– Я не раз слышал, друг балагур, что люди вроде тебя выходят целыми и невредимыми из любой передряги. Но сделай одолжение, скажи мне, сохранило ли мудрое Провидение, о котором ты толкуешь, маленького китайца?

– Маленький китаец окончил свой жизненный путь, Ваше Султанское Высочество, а поскольку от природы он был минимально мал, можно с большой вероятностью предположить, что он возвратился, в виде неосязаемых атомов, в вечное лоно творения.

– Тем лучше! – вскричал Манифафа. – Ведь это по его милости ты пустился в своем бесконечном рассказе на поиски Зеротоктро-Шаха, и я чувствую, что вовек ему этого не прощу.

– Мы были слегка помяты: чего еще ожидать от людей, упавших с огромной высоты без всякой подготовки; тем большую радость испытали мы, оказавшись в кругу счастливых поселян, плясавших под тенистыми сводами здешних рощ. Мы поспешили с истинно пастушеским простодушием присоединиться к их невинным играм, и вы легко поймете, что веселость наша возросла еще больше, когда мы узнали, что причиной сельского празднества является скорое отплытие воздушного шара, на котором мы в самое короткое время могли попасть в самые отдаленные края.

– Известно ли было вам, ученым людям, и в первую голову тебе, ученому балагуру, куда именно вы попадете на этом воздушном шаре?

– Не все ли равно, Государь, куда попадут на воздушном шаре люди, которые не ведают, куда хотят попасть? Этой дорогой идут ученые, империи и весь мир.

– Тогда вперед и вверх, Вздорике! Ступай, сын мой, ступай, балагур, лети туда, куда стремит тебя сам дьявол! Но неуправляемый аэростат – это ведь просто-напросто детская игрушка, годная разве что для развлечения королей, старых женщин и академиков.

– Какие пустяки! Своим на редкость проницательным умом вы, с каждой минутой все более изумительный Манифафа, то и дело предугадываете открытия, до которых с таким трудом доходила наша древняя цивилизация! Управление воздушными шарами не составляло никакой трудности с тех пор, как в воздухоплавании стали использовать пар, ведь воздушные течения куда слабее морских. Итак, исполненные решимости, мы поднялись на борт парошара «Надежнейший», крупного судна, вооруженного по последнему слову техники для борьбы с бесчисленными воздушными пиратами, которые уже несколько лет свирепствовали в тех краях, куда нам предстояло плыть, и наносили, несмотря на все усилия таможни и жандармерии, огромный ущерб атмосферической торговле. В нашем распоряжении были две дюжины отличных сиамских пушек[88]88
  Сиамскими называли пушки небольшого размера.


[Закрыть] длиной по пятьдесят два фута каждая и в придачу к ним сто восемьдесят два фунта пуль, в мгновение ока преодолевавших расстояние в семь лье, а из живой силы имелось у нас не менее шести тысяч превосходных солдат всех родов войск, не считая кавалеристов и саперов, которых не было вовсе, а также гребцов и каторжников, которых захватили с собой на случай абордажа и которые уцепились за абордажные крюки; в таком составе мы вышли в открытое небо тихо и спокойно, провожаемые приветственными возгласами местных жителей.

– Советую тебе, балагур, присматривать за клапанами! Но нашлось ли у вас, чем заплатить за проезд? Неужто миссионерам совершенствования пришлось висеть на абордажных крюках? Неужто их отправили к гребцам?

– Господь с вами, божественный Манифафа, – отвечал Вздорике, – оставьте эти тщетные тревоги! В мои времена, какая бы катастрофа ни разразилась на суше, на море и в небесах, ученые спасали прежде всего свой кошелек; не говорю уж о том, что абсолютное почтение, каким они пользовались в ту давнюю пору, предоставляло им неограниченный кредит повсюду, где ступала нога человека. Их дипломы ценились на вес золота.

– Позволю себе заметить, Вздорике, что с тех пор многое изменилось.

– Совершенно с вами согласен, Государь. Как бы там ни было, мы отчалили и очень скоро оставили позади около четырех тысяч лье, впрочем, не зная точно, куда именно мы движемся, ибо если в обычных условиях компас, как, без сомнения, известно Вашему Султанскому Высочеству, отклонялся в ту пору от верного направления на несколько градусов, то на высоте его стрелка бодро описывала полный круг, подчиняясь единственно капризам своих собственных колебаний, ведь притягательная сила полюса в тех возвышенных сферах, куда мы воспарили, заметно ослабевает.

– У вас была отличная возможность исследовать во всех подробностях густоту небесной синевы – ту самую, что не давала покоя господину де Соссюру[89]89
  Естествоиспытатель Орас-Бенедикт де Соссюр (1740–1799), прадед знаменитого лингвиста Фердинанда де Соссюра, изобрел цианометр, прибор, позволявший измерять интенсивность синей окраски неба.


[Закрыть].

– Небо было черно как смоль. Чтобы меньше страдать от одиночества, мы нарекали своими именами встречные тучки – невинная забава странников, гонимых ветром, подобно этим тучкам. Впрочем, никаких серьезных происшествий не случилось, если не считать того, что благодаря ловкому маневру мы миновали проклятый вулкан, который плевался лавой и едва не стер «Надежнейший» в порошок.

– Ну, тут ты окончательно заврался, – перебил философа Сумабезбродий, – я уже целый час терплю твои россказни, но теперь чаша моего терпения переполнилась! Никогда и ни при каких условиях лава вулканов не поднимается так высоко!

– Лаве воздушных вулканов, о сверхчеловеческий Манифафа, случается опускаться и более низко, если, конечно, циркулярные вращения атмосферы не превращают ее сгустки в симпатичные карманные спутники Земли, каких я в своих странствиях видывал немало. Извержение, которое едва не погубило нас, было, вероятно, то самое, что разрушило Париж. Если уж говорить начистоту, вулкан этот находился на одной скверной провинциальной планете, которую наша безрассудная Земля таскает за собой по своей дурацкой орбите, уподобляясь ребятишкам, которые быстро вертят вокруг себя корзинку со сливами и не роняют ни одной из них; планеты вроде этой состоят из несгораемых частиц, раздираемых вулканическими страстями, и имеют привычку в самый неподходящий момент рассыпаться на сотни тысяч аэролитов, к вящему неудовольствию несчастных прохожих. Насколько я мог судить по ее диаметру, наша планетка была не больше третьестепенной префектуры, от которой отказался бы последний из ваших писцов.

– И был бы совершенно прав! – воскликнул Манифафа. – Управлять префектурой, состоящей из несгораемых частиц, раздираемых вулканическими страстями, – удовольствие весьма сомнительное. Впрочем, твое описание аэролитов представляется мне весьма поучительным и занимательным, и по этой причине я прощаю тебя, хотя путь к центру Земли ты избрал, говоря по совести, отнюдь не самый короткий.

– Но главные наши злоключения были еще впереди. Не успели мы погрузить пневматический зонд в атмосферу и с восторгом убедиться, что воздух вокруг нас представляет собой ту самую смесь кислорода и азота, которую химики считают наиболее благоприятной для всех дышащих существ, как с огорчением заметили, что шар дал течь в двух местах.

– Еще того не легче, Вздорике! О пароходах, дающих течь, я слыхал, но кому и какую течь мог дать воздушный шар? Этого я постичь не в силах.

– Тут ничего сложного нет. Просто-напросто, поскольку судно наше давно не ремонтировалось, мощные струи газа начали вытекать из пробоин в оболочке. Ваше Величество может не сомневаться, что мы немедленно послали на место происшествия конопатчиков, но покровителям мореплавателей Кастору и Поллуксу[90]90
  Сыновья Зевса, близнецы Кастор и Поллукс считались в греческой и римской мифологии помощниками человека, особенно воинов и моряков.


[Закрыть] было угодно, чтобы один из них, неоперившийся юноша, поднес горящую смолу слишком близко к пробоине: водород тотчас воспламенился и опоясал шар великолепным ободом из ослепительных вспышек, что позволило нам озарить небо этого полушария, давно покинутое солнцем, и, должно быть, предстать землянам в образе сверкающего метеора. Клянусь честью балагура, проживи я снова все те десять тысяч лет, что пролетели для меня так незаметно, и еще в десять тысяч раз больше, я все равно ни за что не забыл бы восхищения, каким преисполнило мою душу созерцание этого огненного шара…

– Который светился не хуже планет, – подхватил Сумабезбродий. – Охотно ставлю себя на твое место в этом – но только в этом! – отношении. Однако ты, вероятно, занимался не одним лишь созерцанием?

– Мы поспешили освободить корабль от лишнего груза, поскольку балласта на нем имелось предостаточно: во-первых, паровая машина, во-вторых, сиамские пушки! И какие пушки – других таких по добротности исполнения и богатству отделки я не встречал. Затем полный комплект энциклопедии всех наук – потеря небольшая. Затем свод законов, декретов и ордонансов с протоколами заседаний обеих палат – вот это была утрата в высшей степени чувствительная! Затем какой-то наглец посмел сказать, что начинать следовало с ученых! Я выказал не менее решимости, чем все остальные, но, благодарение Небесам и силе тяжести моего тела, мне удалось уцепиться за одну из наших воздушных шлюпок, которая шла ко дну, то есть к земле, стремительно и неудержимо, а поскольку она, по тогдашней моде, которой мы обязаны знаменитому китообразному господина Леннокса[91]91
  Сведения, почерпнутые из свежих газет. 29 июля 1832 года газета «Журналь де Деба» сообщала о колоссальном воздушном шаре в виде китообразного, который построил воздухоплаватель Леннокс. Впрочем, согласно газете, этот огромный шар лопнул, а поднять в воздух удалось лишь шар гораздо более скромного диаметра. Леннокс (1795–1836) вообще имел пристрастие к воздушным шарам больших размеров. Следующее его творение, под названием «Орел», имело 50 метров в длину и 15 в высоту. Будущность этого гиганта оказалась ничуть не более счастливой, чем судьба воздушного шара Вздорике: 17 августа 1834 года Леннокс попытался поднять своего широко разрекламированного «Орла» в воздух, но потерпел неудачу, и толпа разорвала шар в клочья. Впрочем, об этом Нодье при сочинении «Сумабезбродия» знать еще не мог.


[Закрыть], имела форму морского конька, то я оседлал ее так проворно, как только позволяли обстоятельства, и, ухватившись правой рукой за гриву, утвердился в седле не хуже святого Георгия.

– После чего, Вздорике, ты, как и полагается всаднику, пришпорил коня и, помножив массу на квадрат скорости, устремился прямо в отечество Зеротоктро-Шаха, чему я несказанно рад.

– Случилось так, что я упал в глубокую рытвину на самой середине большой дороги и, поскольку основу почвы, на мое счастье, составлял туф, вошел в землю всего-навсего по шею[92]92
  Как замечает один из исследователей, это падение героя в рытвину – пародия на классическое кораблекрушение, в какое попадает обычно герой утопии на своем пути в идеальную страну (см.: Trousson R. Charles Nodier et le voyage philosophique // Viaggi in utopia, Ravenna, 1993, p. 182).


[Закрыть]. Меня слегка оглушило, но вскоре я вполне оправился, ибо по характеру почвы и геологическому строению местности понял, что счастливая звезда моя избрала для моего приземления одну из наиболее цивилизованных областей нашей планеты.

– Если ты настаиваешь на том, что это была именно звезда, я прощу тебе сей метафорический способ изъяснения, но предупреждаю, что тебе не удастся так же легко убедить меня в том, что страна, где посреди большой дороги имеются столь глубокие и широкие рытвины, являет собой образец беспрерывного совершенствования.

– Все дело в том, о божественный Манифафа, что философы этой страны занимались вещами куда более важными, чем рытвины на дорогах!

– Чем же они занимались? – осведомился Сумабезбродий.

– Они стряпали[93]93
  Вероятно, пародия на Шарля Фурье: в утопическом мире Гармонии, созданном воображением Фурье, пожилые мудрецы «гастрософы» (неологизм от «гастер» – желудок и «софия» – мудрость) изобретают и готовят для всего народа такие изысканные блюда, какие в мире реальном достаются только праздным богачам. Между прочим, теории Фурье (одного из тех, с кем Нодье спорил и кого пародировал) были порой настолько фантастичны, что на их фоне и пародийные выдумки Нодье не кажутся слишком уж преувеличенными. Достаточно сослаться на одну из идей Фурье (которой Нодье наверняка не знал, потому что это произведение утописта, «Новый мир любви», было опубликовано лишь в 1967 году) относительно нового крестового похода, который призван искупить прегрешения прежних; новые крестоносцы именуются не отважными рыцарями, а набожными сапожниками; они бесплатно чинят обувь всем армиям, мимо которых проходят, а в небе вспыхивает фраза: «Да здравствуют набожные сапожники!» (см.: Desbazeille М.-М. Les voyages de Fourier // Viaggi in utopia, Ravenna, 1993, p. 193).


[Закрыть], – отвечал Вздорике.

– В добрый час, – сказал Манифафа. – Кто-нибудь другой, пожалуй, стал бы их осуждать, а я – нет, но начнем с начала, поскольку, как это ни печально, мы оставили тебя, балагур, в положении, мало пригодном для всестороннего исследования окружающей местности.

– Зато оно весьма располагало к размышлениям, что же касается местности, то я знал ее досконально, вне зависимости от собственного опыта, ибо прочел ее описания в космографиях и путевых заметках, а они, как известно, никогда не лгут. Остров Патагонцев, насколько я мог судить с высоты птичьего полета, когда нырял в эту средиатлантическую империю, представляет собой правильный круг диаметром тысяча сто тридцать лье, из чего следует, если только Адриан Метиус из Алкмара[94]94
  Голландский геометр Адриан Метиус (1571–1635), родившийся в городе Алкмаре, уточнил зависимость длины окружности от диаметра: 355 к 113, а не 22 к 7, как считали до него.


[Закрыть] не хвастливый мошенник, что длина его окружности равняется трем тысячам пятистам пятьдесяти лье. Характерной особенностью острова является невозможность произвести на свет хоть что-нибудь жизнеспособное: это делает его в высшей степени пригодным для развития цивилизации.