Текст книги "Сказки здравомыслящего насмешника"
Автор книги: Шарль Нодье
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Глава 5
ЦАРЬ ПУСТЫНИ
На следующий день к вечеру забрел в те места знаменитый разбойник, чьего имени история не сохранила, хотя он был грозой всех караванов, проходивших через тамошнюю пустыню; он брал с них огромную дань, и потому, если верить преданиям той далекой поры, его прозвали ЦАРЕМ ПУСТЫНИ. Никогда еще ему не случалось заходить так далеко в глубь пустыни, ибо путники редко выбирали эту дорогу; впрочем, вид родника под сенью густой листвы пленил его сердце, обычно безразличное к красотам природы, и он решил ненадолго остановиться здесь на отдых.
– По правде говоря, мне здорово повезло, – пробормотал разбойник, заметив клад. – Кардуон, как это и положено делать с незапамятных времен ящерицам и драконам, сторожит эту гору золота, которая ему вовсе не нужна, а эти три беспримерных дармоеда явились сюда, чтобы поделить золото меж собой. Если я завладею добычей, пока они спят, я непременно разбужу кардуона, а он разбудит этих несчастных, ибо кардуон-то всегда настороже, и в этом случае мне придется иметь дело с дровосеком, факиром и законником, а эти трое – люди жадные и способные себя защитить. Они, кажется, решили провести здесь ночь; осторожности ради мне лучше на время притвориться спящим, а когда совсем стемнеет, я заколю их ятаганом одного за другим. Места здесь такие безлюдные, что завтра я смогу спокойно унести сокровища; больше того, я не намерен уходить, не полакомившись этим кардуоном, ибо отец рассказывал мне, что мясо у кардуонов очень нежное.
И он уснул в свой черед, мечтая об ассигнациях, грабеже и жареных кардуонах.
Такова история ЦАРЯ ПУСТЫНИ, который был вором и которого звали царем, чтобы отличить его от прочих воров.
Глава 6
МУДРЕЦ ЛОКМАН[57]57
Локман, или Лукман – в исламской традиции имя праведника и мудреца, жившего, если верить некоторым легендам, во времена царя Давида.
[Закрыть]
На следующий день забрел в те места мудрец Локман, философ и поэт; Локман, любимец смертных, наставник народов и советник царей, Локман, часто искавший самые уединенные уголки, дабы без помех размышлять о природе и о Боге.
Локман шел медленным шагом, потому что был очень стар: в тот день ему исполнилось триста лет.
Локман остановился перед деревом пустыни, взглянул на всех, кто лежал под ним, и на мгновение задумался.
– Зрелище, которое твое божественное милосердие, о Творец всего сущего, явило здесь моему взору, – воскликнул он наконец, – исполнено неизъяснимой поучительности, и при виде его душу мою охватывают восторг, рожденный твоими уроками, и сострадание, рожденное бедствиями тех безумцев, что живут, о тебе не ведая.
Вот клад – как называют его люди, – который, быть может, не раз отнимал у своего хозяина покой ума и души.
Вот кардуон, который нашел эти золотые монеты и, ведомый тем слабым инстинктом, которым ты наделил его род, принял их за кусочки корешков, высохших на солнце.
Вот бедняга Ксайлун, которого ослепил сверкающий наряд кардуона, ибо ум его путался в потемках, словно новорожденный младенец в пеленках, и не мог постичь, что эта ослепительная чешуя – творение твоей всемогущей руки, которая вольна сообщать подобное великолепие самым жалким из созданий.
Вот факир Абхок, который счел, что природная робость кардуона и слабоумие Ксайлуна позволят ему завладеть всеми этими сокровищами и зажить богачом.
Вот доктор Абхак, который решил, что искатели этих обманчивых даров фортуны, проснувшись, непременно затеют спор, и вознамерился стать посредником между спорящими, чтобы присвоить себе двойную долю.
Вот ЦАРЬ ПУСТЫНИ, который пришел сюда последним, вынашивая роковые идеи и кровавые замыслы, по обычаю всех тех жалких людей, коих твоя высочайшая милость оставляет во власти земных страстей; судя по тому, с какой безнадежной яростью рука его сжимает ятаган, он, возможно, собирался зарезать остальных посреди ночи.
И все пятеро заснули в ядовитой тени упаса, чье гибельное семя дуновением твоего гнева принесено сюда из глубины лесов острова Ява!
Сказав все это, Локман пал ниц и принялся молиться Богу.
Поднявшись, Локман погладил рукою бороду и продолжал:
– Мы обязаны чтить мертвецов и не вправе оставлять их останки на растерзание диким зверям. Живые судят живых, но мертвые принадлежат Господу.
И он снял с пояса Ксайлуна кривой нож дровосека, чтобы вырыть три могилы.
В первую могилу он опустил тело факира Абхока.
Во вторую могилу он опустил тело доктора Абхака.
В третью могилу он опустил тело ЦАРЯ ПУСТЫНИ.
– Что же до тебя, Ксайлун, – сказал Локман, – я унесу тебя прочь от дерева смерти и его гибельной сени, чтобы твои друзья, если они у тебя остались после смерти кардуона, смогли оплакать тебя, не подвергаясь опасности; я поступлю так, брат мой, потому что ты укрыл своим плащом спящего кардуона, чтобы защитить его от холода.
И Локман унес Ксайлуна прочь от упаса и вырыл ему могилу в неглубоком овраге, заросшем цветами; воды родника омывали овраг, но не затопляли, а над могилой росли деревья, чьи ветви, шелестевшие на ветру, распространяли кругом одну лишь свежесть и благоухание.
Исполнив все это, Локман еще раз погладил рукою бороду и отправился за кардуоном, умершим под ядовитым деревом с острова Ява.
Локман вырыл кардуону могилу чуть повыше той, куда он положил Ксайлуна, на склоне, открытом солнечным лучам, тепло которых так радует ящериц.
– Не дай мне Господь, – сказал Локман, – разлучать в смерти тех, кто любили друг друга!
Произнеся эти слова, Локман в третий раз погладил рукою бороду и, подумав, снова возвратился под дерево упас.
Там он вырыл очень глубокую яму и закопал в землю клад.
«Эта предосторожность, – думал он, радуясь в душе своей, – может спасти жизнь человека или кардуона».
После этого Локман, хотя он очень устал, вновь направился к могиле Ксайлуна, однако по дороге почувствовал, что силы его оставляют, ведь он был очень стар.
Когда же он добрался до могилы Ксайлуна, силы оставили его окончательно, он упал на землю, обратился душою к Господу и умер.
Такова история мудреца Локмана.
Глава 7
ДУХ НЕБЕСНЫЙ
На следующий день прилетел в те места один из духов небесных, каких вы видели только во сне; он парил, взмывал вверх, исчезал, кажется, навсегда, в вечной лазури, а потом вновь устремлялся вниз и, взмахивая широкими синими крылами, словно гигантская бабочка, реял на тех высотах, которых не измерить мыслью.
Чем ближе он подлетал к земле, тем яснее можно было разглядеть, как развеваются его светлые кудри, сверкающие, точно золото в горниле, как он нежится в воздушных потоках, широко раскинув руки цвета слоновой кости и преклоняя голову то на одну, то на другую небесную тучку.
Наконец он подпрыгнул в воздухе и опустился на хрупкие ветви дерева, не придавив ни одного листка, не поколебав ни одного цветка, а затем подлетел к свежей могиле Ксайлуна и ласково взмахнул над ней крылами.
– Как, – вскричал он, – неужели Ксайлун, сама простота и невинность, тот Ксайлун, которого так ждут на небесах, умер?
И, нежно помавая широкими синими крылами над могилой Ксайлуна, он обронил на холмик, венчающий эту могилу, одно маленькое перышко, которое тотчас пустило корень и превратилось в такой пышный султан, каким не украшают даже могилы королей; дух небесный хотел, чтобы могилу Ксайлуна было легко отыскать.
Тут он заметил поэта, который забылся смертью, словно счастливым сном; черты его излучали покой и блаженство.
– Мой Локман, – сказал дух, – прожил совсем недолго среди людей, не успевших, увы, усвоить его уроки, а теперь решил помолодеть, чтобы стать ближе к нам. Идем же, брат мой, идем, очнись от смерти, чтобы последовать за мной; наш путь ведет в вечность, наш путь ведет к Господу!..
Он запечатлел поцелуй воскресения на лбу Локмана, легонько приподнял его с ложа из мха и взмыл с ним в небеса так стремительно, что не успел зоркий орел широко раскрыть глаза, чтобы проследить за их полетом, как тотчас потерял обоих из виду.
Такова история ангела.
Глава 8
КОНЕЦ ЗОЛОТОГО СНА
То, что я сейчас рассказал, произошло бесчисленное множество веков назад, но имя мудреца Локмана не изгладилось из памяти людской.
А дерево упас до сих пор стоит у родника, дающего начало множеству ручьев, и простирает над землей свои смертоносные ветви.
Такова история мира.
БОБОВЫЙ ДАР И ДУШИСТАЯ ГОРОШИНКА
Волшебная сказка
Все, что есть в жизни положительного, дурно.
Все, что в ней есть хорошего, выдумано.
Впервые: Le Livre des conteurs. 1833. T. 2.
Жили-были однажды старик со старухой; жили они очень бедно, и не было у них детей: их это очень печалило, ибо они предвидели, что пройдет несколько лет, и они не смогут больше выращивать бобы и продавать их на рынке. В один прекрасный день, когда они пололи свои грядки, засеянные бобами (эти грядки да крохотная лачуга составляли все их богатство, – хотел бы и я иметь такое же), – в один прекрасный день, говорю я, когда они пололи грядки, вырывая с корнем сорную траву, старуха нашла в укромном уголке, в самых густых зарослях, аккуратный маленький сверток, а в нем – восхитительного младенца, которому на вид можно было дать месяцев восемь-десять, а по уму – добрых два года, ибо он давно уже был отнят от груди и, охотно согласившись отведать бобовой похлебки, принялся отправлять ее себе в рот самым учтивым образом. На крики старухи прибежал старик, и после того, как он в свой черед полюбовался прекрасным ребенком, которого даровал им Господь, оба, старик и старуха, с плачем обнялись, а затем поспешили отнести младенца в дом, чтобы он не простудился от вечерней росы.
Дома, у очага, они испытали новую радость: малыш, смеясь, тянул к ним ручонки и звал их папой и мамой, словно никогда не знал других родителей. Старик усадил его к себе на колено, как всадницу на дамское седло, и стал легонько покачивать, приговаривая всякие ласковые слова, а младенец, чтобы не остаться в долгу и поддержать беседу, отвечал, как умел. Старуха тем временем затопила печку, и сухие бобовые стручки, запылав ясным огнем, осветили весь дом и обогрели нового члена семьи, а вскоре подоспела превосходная бобовая похлебка, ставшая еще вкуснее после того, как старуха положила туда ложку меда. Затем младенца в прекрасных чистых пеленках из тончайшего полотна уложили на подстилку из бобовой соломы, самую мягкую, какая только нашлась в доме, ведь ни о перинах, ни о пуховиках эти люди и не слыхивали. Малыш скоро уснул.
Тогда старик сказал старухе:
– Не дает мне покоя одна вещь: как же нам звать этого милого мальчугана, ведь мы не знаем, ни кто его родители, ни откуда он родом.
Старуха, даром что была простой крестьянкой, отличалась живым умом и немедля отвечала:
– Нужно назвать его Бобовый Дар, ведь мы нашли его на бобовой грядке, и это настоящий дар, который мы получили на старости лет.
Старик согласился, что лучше выдумать невозможно.
Не стану расписывать в подробностях, как прошли следующие дни и годы, ибо от этого рассказ мой сделался бы чересчур длинным. Довольно будет вам знать, что старик и старуха становились все старше, а Бобовый Дар – все сильнее и прекраснее. Не то чтобы он особенно вырос: в двенадцать лет рост его равнялся двум с половиной футам[59]59
Примерно 75 сантиметров.
[Закрыть], и, когда он трудился на бобовых грядках, к которым питал нежную привязанность, прохожие едва могли его разглядеть; однако он был так ладно сложен, так пригож лицом и учтив в обхождении, так мягок и в то же самое время так непреклонен в речах, так наряден в своей небесно-голубой блузе, подпоясанной красным кушаком, и в парадной шляпе с султаном из цветущих бобов, что казался изумительным чудом природы, и многие добрые люди принимали его за духа или даже за фею.
Надо признаться, что у добрых людей имелось немало оснований для подобных предположений. Во-первых, лачуга, стоящая на засаженном бобами участке земли, которым еще несколько лет назад побрезговала бы корова, ищущая свежей травки, теперь сделалась одной из самых прекрасных усадеб края, причем никто не мог сказать, как именно это произошло; если в зрелище бобов, которые растут, цветут, отцветают и покрываются стручками, нет ничего удивительного, в зрелище бобовых грядок, которые становятся все длиннее и длиннее, хотя к ним не прибавили ни клочка земли – ни купленной, ни отнятой у соседей, – есть нечто непостижимое. Между тем эти бобовые грядки удлинялись без остановки, они росли зимой и летом, утром и вечером, а за компанию разрастались и соседские земли, так что соседи в конце концов решили, что весь их край становится обширнее и просторнее. Во-вторых, урожай бобов всякий год был так велик, что не мог бы уместиться в лачуге, если бы она тоже не делалась все просторнее, зато во всей округе, ближе чем на расстоянии пяти лье, бобов было не сыскать, а поскольку ими любили лакомиться и короли, и помещики, цена на них постоянно поднималась. Бобовый Дар, с которым в лачугу стариков пришло это изобилие, был мастер на все руки: он рыхлил землю, просеивал семена, выравнивал грядки, выпалывал сорняки, копал и мотыжил огород, собирал и лущил бобы, а вдобавок ко всему этому постоянно укреплял изгороди и заборы; оставшееся же время он употреблял на то, чтобы принимать покупателей и уславливаться с ними о ценах, ибо он умел читать, писать и считать, хотя никто его этому не учил; одним словом, то был воистину дар Божий.
Однажды ночью, когда Бобовый Дар спал, старик сказал старухе:
– Бобовый Дар так умножил наше добро, что мы сможем провести те несколько лет, что нам еще осталось жить на свете, в покое и праздности. Завещав ему все это богатство, мы лишь вернем то, что принадлежит ему по праву; однако мы выкажем черную неблагодарность, если допустим, чтобы он остался простым торговцем бобами и не занял более достойное место. Жаль, что он чересчур скромен, чтобы выучиться в университете на ученого, и чуть-чуть не вышел ростом, чтобы сделаться генералом.
– А еще, – сказала старуха, – жаль, что он не знает пяти или шести латинских слов, какими называются болезни; иначе его бы тотчас назначили доктором.
– Что же касается судебных процессов, то боюсь, что у него слишком острый и здравый ум, чтобы он смог сам довести до конца хоть один из них.
Заметьте, что филантропию в то время еще не изобрели[60]60
Нодье отличал филантропию от обычной щедрости и великодушия; в его словоупотреблении филантропы – плоды ненавистной «цивилизации», люди корыстные, чванные, помогающие ближним не по зову сердца, а из тщеславия. Неудивительно, что филантропия входит в перечень тех характеристик, какими наделен «антигерой» рассказа «Батист Монтобан, или Идиот» (1833): «крупный промышленник, нахватавшийся то тут, то там сведений о физике и химии, юриспруденции и политике, статистике и френологии; достаточно богатый, чтобы иметь право избираться в палату депутатов; впрочем, либерал и классик, филантроп и материалист, человек добрейший – и совершенно невыносимый!» (Nodier Ch. Contes. P. 389).
[Закрыть].
– Я-то всегда мечтала, – продолжала старуха, – что он вырастет и женится на Душистой Горошинке[61]61
Называя героиню своей сказки Fleur des pois, Нодье играет словами; это французское выражение в прямом смысле означает «цветок горошка», а в переносном – человека, являющегося средоточием всех совершенств (цвет общества); именно в этом смысле Бальзак использовал его в названии одного из своих романов (1835), который позднее переименовал в «Брачный контракт»; в русском переводе его главный герой Поль де Манервиль носит прозвище Душистый Горошек.
[Закрыть].
– Душистая Горошинка, – возразил старик, качая головой, – слишком знатная особа, чтобы выйти замуж за бедного подкидыша, у которого за душой всего только жалкая лачужка да несколько бобовых грядок. Душистую Горошинку, женушка, охотно взял бы за себя супрефект или даже королевский прокурор, а может, и сам король, случись ему овдоветь. Я вам толкую о серьезных вещах, а вы мне о глупостях; возьмитесь-ка за ум.
– У Бобового Дара ума больше, чем у нас обоих, – сказала старуха, чуток подумав. – Вдобавок дело-то касается его, значит, мы поступим дурно, коли не спросим его мнения.
И старик со старухой крепко заснули.
Заря только занималась, когда Бобовый Дар вскочил с постели, собираясь, по обыкновению, приняться за работу. И что же он увидел? На том сундуке, куда он вечером положил свою будничную одежду, теперь лежала одежда праздничная.
– А ведь день нынче рабочий из рабочих, если, конечно, календарь не врет; должно быть, матушка разыскала какого-нибудь святого, о котором я отродясь не слыхивал, раз она ночью приготовила мне парадную блузу и новую шляпу. Пусть же все будет, как она хочет, ей так много лет, что я не стану ни в чем ей перечить, а потерянное время без труда наверстаю на неделе, если буду вставать пораньше, а возвращаться домой попозже.
И с этими словами Бобовый Дар оделся так нарядно, как только мог, но еще прежде он помолился Богу и попросил у Него, чтобы родители не болели, а бобы росли и зрели.
Он было собрался выйти из дому и еще прежде, чем проснутся старик со старухой, проверить, целы ли изгороди, но на пороге столкнулся со старухой, которая принесла и поставила на стол вкусную и горячую похлебку, а рядом положила деревянную ложку.
– Кушай на здоровье, – сказала она, – когда ты был совсем маленький, ты очень любил эту похлебку с медом и анисовой приправой, не упускай же случая полакомиться ею, ведь тебя, голубчик мой, ждет нынче дальняя дорога.
– Дело хорошее, – отвечал Бобовый Дар, глядя на старуху с удивлением, – да только скажите, куда же вы меня посылаете?
Старуха опустилась на стоявшую рядом скамью, положила руки на колени и сказала со смехом:
– В большой мир, драгоценный ты мой, в большой мир! Ты ведь ничего не видел в жизни, кроме нас да двух-трех перекупщиков, которым ты, славный мальчуган, продаешь свои бобы, чтобы заработать нам на жизнь; ну так вот, коли цены на бобы не упадут, ты рано или поздно станешь важным господином, поэтому тебе, голубчик мой, надобно узнать, каковы нравы в хорошем обществе. Да будет тебе известно, что в трех четвертях лье отсюда стоит большой город; там на каждом шагу встречаются господа в кафтанах, расшитых золотом, и дамы в платьях, расшитых серебром, с букетами роз в придачу. У тебя такая хорошенькая и смышленая мордашка, что они наверняка остолбенеют от восхищения; или я очень ошибаюсь, или ты уже к вечеру получишь какую-нибудь почетную придворную либо чиновничью должность, которая позволяет заработать много денег, ничего не делая. Так что кушай, голубчик мой, кушай, не упускай случая полакомиться похлебкой с медом и анисовой приправой.
Поскольку ты лучше знаешь цену бобам, чем деньгам, продай на рынке вот эти шесть мер отборных бобов. Я не даю тебе больше, чтобы не слишком нагружать тебя; бобы нынче так дороги, что, если тебе заплатят за них золотом, ты даже не сможешь его унести. Поэтому мы с твоим отцом решили вот как: половина этой суммы – твоя, возьми ее и славно повеселись, как подобает в твоем возрасте, или купи себе на радость искусно сработанную драгоценную вещицу: серебряные часы с рубиновыми или изумрудными брелоками, бильбоке из слоновой кости или нюрнбергский волчок. А другую половину денег принеси домой.
Ступай же, милый мой Бобовый Дар, раз ты покончил с похлебкой, и смотри, не увлекайся чересчур охотой на бабочек, ведь если ты задержишься и не вернешься домой к вечеру, мы умрем от горя. И не сходи с большой дороги, ведь кругом полным-полно волков.
– Я сделаю все, как вы сказали, матушка, – отвечал Бобовый Дар, обнимая старуху, – хотя мне было бы гораздо приятнее провести день на грядках. А волков я не боюсь, пока у меня в руках моя мотыга.
С этими словами он заткнул мотыгу за пояс и смело двинулся в путь.
– Возвращайся поскорее, – долго кричала ему вслед старуха; она уже жалела, что отпустила его в город.
Бобовый Дар шел себе да шел, шагая вперед такими широкими шагами, какие больше пристали великану, и с любопытством глядя по сторонам: он и не подозревал прежде, что земля так велика и что кругом так много интересного. Однако, судя по высоте солнца, он шел уже больше часа и начал удивляться, что до сих пор не добрался до города, как вдруг ему послышалось, будто кто-то зовет его:
– Бу-бу-бу-бу-бу-бу-тюи! Постойте, господин Бобовый Дар, прошу вас!
– Кто зовет меня? – грозно спросил Бобовый Дар, взявшись за свою мотыгу.
– Умоляю вас, постойте, господин Бобовый Дар! Бу-бу-бу-бу-бу-бу-тюи! Это я вас зову.
– Неужели? – удивился Бобовый Дар, подняв глаза и увидев на верхушке дуплистой и полуиссохшей вековой сосны почтенного старого филина, который тяжело раскачивался под порывами ветра. – И какое же, сударь, у вас до меня дело?
– Диву даюсь, что вы меня узнали, – отвечал филин, – ибо, как то и подобает филину деликатному, скромному и порядочному, я оказывал вам услуги без вашего ведома: на свой страх и риск я поглощал тех подлых крыс, которые каждый год норовили похитить у вас добрую половину урожая; потому-то ваши грядки и приносят вам столько бобов, что, продав их, можно было бы купить целое королевство – конечно, небольшое. Что же до меня, несчастной и великодушной жертвы собственного бескорыстия, я уже который день не брал в клюв даже самой тощей крысы, ибо, покуда я служил вам, глаза мои совсем перестали видеть, и теперь я с трудом могу находить дорогу даже ночью. Вот я и позвал вас, щедрый Бобовый Дар, чтобы попросить одну меру тех прекрасных бобов, которые вы несете на плече; ваши бобы помогут мне продлить безрадостную жизнь до совершеннолетия моего старшего сына, на чью преданность вы можете рассчитывать.
– Это, господин Филин, долг признательности, и я счастлив отдать его вам, – воскликнул Бобовый Дар, кладя на землю один из тех трех мешков с бобами, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению.
Филин камнем упал на мешок, схватил его когтями и клювом и в мгновение ока взлетел назад, на верхушку сосны.
– О, как быстро вы меня покинули, – сказал Бобовый Дар. – Осмелюсь спросить вас, господин Филин, далеко ли мне еще идти до того большого мира, куда послала меня матушка?
– Вы как раз входите в него, друг мой, – ответил филин и улетел восвояси.
Бобовый же Дар продолжил свой путь; груз его уменьшился на одну меру бобов, но зато он был уверен, что вот-вот доберется до цели.
– Бе-е, бе-е, бе-е, бекки! Постойте, господин Бобовый Дар, прошу вас, постойте тут хоть несколько минут!
– Сдается мне, что я знаю этот голос, – сказал Бобовый Дар, оборачиваясь. – Ну конечно, это бессовестная озорница, горная коза, которая только и делала, что бродила вместе с козлятами вдоль моей изгороди и высматривала, чем бы поживиться. Вот, значит, и вы, госпожа воровка!
– Как можете вы толковать о воровстве, миленький Бобовый Дар! Ах! слишком уж у вас густые изгороди, слишком глубокие рвы, слишком крепкие заборы! Всего-то и можно было откусить листочек-другой из тех, что высунулись за ограду, а от этого стеблям одна польза, насчет чего сложена даже пословица:
Коли пустишь козу в огород,
Он на радость тебе зацветет.
– Теперь мне все ясно, госпожа коза, и да падет все то зло, какого я желал вам, на мою голову, притом немедленно! Но зачем вы меня остановили и что могу я сделать для вас?
– Увы, – отвечала коза, проливая горючие слезы… – Бе-е, бе-е, бекки… я плачу оттого, что злодей-волк съел моего супруга, больше некому искать для нас пропитание, и мы с сироткой-дочкой совсем обеднели, так что если вы не поможете ей, то она, бедняжка, умрет с голоду! Вот я и остановила вас, великодушный Бобовый Дар, чтобы попросить у вас одну меру тех прекрасных бобов, которые вы несете на плече, – с их помощью мы сумеем продержаться до тех пор, пока о нас не вспомнят наши родичи.
– Это, госпожа коза, долг благотворительности и сострадания, и я счастлив отдать его вам, – воскликнул Бобовый Дар, кладя на землю один из двух оставшихся мешков с бобами, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению.
Коза тотчас ухватила мешок кончиками губ и стремглав скрылась в чаще.
– О, как быстро вы меня покинули, – сказал Бобовый Дар. – Осмелюсь спросить вас, госпожа коза, далеко ли мне еще идти до того большого мира, куда послала меня матушка?
– Вы уже вошли в него, – крикнула коза из-за деревьев.
Бобовый Дар продолжил свой путь; груз его уменьшился на две меры бобов, но зато он уже искал глазами городские стены, как вдруг расслышал позади себя, на опушке леса, какой-то шум и догадался, что кто-то идет за ним по пятам. Не медля ни секунды, он бросился в ту сторону с мотыгой в руках, и поступил совершенно правильно, ибо спутник, который шел за ним, ступая мягко, как волк, оказался и в самом деле не кем иным, как старым волком, чья физиономия не предвещала ровно ничего хорошего.
– Так, значит, вы, злобный зверь, – воскликнул Бобовый Дар, – решили, что я почту за честь быть поданным вам на ужин? К счастью, у моей мотыги есть два острых зуба, которые, уж не обессудьте, не уступят вашим; так что зарубите себе на носу, куманек, нынче вам придется ужинать без меня. И скажите мне спасибо, что я не стану мстить вашей подлой особе за мужа госпожи козы, отца козочки, которого вы погубили без всякой жалости, чем обрекли его семейство на полную нищету. Возможно, мне следовало бы отомстить вам, и я бы непременно отомстил, не получи я такого воспитания, что мне противно проливать кровь, пусть даже это кровь волка!
При этих словах волк, до того слушавший речь Бобового Дара с величайшим смирением, внезапно разразился длинным и жалостливым монологом, причем, говоря, он то и дело поднимал глаза к небу, как бы призывая его в свидетели правдивости своих слов.
– Всемогущий Господь, нарядивший меня в волчью шкуру, – сказал волк, всхлипывая. – Тебе ведомо, посещают ли мое сердце дурные помыслы! Впрочем, сударь, – продолжил он, доверчиво и почтительно склоняя голову перед Бобовым Даром, – вы вправе распорядиться моей безрадостной жизнью, которую я вверяю вам без страха и сожаления. Я с радостью погибну от вашей руки, если вы согласитесь принести меня в жертву ради искупления тех злодеяний, какими, вне всякого сомнения, запятнал себя мой род; ведь я нежно люблю и бесконечно уважаю вас еще с тех пор, когда, лишь только ваша матушка отлучалась из дому, доставлял себе невинную радость качать вашу колыбель. Вы уже тогда были такой видный да такой пригожий, и с первого взгляда было понятно, что со временем вы станете могущественным и великодушным принцем, каким вы нынче как раз и сделались. Прошу вас лишь об одном: не осуждайте меня прежде, чем услышите мою исповедь, и поверьте, что лапы мои не запятнаны кровью злополучного козьего супруга. Воспитанный в правилах воздержанности и умеренности, коим я хранил верность весь свой волчий век, я в ту пору странствовал по лесу как член миссии, призванной насаждать среди окрестных волчьих племен священные основания нравственности и постепенно, наставлениями и примерами, приуготовлять волков к суровой диете, каковая и является главной целью волчьего совершенствования. Скажу больше, ваша светлость, супруг козы был мне другом; я ценил в нем прекрасные свойства души, и во время наших частых совместных прогулок по лесу наслаждался его беседой, ибо покойный выказывал бездну природного ума и вкуса к наукам. Течение его дней прервала роковая стычка с себе подобными (вы ведь знаете, сколь чувствительно их племя к первенству в роде), и я до сих пор оплакиваю его кончину.
И волк залился слезами – кажется, не менее горючими, чем те, какие проливала коза.
– Но вы шли за мной по пятам, – сказал Бобовый Дар, по-прежнему держа мотыгу наготове.
– Это правда, – отвечал волк самым добродушным тоном, – я шел за вами по пятам в надежде отыскать место, более пригодное для беседы, и там изложить вам плоды моих уединенных размышлений на философические темы. Увы! говорил я себе, если бы его светлость Бобовый Дар, чье доброе имя известно всей округе, пожелал принять участие в той реформе, которую я замыслил, он имел бы прекрасную возможность сделать это прямо сегодня; ручаюсь, это обошлось бы ему всего-навсего в меру отборных бобов, которые он несет на плече; бобы эти были бы поданы за табльдотом волкам, волчицам и волчатам, ведущим зерноядный образ жизни, и тем самым послужили ко спасению бесчисленных поколений коз и их супругов, а также козлят обоего пола[62]62
В монологе волка Нодье пародирует логику тех, кто верит в бесконечное совершенствование человеческого рода (о его полемике с этой теорией см. подробнее в предисловии); по мнению Нодье, точно так же, как волк, несмотря на все мечтания утопистов, не может стать зерноядным, точно так же не может усовершенствоваться кардинальным образом человек в его современном виде.
[Закрыть].
«Это последний из мешков, которыми я могу распоряжаться по своему усмотрению, – подумал Бобовый Дар, – но на что мне бильбоке, рубины и волчок? И что значат детские забавы в сравнении с полезным делом?»
– Вот тебе мера бобов! – воскликнул он, кладя на землю последний из тех мешков, какие матушка велела ему продать, дабы выручить денег себе на развлечения, но по-прежнему не выпуская из рук мотыги. – Это все, что у меня оставалось, – прибавил он, – но я ни о чем не жалею и буду очень признателен тебе, друг волк, если ты употребишь эти бобы на то доброе дело, о котором говорил.
Волк вонзил клыки в мешок и во всю прыть бросился к своему логову.
– О, как быстро вы меня покинули, – сказал Бобовый Дар. – Осмелюсь спросить вас, господин волк, далеко ли мне еще идти до того большого мира, куда послала меня матушка?
– Ты уже давно в нем, – отвечал волк, криво усмехаясь, – и проживи ты хоть тысячу лет, ничего другого ты там не увидишь.
Бобовый Дар продолжил свой путь; груз его уменьшился на три меры бобов, а городские стены, которые он так давно искал глазами, все не показывались и не показывались. Усталость и досада начали было овладевать путником, как вдруг пронзительные крики, доносившиеся с едва заметной боковой тропки, заставили его очнуться. Он бросился на шум.
– Кто тут? – спросил он, сжимая в руке мотыгу. – И кому нужна моя помощь? Отзовитесь, я ничего не вижу.
– Это я, господин Бобовый Дар, Душистая Горошинка, – отвечал чей-то нежный голосок, – я прошу вас выручить меня из того затруднительного положения, в какое я попала; вам это ничего не будет стоить, только захотите.
– Помилуйте, сударыня, когда надобно кому-нибудь помочь, я не привык раздумывать, сколько мне это будет стоить! Вы можете располагать моим состоянием и всем моим добром, исключая те три меры бобов, которые я несу на плече, потому что они принадлежат не мне, а моим родителям, те же, какие принадлежали мне, я только что подарил почтенному филину, святому волку, который проповедует не хуже отшельника, и трогательнейшей из горных коз. И потому у меня не осталось ни единого боба, который я был бы вправе вам отдать.
– Вы смеетесь надо мной, – возразила Душистая Горошинка не без досады. – Кому нужны ваши бобы, сударь? У меня, благодарение Богу, нет никакой нужды в ваших бобах; к моему столу их не подают. Услуга, о которой я вас прошу, состоит в том, чтобы нажать на ручку и поднять откидной верх моей коляски, иначе я здесь задохнусь.
– Я бы охотно это исполнил, сударыня, – воскликнул Бобовый Дар, – если бы только имел честь видеть вашу коляску; но на этой тропинке, которая, кстати, кажется мне не слишком торной, я не вижу и тени коляски. Однако ж я не замедлю ее отыскать, ибо, судя по звуку ваших речей, вы пребываете где-то поблизости.
– Как! – расхохоталась Душистая Горошинка. – Вы не видите моей коляски! Вы же чуть не раздавили ее, когда бежали сюда, как безумный! Она перед вами, любезный Бобовый Дар, ее легко узнать по элегантному виду и некоторому сходству с турецкой горошиной.
«Сходство – это еще мягко сказано, – подумал Бобовый Дар, опускаясь на корточки, – я бы жизнью мог поклясться, что это и есть самая настоящая турецкая горошина».
С первого же взгляда Бобовый Дар заметил, что то была очень большая горошина, круглая, как апельсин, и желтая, как лимон, покоившаяся на четырех крошечных золотых колесах и снабженная дорожной корзиной, сделанной из маленького горохового стручка, зеленого и блестящего, как сафьян.
Бобовый Дар поспешил нажать на ручку, и дверь открылась.
