Текст книги "Амулет (Потревоженное проклятие)"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Еще раз увижу – шею сверну! Понял?

Он промычал что-то, ковыляя вниз по ступенькам. Следом за ним потянулись остальные. Компания собралась внизу, на площадке, пошушукалась, но я решительно двинулся вниз:

– Что, не поняли? Мало?!

Они с шумом ссыпались по лестнице, этажа через два остановились, хором крикнули: «Козел!» и, грохоча ботинками, убежали.

Сзади раздался какой-то шорох. Я рывком обернулся – дверь Паганелевой квартиры открылась, на пороге стояла Зоя с шишковатой шипастой булавой, явно из папиной коллекции, в руках. Была она в домашнем халатике, тоненькая, хрупкая, но с решительно закушенной нижней губкой. В больших серых глазах стояли слезы…

Я поднял руки:

– Зоя, это я, Серегей! Противник повержен и бежал! Не бойтесь, все в порядке1

– А я услышала шум, крики, поняла, что тут дерутся… Я так испугалась! Заходите, Сережа! Вы не пострадали?

Я покачал головой, кивнул на дверь?

– Они тут кое-что попортили, вы идите, я сейчас!

Зоя прикрыла дверь, я поднял с пола брошенный баллон с краской и за минуту выкрасил внешнюю поверхность двери в ровный оранжевый цвет, скрыв все нарисованные фаллосы и прочую похабщину… Покончив с покраской, я затоптал тлеющие газеты, прихватил «Абсолют» и вошел в квартиру.

Мы сидели на кухне и пили чай. Зоя, отошедшая от испуга, развеселилась, подкладывала мне печенье: «Бабушка испекла!», рассказала про свою семью. Оказывается, ее мать, актриса, бросила Паганеля с четырехлетней дочкой на руках ради какого-то американского продюсера еще в восмидесятом и укатила жить в Штаты. Зоя назвала фамилию, я удивленно присвистнул – ого!

– Так она же приезжала в Россию! Вы видились?

Зоя помрачнела:

– Нет! Отец был против, я тоже не захотела – зачем?

– Ну как же! Мать все таки!

– Сережа, я ее совсем не помню! Она отказалась от меня ради сытой жизни в Америке – какая же она мне мать! И все, кончили об этом!

Зоя замкнулась, веселость ее куда-то улетучилась. Я проклинал себя за нетактичность, и что бы исправить положение, спросил, где Зоя учиться.

– В МГУ, на юридическом. После школы два года поступала в МГИМО, но не проходила по конкурсу. Теперь вот на третьем курсе, а подруги-одноклассницы уже заканчивают. А что за водку вы принесли?

– «Абсолют»! Очень хорошая. Так сказать, боевой трофей!

– Давайте выпьем! Никогда не пила чистую водку! Вы меня научите?

Я, скрипя сердцем, согласился. В бутылке было больше половины, а я боялся, что «на старые дрожжи» меня развезет – завтра собеседование!

Зоя принесла тонкие хрустальные рюмки, нарезала ветчину, соленые огурцы, открыла баночку красной икры. Я разлил «Абсолют», поднял рюмку, предложил:

– Зоя, за вас!

– Нет-нет-нет! Давайте выпьем за любовь – двигатель мирового прогресса! Так говорил один мой знакомый, он утверждал, что без любви не могут родиться одаренные дети, которые потом становятся гениями и двигают вперед нашу цивилизацию!

Я подивился замысловатости тоста, мы чокнулись, я опрокинул рюмку в рот, глотнул, проталкивая обжигающий комок в желудок, хрумкнул огурцом. Зоя застыла, с неуверенностью глядя на свою рюмку.

– Смелее! – подбодрил я ее: – Выдох, одним глотком выпиваешь, и закусываешь! Все очень просто!

Девушка секунду помешкала, шумно выдохнула и вылила содержимое рюмки в рот. Выпученными глазами она уставилась на меня, замахав рукой. Я сунул ей в руку вилку с кусочком огурца. Зоя вдруг улыбнулась, аккуратно сняла огурец с вилки, зажала его между ровными мелкими белыми зубами, на миг застыла так, словно поддразнивая меня, и сьела! Чертовка, у нее это получилось очень сексуально!

– Здорово я вас разыграла? Ну, сказала, что не умею пить водку!

Я усмехнулся:

– Здорово… Проверяли меня, гожусь ли на роль спаивателя молоденьких симпатичных девушек?

– Ага!

– Ну и как, гожусь?

– Годитесь! А давайте выпьем на брудершафт! А то все «вы» да «вы»…

Я снова наполнил рюмки, взял свою в руку, продел в полукольцо Зоиной руки, мы опять чокнулись и выпили. Зоя бесшумно опустила рюмку на стол, мы потянулись на встречу друг другу, я ощутил губами упругие влажные губки девушки, и сразу – острый подвижный язычок между ними.

Честно говоря, я не ожидал такого! Мы целовались, пергнувшись друг к другу через стол. Так, не отрывая губ, Зоя выпорхнула из-за стола и как-то очень естественно оказалась у меня на коленях…

И была ночь… И было утро…

Я проснулся довольно рано – часы в гостиной пробили восемь. Зоя безмятежно спала, положив свою изящную головку мне на плечо. Я ощущал ее тело, остренькие груди, тепло ее кожи. Но в то же время вся наша бурная ночь казалась мне чем-то ненастоящим – как-будьто это была игра. Нет, Зоя оказалась очень грамотной девушкой в плане секса, но делала она все очень… ну, хорошо, что ли! Как будь-то экзамен сдавала – без лишних движений, без особых эмоций… Оценку «пять» она, безусловно, заработала, но… Вот, подобрал – это напоминало спорт!

Пока я размышлял, Зоя проснулась. Она открыла глаза, улыбнулась мне, чмокнула в щеку, вскочила с кровати, потянулась, с хрустом разминая свое молодое, точеное, соблазнительное тело, обернулась на меня, мол, оценил? Потом, напевая, подошла к большому ковру, висящему на противоположной стене ее комнаты, что-то повесила на него или сняла…

– Ты что делаешь? – удивился я, приподнимаясь на локте.

– А, так, ничего! – пропела Зоя, подхватила со стула халат и, выбегая из комнаты, крикнула: – Я в душ, а ты сделай кофе, пожалуйста!

Я встал, оделся, и, натягивая носок, посмотрел на ковер. Весь низ этого пушистого, благородного изделия бухарских ковроделов покрывали английские булавочки, к ушкам которых были привязаны пучки волос, разных волос: рыжих, черных, белобрысых, кудрявых, прямых, даже седые попались! Но, насколько я понимаю, все волосы были мужскими. И в самом низу ковра я вдруг увидел булавку со своими волосами! И когда она только успела!

«Это что же?! Эта паршивка коллекционирует мужиков! Сколько их у нее? Пятнадцать… двадцать девять… сорок один… шестьдесят восемь… Ого! Почти сотня! Вот тебе и будущий юрист! Небось, хвалиться перед подругами! Да и те, наверное, такие же… А я-то расчувствовался, дурак!». Я до конца оделся, почему-то вспомнив нашу с Борисом дурацкую записку, адресованную Зоя, и мне вдруг стало стыдно. Стыдно за себя, за Бориса, за наше скрытое жеребячье соперничество. Да уж, вот во истину – о времена, о нравы! Дочь известного археолога, студентка престижного факультета МГУ, красавица с внешностью ангела, занимается постельным спортом, к двадцати годам переспав с сотней мужчин! Не иначе, мамины гены…

Я вышел из комнаты, прошел через прихожую, увидел на кухне остатки наших вчерашних посиделок, вспомнил, какой робкой, тихой и милой была Зоя вначале, и какой жеманной и похотливой потом… Я почувствовал, что мне противно. Так противно, как не было даже вчера утром, когда я обнаружил у себя в постели ту жирную бабищу. И тут из ванной сквозь шум и плеск раздалось: «Сережа! Кофе готов? Я иду!».

Я шарахнулся от звука этого голоска, как черт от ладана! Прошмыгнув в прихожую, сунул ноги в ботинке, распахнул дверь и бросился вниз по лестнице, перемахивая по пять ступеней разом…

И снова перед глазами замаячил раскачивающийся серебрянный кружок, причем глаз в его середине издевательски подмигивал!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«…Пейзане с воплями: «Банзай!» кидали в воздух малахаи…»

Из молодежного андеграунда застойных времен

Поднимаясь по лестнице в своем подъезде, я размышлял о том, чем мне сегодня, а равно и завтра, и послезавтра заняться. До четверга еще три дня, очень не хотелось провести их дома, тупо высиживая чего-то…

Однако все мои мысли оказались мимо – на не очень-то чистых ступеньках возле моей двери сидел Борис, и копался в своей черной кожаной сумке.

– Привет!

– О! Привет! Где это ты с утра пораньше гуляешь? – Борис оторвался от сумки, улыбнулся, вставая мне на встречу. Мы пожали друг другу руки, я отпер дверь, пропустил искателя в квартиру, спросил:

– Ты есть хочешь?

– Нет, я только из дома! Сеструха накормила – во! Я чего приехал пойдешь со мной к Профессору? Надо навестить старика. Его два дня назад выписали, он сейчас дома!

Я недоуменно пожал плечами:

– Да я его и не знаю совсем!.. Неудобно…

Борис махнул рукой, проходя в комнату:

– Что значит – «неудобно»? Ты же друг Николеньки! Ты знаешь… – Борис приблизил ко мне свое простое, открытое лицо: – …Я думаю, вдруг… В общем, я говорил по телефону с Надеждой Михайловной, и она поделилась со мной предположениями врачей – вывести Профессора из амнезийного состояния может шок, шоковая терапия, понимаешь? Вот я и хочу попробывать – может быть, мне удасться подтолкнуть Профессора к тому, чтобы он вспомнил, что же случилось с ним там, на раскопках! Давай, поехали!

– А ты уверен, что нас там ждут? – я все еще сомневался, однако Борис был непреклонен:

– Конечно, ждут! Надежда Михайловна сама предложила мне поговорить с Профессором!

Мы вышли из дома и отправились к метро. У палаток я задержался:

– Борь, ничего не надо купить? Ну, там, шампанского, или сухого вина?..

– Купи какой-нибудь не очень сладкий ликер! Надежда Михайловна любит добавлять капельку в кофе!

* * *

Профессор жил в изящном, красивом, современном кирпичном доме на Ленинском проспекте. Одноподъездная шестнадцатиэтажная хоромина напоминала свечу, вознесшуюся среди низеньких, строго прямоугольной формы, грязненьких зданий построенных в конце шестидесятых.

Борис нажал на пластине домофона нужную кнопку, коротко переговорил с Надеждой Михайловной, и спустя минуту мы уже топтались перед дверью, вытирая ноги о яркий, цветастый половик.

В прихожей мне сразу бросилась в глаза та уютная ухоженность, какая бывает только в домах, где живет семейное счастье. Здесь не было той роскоши, что я видел у Паганеля, нет, наоборот, все просто, со вкусом светлые обои, легкая, не громоздкая мебель, много живых цветов, круглый аквариум с яркими рыбками, по стенам развешаны акварели, деревянные доски с вырезанными пейзажами. В этом доме ценили красоту, и умели создать настроение…

Жена Профессора принадлежала к тому замечательному типу женщин, которые, отличаясь красотой в молодости, в старости умудряются сохранить не просто обаяние и молодой задор, но и не меркнут лицом, превращаясь в милых, уютных, домашних бабушек.

Борис представил меня, черезчур громко отвесил Надежде Михайловне какой-то цветистый комплимент, но она оборвала галантности, шикнув на Бориса:

– Тихо, Боренька! Денис Иванович спит! В четвертом часы утра уснул! Все думает, думает, ходит по комнате, записывает чего-то в тетрадку… Ох, и за что нам это наказание!

Я посмотрел на румяное лицо Надежды Михайловны и заметил горечь и тоску, промелькнувшие вдруг в ее глазах. Судьба, как правило, наносит удары исподтишка…

Разливая чай из пузатого фарфорового чайника, Надежда Михайловна рассказывала про болезнь мужа. Оказывается, когда Николенька привез тело Профессора в районную больницу, жизнь уже практически оставила его – врачи констатировали клиническую смерть. Плюс к этому – травма черепа, переломы ребер… Профессор выжил чудом, но всю его правую сторону парализовало, теперь он ходит с трудом, да и то при помощи палочки…

Но самое страшное – мозговая травма вызвала амнезию, и в памяти Профессора образовались обширные провалы. Он хорошо помнит все, что было до девяностых годов, из последних пяти лет – лишь смутные, не совсем ясные образы, а роковые для себя самого события не помнит вообще…

– Врачи утверждают, что надежда есть, но мне кажется, что они говорят это только для того, чтобы утешить меня! – грустно махнула рукой Надежда Михайловна: – Когда Денис первый раз очнулся, он даже меня не узнал! Ему приходиться представлять всех его друзей и знакомых заново, рассказывать, кто они и что… – Она смахнула с лица набежавшую непрошенную слезу, но тут же взяла себя в руки: – Ой, ребята, давайте лучше чай пить – вот пирожки с вишней, из своего сада! Угощайтесь!

Пока хозяйка хлопотала, ловко и быстро заполнив стол всякими баночками, блюдцами, розеточками с вареньем, медом, пирожками, какими-то еще домашними угощениями, я рассматривал стены громадной, длинной кухни. Все они, до самого потолка, были увешены фотографиями, вставленными в красивые деревянные рамочки. Кого тут только не было! Знаменитости, те, кого я видел лишь в кино, по телевизору, или в газетах, на этих фото были совсем молодыми, нескладными, задорными. Они спорили, смеялись, пели у костра, танцевали, и от них, заряжая энергией все вокруг, исходила мощная волна радосной, жизненной силы!

Надежда Михайловна заметила, что я разглядываю фотографии, улыбнулась:

– Это, Сережа, наши с Денисом друзья! Я в молодости увлекалась фотографией, вот, снимала все подряд! Оказалось – смотрела в историю! Ко мне теперь приходят с телевидения, журналисты разные, просят продать… она усмехнулась: – А им говорю: «Память о друзьях не продается!». Не понимают! Доллары суют! А как я это продам? Вот Гена Шпаликов, а это Булат, кильку ест, а за ним, выглядывает – Беллочка, молоденькая совсем… Это мы на пикник ездили, на Клязьму. Боже мой, какой же был год? Пятьдесят девятый? Нет! Шестьдесят второй? Нет! Надо же – не помню!

Борис брякнул:

– В любом случае мы с Серегой еще не родились!

Надежда Михайловна оторвалась от фотографий, словно вынырнула из омута воспоминаний:

– Да, да… Все это было так давно… Сережа, что же вы пирожки не едите? Я для кого столько напекла? Борис сказал: «Приду с другом, он холостяк, домашних пирожков тясячу лет не ел!».

Я вперил в Бориса изумленно-гневный взгляд, но тот лишь развел руками, в свою очередь также удивленно глядя на хозяйку. Надежда Михайловна засмеялаясь:

– Борис! Ах, не сквозите меня взглядом – я пошутила! Просто вижу – у Сергея нет обручального кольца, вот и решила…

За чаем и непринужденной беседой текло время. Надежда Михайловна несколько раз выходила – проверить, не проснулся ли Профессор. Наконец она торжественно объявила:

– Мальчики, Денис Иванович встал! Пойдемте, я сказала ему, что вы пришли!

Мы прошли через коридор, и вошли в спальню. Все стены здесь занимали книжные шкафы, от пола до потолка возвышались книги – в глазах рябило от названий. Часть книг была на иностранных языках, встречались даже арабские!

Профессор полусидел на кровати, сухой, седенький, с тяжелыми мешками под глазами. Я видел его на фотографиях, и поразился той перемене, которую сделала с человеком болезнь. Больше всего изменились глаза – они напоминали два высохших родничка, в которых раньше ключем била жизнь, а ныне остались лишь мутные лужицы…

Мы поздоровались, сели на стулья. Борис вытащил из сумки пакет с домашними яблоками:

– Денис Иванович, это вам!

Профессор слабо наклонил голову:

– Спасибо!

Когда он говорил, двигалась только левая часть лица, правая, парализованная, оставалась неподвижной, и казалось, что на Профессора одета какая-то нелепая маска.

Надежда Михайловна подсела к мужу:

– Денис, вот это Боря! Вы с ним вместе были в последней экспедиции! А это Сергей, друг Николая, Коли, я тебе рассказывала!

Профессор снова наклонил голову, заволновался, губы его затряслись:

– Борис, расскажите еще раз, как все было!

Очень серьезным голосом Борис начал рассказывать про их совместные раскопки, упоминая не знакомые мне места и употребляя не известные термины. Наконец он дошел и до кургана на берегу Тобола, детально описал, как они вскрыли свод кургана, что обнаружили при этом, потом виновато закончил:

– Больше я ничего не знаю, Денис Иванович! Вы отправили меня в Москву, с «хабаром», и что там дальше случилось, мне известно только с чужих слов!

Профессор на секунду замер, потом вдруг резко и нелепо взмахнул рукой:

– Проклятие! Ни-че-го! Не помню ничего! Эх…

Мы с Борисом сидели, как две статуи – было очень жалко видеть, как еще совсем недавно полный энергии и сил человек превратился в развалину, ослабев и умом, и телом…

Профессор откинулся на подушку, и тихим голосом сказал:

– Наденька. Я устал. Скажи ребятам, что, к сожалению, я ничего не помню…

Из уголка левого глаза больного выкатилась мутная стариковская слеза. Пора было уходить…

Мы одевались в прихожей, пряча друг от друга глаза. Надежда Михайловна, вышедшая нас проводить, стояла, опустив руки, горько смотря перед собой. Мне вдруг пришла в голову мысль, и я спросил напрямик:

– Надежда Михайловна! А вам не знакома такая фамилия: Судаков?

Она оживилась:

– Петя! А как же! Очень культурный, воспитанный, и очень умный молодой человек! Денис Иванович высоко ценил его, можно сказать, покровительствовал! Да я вам больше скажу: когда Петя лет двенадцать назад пострадал за убеждения, и его выслали из Москвы, за сто первый километр, именно Денис Иванович в тайне от всех поселил Судакова у нас, в Корьеве!

– Где? – чуть не хором спросили мы с Борисом.

– В Корьеве! – удивленно повторила Надежда Михайловна: – У нас там дом, на берегу Угры! Это Смоленская область, Вяземский район! Да вот он, на фотографии! Большой, хороший дом, с двумя печками, только водопровода нет, а так – просто дворец! Петя жил там года два, потом он уехал, а в начале девяностых снова появился, и опять жил у нас, в Корьево! Гм, по моему, у него даже остались ключи от дома…

* * *

Когда мы вышли на улицу, Борис тут же накинулся на меня:

– Ты дом запомнил?

– Ну… – не очень уверено кивнул я, воссоздавая в памяти виденный на фотографии здоровый деревенский пятистенок, с перестроенным под мансарду чердаком и шиферной двускатной крышей, украшенной на коньке деревянным петушком.

– Надо ехать в это Корьево! – решительно сказал Борис: – Я уверен Судаков там!

– Но Слепцов же сказал – он удрал за границу!

– Слепцов, Слепцов… – раздраженно передразнил меня Борис: – Ты же видишь, как этот «мистер Рыба» действует – Леднева он кинул, а у Профессора оставил о себе добрую память – значит предпологал, гад, что домик ему понадобится! И ключи не вернул – думаешь, случайно?

Я посмотрел на искателя, которого буквально трясло от накатившего охотничего азарта, и сказал:

– Ну, хорошо! Пусть даже все так, как ты говоришь! Давай позвоним Слепцову и расскажем ему все!

– Опять ты со своим Слепцовым! – поморщился Борис: – Они только спугнут его, эти скорохваты! Нет, я предлагаю другой план: мы с тобой приезжаем в Корьево инкогнито, поселяемся у какой-нибудь бабули, устанавливаем за домом скрытое наблюдение, и выясняем, там Судаков или нет!

– А если там? – угрюмо спросил я, ругая себя за то, что не задавил идею Бориса в зародыше, невольно начав обсуждать детали.

– А если он там – мы его… – Борис воровато оглянулся, сунул руку в сумку и вытащил черную, рубчатую гранату-«лимонку»: – Видал!? «Ф-1»! Долбанет так, что одни подошвы остануться!

– Где ты ее взял? – изумленно и испуганно спросил я.

– Купил! По случаю! – улыбнулся Борис, пряча гранату в сумку: – Ну так как, ты поедешь?

– У меня в четверг собеседование – я вроде бы работу нашел! – ответил я, твердо решив отговорить Бориса от этой дурацкой затеи – ну что за напасть, право-слово! Не дети ведь уже, взрослые люди, а занимаемся черти-чем!

– Так до четверга мы вернемся! – уверенно сказал меж тем Борис: Смотри: мы сегодня там, ночью – наблюдаем, завтра днем – наблюдаем, и… Короче, в среду вечером вернемся, я тебе обещаю!

– Но ты хоть знаешь, где это? – я понял, что решимость Бориса непоколебима.

– Так ты что, не слышал? Смоленская область, Вяземский район, деревня Корьево! А дом мы найдем по памяти! Ну, или спросим, на худой конец!

– А как туда добираться?

– С Белорусского вокзала – электричкой до Вязьмы, а там автобусом! Да не ссы, старик – язык до Киева доведет!

Я задумался. С одной стороны, сильно сомнительно, чтобы Судаков прятался так близко от Москвы, а с другой – неплохо было бы съездить в деревню, отдохнуть, развеятся на природе. Как там все обернется – это бабушка надвое сказала, а когда еще мне удасться выбраться из Москвы?

– Паганелю будем звонить? – оттягивая время, спросил я.

– Да ты что, забыл? Он же свалил в Германию! Поедем вдвоем!

Я опять задумался. Ехать? Не ехать?

– Ну чего? – теребил меня Борис, заглядывая в глаза: – Едем, нет?

Я решительно кивнул:

– Ладно! Поехали! Уговорил!

* * *

Мы заскочили ко мне, перекусили, я переоделся в походно-спортивную одежду, захватил умывальные принадлежности, только тут вспомнил:

– Э-эх! Голова садовая!

– Что случилось? – удивленно воззрился на меня Борис.

– Я забыл презентовать Надежде Михайловне ликер!

– Эх ты, действительно, голова садовая! – упрекнул меня Борис: Ладно, не расстраивайся, возьмем с собой! Пейзане будут рады!

– Кто?

– Деревенские жители, неуч!

Белорусский вокзал встретил нас шумной толчеей, гомоном и неразберихой, всегда встречающейся там, где собирается много народу. Шныряли нищие, беспризорники, какие-то беженцы-каракалпаки, с чумазыми, вшивыми детьми на руках, прохаживались стражи порядка…

Мы благополучно успели на трехчасовую электричку, и даже умудрились занять сидячие места. Вагончик тронулся, мимо поплыли московские улицы, мы переехали Москва-реку, потом потянулись громады новостроек, спальные районы Крылатского, слева, вдалеке – Троекурово, и наконец, минув МКАД, электричка покинула столицу, резко набирая скорость.

До Вязьмы нам предстояло «трюхать», как выразился Борис, полных три часа, да еще и с хвостиком.

Я, утомленный позавчерашней пьянкой и полу-бессонной ночью в квартире Паганеля, вскоре уснул, привалившись головой к подрагивающей стенке вагона, а Борис вставил в уши наушники плеера, врубив его на полную громкость – аж мне было слышно!

Проснулся я от толчка – электричка где-то остановилась.

– Где это мы? – хриплым спросоня голосом спросил я, крутя головой пока я спал, стемнело, и за грязным окном лишь светились сквозь ненастный осенний мрак тусклые фонари.

– Можайск! – ответил Борис, переворачивая в плеере кассету: – Часа два ты продрых, поздравляю! Всегда завидовал людям, которые могут спать в дороге – не так скучно!

– Борь, что ты слушаешь? – осведомился я, потягиваясь и разминая уставшее после сна на жесткой лавке тело. Вместо ответа искатель молча вставил мне в ухо наушник и нажал кнопку. В ухе зашипело, заиграла музыка, и высокий, резковатый голос запел:

 
«Стол для письма. Для одного.
Для чтения или писания.
Настольной лампы полыхание,
Давно не мытое окно…
Звенит вольфрамовая нить!
Ковер от пыли сполз со стенки.
Я чую смерть, дрожат коленки.
О, Боже! Пить или не пить?!..
Прочел письмо, налил мадеры
И плюнул. На дощатый пол.
Как разум мой, он пуст и гол,
И нет ни версии, ни веры…
Мой Бог, безносая, угрюм.
Тебе, пожалуй, сломит шею.
Уйди! Я от вина дурею
И извергаю смрад и шум.
Сижу. Как Байрон, весь в тоске.
Гнетут бумажные застенки.
Опять про смерть и про коленки,
Про стопку в страждущей руке…
Конец. Упал лицом на стол.
Страницы облепили щеки.
Как черви, уползают строки,
Вся чушь, что я здесь напорол…
 

– Что это? – удивленно спросил я, снимая наушник. Борис улыбнулся:

– Песня, соответствующая моменту! Это из раннего «ЛСД», слыхал такую группу?

Я кивнул, а Борис продолжил:

– Я современную музыку вообще слушать не могу, все эти рэпы-рэйвы-техно-дэнсы…Бр-р-р, муть! Так, собрал коллекцию любимых в ранней молодости групп, благо, на «Горбушке» сейчас все можно достать, теперь балдею!

Я в свое время тоже увлекался музыкой, поэтому у нас с Борисом, оказавшимся упертым меломаном, нашлось о чем поговорить аж до самого Гагарина.

Народу в электричке становилось все меньше и меньше, да и типажи поменялись – если в начале с нами ехали одни москвичи, то теперь на остановках в вагон залезали мрачноватые, дряхлые бабули с корзинками и котомками.

* * *

В Вязьму приехали в седьмом часу. Накрапывал нудный дождик. Здесь было существенно холоднее, чем в Москве, а может быть, нам просто так показалось после теплого вагона электрички. Низенький, обшарпанный вокзальчик был пуст, и наши шаги гулко раздавались в давно не крашенных стенах.

В справочном бюро Борису сказали, что ни какого Корьева не знают, и посоветовали сходить на автовокзал, до которого рукой подать – он притулился тут же, на привокзальной площади.

Автовокзал представлял из себя деревянное одноэтажное зданице с навесом, под который жались от дождя несколько сереньких старушек. Борис, решительно расплескивая лужи, устремился к ним:

– Здорово, бабули! Как нам до Корьево доехать?

Старушки завозились, переглядываясь, зашептались, и наконец одна, самая бойкая, ответила, шамкая беззубыми челюстями:

– Так до Корьево амтобусов не ходить, милок! Вам до Гришино надоть, а тама уже пешком, недалеча, километров пять!

– Спасибо, бабули, дай вам Бог здоровья! – весело сказал Борис и пошел к кассам, за билетами.

Я закурил, спрятался под навес, оглядываясь. Вязьма после великолепия залитых светом московских улиц казалась мне темной, убогой деревенькой лишь кое-где горели фонари, не освещая, а словно наоборот, подчеркивая сгустившуюся темноту.

Чуть в стороне светились окна пятиэтажек, у вокзала пестрели витринами приметы времени – коммерческие палатки. Я вспомнил стихи, слышанные еще в юности от одного из поэтов-любителей моего родного городка:

 
«Пусто. Ветер гоняет
Мусор по площади рынка.
Кто-то стакан допивает.
Тоскливое слово – глубинка…»
 

Написанные про совсем другой, далекий, приуральский город, эти строки подходили к провинциальной Вязьме как нельзя лучше. Тоскливое слово глубинка!

Неожиданно кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся – одна из бабушек, в стеганой душегрейке, спросила:

– Сынок, а чего вам в Корьеве-то понадобилось?

Надо было срочно сочинить какую-нибудь легенду, но я для начала ограничился пространным ответом:

– Дела у нас там, мать!

– Дела-а… – протянула старушка: – Да какие могуть быть там дела – в Корьеве шесть домов осталося, в трех тока живуть, остальные развалилися давно! Я че хотела-то – тут к нам из города часто ездиют, дома покупают в деревнях да летом в них живут! Ты, сынок, ежели дом надумал покупать, лучшее у нас, в Клушинке покупай – до дороги близко, и село большое, магазин есть, клуб. А че там, в Корьеве – глухомань…

– Спасибо, мать! Только мы не дом приехали покупать, мы – в гости! – я назвал самую простую причину визита в эту глушь, но спустя секунду понял, что ошибся.

– Да-а! – обрадованно защебетала старуха: – Это к кому же? У Зинки-Кукушки, продавщицы из Гришинского магазина, вся родня тута! У бабы Клани окромя Андрейки и внучат нет никого, баба Света одна, с войны, почитай, живет! А больше нашеских в Корьево нету! А! Сынок, ты-вы к художнице, наверноть?

Я кивнул, радуясь, что в старухиных познаниях образовалась брешь. Но бабка не унималась:

– Художница, она девка хорошая! Только сурьезная шибко, разговаривать не любит! А ты кем ей будешь-то? Уж не мужик ли ейный?

Я уже начал злиться, хороши разведчики, приехали, называется, инкогнито! Тут любая бабка весь район знает, каждый чужой человек на виду!

Я выбросил окурок, и как можно суровее сказал:

– Не муж я ей, а брат! Брат двоюродный! Понятно?

– Понятно, родимый, как не понять… – забормотала бабуля, отошла к своим товаркам, и спустя мгновение оттуда донесся скользкий шепоток: «…К художнице…говорит, брательник, а не похожь… видать… муж, наверноть… замириваться приехал…».

Я аж сплюнул с досады – вот так и рождаются сплетни!

Минут через десять вернулся Борис, какой-то подозрительно грустный и потухший.

– Ну, как? Купил билеты?

– Серега, ты понимаешь… Это… Короче, последний автобус в Гришино ушел два часа назад! – Борис виновато шмыгнул носом.

– И что теперь делать? – спросил я как можно спокойнее.

– Может, на вокзале переночуем? – без особого оптимизма предложил Борис.

Сзади послышался шорох. Я обернулся и старушки, прислушивающиеся к нашему разговору, все, как одна, отвернулись с равнодушным видом, мол, нам до вас и дела никакого нет!

Я помолчал и обратился к бабкам:

– А что, уважаемые, кроме как через Гришино, до Корьево нет другой дороги?

– Да есть, есть, милай! – закивали сразу несколько бабулек: – С нами до Клушенки доедите, а там по асфальту до Гришина пятнадцать километров, а если лесом – то меньше. А то можить вон, Пустырихе на бутылку датите, так ейный старик вас на лошади проселком отвезет!

Борис оживился:

– А которая тут Пустыриха?

На передний план выдвинулась крючконосая, на вид совсем древняя старуха, оглядела нас и сварливо проскрипела:

– Каму Пустыриха, а каму и баба Катя!

Борис смешался, и я похватил разговор, как можно нежнее сказав:

– Баба Катя, милая, мы вас отблагодарим, вы только нас до Корьева сегодня доставте!

Старуха пожевала сухими губами, и решительно каркнула:

– Пятнадцать тыщ!

– Идет! – встрял Борис.

– Деньгу вперед давай! – бабка приободрилась, и протянула к нам сухую, костлявую руку. Я вытащил из кармана деньги, дал ей две десятитысячные купюры. Она повертела их в руках, подслеповато щурясь, разглядела – и проворно спрятала где-то в глубинах своей длинной черной юбки.

Громко дребезжа, на привокзальную площадь вьехал желтый, помятый «Пазик». На лобовом стекле значилось: «Новинки, Сов. им. Радищева, Пуздоево, Клушинка». Вот и наш дилижанс пожаловал…

Борис крикнул мне:

– Задержи его, я билеты куплю! – и рванулся к кассе, но спустя некоторое время вернулся, разводя руками:

– Касса закрылась почему-то!

Бабули уже потянулись к автобусу. Одна из них повернулась к нам:

– Сынки! Вы залазте, а деньги водителю отдадите, а то он – мужик сурьезный, ждать не будет!

* * *

Мы с Борисом уже около часа тряслись в пахнущем навозом и сапогами «Пазике», пытаясь в редкие моменты между ревом натруженного двигателя обговорить наши дальнейшие действия.

За окном автобуса в абсолютном мраке проносились леса, поля, редкие деревеньки, светящиеся в темноте окошками. Иногда в разрывах низких осенних туч мелькала луна, и хмурые леса освежались ее холодным, скупым светом.

До Клушенки добрались почти в восемь вечера. Автобус высадил пассажиров, сразу расползшихся в темноте в разные стороны, словно тараканы, и уехал, обдав нас бензиновой гарью. Получившая деньги Пустыриха поманила нас пальцем и заковыляла вдоль единственной в деревне улицы. Нам ничего не оставалось, как идти следом.

Еще в Вязьме мы почувствовали, насколько отличается здесь воздух от угарного, копотного московского, и теперь, шагая по темной деревенской улице, мы просто пили чистый, пахнущий лесом, сухим сеном и свежей, подмерзшей землей воздух.

Пустыриха остановилась у покривившегося, вросшего в землю домика, тремя маленькими окнами глядящего в палисад. На занавешенной террасе горел свет – хозяйку ждали. Скрипнула калита, мы вслед за старухой прошли по деревянным мосткам к дому. Она указала на скамейку: