Текст книги "Учитель Дымов (СИ)"

Автор книги: Сергей Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Четверть века – это двадцать пять лет, считает Валерка, ныряя в зеленоватую, прозрачную воду. Ого, сколько!

Надо будет к этому привыкнуть, думает Борис. К тому, что сам решаешь, куда идти, когда ложиться и когда вставать. К солнцу. К теплу. К морю. К женщинам.

Он нагибается и аккуратно ставит сандалики рядом, складывает Валеркину майку и садится. Перед ним – Чёрное море, над ним – южное солнце, под ягодицами – круглые камни, обточенные этим морем, прокалённые этим солнцем. Вокруг него – люди, и он чужой среди них. Единственный одетый на всем пляже. Дети бегают голышом, мужчины – в одних чёрных сатиновых трусах. Девушки… девушки в купальниках, почти голые. Борис не знает, что через десять лет ткани станет ещё меньше, загорелой женской кожи – ещё больше… он и сейчас отводит глаза.

Нет, думает Борис, к женщинам невозможно будет привыкнуть. Как вчера старался не смотреть на Вовкину жену и эту, вторую, черненькую, красивую. Смотрел в стол, прятал глаза.

Ну да, любая испугается этого голодного взгляда.

Они отняли у меня не просто половину жизни, думает Борис, нет, они отняли девушек, которых я мог любить, жену, которой у меня не было, детей, которых у меня не будет.

Он смотрит на море – текучее, зелёное, голубое, покрытое рябью волн, гребешками пены. Валерка машет ему рукой, но на таком расстоянии Борис различит разве что чёрное пятно – голову купальщика.

Я выжил, потому что не думал об этом, говорит себе Борис. Потому что забыл, что на свете есть синее море, тёплые камни, жаркое солнце.

Может, не стоило и вспоминать?

Когда Валерка вылезает на берег, Борис все так же сидит рядом с его одеждой, словно охраняя. Вытрясая воду из ушей, Валерка прыгает на одной ноге, потом на другой… и тут слышит знакомый голос:

– Эй, Валерка, а родители где?

Вот так штука: совсем рядом с Борисом сидит, разложив покрывало, дядя Лёня, Леонид Буровский, папин студент, много раз заходивший к ним в гости и приносивший Валерке разные вкусности – то тянучую конфету, то сушку, то просто кусок сахара.

– Здрасьте, дядя Лёня. – Валерка опускается рядом с Буровским. – Родители ещё дома.

– Сколько раз говорил тебе – зови меня просто Лёня. В крайнем случае – Леонид, как спартанского царя!

– Хорошо, – кивает Валерка с трудом сдерживаясь, чтобы не добавить «дядя Лёня». – Скажите лучше, вы уже плавали сегодня? Море – здоровское!

– Плавал, плавал. – Буровский кивает. – Я сегодня, как Эдмон Дантес, проплыл от замка Иф до острова Монте—Кристо.

– Расскажите! – просит Валерка, устраиваясь поудобней.

Как–то раз Буровский пересказывал ему «Остров сокровищ», а в этот раз принимается за изрядно позабытого «Графа Монте—Кристо», которого читал лет пятнадцать назад, ещё в эвакуации.

Классно дядя Лёня рассказывает, думает Валерка, куда интересней, чем всякая тягомотина, которую тётя Женя читает им всем по вечерам. Классика! Фу!

Слушая, Валерка складывает башню из камешков–голышей. Пусть это будет замок Иф, решает он, а там, внутри, сидят Эдмон Дантес и аббат Фариа.

Валерка мог бы слушать Буровского без конца, но тут над ухом раздаётся голос тёти Жени.

– Ну–ка, быстро в тень, – командует она. – Ты что, тепловой удар хочешь получить?

Надо же, все уже пришли, а он и не заметил! Валерка неохотно – чем же дело–то кончилось? – уходит. Поздоровавшись – Добрый день, Владимир Николаевич. – Добрый день, Лёня! – Буровский с разбега прыгает в море.

Володя садится рядом с братом.

– Искупался? – спрашивает он.

– Не-а. Слушал, как тот парень твоему пацану заливал. Кто он будет?

– Этот? Мой студент, Лёня Буровский.

– Годный парень, – одобрительно кивает Борис. – Складно лепит. Если сразу не убьют, в лагере романы будет тискать.

* * *

Через несколько дней Борис уедет обратно в Сибирь. Володя будет просить брата остаться, но тот откажется, мол, у вас слишком жарко, я от такого отвык.

Следующий раз Валерка увидит дядю через девять лет. К тому времени они переберутся в Энск, крупный город на юге Сибири: Володе неожиданно предложат кафедру в недавно открывшемся там университете.

После солнечного Грекополя холодный Энск не понравится Валерке. Два выпускных класса он проведёт, изучая с местными пацанами различные техники уличных драк. К середине десятого класса ему наконец удастся добиться их уважения, но не хороших отметок в аттестате.

Глухим зимним вечером, когда фонари не могут рассеять тьму за окном, Володя в последний раз попробовал поговорить с сыном.

– Ты же понимаешь, что никуда не сможешь поступить? – поинтересовался он.

Валерка закатил глаза к блочному потолку – выпуклый шов разрезал комнату ровно пополам.

– Я‑то все понимаю, – сказал он устало, – но есть такие вещи, папа, которые вот ты никогда не сможешь понять.

– Какие же? – спросил Володя, осознающий, что сам идёт в расставленную ему ловушку, но неспособный сопротивляться неумолимой логике беседы отца и сына–подростка.

– Например, то, что не всем людям нужно высшее образование. – Валерка кинул на отца быстрый взгляд и, недовольный результатом своих слов, добавил: – Я понимаю, ты не можешь это принять, потому что тогда твоя жизнь полностью потеряет смысл.

На этот раз должный эффект был произведён: Владимир Николаевич вышел, хлопнув дверью.

Позже, когда он пересказал этот разговор Жене, она вдруг разрыдалась. Володя растерялся: они сидели в молодёжном кафе «Интеграл», народу было немного, но было ясно, что уже завтра весь университет будет судачить, что завкафедрой Дымов довёл до слез какую–то женщину, наверное, брошенную любовницу.

Он потянулся через стол и похлопал Женю по руке.

– Ладно, успокойся, – сказал он, – чего ты, в самом деле?

– Так Валерка же в армию пойдёт! – всхлипнула Женя. – Ты об этом подумал?

– В армию – так в армию, – пожал плечами Володя. – Войны, слава богу, нет, пусть послужит, может, научится чему–нибудь. У меня на кафедре полно отслуживших ребят, ничего в этом нет зазорного.

Женя вытерла салфеткой глаза – тушь немного размазалась по щеке – и сказала:

– Что ты говоришь, это ведь наш Валерка, а не какие–нибудь ребята с кафедры! – Помолчав, добавила: – Но ты же его сможешь устроить в университет?

Внезапно Володя почувствовал: не хватает воздуха, что–то легло ему на грудь незримой, невыносимой тяжестью. Может, это годы, нелепо подумал он, тяжёлые годы, все пятьдесят без малого. Он судорожно вдохнул и с трудом поднёс ко рту чашку с горьким кофе, чёрным, как жизнь, лишённая надежды.

Володя молчал. Звериное чутьё, подпитываемое все эти годы тайной тревогой, никогда не обманывало: вот и сейчас он знал – у него нет выбора. Много лет назад он попался на приманку покоя и счастья, которые обещала юная Оля, попался на приманку – и полюбил её, а потом сам не заметил, как оказался в ловушке, как стал мужчиной, который отвечает не за себя, а за двух женщин и ребёнка, и уже много лет главная Володина тревога – не о себе, а о них, уже много лет именно страх за этих троих раз за разом заводит механизм, заставляющий его принимать верные решения, и вот сейчас одна из этих женщин сидит напротив него и говорит, что он должен сделать, чтобы спасти их ребёнка, но Володя ничего не может для них сделать, потому что – и он понял это только что – за те годы, что он преподавал, в его жизни появилось что–то, кроме страха и тревоги.

Он сделал глоток, и горечь кофе обожгла его губы.

– Я не смогу, – сказал он, – то есть, наверно, я и административно не могу, но, главное, если я так поступлю, я больше не смогу преподавать. Никогда.

– Ну и что? – шёпотом спросила Женя, нагибаясь к столу. – Почему ты считаешь, что это мне важно? Я восемнадцать лет растила этого ребёнка. Не ты, не Оля – я его растила! Кормила из соски, следила, чтобы не заболел, и сидела рядом всю ночь, когда он всё–таки болел, делала с ним уроки, когда он не справлялся, от всех нас выбирала подарки на день рождения и Новый год, и ты думаешь, мне важно, сможешь ли ты преподавать, если он отправится в армию? Так вот, мне неважно, можешь потом хоть уйти из университета, но сначала спаси моего сына.

Володя внимательно, словно впервые за много лет, посмотрел на Женю. Морщины пролегли в уголках её глаз, кожа потеряла молодую упругость, седина тронула корни волос, словно серый иней. За последние годы Женя располнела, но сейчас черты лица вновь заострились; как когда–то в молодости, она опять стала похожа на птицу, на этот раз – не на взъерошенного воробья, скорее, на ворона, готового клюнуть.

– Это и мой сын, – сказал Володя, – и неужели ты не знаешь, что я сделаю для него все, что смогу?

– «Все, что смогу» – это мало, – прошептала Женя, – сделай больше, чем можешь.

Володя покачал головой.

– Нет, – сказал он, – прости меня, Женя, но всё–таки – нет.

Они ничего не сказали об этом разговоре ни Оле, ни Валерке и больше никогда не возвращались к нему. Через неделю Валерка попросил Олю передать отцу – последний месяц они не разговаривали, – чтобы тот и не надеялся помочь сыну с поступлением в свой университет. Валерка все равно не подаст туда документы; попробует попасть в какой–нибудь другой институт, а провалится – ну, пойдёт в армию.

Вот и хорошо, подумал Володя с облегчением, но облегчение тут же сменилось стыдом, оформившимся в чужие, бессмысленные слова: если бы я был хорошим отцом, все было бы иначе. Но жене Володя сказал только:

– Ну, значит, пойдёт в армию.

Так и получилось. И вот через полгода Валера Дымов сидит за большим столом вместе с другими призывниками. Они навеселе, но ещё не пьяны. Кто–то берёт гитару и поёт:

Этап на Север – срока огромные,

Кого не спросишь – у всех «Указ».

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз.

Борис – самый, наверное, неподходящий человек для того, чтобы слушать эту песню, – мрачно смотрит из–под седых бровей, все таких же густых, как и раньше. За прошедшие годы он ещё больше высох, отрастил волосы и бороду. Волосы не доставали даже до плеч, зато борода, косматая и спутанная, делала его похожим на лешего из сибирских лесов. В Энск он приехал с маленькой худощавой девушкой, черноволосой и узкоглазой. Они были женаты уже шесть лет, её звали Алла, но в письмах, которые Борис несколько раз в год аккуратно писал брату, он ничего не рассказывал о ней. Володя даже не знал, сколько Алле лет, но, увидев, подумал, что она, должно быть, моложе Бориса раза в два.

В Энске у Аллы жила мать, с которой она, как заключил Володя, почти не общалась: во всяком случае, за два года Алла появилась в Энске впервые только сейчас, когда её мать умерла. Борис приехал вместе с женой и невольно оказался на проводах племянника.

Мебель сдвинули к стенам, достали проигрыватель, начались танцы. Все медляки Валера танцевал с полногрудой, рано созревшей шатенкой. Отличница и школьный комсорг, Наташа только что поступила в Энский университет, тот самый, где преподавал Володя, и никак не могла взять в толк, как может загреметь в армию мальчик «из такой семьи». Вероятно, именно это любопытство, смешавшись в нужной пропорции с Валериной славой хулигана и Валериным юным напором, запустило реакцию, естественную для восемнадцати лет: две недели тому назад Наташа поняла, что втюрилась в Валеру по уши. Но у влюблённых оставалось слишком мало времени, и, хотя они доводили себя до изнурения поцелуями и ласками, последний Наташин бастион оставался неприступен.

Ночью, когда почти все призывники уже не держались на ногах, Валера затащил Наташу в пустую комнату и предпринял последний, решительный бросок, оказавшийся столь же бесплодным, как и все остальные.

– Давай сначала поженимся, – проговорила Наташа.

– Уже не успеем, – отвечал Валера, тиская её сквозь платье.

– Я тебя дождусь, – сказала Наташа, – обещаю.

Борис наблюдал эту беззвучную для него сцену с балкона: он вышел покурить и не успел вовремя вернуться.

При прощании Оля разрыдалась, Женя стояла с окаменевшим, заострившимся лицом, руки бессильно висели вдоль тела. Володя, успевший всё–таки помириться с сыном, обнял Валеру на прощание и вдруг вспомнил, как много лет назад такие же мальчишки прощались с родными, уходя на фронт.

– Береги себя, – попросил он, сам чувствуя нелепость своих слов.

– Да ладно, пап, – ответил Валера, – все будет нормально, через три года вернусь.

Зря он так, внезапно подумал Борис, никогда нельзя знать, когда вернёшься.

Наташа бросилась Валере на шею, стиснула в объятиях, а потом закричала вслед:

– Я буду тебя ждать! – и это прозвучало так театрально и напыщенно, что почти никто не удивится, когда следующим летом Наташа выйдет замуж за своего однокурсника, мальчика из хорошей академической семьи.

Валера узнает об этом последним – даже не от Наташи, а от приятеля, которого он успел завести в Энске. Валера проплачет всю ночь и ещё неделю будет обдумывать, как украдёт автомат и не то застрелится, не то убежит, чтобы добраться до Энска и восстановить справедливость. Потом его злость найдёт новую мишень – он вспомнит, как Наташа удивлялась, что папа не поступил его к себе. Валера уже забудет, что сам отказался подавать документы в университет, и потому в его глазах родители станут единственными виновниками его бедствий.

* * *

Женя знала, что Валера не вернётся в Энск. Оба они не любили этот город – холодный, вымерзший, чужой. Она никому не говорила, но была уверена: после армии он отправится куда угодно, только не домой. А раз так, говорила она себе, то и мне здесь нечего делать.

Женя была хорошим врачом и не сомневалась, что легко устроится педиатром где–нибудь на юге, в том же Грекополе, через несколько лет получит квартиру, обживётся, а потом и Валере напишет: пусть, мол, приезжает, если хочет. С каждым днём этот план нравился ей все больше, и потому через полгода после проводов Валеры она написала в грекопольскую больницу, где когда–то работала. Через несколько месяцев бывшая начальница ответила, что после Нового года у них освобождается ставка и для Жени даже есть небольшая ведомственная квартира, так что если она в самом деле хочет вернуться, то пусть поскорее подтвердит это.

Теперь, когда она действительно могла уехать, Женя засомневалась. Попросила у грекопольцев ещё неделю: надо хотя бы поговорить с главврачом поликлиники, где работает.

А ещё надо сказать об этом Оле и Володе.

Женя знала, что будет тянуть с этим разговором до последнего: ведь она уезжала не из города, она уезжала от них, уезжала потому, что злилась на Володю – впервые за все эти годы. Женя была уверена, что, если бы не Володино глупое упрямство, Валера не пошёл бы ни в какую армию, остался бы в Энске, может, женился бы на своей Наташе, даже, небось, нарожал им внуков. После того разговора в «Интеграле» Женя больше никогда не заговаривала с Володей о Валере, в отличие от Оли, которая не скрывала, что считает мужа виноватым в том, что их сын на три года загремел в армию, и не упускала случая напомнить об этом.

Очередной случай представился в конце недели, которую Женя положила для принятия окончательного решения. Они ужинали на кухне, и Володя с возмущением рассказывал, что коллега с другой кафедры попросил его поставить зачёт своему племяннику, который ни разу за семестр даже не появился в лаборатории.

– И что ты? – спросила Оля.

– Конечно отказал, – ответил Володя, – в резкой форме.

– Ну и дурак. – Оля пожала плечами. – Тебе жалко, что ли? Может, он в какой–нибудь другой химии гений, а не в твоей органике?

– Бездельник он и лодырь, а не гений. – Володя зло блеснул глазами.

– Впрочем, – продолжала Оля все так же спокойно, – ты ведь и родному сыну не помог, что уж там – чужой племянник.

Внезапно Володя стукнул кулаком по столу. Брякнули приборы, и несколько капель борща багровыми кляксами шлёпнулись на скатерть.

Женя изумлённо посмотрела на Володю.

– Это ещё что такое? – спросила она.

– Извини, – сказал Володя своим обычным сдержанным тоном, – я просто устал от этих разговоров. Давайте я вам последний раз объясню, и мы больше никогда не будем об этом говорить.

– Ну хорошо, – согласилась Оля, – объясни. Если тебе есть что сказать нового.

Вот и всё, подумала Женя, вот он объяснит, и я скажу, что уезжаю.

Володя пожал плечами:

– Не знаю, нового или старого… вы просто послушайте. Я преподаю в университете. Это – моя работа, как у Жени – лечить детей. Если я буду считать, что не имеет никакого значения, кто поступает в университет или за что студенты получают зачёт, я не смогу преподавать. Дело даже не в том, что для того, чтобы Валера к нам поступил, нам пришлось бы не брать какого–то другого абитуриента, который лучше его, хотя для меня и этого достаточно. Просто если отметки, зачёты или поступление не связаны со знаниями, то не имеет смысла ни учиться, ни учить. Поставить зачёт по знакомству – значит оскорбить всех, кто нормально готовился к этому зачёту. Это значит признать, что все, чем я занимаюсь, какое–то надувательство, обман, фальшь. И мне надо немедленно уволиться, а лучше – пойти и утопиться.

– Это просто значит, что тебе дороже твоя работа, чем наш сын, – ответила Оля. – Вот и всё. Я, собственно, так и считала, ничего нового ты не сказал.

Володя снова пожал плечами, поднялся и вышел из кухни.

– Я его просила, – сказала Женя после долгой паузы, – ещё до того, как Валера отказался поступать в университет.

– Я тоже, – кивнула Оля, – так что у нас обеих не получилось.

Ну, вот сейчас, подумала Женя и, решительно вздохнув, начала:

– Знаешь, я хочу уехать из Энска, нечего мне тут делать. Меня вот в Грекополь зовут… вернуться… квартиру обещают.

Оля посмотрела куда–то в сторону и попросила:

– Не оставляй меня.

Один раз ты уже не дала мне уйти, с неожиданной злостью подумала Женя, а так у меня был бы свой ребёнок и свой муж.

– У тебя есть Володя, – сказала она.

– Я тоже должна тебе сказать одну вещь. – И Оля, перегнувшись через стол, шёпотом добавила: – У меня, наверное, рак.

Женя замерла:

– Где?

– Там. – Оля указала рукой куда–то под стол. – Опухоль яичника. Моя гинеколог обнаружила, почти случайно.

– А она уверена, что это рак?

– Нет, – покачала головой Оля, – но я почти уверена. У меня такое чувство, что я скоро умру.

– Не валяй дурака, – отрезала Женя. – Если это ранняя стадия, то тебя прооперируют и все будет хорошо. И к тому же, может, это вовсе доброкачественная опухоль.

– Я в это не верю, – сказала Оля, – но ты, главное, Володе не говори. И Валере не говори. И не уезжай.

И Женя осталась.

Через два года Женя убедится, что не ошиблась насчёт Валеры. Хотя на третьем году службы он перестанет злиться на родителей, но после дембеля так и не сможет придумать, зачем ему возвращаться в Энск. Если бы они жили в Грекополе, он бы приехал, но в Энск? Что он забыл там?

Борис оказался прав: никогда нельзя знать, когда вернёшься.

Валера пришлёт отцу телеграмму: «уезжаю москву зпт поступать инст физ тчк», а через месяц вдогонку другую, в одно слово: «поступил».

Месяц Володя будет ходить гордый, рассказывая всем, что его Валерка теперь учиться на физика в Москве. Потом придёт долгожданное письмо, и Володя поймёт: его сын стал студентом не института физики, а института физкультуры.

5

Спустя много лет, таким же дымным, жарким летом, в предсмертном бреду Ире будет казаться, что она снова в родительской квартире, на поскрипывающем бордовом диване, потная, уставшая, счастливая… размыкает объятия, открывает глаза, глядит поверх мужского плеча в окно – и вместо синего неба видит серую мглу и теряющийся в ней алый зрачок солнца.

А начиналось все в июне, дыма ещё не было, но карминовый столбик в термометре за окном уже поднялся выше цифры тридцать. В Москве всегда так жарко летом? – спрашивала Ира отца, и тот, торопливо допивая утренний кефир, бурчал в ответ что–то про рекордную жару и антициклон. Ты что, телевизор не смотришь, что ли? Ну да, точно, кивала Ира, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, уйдут родители и можно будет выйти на балкон, достать запрятанную пачку «Явы» и сделать первую утреннюю затяжку.

Вот так она и стояла над знойной горячей столицей – худая, в цветастом халате на голое тело, с дымящейся сигаретой между длинными пальцами, копной не чёсанных с ночи светлых волос… красивая, молодая, семнадцатилетняя, вся в ожидании чудес, которые должно было принести ей первое московское лето.

Впрочем, Москва сама по себе была чудом, живой картинкой из телевизора, ожившей открыткой, точнее, открытками, которые вдруг оказались пригнанными друг к другу, разложенными одна к одной, словно карты в пасьянсе. Оказалось, Красная площадь и Большой театр совсем рядом, а до Большого Каменного моста, откуда так хорошо виден Кремль, надо было ещё идти и идти, глядя по дороге на старые торжественные здания, которые почему–то никогда не попадали в телеобъектив, а может, просто не запомнились Ире. И, конечно, чудом было метро – мозаики, колонны, барельефы…

В вестибюле Ира долго изучала схему, водила пальцем по карте, отслеживая пересадки… сегодня она впервые едет одна. На ней серое кримпленовое платье с огромными ромашками, новые мамины туфли на платформе, розовая, в цветах панама от солнца. Может, снять в метро? А куда деть? В руках держать глупо, в сумку – помнётся. Ира решает оставить все как есть, но в поезде снимает и начинает обмахиваться – жарко. Надевает только на выходе из метро и жалеет, что нет зеркальца – проверить, насколько красиво выбиваются из–под панамы светлые, густые волосы, от которых так жарко этим летом, но не стричь же их, правда?

Потом они спускаются вниз, и она понимает, что, когда вчера Валера сказал сходим на реку, искупаемся, он не шутил: набережная Москвы–реки заполнена людьми – полные женщины, суетливые дети, мужчины, прикрывшие головы газетой. Валера достаёт из сумки подстилку, с трудом находит свободное место, расстилает и вопросительно глядит на Иру:

– Ну чего ты? Раздевайся!

Она стягивает платье через голову (панама, конечно, падает), еле заметно поправляет верх от купальника на крошечной груди и садится. Валера складывает рядом брюки и рубашку, смотрит на девушку сверху, весь освещённый жарким солнцем, и Ира внезапно замирает так же, как замирала на Красной площади или у Большого театра: перед ней, над ней – ещё одна ожившая картинка, ещё одна музейная статуя. Широкие плечи, рельефный живот, мускулистые руки, длинные, крепкие ноги.

– Купаться пойдём? – говорит Валера.

– Купаться… – повторяет Ира растерянно.

Она обводит глазами берег: кабинок для переодевания нигде нет. Что же ей, так и идти домой в мокром купальнике? Надеть сверху платье и… – она так и представляет два небольших тёмных влажных пятна спереди и одно, побольше, сзади – и в таком виде идти по Москве?

– Нет, мне не хочется, – говорит она, – я лучше просто позагораю.

– Ну а я окунусь. – Валера пожимает плечами… пожимает широкими, сильными, будто высеченными из камня… Ира все ещё подбирает про себя эпитет, а он уже бежит к реке и с плеском врезается в воду, поднимает фонтан брызг и плывёт, ровно взмахивая руками и то и дело, словно профессиональный пловец, опуская голову в воду.

Ира поднимает панаму и водружает её поверх растрёпанных волос. Она распрямляет плечи и старается, как учила мама, выставить грудь вперёд – хотя чего уж там выставлять с её размерами?

Потом они сидят рядом, и мокрый Валера на глазах высыхает – стремительно, как все, что он делает. Он достаёт пачку «Космоса», Ира просит у него сигарету и с независимым видом выдыхает в жаркое, плотное небо струйку горького сизого дыма.

– А куда ты пойдёшь после института? – спрашивает она.

– Не знаю. – Валера пожимает плечами, для которых Ира так и не подобрала определения. – Я уже было договорился пойти в одну классную школу, да там разогнали всех.

– Как «разогнали»? – удивляется Ира.

– Обыкновенно. Прислали две комиссии, потом ещё четыре, потом ещё восемь. Уволили сначала директора, потом всех учителей. Ну или наоборот, я не помню уже.

– А как же дети?

– Детей пока оставили. – Валера криво усмехнулся. – Хотя они теперь, небось, сами разбегутся. Они туда со всего города ездили, это была специальная физико–математическая школа, для самых умных. Будущие академики и все такое.

– А почему же там всех… разогнали?

– Для того и разогнали, чтобы не были самые умные, – отвечает Валера. – Не понятно разве? Умные нынче не нужны, они не те мысли думают, вредные.

Ира хочет поинтересоваться, что значит «вредные мысли», но вместо этого просто кивает головой, мол, да, конечно, я все поняла, зачем я вообще такую глупость брякнула?

Потом Ира спросила, ходил ли Валера на конкурс балета, видел ли Надю Павлову, говорят, она потрясающе танцует, хотя ей всего пятнадцать! Нет, на балет Валера не ходил и даже по телевизору не смотрел, а вот Олимпиаду в августе точно будет смотреть, интересно, кто кого, мы американцев или они нас? Конечно мы! – уверенно говорит Ира, а Валера в ответ принимается рассказывать про Спасского и Фишера, которые вот–вот должны начать матч в Рейкьявике.

Неудивительно, что он так много знает о спорте, догадывается Ира, папа же говорил: он учится в Институте физкультуры. Интересно, зачем он туда поступил? Хотя с такой–то фигурой – конечно, только спортом и заниматься.

И она снова и снова рассматривает Валеру, будто он – ещё одна московская достопримечательность, и замечает про себя, что в его движениях есть что–то хищное, и даже думает: что–то волчье, но это Иру не пугает, скорее, нравится ей.

Через несколько часов они проголодаются, Ира снова наденет платье – да, можно было и искупаться: купальник бы сто раз высох, вот я дура! – Валера засунет в сумку подстилку, и они пойдут на запах шашлыка к прилавкам, где толпятся другие голодные граждане. Потом Ира будет объедать горячее мясо с шампура, и струйка бараньего сока оставит жирную дорожку на сером кримплене платья, Ира всплеснёт руками – ой, что теперь делать! – Валера предложит постирать прямо в реке, а Ира скажет, что лучше уж дома, с мылом, как следует, и тогда Валера поедет её провожать, поднимется с ней в квартиру, почти пустую после недавнего переезда, и там, когда Ира снимет платье, чтобы застирать его, все наконец и случится.

Только в Москве Валера по–настоящему понял, кем был его отец. Ему всегда казалось, что папа – неудачник, скучный преподаватель, сутками пропадающий на работе, вечно занятый проверкой курсовых и дипломов. Конечно, он любил его, но не уважал, не восхищался. В отце не было энергии, задора, риска… не было даже энтузиазма и страстной веры в науку, знакомой Валере по фильмам вроде «Девяти дней одного года». Даже не учёный – так, преподаватель, ничего интересного.

Но в первый год учёбы Валера обнаружил, что Москва полна бывшими отцовскими студентами. Откуда они узнали, что сын Владимира Николаевича учится в Институте физкультуры, Валера так и не понял: на прямые вопросы никто не отвечал, только пожимали плечами или отшучивались, мол, по радио передавали, ты что, не слышал?

Как правило, они оставляли сообщение на вахте общаги, обычно имя, адрес и время. Валера надевал свою лучшую рубашку, широкие клешеные брюки и отправлялся куда–нибудь в район метро «Университет» или, наоборот, в Сокольники, где его принимали как почётного гостя, усаживали за стол и расспрашивали про учёбу так, словно он в самом деле изучал какие–нибудь науки, а не зубрил сто лет как устаревшие нормативы ГТО. Потом наступал черёд еды – ужин по будням, обед по выходным, но, в общем, одно и то же: борщ, картошечка, иногда – куриная ножка или крылышко, неизменно – немного водочки, грамм по сто на брата. Первый год Валера говорил себе, что ходит к отцовым студентам только ради еды – всё–таки на стипендию не разгуляешься, да студенту и положено быть бедным и голодным, – но потом навострился разгружать вагоны, с деньгами стало полегче, однако он уже привык к этим людям, иногда казавшимся ровесниками отца, а иногда бывшим чуть старше самого Валерки. Он уносил от них синие номера «Нового мира», переплетённые подшивки старой «Юности» и «Иностранки», узнавал о тех редких фильмах, которые надо было увидеть, или выставках, куда нужно было пойти. Там, в фойе кинотеатров и в музейных очередях, он знакомился с молодыми людьми, такими же студентами, как он сам, только учившимися в университете, МАИ или физтехе, и с девушками, изучавшими иностранные языки, филологию и другие вещи, ненужные в реальной жизни. Постепенно у него появились новые друзья, компании, в которых его считали «своим», хотя и посмеивались над его будущей профессией, впрочем, вполне беззлобно. Так, вслед за журналами пришёл черёд перепечатанных на машинке стихов, а потом – с опаской передаваемых папок с лагерными воспоминаниями, читая которые Валера каждый раз вспоминал дядю Бориса и думал, что надо узнать у отца его адрес и написать, но все время забывал, да и неудивительно: писал он домой редко, дай бог, чтобы пару раз в год. Он почти не вспоминал своё детство и оставленную в Энске семью, лишь иногда ему снилась пыльная дорога от моря до их грекопольского дома, и тогда он просыпался счастливый, со вкусом морской соли на губах.

Впрочем, Валера был счастлив и безо всяких снов: кажется, впервые за много лет он жил той самой жизнью, о которой мечтал мальчишкой, – в окружении необычных людей и красивых девушек, в вечном ожидании новых приключений и с лёгкой будоражащей дрожью риска, мурашками пробегавшей вдоль спины, когда вечером он возвращался к себе в общагу с очередной запретной папкой. Он почти не вспоминал дом, но помнил, что по большому счёту всем этим обязан отцовским студентам, и, хотя теперь заходил к ним все реже и реже, он сразу откликнулся на звонок неизвестного ему Игоря, пригласившего в гости «когда–нибудь после сессии».

Игорь учился у отца ещё в Куйбышеве и окончил институт вскоре после Валеркиного рождения. Он успел жениться, родить дочь, объездить полстраны и вот недавно получил место в Москве – довольно неплохое, судя по тому, что ему сразу дали отдельную квартиру. Валера ничего не ждал от этого вечера и, в сущности, не ошибся. Все, что он запомнил, – капли пота на намечающейся лысине Игоря: в Москве стояло удивительно жаркое лето, а до появления кондиционеров оставалось ещё не одно десятилетие, так что хозяева дома мучились от жары, а Валера утешал себя только воспоминаниями о грекопольском лете. Диван, на котором они сидели, поскрипывал при каждом движении, Игорь что–то рассказывал о тяготах переезда и потерянных по дороге вещах, его жена Даша, замученная разборкой вещей, духотой и готовкой, почти не принимала участия в беседе. Дочь, насупившись, сидела в углу, она была такая худая и угловатая, что Валера сначала принял её за школьницу–подростка и только потом, когда Игорь заговорил, что этим летом они решили никуда документы не подавать, а годик осмотреться, сообразил, что ей, наверно, лет семнадцать.