Текст книги "Учитель Дымов (СИ)"

Автор книги: Сергей Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Но как бы Володя ни хотел отсрочить их первую ночь до получения собственного жилья, месяц в одной комнате общежития оказался слишком большим испытанием: временами зов плоти бывает почти неодолим (те, кто столетия назад придумали венчание, много говорили и писали об этом), и потому однажды Володя и Оля, быть может сами того не желая, всё–таки покинули территорию поцелуев и объятий, обжитую за последние полгода.

Это случилось в пропахшей клопами и квашеной капустой общаге авиаинститута, случилось уже давно, в начале второй недели их жизни в Куйбышеве, случилось поспешно и торопливо, неловко и немного стыдно, совсем не так, как хотел Володя.

Конечно, потом, словно желая исправить упущенное, они ещё несколько раз занимались любовью на скрипучей общажной кровати, но все равно, сегодня особенный день, они впервые вместе в своей квартире, и вот Володя раздвигает тахту, осторожно стелет простыню, укладывает подушки и одеяла. Лёжа в кровати, смотрит, как раздевается Оленька: выскальзывает из шуршащего платья, скидывает туфли, спускает вдоль ноги фильдеперсовые чулки (как химик, Володя уже давно знает о появлении капрона, но пройдёт десять лет, прежде чем он сможет преподнести жене упаковку чулок, сморщенных и невесомых, словно лягушачья кожа из русской сказки). Она с чарующей неловкостью тянется к застёжке лифчика, замечает Володин взгляд и командует: отвернись! – и теперь лишь фантазия подгоняет изображение под еле слышные звуки: вот щёлкнули кнопки, вот заскрипела тахта – Володя тянется к Оленьке, но она ускользает из объятий: а свет выключить? – возвращается босыми ногами по рассохшемуся паркету, отодвигает край одеяла, ложится, прижимается… Хотя все равно в темноте ничего не видно, Володя открывает глаза и различает в сумраке ночной комнаты слабое сияние светлых Олиных волос…

Щёлкнули кнопки, заскрипела тахта, прошлёпали по рассохшемуся паркету босые ноги (погасла полоска света под закрытой дверью кухни), паркет опять отозвался на Олины шаги, снова скрипнула тахта, стало тихо, а затем скрип вернулся, сперва нерешительный и слабый, потом резкий, ритмичный, ускоряющийся… Женя закрывает руками уши, но даже сквозь вспотевшие ладони по–прежнему доносится скрип–крип, скрип–крип, скрип–скрип–скрип – и тут вступает глубокий женский голос, выдыхает один лишь звук – ААААААА! – и наконец наступает тишина, финальная и окончательная, словно в могиле.

Она поворачивается на другой бок, раскладушка предательски скрипит, Женя закрывает глаза и уже почти засыпает, когда приоткрывается, чуть взвизгнув, кухонная дверь, и Володя, стараясь не шуметь, подходит к раковине и наливает себе воды. Сквозь приоткрытые ресницы Женя видит его фигуру, едва освещённую уличным фонарём, пробивающимся через ситцевые занавески. Широкие плечи, мускулистая спина, блестящая от пота, чёрные сатиновые трусы, маленький шрам на левой ноге, которого Женя никогда не видела раньше. Сейчас Володя кажется ей усталым и сытым хищным зверем – тигром? леопардом? львом?

Володя ставит пустой стакан на стол и уходит, не взглянув на неподвижную Женю, которая так старательно притворяется спящей, что ей кажется – даже за эти две минуты у неё затекло все тело.

Потом наступает тишина, все трое засыпают, почти одновременно.

* * *

Иногда бывает, что люди, посетившие мир в его минуты роковые, не замечают этого и испытывают блаженство совсем по другому поводу. Так, 1948 год был годом блокады Берлина и возникновения Израиля; историки вспомнят землетрясение в Ашхабаде, разгром советской генетики, борьбу с космополитизмом (во всем) и формализмом (в музыке), но трое молодых людей, недавно переехавших в Куйбышев, почти не обращали внимания на эти исторические события. Конечно, в институтах до сведения студентов и преподавателей регулярно доводили последние новости – сессия ВАСХНИЛ, триумф Лысенко, постановление об опере «Великая дружба», сталинский план преобразования природы, так что Володя должен был хотя бы об этом слышать, а Женя, скорее всего, даже уметь пересказывать новости на политинформации или экзамене.

Но все равно главным событием 1948 года для всех троих стало ожидание: они ждали, пока год пройдёт и наступит январь, тот самый месяц, на который седовласый старорежимный доктор с пергаментной пятнистой кожей и тихим голосом назначил роды.

– Восьмая неделя, – сказал он смущённой Оленьке, – отсчитайте ещё тридцать две, и будет вам искомая дата.

Они отсчитали – сначала на глазок («тридцать две недели – это восемь месяцев»), а потом уже по календарю, чтобы уж точно не промахнуться. Получился январь 1949‑го, и они стали ждать.

Оленька ждала ребёнка так же, как каждый день ждала Володю с работы: сидела у окна и смотрела на улицу, точь–в–точь как сидят на подоконнике кошки, следя глазами за пролетающими птицами. Стаял снег, появились первые листочки, зарядили весенние дожди, потом настало лето, душное и пыльное, к августу пожухла и повыгорела зелень, а потом уже ветви окрасились алым, жёлтым и багровым – пришла осень, за ней – зима. Когда в ноябре выпал снег, Оленька поняла, что они почти замкнули круг, ещё немного, и пройдёт год с тех пор, как они приехали в этот город, а ещё через полтора месяца – год, как они живут в этой квартире, а потом наступит май и тут уже будет год, как она узнала, что ждёт ребёнка. Столько маленьких юбилеев, умилялась Оленька. Но прежде, чем круг замкнётся, случится главное событие, единственное, которое ещё много–много лет они будут отмечать каждый год – день рождения её ребёнка, их ребёнка. Все, что ей остаётся сейчас, – это ждать, и поэтому Оленька сидела у окна и смотрела на улицу, словно ребёнок мог прийти так, как приходили домой муж и сестра.

Женя и Володя ждали иначе, хотя их жизнь была подвластна почти тем же сезонным ритмам. Шесть дней в неделю – лекции, семинары, практикумы, затем – воскресенье, а следом – все повторяется, пока не наступает время зачётов, а потом – экзаменов. Они освободились почти одновременно, в конце июня, и два оставшихся летних месяца непривычно выбивались из их жизненного ритма. Володя принимал вступительные экзамены и прорабатывал в библиотеке два новых курса, которые собирался прочесть осенью, а Женя гуляла с Оленькой по набережной Волги, глядя, как старые, ещё дореволюционные пароходы лениво крутят колёсами в тёплой сонной воде. Они обсуждали, как назовут ребёнка, уверенные, что они придумают имя, а Володя сразу согласится. Спорили долго и в конце концов решили, что девочка будет Светой, а мальчик – либо, как хотела Женя, Валера, либо, как хотела Оленька, Борис.

Им казалось, что у них ещё много времени, чтобы определиться, но однажды ноябрьским вечером, когда они втроём, как обычно, сидели за столом и Женя читала вслух Чехова, Оленька вдруг скорчилась, схватившись за не–такой–уж–огромный живот, – и вот уже «скорая» увозит её в городскую больницу, а Женя и Володя, оставшись вдвоём, переглядываются смущённо и тревожно.

Только на следующий день Женя, размахивая студбилетом мединститута, смогла прорваться к заведующей отделением. Сухая, поджарая женщина в тяжёлых роговых очках недовольно буркнула:

– Прекратите истерику! Вы же будущий врач! Полежит у нас недель пять–шесть и родит как миленькая! Все будет нормально с вашей подругой!

– Она мне сестра, – зачем–то сказала Женя, и заведующая в ответ пожала плечами: мол, и с сестрой тоже будет нормально, какая разница, кто она вам?

Возвращаясь домой, Женя впервые за все эти месяцы подумала: как мы будем жить вчетвером? Захотят ли Оленька с Володей, чтобы я осталась? И этот младенец… вдруг он будет маленький, красный и орущий? Я ведь вообще–то не очень люблю детей.

Без Оленьки дома стало пусто. В первый вечер Женя по привычке приготовила ужин на троих и теперь каждый день одёргивала себя: нас же двое! Это было непривычно: в Москве она жила втроём с Оленькой и тётей Машей, в Куйбышеве – с Оленькой и Володей. Когда она жила вдвоём? Ещё до войны, когда была маленькой грустной девочкой, ютившейся с мамой в крохотной коммунальной комнатушке.

Теперь квартира кажется неожиданно просторной, а по ночам Женя все вслушивается – не раздастся ли сонное дыхание её сестры, такое привычное в последние шесть лет?

Но нет, Оленька спит в больничной палате, и по ночам только восемь других беременных слушают её посапывание, совсем им не нужное, ничего для них не значащее.

Впервые за много лет Женя жила с кем–то вдвоём; впервые в жизни – вдвоём с мужчиной. По вечерам, ужиная, они рассказывали друг другу о случившемся за день, пар поднимался над стаканами сладкого чая, лампа под бумажным абажуром слабо качалась, заставляя их тени скользить по протёртым обоям, залезать на выщербленный стол, устало замирать на полу.

Они и сами не помнили, кому первому пришла в голову идея – к возвращению Оли сделать в квартире ремонт. Речь, конечно, не шла о настоящем, серьёзном ремонте – нет, хотя бы переклеить обои, прибить у входа крюки для пальто, выделить в комнате уголок, где будет стоять коляска с младенцем. Несколько дней они оживлённо обсуждали план: вот представь, возвращается Оленька и – ух ты! Я даже не узнаю нашу комнату! Когда это вы все успели? – впрочем, глупый вопрос, времени, чтобы все успеть, у них ещё несколько недель.

– Послушай, – волновался Володя, – а вдруг ей не понравятся новые обои?

– Понравятся, – отвечала Женя, – я с ней знаешь сколько лет живу? Что я, вместо неё обои не выберу?

Выбирать, правда, было особо не из чего: в промтоварном нашлось всего два вида обоев – синие с ромбами и багрово–красные с вертикальными золотыми полосами, цветом напоминающие праздничные знамёна. Женя, разумеется, выбрала синие, к тому же они были и дешевле.

– Красивые, – кивнул Володя, рассматривая вечером развёрнутый на столе рулон, – думаю, и в самом деле Оленька будет довольна.

– Поверь мне, будет, – кивнула Женя.

– Знаешь, – сказал Володя, помолчав, – мне иногда кажется, что она у меня сама – как ребёнок. Может, это потому, что я всё–таки её старше, а может, потому, что только мы стали жить вместе, как она и забеременела…

– Она всегда такая была, – сказала Женя, – большой ребёнок. Девочка, о которой надо заботиться. И возраст тут ни при чем – я её вообще на год младше.

– Ну ты – это другое дело! – Володя широко улыбнулся, и, как всегда от его улыбки, внутри у Жени что–то ёкнуло и расплылось тёплым счастливым пятном. Она тоже слабо улыбнулась в ответ, и ей сразу расхотелось рассказывать, с каким трудом она донесла до дома эти десять злосчастных рулонов, которые оказались куда тяжелее, чем она думала в магазине.

Ремонт назначили на воскресенье. Тахту вытащили на середину комнаты, стол и стулья запихнули на кухню, тем самым отрезав себе путь к раковине. Володя снял с плиты кастрюлю с клеем, Женя расстелила на полу первый рулон, завязала на голове цветастую косынку, вооружилась кистью и сама себе показалась похожей на какого–нибудь пирата из кино.

– Начали! – скомандовала она.

Только начав клеить обои, они сообразили, что никогда раньше даже не видели, как это делается. В конце концов все получилось, но до того полрулона обоев было безнадёжно испорчено, а Володя перепачкал в клее майку, вот и пришлось её снять, так что теперь он ходит голый по пояс, будто они выбрались на пляж или собираются купаться. Поднимая голову от клея и разложенных обоев, Женя то и дело поглядывает на Володю, видит, как он тянется вверх, чтобы выровнять верхний край, и под его загорелой кожей перекатываются крепкие мышцы… Женя смотрит и любуется, хотя ей немного неловко, как всегда, когда она должна напоминать себе, что Володя – Оленькин муж, отец её ребёнка.

Я хотела жить с ними вместе – вот и живу, говорит себе Женя, а большего мне и не надо, но в этот момент Володя трогает её за плечо, и Женя быстро опускает голову, чтобы Володя не увидел, как она краснеет.

Что же это такое, думает Женя. Мы живём почти год в одной квартире, а стоит ему меня коснуться, у меня кровь приливает к щекам и кружится голова. Это же просто невозможно, это глупо, это стыдно, но что же я могу поделать?

Что поделать? Женя знает ответ. Когда родится ребёнок, я уйду, думает она. Никто даже ни о чем не догадается, всем понятно: здесь и для троих мало места, а вчетвером – совсем никуда. Вернусь в общежитие, буду приходить в гости. Я смогу, я сильная. Да и вообще, я уже поняла, что не хочу жить в квартире с ребёнком, я вообще не люблю детей.

Она приняла решение, и теперь ей гораздо легче. Женя ещё раз проводит кистью по куску обоев и протягивает его Володе.

К обеду комната почти закончена. Женя пробирается на кухню разогреть вчерашние щи. Володя курит у открытого окна и рассказывает, что в ближайшие годы химия наверняка предложит синтетический клей, точнее, много разных клеев для разных случаев жизни.

– Скажем, обои он к стене приклеивает, а майку – нет.

Женя смеётся.

– Посмотрим–посмотрим, – говорит она, – успеет ли твоя химия к нашему следующему ремонту.

– А когда у нас запланирован следующий ремонт? – интересуется Володя.

– Тут все от вас зависит, – отвечает Женя. – Как отправится Оленька рожать нам следующего ребёнка, так и будет нам следующий ремонт!

С большим трудом они втискиваются на заставленную кухню, Женя разливает суп по тарелкам.

– А вот помнишь, – говорит она Володе, – ты в Москве все про синтетику рассказывал, говорил, что хочешь делать новые полимеры? Тебе в твоём институте удаётся?..

Володя как–то мрачнеет.

– Знаешь, – отвечает он, – я решил завязать с наукой.

– Чего это? – удивляется Женя.

Володя некоторое время молча ест, потом говорит:

– Вкусные у тебя щи.

После обеда они снова возвращаются в комнату. Я бы хотела, чтобы этот день никогда не кончался, думает Женя. Даже жалко, что у нас такая маленькая квартира, но тут Володя цепляет мокрым куском обоев свои штаны, деликатно ругается: вот же черт! – и Женя говорит:

– Да уж, пока одни химики изобретают синтетический клей, другие только одежду пачкают!

Володя берёт следующий кусок обоев и, прикладывая к стене, спрашивает Женю:

– Вот ты помнишь Валентина Ивановича?

– Твоего однокурсника?

– Не совсем, – говорит Володя. – Мы познакомились на химфаке, но он уже тогда закончил аспирантуру, он лет на пять меня старше.

– Выглядит, будто на все пятнадцать, – вспоминает Женя.

– Ну, это потому… короче, потому что у него такая работа. Он рассказал мне, что, когда закончил химфак, его и группу других талантливых учёных специально отобрали для секретных работ… их поселили где–то под Казанью, и там они и работали – и до войны, и во время войны.

– А что они делали?

– Ну, я не спрашивал. – Володя пожимает плечами, так и не поворачиваясь к Жене. – Понятно, что какое–то оружие. Если учесть, что сейчас Валентин занимается гидридами и окислителями, то, видимо, непосредственно он делал топливо для наших «катюш» или других ракет.

– Понятно, – машинально отвечает Женя, хотя на самом деле ей непонятно ни что такое гидриды и окислители, ни, главное, почему у Володи такой напряжённый, сдержанный голос. Он даже говорит тише, чем обычно, хотя вроде бы никаких секретов, обычный трёп про знакомых.

– И Валя, когда мне это рассказал все, он сказал, что, наверное, его снова туда пошлют работать в ближайшее время.

– Ну вот и хорошо, наверное, нет? – недоумевает Женя.

– Как тебе сказать… – отвечает Володя, продолжая прилаживать к стене все тот же несчастный кусок обоев. – Он же там живёт взаперти, на строго секретном производстве. Ни семьи, ни друзей, ни переписки.

– А отказаться можно?

– Отказаться нельзя, – говорит Володя и замолкает.

Женя смотрит ему через плечо и видит, что он продолжает разглаживать обои на стене, раз за разом проводя рукой по одному и тому же месту, так, что с обоев уже слезает верхний слой бумаги.

– Эй! – восклицает она. – Ты что творишь–то? Давай, следующий кусок пора клеить – ну или этот отдирать, если ты в нем дырку проковырял.

Володя поворачивается к ней.

– Ты не поняла, – говорит он, – это был ответ на твой вопрос. Про науку.

– А как?.. – начинает Женя, но осекается: у Володи серое, незнакомое лицо.

– А вот так. Нет никакой разницы – гидриды с окислителями или синтетические материалы. Кто же знает, что им завтра понадобится? А мне так нельзя – у меня Оленька, у меня ребёнок вот–вот будет. Как я там буду без них, взаперти? Ну вот я и решил – лучше останусь просто преподавать. Уж преподаватели нигде, кроме институтов, не нужны. Авось и пронесёт.

– Я думала, тебе нравится преподавать, – говорит Женя.

– Мне нравится, – отвечает Володя, – но мне в моей жизни много что нравилось, да не всем, к сожалению, удаётся заниматься.

– Я помню, – вспоминает Женя, – ты говорил, что в школе хотел быть не учёным, а…

– Тс–с–с! – Володя прикладывает палец к её губам, и Женя понимает, что ещё секунда – и она поцелует этот палец, а потом, наверное, схватит Володю за руку и будет целовать её, целовать, пока… но тут Володя отводит ладонь от Жениного лица и обычным своим голосом говорит: – Ладно, давай лучше обои доклеим, хватит уже, поговорили.

Господи, думает Женя, как хорошо, что я уже все решила. Ещё пара недель, и всё.

Пройдёт много лет, и Женя увидит по телевизору знакомое круглое лицо, очки в тонкой оправе, а закадровый голос сообщит о награждении крупного советского учёного Валентина Ивановича Глуховского очередным орденом за работы, связанные с освоением космоса и повышением обороноспособности нашей страны. А ещё через четверть века Андрей придёт в богатую академическую квартиру, чтобы взять у патриарха советских ракетных войск интервью для глянцевого журнала, тщившегося казаться военно–историческим. Валентину Ивановичу будет уже под девяносто, но он напористо и воодушевлённо расскажет молодому журналисту, в какое время ему довелось жить, как ковался ракетный щит Страны Советов и как толково Лаврентий Павлович организовал рабочий процесс. Интервью пройдёт незамеченным, но лет через семь Андрей увидит анонс ток–шоу «Берия: кровавый палач или эффективный менеджер?», вспомнит свою статью и устыдится. К тому моменту сам Валентин Иванович уже года два как будет похоронен на Новодевичьем кладбище. Похороны будут пышные, хотя и пройдут с меньшими почестями, чем если бы случились лет на двадцать раньше.

Заведующая всё–таки ошиблась: пяти–шести недель Оленька не вылежала, родила через четыре, в самом конце декабря, впрочем, вполне здорового, крепкого малыша. Володе позвонили в учебную часть, поздравили с сыном и строго–настрого наказали раньше завтрашнего дня не приходить: к роженице все равно не пустят и даже к окну она сегодня не подойдёт. Володя хотел было побежать и найти Женю, но сообразил, что не знает, в каком корпусе мединститута у неё сейчас занятия. По дороге домой зашёл в винный, долго выбирал между водкой и бутылкой фруктового вина; вспомнив, что Женя водку не пьёт, взял вино.

Вечером они выпили эту бутылку, почти не закусывая. Женя быстро опьянела и, только когда оставалось на самом донышке, вспомнила, что забыла сказать самый главный тост. Подняв стакан с буроватой жидкостью, она торжественно произнесла:

– Ну а теперь – за здоровье маленького Бориса! – и увидела, как с лица Володи сбежала улыбка.

– Его не будут так звать, – сказал он.

– Почему? – спросила Женя и даже почти протрезвела от удивления.

– Потому что я не хочу. – И Володя поставил недопитый стакан на стол.

– Хорошо, – сказала Женя, – пусть тогда будет Валера. Это устраивает?

– Конечно, – ответил Володя и сам провозгласил: – За Валеркино здоровье!

И когда они выпили остатки вина, Женя подумала: да, она все решила и она не передумает, но всё–таки как ей будет не хватать этих вечеров за круглым столом, особенно вот этих, последних, когда они были с Володей вдвоём, только он и она.

Туманным декабрьским утром Женя и Володя стоят у окон горбольницы. Зябко, с неба крупными хлопьями падает белый, липкий снег. Время от времени Володя прикладывает руки ко рту и что есть силы кричит: «ОЛЕНЬКА, ОЛЕНЬКА!», но потом начинает кричать: «ОЛЯ! ОЛЯ!», просто потому что так короче. Сейчас в снегу он напоминает Жене белого медведя, добродушного белого медведя из какого–нибудь мультфильма; он кричит: «ОЛЯ!» снова и снова, и наконец через полчаса Женя замечает за стеклом второго этажа какое–то движение, а потом створки распахиваются и появляется Оленька – осунувшаяся и сияющая от счастья новым, незнакомым Жене, радостным светом. Она машет рукой, на мгновение исчезает, а потом возвращается со свёртком и тычет пальцем в какое–то красное пятно, слабо различимое среди пелёнок, и тут прибегает нянечка, пытается закрыть створки, и вдруг до Жени доносится слабый мяв, будто в Олином свёртке не мальчик, а котёнок. Не сводя глаз с закрывшегося окна, Женя берёт Володю за руку. Его ладонь – тёплая и шершавая на ощупь, и неожиданно Володя крепко, почти до боли, сжимает холодные Женины пальцы. Женя стискивает его руку, а в её ушах все ещё звучит слабый детский вскрик.

И неожиданно она понимает, понимает пронзительно и обречённо: все уже случилось, случилось прямо сейчас, случилось, стоило ей лишь услышать этот голос, жалобный и беззащитный. Да, она полюбила этого младенца, этого ребёнка, этого мальчика, полюбила сразу и навсегда.

Растерянная, Женя стоит, стоит, держа за руку чужого мужа, под падающим снегом, в белом больничном саду, стоит и повторяет: Валера, Валера, словно хочет поскорее привыкнуть к этому имени.

3

Июльским днём 1949 года Женя и Володя сидели на берегу Волги. Володя нервно теребил в руках папиросу «Казбек», никак не решался зажечь. Потом сунул обратно в мятую пачку (джигит на фоне горы – очевидно, Казбека), повернулся к Жене и снова заговорил. Женя никак не могла привыкнуть к этому его новому голосу – вялому, тихому, слабому. Раз за разом он повторял, что устал, что за семестр ни разу нормально не подготовился ни к единой лекции, что в сессию – ты представляешь, Женька? – заснул, слушая ответ на экзамене по органической химии. Было очень стыдно, до сих пор стыдно… на секунду всего закрыл глаза, и всё.

Женя слушала, кивая и не переставая покачивать коляску – вверх–вниз, вверх–вниз, вверх–вниз. Валерик, слава богу, лежал тихо, возможно, даже спал, но Женя знала: стоит остановиться и он тут же проснётся, разрыдается, устроит концерт.

Я ведь не жалуюсь, говорил Володя, я ведь понимаю, что и тебе, и, главное, Оле ещё труднее! Но ничего не могу поделать – иногда такое отчаяние… а что мы будем в сентябре делать?

Женя кивала, не прекращая баюкать Валерика. Сейчас она напоминала большую взъерошенную птицу, качающую головой. Ей казалось, что она может заснуть прямо вот так – слушая Володю, укачивая коляску. Последние месяцы ей все время хотелось спать… им всем все время хотелось спать.

Кроме Валерика.

Он почти не спал днём, а если засыпал ночью, то просыпался с зычным, требовательным воплем, и разбуженная Женя нет–нет да вспоминала тихий беспомощный голосок, когда–то донёсшийся со второго этажа роддома. Может, думала она, младенца незаметно подменили? Вместо тихого подсунули громкого, вместо спокойного – буйного? А может, он специально тогда так тихонечко мявкнул, чтобы подцепить на крючок её, Женю? Теперь–то ей уже некуда деться, а ведь тогда она была готова уйти…

Это, конечно, глупости. Просто младенец родился слабым, силёнок не было, а теперь вырос и окреп, ну и голос тоже – вырос и окреп. А все эти мысли – «подменили», «он это специально» и все такое прочее… с этого и начинается. Тут дай себе волю – и будет как с Олей. Хотя можно ли её винить? Сначала – три недели в больнице, потом роды, хоть и на пару недель, но все же преждевременные. А затем, первые две недели, ни капли молока! Оля совала сосок в рот рыдающему Валерику, теребила, сжимала и массировала свои большие груди, выпивала литр молока в день, но все было напрасно.

Конечно, было специальное молоко из молочной кухни, его по утрам, ещё до ухода на работу, приносил Володя. Медсестра, раз в неделю взвешивавшая Валерика, уверяла, что вес в пределах нормы, динамика у младенца хорошая, так что зря вы, мама, огорчаетесь. Для того и есть молочная кухня, чтобы такие, как вы… Договорить ей не удалось: услышав «такие, как вы», Оля разрыдалась.

После родов Оля вообще стала часто плакать. Однажды, вернувшись с занятий, Женя застала сестру сидящей в слезах над маленьким зеркальцем.

– Что случилось? – спросила она.

– Не получается, – всхлипывая, ответила Оля.

– Кормить не получается? – переспросила Женя. – А зеркало зачем?

– Да нет, какое там кормить. – Оля посмотрела в зеркало и дёрнула лицом. – Вот это не получается, ну помнишь, я умела носом вот так делать?

Женя рассмеялась:

– Тоже мне, проблема! Ты меня напугала!

– Это тебе не проблема, – с обидой сказала Оля, – потому что ты никогда так не умела. А я, между прочим, весь девятый класс на это потратила!

– Ладно, Оля, извини, – сказала Женя и вдруг поняла, что после рождения Валерика они больше не зовут Олю – Оленькой, как будто Володя, когда вызывал жену к окну роддома, дал ей новое имя, которое лучше подходит к той женщине, которой она стала теперь, после переезда в Куйбышев, жизни в общаге, беременности и родов.

Молоко появилось у Оли только в конце января, да так, словно внутри неё включился молочный завод, который весь этот месяц скрыто работал и накопил большой запас продукции. Теперь Оля кормила Валерика каждый час, иначе грудь уже не могла удержать молока, и Женя то и дело замечала тёмные пятна, выступающие на платье сестры.

– Я себя чувствую какой–то коровой, – жаловалась Оля, – меня все время доят.

Медсестра посоветовала кормить младенца по расписанию, но Оля не выдержала больше одного дня.

– Нужно мне их расписание! – объяснила она Жене. – Валерик орёт, мне мокро, ну его!

Через две недели такой жизни младенец вошёл во вкус и уже сам ежечасно требовал еды, почти не делая перерывов на сон. Оля пыталась класть его с собой в постель, чтобы Валерик ел, не просыпаясь, но тут взбунтовался Володя.

– Пойми, – сказал он Оле, – я отлично могу поспать на полу, но вдруг ты задавишь его ночью? Ну, спросонья?

Оля, кажется, обиделась («как это мать может раздавить младенца, что ещё за глупости?»), но брать Валерика в кровать перестала, и вместе с тем перестали спать все трое: каждый час их будил детский крик – громогласный, исполненный мощи, заявляющий о своих правах. Оля весь день сомнамбулой ходила по квартире и что–то бормотала себе под нос. Она похудела, её кошачья грация исчезла, будто ей вновь стало пятнадцать, но вместо былой кукольной красоты она обрела какой–то странный декадентский надрыв: лицо её осунулось, под глазами, словно тени, лежали чёрные круги.

Володя предложил спать по очереди, а вместо груди давать Валерику бутылочку с детским питанием или сцеженным Олиным молоком, но Валерик, который совсем недавно легко выдувал по сто пятьдесят грамм молочной смеси, теперь наотрез отказывался брать бутылочку, так что Оле опять пришлось кормить его самой, а всем остальным – просыпаться каждый час от истошного детского крика.

Теперь, когда студенческие каникулы закончились, Женя сразу после занятий бежала домой, ей казалось, что, пока Оля вдвоём с Валериким, с мальчиком что–нибудь случится: она спросонья его уронит или заснёт и не услышит его криков. Однажды Женя сказала об этом Володе, но он, приглушив свою привычную тревогу, только посмеялся: думаешь, легко его не услышать? Женя ненадолго успокоилась, но однажды ещё в подъезде была встречена знакомым требовательным воем. Она влетела в квартиру: Оля с неподвижным лицом сидела у окна, Валерик надрывался в кроватке.

– Что случилось? – спросила Женя

– Ничего, – ответила Оля, пожав худыми плечами, – мне просто все это надоело! Покормила три месяца – и хватит. Пусть ест что хочет. Хоть из молочной кухни, хоть откуда. А я коровой больше работать не буду.

– Это как? – не поняла Женя.

– Очень просто. Не буду кормить, и всё. Говорят, через несколько дней молоко само пропадает.

Вечером Володя попытался уговорить Олю, но она дёрнула щекой и отвернулась к окну:

– Если хочешь, сам корми. Или вон пусть Женька покормит! У неё сиськи тоже есть, хотя и маленькие. Но, говорят, можно рассосать.

Женя почувствовала, как слезы приливают к глазам.

– Я бы рада… – начала она, но замолчала, чтобы не разрыдаться.

Всю ночь Женя и Володя по очереди укачивали истошно орущего Валерика. Оля лежала лицом к стене – наверное, тоже не спала, но виду не подавала. Утром Женя прибежала к открытию молочной кухни и – о радость! – когда она вернулась, Валерик взял бутылочку.

– Я его переупрямила, – сказала Оля, по–прежнему глядя в стену.

В её голосе Жене послышалось мрачное удовлетворение, смешанное с каким–то непонятным отчаянием. Со спины она напоминала поломанную куклу, брошенную в углу детской.

– Вот и хорошо, – сказал Володя ненатурально бодрым тоном, – теперь мы сможем дежурить посменно и хоть немного высыпаться.

– На меня можете не рассчитывать, – сказала Оля, – я своё отдежурила.

Женя рассмеялась: она хорошо знала Олины интонации, но всё–таки надеялась, что это шутка.

Но нет, Оля не шутила: она перестала подходить к Валерику и теперь весь день лежала лицом к стене, ковыряя пальцем узор на обоях. Диван как раз пришёлся на лист, испорченный Володей при ремонте. Дырка становилась больше с каждым днём, и, глядя на неё, Женя каждый раз думала, что надо было купить обоев про запас, чтобы не переклеивать всю комнату.

Те дни, когда они жили вдвоём с Володей, она старалась не вспоминать. Все это было давным–давно и казалось вымыслом, почти сказкой. Целый месяц вдвоём с мужчиной, которого любила, почти как муж и жена. Это было чудо. Оно случилось однажды – и больше никогда не повторится.

Однажды, кормя лежащего в кроватке Валерика, Женя задремала, совсем ненадолго, возможно, всего на мгновение, но и этого мгновения хватило, чтобы увидеть: они с Володей стоят посреди разложенных, как тогда, обоев, но только на этот раз по пояс обнажена Женя, Володя тянется губами к её соску, а она обхватывает руками его голову, изо всех сил прижимая к груди.

Валерик уронил соску и заплакал, Женя очнулась. Оля с дивана смотрела на неё пристальным, подозрительным взглядом, и на секунду Женя подумала: сестра увидела этот сон вместе с ней.

– Извини, Валерик, я тут вздремнула, – нервно улыбаясь, сказала она и поправила соску.

Оля молча отвернулась – она вообще теперь мало говорила.

Приближалась сессия. Каждую свободную минуту – то есть когда Женя не спала и не нянчила Валерика – она открывала учебник, но обычно засыпала, не прочитав и полстраницы. Снова и снова она винила себя за лень и слабоволие, разрываясь между ребёнком и институтом.