Текст книги "Лейтенант милиции Вязов. Книга 1"
Автор книги: Сергей Волгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Николай Павлович, взглянув на смущенного и молчаливого гостя, подавил довольную улыбку и, вопреки правилам игры, сразу через три клетки передвинул пешку.
– Объявляю вам шах, Михаил Анисимович, – предупредил он.
Но Вязов уже взял себя в руки, сел опять на стул, поставил фигурку на место и засмеялся:
– Рановато, Николай Павлович. Игра в шахматы и любовь не терпят обмана.
– А я уж думал, лейтенант Вязов растерялся перед девушкой, и хотел этим необычным случаем воспользоваться, – шутливо оправдывался Николай Павлович, думая о том, что у Михаила с дочерью что-то не ладится.
Переодеваясь, Надя тоже думала о Вязове. При встрече с ним она испытывала противоречивое чувство: с ним всегда интересно разговаривать, он много видел, много знает, остроумен; но он удивительно легко догадывается о ее мыслях и чувствах. Наде было это неприятно, и она боялась его. А там, где вмешивается страх, не бывает любви. И Надя избегала встреч с Михаилом. Только дома она держалась несколько смелее, может быть, помогали родные стены.
Последняя встреча их была несколько дней назад. Они шли из кинотеатра возбужденные и веселые. Вечер был тихий и теплый; пахло взбухшей корой, мокрым снегом, на полуосвещенных улицах гуляла молодежь; небо покрылось лохматыми тучами, воздух посвежел, – того и гляди по асфальту заскачет крупным босоногий дождик. Михаил взял Надю под руку и сказал:
– Я заметил, вы влюбились в артиста Иванова, который играет жениха.
– Ничего особенного в нем нет, – возразила Надя.
Михаил с улыбкой взглянул на нее и опять шутливо сказал:
– Вы не замечаете у меня огромного желания пробежать галопом вприпрыжку через улицу и таким же манером вернуться обратно?
– И не вздумайте! – испуганно предупредила Надя и немного отстранилась. – Над вами будут смеяться.
– А вы на самом деле обо мне так думаете – мол, он на все способен, – проговорил Михаил уже серьезно и обиженно замолчал.
Да, Надя действительно думала, что Михаил сможет выкинуть любой фортель. Ему ничего не стоило, например, подойти к буфету, у которого толпится народ, и сказать: «Отпустите мне мороженое без очереди, у моей девушки пересохли губы». Люди, посмеиваясь, разрешали ему взять мороженое, а он преспокойно подходил к зардевшейся Наде и изрекал: «Находчивость должна быть неотъемлемым свойством всякого человека», или что-нибудь в этом роде. Надя смущалась и негодовала. И танцевал он с ней не как все: с задором, горячо, порывисто. Во время танцев он говорил ей: «Надя, вы самая лучшая девушка в мире. Не верите?» Трудно его было понять: серьезно он говорит или шутит. Но ей было приятно и немного тревожно.
Они шли быстро. Михаил сокрушался:
– И куда мы торопимся? Несчастье быть в зависимости от женщины.
– Прекратить такие разговоры! – сказала Надя. Они подходили к ее дому, и Вязов притих. – Мы сейчас сядем на лавочку и поговорим. Хорошо?..
– Хорошо, – согласился Михаил.
За густыми переплетами веток раскидистых деревьев дома на улице были чуть заметны и освещенные окна расплывались золотистыми пятнами. От земли тянуло сыростью и еле уловимыми запахами мха и молодой травы. На небе мигали звезды, как белые камешки в прозрачной воде озера.
Вдалеке звенели трамваи, гудки автомашин, редкие и голосистые, перекликались, как гуси.
Михаил и Надя сидели на скамейке, он держал ее руку в своей и боялся пошевелиться. Он мог бы так просидеть до утра, хотя холодок уже забирался под рубашку.
– Ведь правда, Миша, некоторые преподаватели чудаковаты? – спросила она. – Например, у нашего доцента Сергея Степановича всегда рукава в мелу.
– Правда. У вас рука такая мягкая, – сказал невпопад Михаил.
– Вы о чем? Да вы меня не слушаете! – воскликнула Надя и убрала руку.
– Слушаю, слушаю, все люди чудаковаты, – торопливо проговорил Михаил и взглянул девушке в глаза.
– И я? – насмешливо спросила Надя и вдруг вскочила. – Дождик! – радостно вскрикнула она, потом с минуту еще постояла молча, тихо сказала «до свидания» и ушла.
Несмотря на дождь, Михаил еще долго ходил в тот вечер по улице и смотрел на ее окно.
…Надя вошла переодетая в коричневое платье, которое очень нравилось Михаилу, в нем она была нежнее и грациознее, оно скрадывало смуглоту ее лица и подчеркивало голубизну больших глаз. Вязов стоял, склонившись над шахматной доской, и говорил:
– Из многих ходов может быть только один правильный. И чтобы найти его, требуется много сил и ума. В своей работе я исхожу из такого же правила, но никогда не уверен, что нашел именно тот единственный ход, который возможен в данном случае. Я хожу, Николай Павлович, объявляю вам гарде, ход, как видите, блистательный, но ни вы, ни я не уверены, что это самый лучший ход.
– А я уверена, что это самый плохой ход из тех, какие мне приходилось видеть, – сказала вдруг Надя, положив руки на плечо отца.
– Вы играете в шахматы, Надя? – удивился Вязов и встретился с насмешливыми глазами девушки. Спесь у него пропала, он как-то обмяк и присел на стул. При каждой встрече он обнаруживал в девушке все новые черты, привычки, интересы, восхищался ею, и она становилась ему все дороже.
– Выручай, дочка, выручай, – взмолился Николай Павлович, – он убивает меня морально.
– Миша любит гоняться за королевами, – строго сказала Надя и продолжала:– Вы, папа, белым конем ходите и объявите шах его королю,
– Правильно! – радостно вскричал Николай Павлович, взял фигуру и крутанул, словно ввинтил ее в коричневый квадрат шахматного поля. – Мы его прижимаем, Надюша, прижимаем!
– Сдаюсь, товарищи, – признался Михаил, поднимая обе руки. Ему хотелось добавить, что он готов десять раз сдаться перед этой девушкой, но только вздохнул и ничего не сказал.
– То-то! – молвил Николай Павлович, потирая руки, весьма довольный победой.
Надя вышла проводить Михаила. У ворот шелестел листьями тополь, с одной стороны он был освещен и серебрился, а с другой – на нем лежала черная тень. Было прохладно, будто холодный воздух оседал, как пар, и сгущался. Лампочка на столбе покачивалась, и от этого дрожали на земле золотистые блики и чернильные пятна.
Михаил и Надя молча остановились возле тополя. Михаилу хотелось обнять Надю и поцеловать, но он боялся: а вдруг рассердится, уйдет?.. Он знал ее мысли, угадывал желания, но никогда не мог определить ее чувства к нему, она неизменно была сдержанной. С бьющимся сердцем, он стоял, опустив руки, с затуманенной головой, растерянный и немного жалкий. Он смотрел на дорогу, а Надя разглядывала его побледневшее лицо, крепко сжатые губы. Она поняла его желания, и у нее заторопилось сердце. Никто еще не объяснялся Наде в любви, да она и не знала этого чувства – горячего, неудержимого, как ей казалось. Девушка зябко пожала плечами и сказала:
– Заходите к нам, Миша, почаще.
Он вздрогнул, взял ее за руку.
– Я бы заходил каждый день, Надя, мне не хочется с вами расставаться, но я боюсь вам надоедать… И вы так редко радуете меня встречами. А для меня эти встречи – праздник, я бегу к вам не помня себя от счастья…
– Мама и папа вас очень уважают, Миша. Заходите. – Надя хотела сказать, что она тоже уважает, но не решилась.
– Надя… – еле слышно проговорил Михаил. – Я вас люблю… – Он поднял голову и посмотрел на нее с мольбой.
Надя сжалась, отвела глаза в сторону и почувствовала, что ей становится жарко. Что ему ответить? Как поступить? В тех рассказах, которые ей приходилось читать или слышать, девушки легко произносили «нет». Почему же ей так трудно сказать это короткое слово?
Наверху зашумела листва, и на земле сильнее закачались пятна. Вязов не замечал ничего вокруг, он ждал ее слов, тихий, растерянный. Рука ее не стала теплее, не вздрогнула, лежала в его ладони по-прежнему холодная, как рыбка.
Мысли Нади кружились в поисках нужных слов. Непослушными пальцами она теребила складки платья. Ей страшно было взглянуть на Мишу. И вот подходящие как будто слова нашлись:
– Не надо торопиться, Миша, – сказала она.
Это был отказ, он понял, выпустил руку Нади, постоял еще немного молча, повернулся и, ничего не сказав, пошел понуря голову, как пьяный.
«Крикнуть?.. Остановить его! А зачем?»– быстро задавала себе вопросы Надя, с тоской и жалостью глядя на сутулую спину Михаила.
А он шел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой.
Глава 7
Завод, на котором работали электромонтер Сема Калинкин и табельщица Сима Богомолова, находился от Ташкента километрах в десяти, – в солнечный день от него виднеются городские дома, кажется наставленные так тесно, что негде упасть яблоку. Ночью на темном небе вспыхивают гирлянды красных лампочек, – это радиомачты; вокруг них сплошное зарево, бледное, вздрагивающее, будто задуваемое ветром. По другую сторону завода громоздятся вдалеке снежные горы, от которых вечерами веет прохлада.
Семен и Сима на закате солнца выходили на пригорок посмотреть на горы. Они стояли, прижавшись друг к другу, тихие, взволнованные. Вершины гор румянели, постепенно таяли, по мере того как солнце опускалось за холмы, и казались невесомыми, фантастическими. Когда над холмами оставался узенький горбатый край солнца по земле стелились огненные стрелы и местность вокруг менялась, тени перемежались со светлыми пятнами, и не оставалось ни деревьев, ни холмов – разноцветный ковер застилал землю.
– Поездить бы нам по свету, на людей посмотреть, – задумчиво говорил Сема, глядя в дымчатую даль.
– Зачем ехать? И здесь хорошо, – неуверенно возражала Сима.
Потом они шли в клуб, смотрели кинокартину. И веселая или трудная жизнь людей на экране не особенно тревожила их, была далекой, неощутимой. В их жизни ничего яркого не случалось, и любовь к ним приходила постепенно и закономерно, как следующий день.
Сема работал на заводе уже три года, исправлял проводку в цехах, лазил по столбам, бесстрашно брался за провода и мечтал побывать на берегу Черного моря. На завод и в клуб он ходил в хромовых сапожках; рубашку носил с открытым воротом и летом и зимой, кепку надевал так, чтобы волнистый чуб закрывал козырек. Честный и тихий был парень Сема, но никто не замечал этих его хороших качеств, кроме Симы. И она была скромной и трудолюбивой девушкой, обязанности табельщицы выполняла, как домашнюю работу, – аккуратной спокойно. В ее карие, всегда немного удивленные глаза заглядывали многие ребята, боевые и веселые, а она выбрала Сему Калинкина – скромного и незаметного.
Из клуба они уходили тоже вместе. На улицах шумели ребята, смеялись девушки, кто-то играл на гармошке, а Сима и Сема шли молча, задумчивые, взявшись за руки. У Симиного дома они стояли не больше получаса, о чем-нибудь говорили и расходились, довольные собой.
Может быть, в какую-нибудь звездную ночь они бы нечаянно поцеловались и потом поженились, если бы однажды не приехал на завод электромонтер Алексей Старинов. В первый же день он пришел в клуб разодетый и надушенный; на нем был новый серый костюм в полоску, яркий галстук подвязан большим узлом, белесые волосы гладко зачесаны набок. Он шутил со всеми, как старый знакомый, и вокруг него сразу собрались ребята. Как-то, проходя мимо Симы, Старинов пристально взглянул на девушку, темно-серые глаза его на мгновение потеплели, а на тонких губах появилась чуть заметная улыбка. Сима покраснела и отвернулась. Но потом весь вечер она не могла оторвать от него глаз, следила за его уверенной походкой, за каждым движением. Сима вслушивалась в его раскатистый голос и невпопад отвечала на недоуменные вопросы Семы.
В этот вечер Сема и Сима опять шли из клуба вместе, но у Симы горели щеки, она не знала, что с ней творится, отчего ей так жарко и сердце то замрет, то весело застучит. О Семе она не думала, будто его и не было рядом.
А на другой день ее провожал Алексей. Под ногами похрустывал ледок, в воздухе пахло снегом и залежалыми яблоками; небо золотилось от густой россыпи звезд. Он рассказывал о Волге, на берегах которой работал:
– Великая русская река! Сколько преданий о подвигах народа хранят ее крутые берега, сколько богатырей похоронено в ее спокойных величавых водах! Стоишь на берегу, смотришь на ее могучую ширь – и самому становится невтерпеж податься в ватагу Стеньки Разина…
Он вел Симу под руку осторожно, слегка прижимая се локоть к себе, и она не чувствовала в его голосе наигранности, была счастлива и боялась говорить, чтобы не выдать своего волнения. Она только сказала:
– Вы так много видели, Алеша.
– Жизнь дается человеку один раз! – воскликнул он. – И я это понимаю так: пока живу, я должен увидеть все, что сумею, должен узнать все радости, какие мне удастся поймать. Не надо сдерживать желаний.
Что-то неправильное было в словах Алексея, но Симе не хотелось в них вдумываться. Самый красивый и умный парень выбрал ее среди заводских девчат-не такую уж и красивую, – и гордость переполняла ее и смущала, вызывала туманные мечты.
С широкой улицы они свернули в переулок. Здесь было темно и тихо. У маленькой, еле заметной калитки Сима остановилась и сказала, что это ее дом.
– Хорошо, – обрадовался Алексей, неожиданно обнял девушку и поцеловал, словно украл этот поцелуй. Сима закрыла лицо ладонями и убежала во двор, не простившись.
Старинов часто провожал Симу из клуба. Она была счастлива и совсем не замечала Сему, который издали наблюдал за ней. Она не видела его молящих взглядов, не видела ничего вокруг. Сима вся отдалась горячей любви, и дома, и на работе она с нетерпением ждала только одного: встречи с Алексеем. Несколько раз она видела его во сне и просыпалась с бьющимся сердцем.
Однажды вечером Старинов с товарищем зашел к Семе, зашел, как к себе домой, без стеснения, весело поздоровался и поставил на стол бутылку водки. Сема нашел в себе силы ответить на приветствие, но смотрел на непрошеных гостей с удивлением.
– Люблю выпить за счет других! – ухмыльнулся товарищ Алексея. Видимо, это был человек еще молодой, но старческое лицо его походило на печеную картофелину. Роста этот человек был низенького и всем своим обликом напоминал суслика. Так и звал его Старинов.
Сели за стол.
– Я не хочу ссориться из-за пустяков, – сказал Старинов. – Мужчины должны оставаться мужчинами. Нам работать, Семка, вместе, оба мы электрики, люди большого накала.
Сема слушал молча, и даже как будто раскаяние начало овладевать им: «Может, я напрасно плохо думал об этом человеке? Вдруг он хороший парень?»
– Я не бегаю за девками, они сами бегают за мной, – продолжал Старинов, бросая на стол колоду карт. – Не знаю, чего они находят во мне привлекательного. Обычно через некоторое время они от меня отворачиваются, и я уверен, что Сима вернется к тебе, дорогой друг.
– Вернется, побывав в крепких руках, – опять ухмыльнулся его странный товарищ.
Старинов строго повел сухими глазами.
– Я всегда поддерживаю товарища, если он ставит на стол пол-литра, – не унимался преждевременно постаревший человек.
– Цыц, Суслик! – прикрикнул Старинов, и тот торопливо схватился за карты.
За окном было темно, слышался шум деревьев и хлюпанье воды. По черным стеклам бежали светлые струйки. Где-то далеко загрохотал поезд, грохот быстро приближался, и вдруг над крышей раздался треск и по улице прокатился гул. Окно вспыхнуло и потухло-блеснула молния, и опять на крыше загремели железные листы. Сема смотрел на Старинова: нос с горбинкой, острый загнутый вперед подбородок, прямой разрез губ, нахальный и жадный взгляд, – что-то в нем было яростное и неуемное.
– Я не умею в карты играть, – сказал Сема.
– Научим, – буркнул Старинов.
– Как без штанов оставаться, – добавил Суслик и захохотал.
– Не хочу я учиться. – Сема сел на кровать и попытался улыбнуться. – Пожалуйста, играйте сами, сколько вам влезет, а меня не трогайте. Не люблю я эти карты, они к добру не приводят.
Переглянувшись со своим товарищем, Старинов хмыкнул и вперился в Калинкина сузившимися глазами.
– Мы заставим.
Сема вспыхнул и взялся за край кровати. «Чего им от меня надо? Особенно этому Старинову? Разлучил с девушкой и пришел еще сюда командовать… Кто они такие? Что за бессовестные люди?!»– думал Сема, еле сдерживая ярость. Он встал и, с трудом разжав побелевшие губы, твердо сказал:
– Попробуйте.
– Вот и рассердился хозяин. – Старинов поднялся и похлопал Сему по плечу. – Шуток не понимаешь? Ну, не будем ссориться из-за пустяков. Договорились!
– Да будет мир! – провозгласил Суслик, поднимая над столом стакан с водкой.
Сема лежал на кровати, пока непрошеные гости играли в карты. Играли они недолго, без интереса, и ушли, любезно попрощавшись.
После дождя буйно полезла трава, зазеленели холмы, похорошели улицы поселка. Сема теперь один выходил на пригорок, долго стоял, обдуваемый теплым ветерком, смотрел на лощину, и его не радовали цветущие сады, зеркальные квадратики рисовых полей. Со всех сторон доносился стрекот тракторов. Птицы летали стаями. На холмах паслись стада овец и коров. Иногда из ближнего кишлака слышались звуки карная – люди справляли свадьбы, веселились, радовались весне, и только у Семы было холодно на сердце. Впервые в жизни он крепко полюбил девушку, а она обманула его. Часто он задерживался за поселком до темноты; после того как пряталось солнце, в лощинках и оврагах расплывались тени, они закрывали деревья, дома; становилось холодно, и одинокие огоньки жалобно мерцали в густой темени. В эти минуты Сема готов был расплакаться.
В то время он еще не знал, что и Сима недолго была счастлива. Как-то вечером, проводив девушку до калитки, Алексей сказал ей:
– Прекрасна жизнь, когда мы ее сами устраиваем, без подсказчиков и советчиков.
– Алеша, когда же мы запишемся? – спросила Сима, спрятав лицо в его меховой куртке, готовая заплакать. Об Алексее по заводу расползались нехорошие слухи, и подруги начали сторониться Симы.
Старинов усмехнулся: «Глупая девчонка! Пора открыть ей глаза, сказать правду».
– Алексей Старинов не создан для блаженства, – сказал он насмешливо. – Ему, конечно, не чужды природы совершенства, но он дал себе смертельный зарок: никогда и ни с кем не связывать свою судьбу. Я хочу быть свободным. У нас вспыхнули чувства, мы их не подавили – это поэзия, а остальное – скучная проза, уготовленная для чудаков.
Сердце девушки замерло в испуге. Она отшатнулась от пария, и звезды на прозрачном небе показались ей черными. Мгновенье Сима стояла не шелохнувшись, потом медленно повернулась и ушла в дом.
Старинов хмыкнул, засунул руки в карманы и вразвалку пошел по темной улице.
Первого мая рано утром Старинов с неразлучным Сусликом явился к Семе, когда тот еще лежал в постели. Они сели за стол. Старинов был в соломенной шляпе, побледневший и злой. Он косо посматривал на товарища, а тот с ехидцей взглядывал на Старинова, усмехался, а затем сказал, гнусавя, приглаживая рыжие вихры, спадающие на низкий морщинистый лоб:
– Люблю выпить за счет других, особенно в праздник. Это незыблемый закон моей жизни, и когда он нарушается, все нервы мои, как струны гитары, расстраиваются и гудят вразлад, а сердце готово лопнуть, как мыльный пузырь.
– Замри, Суслик! – хрипло сказал Старинов и повернулся к кровати, на которой сидел Сема, хмурый и лохматый. – Не горюй, мой христианский брат, все в жизни приходит и уходит. Скоро придет к тебе Сима и принесет горячее извинение, а я буду вспоминать чудное мгновенье и сморкаться в надушенный платок.
– Идите вы к черту! – проговорил Сема, думая о том, что он слабый человек, не может встать и дать по морде этим двум шалопаям, нахально ввалившимся к нему в комнату.
– Достойный ответ! – восхитился Суслик. – Пришли непрошеные гости и не принесли пол-литра, хотя праздничное настроение выпирает из нас, как пробка из пивной бутылки. Советую тебе, Алексей, скорее соображать, иначе я начну рассказывать о том, как ты вчера стукнул по голове шофера и зайцем запрыгал по улице, а я не мог тебя догнать, чтобы разделить пополам твою веру в труса…
– Суслик! Ты сегодня наверняка договоришься до того, что я заткну твою вонючую пасть кулаком, – рассердился Старинов.
– Всем известно: неудача ведет к ссоре, – не унимался Суслик, отходя на всякий случай поближе к двери. – Мы здесь спорим, а… машина плачет, шофер, может быть, приказал долго жить… Алешенька, – вдруг вкрадчиво заговорил Суслик, – чем я трезвее становлюсь, тем красноречивее, у меня еще в запасе неиссякаемая тема любви Алешеньки и Симочки…
– Открылся фонтан вонючих слов. На! – Старинов вынул из кармана пятьдесят рублей и бросил на пол. Суслик живо подскочил, поднял бумажку и скрылся за дверью.
Некоторое время Старинов сидел неподвижно, глядя на дверь сухими, испещренными красными прожилками глазами, потом встал, подошел к окну. Заговорил он негромко, стоя спиной к Семе:
– В жизни надо найти себе место. Тихая радость меня успокаивает на несколько дней, а потом опять затомится душа и жизнь вокруг покажется сплошной скукой. Ты, Семка, не обращай внимания на Суслика. Это пропащий человек, у него одна радость – пол-литра. Такие люди несносны, когда у нас нет денег и мы не сможем их напоить. В других же случаях с ними можно договориться. – Старинов умолк, стоя неподвижно, как статуя. Нет, он не волновался, он посмеивался. На земле так много дураков, и интересно молоть им чепуху. И даже этот Суслик, так называемый компаньон, ничего не понимает, он принимает за чистую монету его, Старинова, показную трусость. Не удалось похитить машину? Ну что ж. Деньги все же есть – пассажир оказался с кошельком. Замести следы – вот задача.
«Чего им надо? – думал Сема, сидя на кровати в трусах. – Зачем они пришли? Если я слабый человек, так надо мной можно издеваться, можно обращаться со мной как угодно? За кого они меня принимают?» Семе не терпелось вскочить и прогнать их, может быть даже ударить, но он никогда не дрался, не умел драться! Старинов видел недовольство Семы и про себя усмехался: его забавляли раздраженные, обиженные
люди, ему доставляло удовольствие унижать, давить их силой или нахальством; оторванный от людей, он мстил им за свою моральную опустошенность, непрерывное беспокойство и страх.
Вернулся Суслик. Вдвоем со Стариновым они распили бутылку водки и ушли.
Потом они встретили Сему в городе. Сема думал: выпьет он водки и заглушит неуемное горе. Но так не получилось, он уже проглотил две стопки, а горе и тоска не унимались; в груди было муторно; в голове даже не шумело, ее только сдавило обручем, а в глазах появился туман. Вокруг шумели, смеялись люди, они праздновали веселый праздник весны; откуда-то появился баянист, и около него закружилась женщина, за ней другая, и вскоре образовался круг. Сема смотрел на танцующих и не понимал, почему у людей так много счастья, а у него темно на душе, как в ненастную осеннюю погоду. В это время к нему подошли Старинов, Суслик и еще какие-то два паренька.
– Празднуем? – насмешливо спросил Старинов.
Сема вскипел.
– Я вчера работал, а сегодня праздную. Ты вчера гулял и сегодня гуляешь! – У Семы дрожали губы, им овладела решимость, какой он никогда в своей жизни не испытывал.
– А ну, замолчи! Не твое собачье дело! – прошипел Старинов, угрожающе пододвигаясь и взбычивая голову.
– Что так? – не унимался Сема. – Правда глаза колет?
Старинов размахнулся и ударил его по лицу. Сема побежал, слезы, горячие и обидные, потекли по щекам. Ему было стыдно смотреть на людей. Почему он такой несмелый? Почему не ответил на удар? Сколько раз вот так бывало в жизни: его оскорбляли он ходил, лишь бы не связываться с дураками.
Ругая себя, он сел в автобус и уехал на завод.
Встреча с Симой произошла в поселке, в том месте, где рос высокий тополь и улица делала крутой поворот. Солнце недавно поднялось над горами, и пыль на дороге лежала волглая, прибитая. Сима остановилась, увидев Калинкина. Ее беспомощно опущенные руки, бледные щеки, косынка, повязанная по-старушечьи, вызвали у Семы глубокую жалость. Ему захотелось погладить ее острое плечо, тонкую белую руку, но обида больно кольнула сердце, и он только переступил с ноги на ногу и спросил:
– Как живешь?
Сема удивился своему глухому голосу, какому-то чужому, незнакомому. Может быть, обида всегда пересиливает жалость? Нет, он не думал об этом, у него смешались все чувства: сожаление и укор, смущение и решительность.
– Зачем тебе? – чуть выговорила Сима, щеки ее вспыхнули, она мельком взглянула на Сему, поджала губы. Все было в ней прежнее: немного капризные пухлые губы, ласковый взгляд карих глаз, из-под платка видны пряди светлых и тонких, как паутинка, волос, но темные круги под глазами, незаметные для постороннего человека, бороздки возле рта говорили о пережитом горе.
Лучи солнца пробивали густую листву тополя и падали на дорогу светлыми кружками; кружки вздрагивали на платье девушки, от этого она казалась легкой и прозрачной. Сема молчал, мысленно задавая ей вопросы: «Зачем спрашивать?.. Неужели у меня нет сердца и я не понимаю, как ты ошиблась? Любишь ли ты еще Старинова, не разгадала его подлую душу? Куда ты пошла, с какой стати увлеклась льстивыми речами? Другой бы на моем месте, может быть, плюнул, а я не могу, люблю тебя и такую, обиженную и беззащитную…»
– Мы ведь были друзьями, – сказал он.
– Были… – вздохнула Сима и без звука заплакала. Она не ругала себя за слабость: перед Семой можно было не скрывать своих чувств, он не позубоскалит, не позлорадствует. Но почему она стала такая слабая? Раньше бы и перед ним не открылась, поплакала где-нибудь в уголке, чтобы никто не видел. А теперь ей все равно: пусть люди осуждают – сломана ее жизнь, как былиночка. Винить она никого не собиралась – сама во всем виновата, поддалась голосу сердца, не подумала, бросилась в омут. И казниться ей одной. Сема хороший, он простой, но как она посмотрит ему в лицо, как дотронется до него? Ни за что, никогда!
– Не надо так убиваться, – смущенно проговорил Сема, – пройдет все, успокоишься.
– Злые люди никогда не простят, пятно будет на мне всю жизнь…
– Зачем слушать злых людей? Вокруг нас много хороших…
Вязов подошел к девушке и парню – не у кого было спросить, где находится заводоуправление. Он увидел слезы на лице девушки. «Определенно любовная драма… Он не хочет на ней жениться…»– подумал лейтенант, но, посмотрев в смущенное лицо парня, отказался от этой мысли. Сколько раз Михаил пытался сразу угадать мысли и чувства человека и, надо признаться, почти никогда не угадывал, только после размышлений приходил к правильному выводу.
На его вопрос ответил Сема, показав рукой на двухэтажное здание, видневшееся в конце улицы. Вязов не мог заподозрить, что именно здесь сплелись нити интересующего его дела, и отошел от них спокойно, как человек, который видал горе и посильнее.
Он шагал не спеша, тихонько посвистывая, и то попадал в синюю тень, то выходил на свет, и всю фигуру его, как серебряной водой, обливало солнце.
Здание управления оказалось не таким большим, каким показалось издали. У кирпичного крыльца росла косматая акация, дерево было старое, на нем висели еще прошлогодние стручки, прятавшиеся за молодыми сочными листьями, оно походило на седую старуху, колючую и злую.
Вязов прошел в отдел кадров. За столами тихо сидели работники, склонившись над бумагами, словно все дремали. В дальнем конце за большим массивным столом сидел худощавый человек, подстриженный ежиком. Над его головой висела на стене дощечка с надписью: «Завотделом». К нему и подошел Вязов, отрекомендовался представителем райисполкома и попросил личное дело Алексея Старинова.
– Ох, уж мне работнички, работнички, – скрипуче пропел заведующий отделом, складывая в трубочку бледные губы. Он нехотя поднялся, подошел к большому шкафу, достал папку и подал ее Вязову. – Где же взять людей-то, а? Идут вот такие, принимаем да принимаем, куда денешься? – жаловался заведующий. – Завод наш такой, лубяных культур, кругом запахи дурные… А вот и его напарник – Калистрат Протопопов, по прозвищу Суслик. Одним словом-два сапога пара.
– Они дружат? – спросил Вязов.
– Водой не разольешь. Вроде трудятся нормально, жалоб на них не поступало, – продолжал заведующий. – Другие с лучшей биографией безобразничают, выпивают не в меру. Зарабатывают много, вот и не знают куда деньги девать.
Листки по учету кадров были заполнены небрежно, но грамотно: Старинов имел образование среднее, а Протопопов восемь классов. Первый судился один раз, второй – два. Но этим данным верить было трудно – тяжело человеку признаться во всех своих преступлениях. Вязов просмотрел еще несколько личных дел рабочих энергетического цеха и потребовал табель учета работы, который его, собственно, интересовал.
– Леночка, дай-ка табели, – ласково пропел заведующий.
Румяная девушка молча поднялась, взяла со стола папку и, легко ступая на высоких каблуках, направилась к Вязову. В синюю горошинку платье туго обтягивало ее тонкую талию и высокую грудь. Она положила перед Вязовым папку, озорно глянула на него и пошла к своему столу.
Перед фамилией Старинова во всех строках стояла буква «р»– это значило: тридцатого апреля во вторую смену, в канун Первого мая, он работал. Подозрения были напрасны – не мог человек находиться на работе и совершить преступление вдали от завода. С тем видом, с каким представитель власти должен изучать обстановку на производстве, Вязов продолжал просматривать табели, а на сердце у него скребли кошки. Неужели майор был прав, когда говорил, что его предположение – чепуха? Подполковник не высказал своего мнения так резко… но, возможно, подумал то же самое.
– Вот ихний бригадир, кстати, – сказал заведующий, когда в контору вошел пожилой мужчина в тюбетейке, с плоскогубцами и шнуром в руках.
Приход бригадира оказался кстати, не надо было идти в цех, чтобы проверить достоверность записей в табеле.
– Дисциплина хорошая в вашей бригаде? – спросил Вязов бригадира.
– О, все хорошо, совсем хорошо, – быстро ответил бригадир.
– Прогулов нет?
– Зачем прогулы? – Бригадир замотал головой. – Работать надо, завод стоять не может, энергию давай да давай.
– А эти работники? – Вязов показал на фамилии Старинова и Протопопова.
– Все хорошо, совсем хорошо, – опять быстро ответил бригадир.
По улице поселка Вязов теперь шел торопливо. Невдалеке были видны камыши, там, в болоте, мокли снопы джута и кенафа, от них несло запахом прели и тины. «Неужели нельзя было перенести подальше от жилья эти ванны?»-с раздражением подумал Вязов, но вдруг представил себе, как над ним посмеется Николай Павлович, а Копытов не преминет попрекнуть потерянным временем, и забыл о запахе прели, и даже о солнце которое немилосердно жгло голову.
У заводского клуба под тремя плакучими ивами стояла скамейка. Вокруг было тихо и душно. Вязов опустился на скамейку, расстегнул ворот и криво улыбнулся. Он представил себя со смешной стороны: слоняется по поселку молодой лоботряс, бездельничает, отчего-то вешает голову, переживает… На него из окон поглядывают домохозяйки, посмеиваются. Вязов настороженно посмотрел по сторонам – людей в окнах не было видно, и он успокоился.
