Текст книги "На самолете в Восточной Арктике"

Автор книги: Сергей Обручев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

13 ВЫРВЕМСЯ-ЛИ?

Страшно подумать об обратном пути

Роберт Ф. Скотт.

Наши моторы честно отработали положенные им 100 ч… и надо их заменить новыми и отправить на „материк“ (как говорят в восточных водах) для переборки. Смена моторов, если все пойдет гладко, не очень долгое дело и дней через 6 мы сможем начать регулярные полеты для съемки округа, базируясь на реке Анадырь. Прежде всего пролетим в Маркове, 700 км вверх по реке, куда у нас уже давно послано горючее. Мы будем иметь для работы; дней 7, и если за это время сделаем 5 полетов – то хоть в грубых чертах наметим основные линии края и отчасти выполним намеченный план работ, почти сорванный аварией на Ангаре и полетом на Врангель.

На пристани начинают ставить стрелу для подъема моторов. Моторы в громадных ящиках, каждый весит 800 кило, и надо десяток людей, чтобы передвинуть их на кунгас.

11 сентября чудесный, ясный день, стрела еще не готова, и мы решаем использовать остающиеся в баках 800 литров горючего, чтобы сделать круговой полет на север. Короткий и легкий, всего три с половиной часа, этот полет был одним из самых удачных. Мы пролетели над озерной равниной Анадыря, над его притоком Канчаланом, лениво извивающимся среди озер и болот – непроходимых и бесконечных болот—и достигли главного Анадырского хребта, покрытого сейчас снегом, взъерошенного тысячами острых вершин. К сожалению, ограниченный запас горючего не позволяет пойти дальше и перевалить через хребет на его таинственный и недоступный арктический склон.

Назад – по долине другого притока Анадыря, Танюрера, такой же озерной и болотистой. На западе за ней мрачно высится в тучах хребет Пекульней, острая пила зубцов и пиков, перегораживающая бассейн Анадыря, навстречу подобной же узкой пиле, хребту Рарыткину, идущему с юга.

Со следующего дня начинается смена моторов. Сначала все идет складно и быстро. Моторы плавно ползут на блоках, поднятые стрелой из моторной гондолы, на место им становятся новые, свежепокрашенные, похожие на каких-то гнусных, громадных насекомых из прошлых времен, или на двенадцатилапую чудовищную мокрицу.

Я снимаю эту операцию двумя фотоаппаратами и маленькой кинамкой – но это не очень помогает делу: после того, как арматура моторов присоединена, наступает длительный и безнадежный период неполадок: на пробном полете моторы не дают полного числа оборотов, потом начинает гореть карбюратор, свечи оказываются старым, негодным хламом. Бристоль, починенный Крутским в Уэлене, снова сдает – и так, день за днем Крутский и Косухин проводят все время на самолете.

А пока что почти ежедневно на западе видна зубчатая цепь хребта Рарыткина, сначала черная, потом белая от снега. „Рарыткин опять смеется“ говорит Страубе утром, и я отворачиваюсь от окна, чтобы не видеть насмешливой улыбки хребта.

Между тем наступила осень. По моему плану, только до 20 сентября мы должны были базироваться в Анадыре – и в самом деле, летние восточные ветра сменились западными и северозападными, от которых стоянка в комбинате совершенно не защищена.

Уже 13 сентября сильный ветер мешает работам, и мы теряем один из наших складных якорей – ломается скоба. 20 сентября приходится взять в комбинате простые якоря и поставить самолет на 4 якоря.

22 сентября сильный шторм с запада бьет самолет – он качается на волнах и чертит крыльями по воде. День и ночь, вверх и вниз, в результате в днище выбито несколько заклепок, и появляется течь. Приходится уйти на ночь под другой берег лимана, под Тонкий мыс; наши летчики, взяв с собой для увеселения виктролу, ночуют там в яранге у эскимоса Папки.

Остальные остаются в комбинате. Мы живем здесь в одной из комнат столярной мастерской, которую управление рыбными промыслами любезно нам предоставило.

Здесь у нас топчаны (койки), длинный стол, на котором играют в традиционную морскую игру – козла (домино) и даже печка, которую можно топить местным углем. Но, к сожалению, мастерская рассчитана на лето, пол и стены со щелями, и когда дует вест или нордвест, то печка бессильна поднять температуру, и только в спальных мешках находишь спасение от ветра.

23 сентября с вечера начинает падать барометр – и на следующее утро уже воет шторм с норда, со снегом, с пургой и поземкой. У нас холодно, но самолету пока хорошо, он укрыт с севера изгибом берега.

Шторм выбрасывает самолет на берег

 Весь день падает барометр, ветер, все крепчая, по всем правилам циклонов поворачивает против часовой стрелки. Я предсказываю западный шторм, но мне не хотят верить, уж очень это некстати.

Вечером попасть на самолет уже нельзя – волны слишком велики для здешней маленькой лодки. Утром мы просыпаемся, заваленные снегом: во все щели надуло сугробы и местами они толще полуметра. Фотолаборант Филома-титский закрыт пеленой снега, и вся стена над ним—в белых фестонах. Барометр упал неслыханно: 727 миллиметров.

Но нам некогда предаваться печальным размышлениям об эфемерности нашего жилища. В 8 часов утра прибежал береговой матрос с сообщением, что самолет сорвало. Несмотря на четыре якоря, машину тащило быстро и неотвратимо к полосе прибоя. Но попасть на него и сейчас нельзя – единственная лодка, уцелевшая до осени, ночью разбилась о пристань. Приходится ждать, пока хвост самолета не коснется пляжа – и затем экипаж, один за одним, по пояс в воде, начинает карабкаться на хвостовое оперение.

Жители комбината, которые все время принимали большое участие в судьбе самолета, сбежались на берег, и мы общими усилиями, в набегающих одна за другой холодных волнах, держали самолет за хвост и за растяжки, чтобы не дать ему повернуться крылом на берег.

Надо навести мотор, – но разве при такой температуре моторы заведутся сразу? Особенно когда это действительно спешно? И вот сорок или пятьдесят минут в бешенном шторме, бьющем в лицо песком и снегом, в белесой мгле, среди холодных волн – мы ждали, держась за хвост и отталкивая его от берега. Наконец, пускается в ход остаток сжатого воздуха и винт закрутился. Самолет уходит под тот берег, к Папке, здесь стоять безнадежно, два якоря уже совсем утеряны.

Самолет уходит, быстро скрываясь во мгле, а мы возвращаемся в наше полное снегом логовище. Теперь надо выбросить этот снег, хоть немного закрыть дом снаружи (опрокинутыми столами, например) и отправить кого-нибудь пешком к Папке с теплыми вещами: ведь летчики промокли, а вода сейчас на ветру сразу замерзает, и пока они дойдут до того берега, все у них обледенеет.

Но едва я снарядил Филоматитского и Михайлова—как в пурге показывается самолет: не видно, вращается-ли винт, но машину дрейфует к песчаному берегу в километре южнее комбината. Я бегу в комбинат собирать людей, и затем на берег – конечно, с двумя фотоаппаратами и кинамой: надо же фиксировать события.

Самолет уже повернулся хвостом к берегу, и волны выкидывают его на пляж. Он в ужасном виде – лед покрывает всё, и фюзеляж, и стойки, и даже крылья. Везде кора льда, местами до 10 см толщиной и длинные сосульки. На летчиках—также ледяная кора: у Страубе на фуражке целая ледяная каска (выбегая из дому, он не успел захватить кожаный шлем). В самолете везде вода, и в ней плавают меховые сапоги, брезенты, рукавицы.

Мы вытаскиваем насколько возможно хвост на пляж и закрепляем крылья якорями. Так самолет будет стоять крепко – и лишь носовую его часть обдает вал за валом, и ледяная кора нарастает все больше.

Под тем берегом, оказывается стоять не лучше – ветер так силен, что и туда заходят волны, сталкиваясь беспорядочной толчеей. Решили лучше итти и выброситься на плоский берег.

Пока летчики ходят отогреваться и переодеться, мы возимся с самолетом, потом отливаем воду – в пилотской кабине ведер 30, там выбит ряд заклепок.

К ночи с приливом самолет вытаскиваем еще – и он сидит как будто прочно.

Обледенелый самолет в забереге

 На утро – совершенно другая картина: яркое солнце сияет в снегах, и везде лед – вся бухта на 500 м от берега покрыта сплошным льдом; а дальше шуга, и лишь где-то там среди бухты белые гребни неутихающего шторма. По льду можно ходить. „Даша“ теперь сидит в спокойной гавани – ей не страшны никакие волны. Вот они вчерашние наши враги – замерзли на берегу в виде валов снежуры и льда, набросанных за ночь.

Наш самолет не один в таком положении, вблизи лежат два кунгаса, наполненные до верху льдом, а груз из них – макароны, рис, сухари – рассыпаны по всему пляжу. Какой-то рабочий собирался совершить свадебное путешествие на 2-ую базу АКО и все его приданое также раскидано по берегу.

У утесов, к северу от комбината, лежит с пробитым боком катер. Он прибежал сюда из Анадыря – скрыться от северного ветра под утесами, и попал в западный шторм.

Положение наше становится все более тяжелым: если не разойдется лед, мы скованы здесь до весны! И наиболее экспансивные члены экспедиции строят планы, как мы, подобно Амундсену, расчистим площадку на льду, и все же улетим (ведь Амундсен летел к полюсу в 1926 г. на двух таких же „Дорнье-Валь“).

Кунгас, выкинутый ледяным штормом

 Пока надо подготавливать машину к отлету: лед стал при отливе, и когда прекратится ветер, сгоняющий воду из лимана в море, нормальный прилив может взломать лед. Крутский и Косухин берутся за свое ядро каторжника – за кормовой мотор, а мы начинаем счищать лед с самолета. Надо обить осторожно сосульки с плоскостей, не повредив полотна, которым они обтянуты, соскоблить с них кору отбить везде этот блестящий и красивый панцырь.

На следующий день, 27 сентября, ему удается высадиться в северной части бухты, и он приходит к нам пешком. Вырабатывается диспозиция на следующий день: пробивать дорогу самолету через заберег на чистую воду. Предприятие тяжелое—нужно пробить дорогу шириной метров 6–7 и длиной в полкилометра. К счастью эта героика оказалась излишней: вечерний прилив при слабом восточном ветре начинает относить лед от берега – и мы, не веря еще в такое легкое решение, бежим скорее к самолету, чтобы подвести его по открывшемуся каналу к комбинату.

Косухин и Крутский у кормового мотора

 С торжеством, в темноте, блудный сын (вернее – дочь) возвращается к своей старой стоянке. Ночью лед тихонечко выносит—и утром бухта чиста, вода блестит „как зеркало“ (так принято ведь писать о воде) – и только макароны разбросанные по песку и розовое одеяло на пляже напоминают о минувшей драме.

В эти дни наше жилище в столярной мастерской становится настоящим логовом – мрачным и холодным. Нагреть его при западном ветре невозможно, и хотя мы непрестанно жжем уголь и ящики из под бензиновых бидонов —

У нас даже не просыхают вещи, а с меховых сапог Косухина висящих под потолком, спускаются длинные сосульки, нарастающие с каждым часом. Некоторые из нас убегают ночевать в теплые квартиры служащих комбината, – но остальные твердо держатся за свой очаг, почти английский „home“, если судить по углю и холоду.

Во время ледового пленения был налажен, наконец, кормовой мотор, и на 28 сентября назначаем полет в Марково – чтобы посмотреть хоть раз внутренние части страны. Но и здесь ждет неудача: теперь носовой мотор сбавляет обороты из-за плохих свечей, и только после их основательной чистки удается сделать небольшой полет над лиманом. Пассажиры, которых мы взяли лететь в Марково, принуждены удовлетвориться зрелищем весьма неутешительным: заливы лимана начали замерзать, по Канчалану идет шуга. О полете в Марково нельзя и думать, тем более, что, по сообщению командира, свечи моторов не прослужат более 25 часов. Бристоля хватит на 10 стартов, кормовой винт (уже раз смененный в Анадыре) расщепился, и хорошо, если удастся вырваться на юг и пролететь до Хабаровска.

Время для обратного пути, конечно, более чем законное – по плану, уже 20-го мы должны бы уйти отсюда, и я ничего не имею против того, чтобы назначить отлет на завтра. Но завтра моторы опять не додали оборотов, и день прошел частью в катаньи по заливу, на редане, а больше в чистке свечей и прочего.

Только 30 сентября в час дня самолет оторвался, без пробного полета решительно полетел на Анадырь, и сделав над ним прощальный круг, пошел на юг.

Наши базовые сотрудники, которых мы не могли взять на самолет, должны были выехать на пароходе. Аэросъемщик Дзержинский выехал еще с последним пароходом в середине сентября – невозможность вести аэросъемку выяснилась уже тогда, а за остальными сотрудниками и за нашими тяжеловесными моторами очень любезно согласился зайти на „Совете“ Дублицкий, который к этому времени уже отказался от надежды пробиться к Врангелю. Поэтому Филоматитский и Михайлов остались с грузом в Анадыре, несколько волнуясь при мысли, что лиман замерзнет раньше, чем придет „Совет“. Но через день после нашего вылета они были уже на пароходе. С ними мы отправили весь лишний груз, чтобы облегчить самолет, и Петров с удовольствием избавился от радио, от „Степки“ (моторчик для радио) и трубки Герца (прибор для определения сноса) – инструментов вредных, почему-то неработающих и к тому же тяжелых.

14 НА ЮГ СКВОЗЬ ПУРГУ И ШТОРМЫ

 
И опять в безумной смене,
Рассекая твердь,
Встретим новый вихрь видений,
Встретим жизнь и смерть.
А. Блок.
 

Когда мы поднялись 30 сентября над Анадырским лиманом кругом все было уже белое. Та теплая страна, которая после возвращения с мыса Северного показалась нам южным раем, Крымом, чуть не Африкой, сейчас сияла на солнце, искрились скаты горы Дионисия, замерзли речки, озера, маленькие лагуны и только в больших еще лениво ползло сало. Всюду на водоемах страшная белая пелена, на которую нельзя сесть – она разрежет хрупкий дюраль, как бумагу.

Но моторы стучат хорошо, и кажется сегодня мы в самом деле вырвались из Анадыря, и не придется больше строить планов зимовки, обсуждать вопрос – как лучше предохранить машину от коррозии, нужен ли ангар, какой самый короткий путь на собаках в Петропавловск, и т. п.

Однако, и воздушный путь сегодня будет не легок: Коряцкий хребет покрыт тучами, через него прямо не пройдешь, и придется огибать все длинные полуострова. Сегодня не дойдем до бухты Корфа, ведь уже второй час дня. Но и вдоль берега, где мы пойдем, не все хорошо: с хребта сползают снеговые тучи, и мы врезаемся в пургу, в муть, в которой ничего не видно. Призрачные силуэты утесов, темная и холодная вода, и белые стаи острых снежинок, которые неистово режут лицо, если высунешься за козырек.

Сегодня я сижу вместе с Салищевым сзади, в кормовой кабине, почти пассажиром – мы не будем вести наблюдений на этом пути, уже виденном и я не хочу нести ответственности за ведение самолета. Здесь теплее сидеть, не так замерзают ноги, зато можно в полной мере насладиться нестерпимым воем мотора.

Мы пробиваемся через заряды снега (так называются они технически) идя на небольшой высоте вдоль черных отвесных утесов с хорошо выделяющимися складками песчаников и сланцев. То открываются долины с лагунами уходящие внутрь хребта, то снова ничего не видно, кроме крыльев и воды под нами.

Гора Дионисия 30 сентября

 Но вот и конец первого полуострова – мыс Наварим, острый и тонкий утес. Это-граница двух областей раз ной погоды, за ним светлее, тучи отходят. И мыс дает нам почувствовать свое климатическое значение: самолет вихрями ветра подбрасывает дважды как перышко, и едва удерживаешься плечом о борт кабины.

Громадная дуга Коряцкого хребта тянется томительно долго, места уже знакомые и потому немного скучные. Вот наконец, красивая бухта Глубокая и дикие мысы возле нее, и соседние фьорды. Олюторский полуостров тоже покрыт облаками, и нам удается срезать только его кончик. Уже темнеет – мы вылетаем из мрачных гор в Олю-торский залив, к рыбалке, приютившейся у лагуны. Мне думается: „Хорошо бы сесть здесь“ – но самолет летит дальше: хотят наверно дойти до Корфа. В середине Олю-торского залива крутой поворот вправо к лагуне у устья реки Пахачи: решено ночевать здесь. Лагуна мелкая, превосходно видна извилистая глубокая борозда, которая идет от реки к устью лагуны. Страубе долго кружит над ней, и наконец решается сесть вблизи устья, к ужасу трех коряков, которые едут в лодчонке по лагуне.

У мыса Наварина

 Мы опять убежали от зимы: уже у мыса Рубикон кончился снег на горах, а здесь высокая трава, тепло, ветерок – почти зефир, а не борей Анадыря и Северного, который проникает даже в дома. Наступает ночь – и холодает. Но ведь можно даже зажечь костер – здесь на берегу валяются стволы и сучья, принесенные рекой. И пламя освещает серые плоскости самолета и чайник у костра. Как давно я этого не видел!

Заснуть можно не плохо, но для облегчения самолета спальные мешки оставлены в Анадыре, и будет прохладно. Страубе огорчен, что не долетели до Корфа, и обещает всю ночь просидеть в пилотском кресле. И, к сожалению, сдерживает обещание – как мы узнаем утром по чересчур ранней бодрости его криков.

Но крики его преждевременны—все равно низкие тучи стелятся по морю. На востоке поблескивают в утреннем солнце горы, а на западе мыс Говен хмуро прячется то в черные тучи, то в снеговые разлапистые полосы.

Разбитое днище самолета после аварии 1 октября

 Брожу по косе; на ней типичная коряцкая постройка для хранения рыбы: шалаш на платформе, покоящейся на жердях. Вход к нему – по вертикально стоящему бревну с зарубками.

Дальше на взморье обрывки канатов, куски досок, раковины во множестве—здесь море, населенное в изобилии животными, и эксплоатируемое человеком.

В 10 ч. на западе прояснилось немного, но все еще снеговая туча тянется перед Говеном. Но уже можно и лететь. Пока мы собираемся приходят три коряка. Ровдужные серо-желтые кофты, ноги в обтянутых ровдужных штанах, желто-серые лица в приветливых морщинах. Разговор очень короток и немногословен: можно перечислить знакомые обоим сторонам географические названия. Самолет отходит от берега. Коряки стоят в токе воздуха от пропеллеров, и им доставляет детское наслаждение падение одного из них, летящие сучья, ветки, задравшиеся полы их облезлых парок.

Пересекаем залив к мысу полуострова Говен. Через 15-минут – встречаем снежную тучу: она все же никуда не ушла. Мы летим низко, привычным бреющим полетом. Снег залепил козырьки, Страубе, который ведет машину (они с Косухиным чередуются по часу), должен высовывать голову за козырек, чтобы посмотреть вперед. Петров решает вернуться обратно в лагуну, чтобы переждать погоду. Крутой вираж над самой водой – и после поворота машина сразу падает на воду. Резкий удар – с моей стороны видно, что мы сейчас упадем, я упираюсь руками в перекладину, и успеваю только кивнуть Салищеву головой; он разбивает очки о борт. Мгновение спустя самолет отскакивает от воды (это называется „барснуть“) и с ревом начинает набирать высоту. Но я уже не вижу этого – в момент удара я повернул голову назад, и увидел сквозь открывшуюся от сотрясения горловину хвостового отсека, что дно самолета пробито, в него хлещет вода – а секунду позже в пробоину виден серый свет. Дыра – в четверть метра, все дно покороблено. Я мчусь немедленно в нос – сообщить о пробоине летчикам. Кабина загромождена ящиками, которые свалились на середину при ударе; я как то непостижимо быстро перескакиваю через них, и проскальзываю через горловину в боковое отделение – через горловину, в которую в обычное время едва могу протиснуться. Передаю записку Страубе: „Пробито дно перед рулем. Вода хлещет“. После короткого совещания с командиром, решают – повернуть опять вперед и лететь до бухты Корфа. С такими повреждениями, которые мы получили, посадка в безлюдной лагуне кончилась бы гибелью самолета. А повреждения, как выяснилось потом, очень серьезны. Удар о воду пришелся по правой стороне, и она сильно смята. Сломано и согнуто 6 шпангоутов, смяты две переборки, область второго редана перед рулем вся разрушена, дюраль вдавлен внутрь корабля клочьями. И даже погнута одна из стоек, поддерживающих моторную гондолу.

Что же случилось? Говоря техническим языком, самолет при вираже потерял скорость, она понизилась со 150 км до 90 км, а такая скорость недостаточна для поддержки в воздухе.

Машина ударилась о воду, имея при этом еще вынос на право (центробежная сила при левом вираже). В момент удара Страубе успел дать полный газ моторам, они послушались, забрали, и самолет, на наше счастье, ограничился первым „барсом“ – на втором хвост был бы наверно залит, и волна потащила бы нас к берегу, в полосу прибоя, где машину обезобразило бы в одну минуту.

Ремонт самолета в бухте Корфа

 А если бы удар о воду был сильнее – от машины вообще ничего бы не осталось.

Следующие два часа были не очень приятны: снова сквозь пургу, мимо скал полуострова Говена, бреющим полетом на разбитой машине – с мыслями о предстоящей посадке, и неминуемом затоплении всех задних отсеков. Мы подготовляемся, подвешиваем багаж и инструменты к распоркам, поднимаем продовольствие на баки с бензином. Опыт „Советского Севера“ говорит, что пробитая машина затопляется лишь наполовину – ее держат пустые бензиновые баки и жабры – но и эта перспектива мало приятна.

За мысом нас ждет небольшое утешение: здесь облака выше и можно итти на высоте 100 м. Но томительно тянутся минуты, и всеобщая радость встречает селение Тиличики.

Вираж – осмотр КОС: где помельче. Петров решает выброситься на косу с внутренней стороны, со стороны лагуны против Тиличиков. Из закрытой горловины отсека, и со дна в разных местах хлещет струями вода – но здесь уже совсем мелко. Можно выбрасывать вещи на берег.

Пирог с голубикой, поднесенный летчикам в Тиличиках

 Вскоре задние отсеки наполняются сантиметров на сорок и хвост садится на дно.

Теперь мы имеем, наконец, возможность поговорить до сыта, выяснить—что и почему, узнать всю тяжесть нашего поражения, и начать строить планы на будущее; ведь бухта Корфа приют не более, чем на дней 20–30: скоро и здесь настигнет нас зима.

Оживленно дебатируется вопрос—затонет ли самолет, если переводить его на буксире в Тиличики, или нет. Переводить страшно, и решено зачинить его сначала вчерне здесь. „Соединенными усилиями мы втаскиваем хвост на берег.

Тащить тяжело—мешает редан, в машине больше двух тонн воды. Как только нос попадает в воду он начинает наливаться с тихим журчанием: в пилотской кабине сломан шпангоут, помята переборка и выбиты заклепки.

Самое спокойное было бы, конечно, погрузить самолет на пароход. Но очень больших пароходов к востоку от Камчатки нет, а чтобы поднять „Дашу“ на те, которые здесь ходят, надо снять ей крылья. В условиях стоянки пароходов, у Тиличиков, в открытом с моря заливе – это наверно кончится поломкой машины.

Коряцкие женщины и коряцкие юрты

А кроме того, всем хочется долететь до Хабаровска, и довести машину лётом до тамошних мастерских, чтобы сохранить ее от случайностей перегрузки.

Но это все впереди. Пока же насущный вопрос зачинить машину настолько, чтобы она могла держаться хотя немного на воде.

Со следующего дня Крутский и Косухин с артелью плотников приступают к латанью дыр. Здесь уже приходится отступить от принципов авиации, первый из которых – легкость материалов. Делают прочную болванку из сбитых одна с другой досок—по форме дна в хвостовом отсеке.

Она закроет всю громадную пробоину; снизу болванку обобьют листом оцинкованного железа, проконопатят паклей зальют варом и смолой – по всем правилам лодочного дела, и если самолет после не полетит – то что же ему еше нужно?

С такой пробкой, с деревягами вместо сломанных, шпангоутов, и с хорошей порцией воды, которая будет все равно набираться при взлете (давление на дно ведь колоссально) нам необходимо облегчить машину. Салищев соглашается уехать дальше на тральщике, стоящем невдалеке у угольных копей; он увезет с собой часть груза, и особенно половину научных ценностей – карт, фотопленок, дневников наблюдений: неизвестно, как пойдет дальше перелет, и в какой воде – соленой или пресной—придется плавать нашему багажу.

Потянулись скучные дни ожидания – ремонт идет очень медленно. 4 октября машину переводят к Тиличикам. Пробка на хвосте все течет – возле „шноры“ (твердая ось у руля) никак нельзя заделать, и даже тряпки, пропитанные варом, не помогают. 9 октября шпора наконец побеждена, самолет набирает всего ведер 10–15. Но при установке его на козлы после пробы (самолет вытаскивают теперь хвостом на берег, причем все помогающие, вытягивая его вверх, неизменно изумляются силе моторов, поднимающих такую тяжесть в воздух), вырван из хвоста гак вместе с куском палубы. Надо чинить палубу—что Крутский делает очень изящно и прочно.

Одновременно возникает вопрос о горючем: несмотря на мои настойчивые сердитые телеграммы-молнии, Комсеверпуть завез сюда мало горючего; сейчас его осталось недостаточно даже для перелета в Ямск. Здешние жители говорят, что на соседней косе, в гавани Сибирь есть горючее, завезенное в 1928 г. Красинским для перелета „Советского Севера“.

Страубе и Петров отправляются в экспедицию за этим горючим и к вечеру привозят добычу – довольно скудную: бочку бензола и бочку толуоловой смеси. Вместе с тем, что есть в Тиличиках, этого хватит на зарядку – но старый, лежалый толуол и бензол таят в себе предательскую воду.

За это время выясняется, что пароходов, пригодных для перевозки самолета в целом виде, к востоку от Камчатки нет, и безопаснее для машины – провести ее по воздуху, хотя бы до Нагаева, куда заходят крупные лесовозы.

И октября назначается вылет – но снеговые тучи до полудня мешают. Потом Крутский просит сделать пробный

полет: что то пищит кормовой мотор. Пробный полет показывает, насколько непрочно наше будущее: при взлете в хвостовой отсек набирается вода, выбивается затычка и машина едва отдирается от воды. После взлета из нее ручьем течет вода. При посадке новая беда: погнутая стойка гнется еще сильнее. Надо ее ремонтировать – одеть стальной хомут. Это еще день-два работы.

Зима нас пока милует – иногда чуть-чуть снежит, но много хороших дней, можно бродить по горам, покрытым высокой травой, валятся на копнах сена (давно не испытанное наслаждение – ведь каждое лето проводишь из года в год на севере), пощипать бруснику и голубику. Тут же пасется совхозное стадо, на берегу коряцкое семейство расположилось на даче, в палатках и занято ловлей нерп. Мохнатые собаки с неудовольствием оглядывают меня, когда я прохожу, а мальчишки с неимоверно грязными носами, с полным пренебрежением личного достоинства наивно глазеют на манипуляции с фотокамерой.

В Тиличиках коряцкие жилища уже на грани русской культуры, с крышами, окнами и прочими незыблемыми элементами русской избы. Но за „городом“ можно видеть первобытные жилища – остовы из жердей, покрытые тундрой, с дырой в потолке для дыма, а рядом шалаш на стойках для хранения рыбы.

В селении школа, и веселые ребятишки разных национальностей, но больше всего коряки, с веселым шумом выбегают в перемены играть в лапту или тащат с берега телегу с углем для отопления школы.

Мы живем в небольшой отдельной квартире из одной комнаты и кухни и не имеем прислуги; поэтому каждый показывает свои таланты в приготовлении какого либо блюда. Страубе специалист по супам, Крутский изумительно жарит уток, Петров делает луковую подливку, а моим коронным блюдом является рисовый пуддинг с изюмом.

Все же и с этими блюдами две недели ожидания скучны и длинны. Библиотека здесь еще очень тощая и чересчур огородно-назидательная для городского человека.